Екимов Борис. Рассказы

невдалеке, за лесополосою, сочно зеленела озимь хлебов. Местами лесополоса
прореживалась, а то и пропадала, и тогда зеленя лежали совсем рядом. На них
поглядывал, стараясь свернуть ненароком, вожак отары - козел Васька. Но
Тимофей упреждал его криком:
- Куда, нечистый дух? Кызь-куда!
Козел понимал.
Уже близ хутора и стойла увидел Тимофей хозяйских коров и бычат на
хлебах. Они вольно паслись там, в зеленях. Тимофей испугался, хотя его вины
тут быть не могло. Вины, конечно, не было. Но век он скотину пас и знал, что
самое страшное - упустить ее в хлеба. И потому, завернув овец к балке,
Тимофей кинулся выгонять коров. Хлеба стояли не больно густые и еще
невысокие, но после твердой земли по мягкому бежать было неловко. Тимофей
спешил и раньше поры закричал:
- А ну пошли! Куда пошли!!
Обычная скотина, послушная, с которой Тимофей всю жизнь провел, поняла
бы свой грех и подалась с поля. Но это был вольный гурт, набалованный.
Коровы глядели непонимающе, а несколько бычков и телок-летошниц, взбрыкивая,
играясь, подались в глубь зеленей, дальше от человека.
- Куда пошли! Куда! - кричал Тимофей, стараясь завернуть скотину, а она
уходила вскачь.
Бегал он за коровами долго. А когда, устав и взмокнув, наконец выгнал
их на целину, пришлось к своей отаре бежать. Широко рассыпавшись, с Ваською
во главе, овцы, не поднимая голов, стригли и стригли сочную зелень озимки.
Тимофей чуть не плакал от обиды и отчаянья. Хлебов было жаль, и
страшила расплата. Потраву, конечно, заметят, заметят, и будет беда. Дважды
за жизнь упускал он скотину в посевы. Еще мальчишкою не углядел; так вместе
с матерью находились и наплакались, да еще спасибо лесхозное было поле и
лесник - родня. И к малым летам снисхождение. А когда в годах на Россоши
потравил край кукурузного поля, то платил деньги немалые.
А теперь и вовсе кто он?.. Припишут всю потраву, попробуй докажи. Он
собрал свою отару, коров с молодняком и подался на хутор к дому.
Солнце еще не садилось, когда подогнал он скотину к базам. Хозяин вышел
встревоженный.
- Что случилось?
Алик выбежал следом.
- Беда, - ответил Тимофей, - беда... Скотина в озимые зашла, -
потравила много. Моей вины нет. Я гнал овечек целиной, гляжу, скотина в
хлебах. Пока туда да сюда...
- Чего озимые? При чем озимые? - не понимал хозяин. - Чего случилось,
говори!
- Я ж говорю, потравили озимые. Хлеб, озимые, зеленя... - втолковывал
Тимофей. - Теперь начальство, углядит. Большой лафтак у дороги, на виду.
Скотина паслась. А пока я бегал, гонял ее, и овцы зашли. Много потравили.
- И все? - спросил хозяин.
- Куда ж боле...
Хозяин пожал плечами, на сына поглядел. Тот засмеялся, сказал Тимофею:
- Зачем выгонял? Пускай пасутся.
- Как пускай? - по-прежнему не понимал Тимофей. - На хлеба, на
озимые... Начальство увидит...
- Ерунда! - отрезал хозяин и пошел во двор.
Тимофей загнал скотину на базы, но в себя не сразу пришел. Его колотил
нервный озноб. Он запер скотину, присел возле ограды, курил.
От сараев; от птицы подошла Зинаида с полным ведром яиц. Она поглядела
на Тимофея, спросила:
- Дядя Тимоша, ты, часом, не захворал?
- Захвораешь... - ответил Тимофей и рассказал обо всем, что случилось.
Зинаида поставила ведро, присела рядом.
- Не бойся, - сказала она. - Ничего не будет, Здесь из хлебов не
вылазят. И осенью и весной. Вроде положено. Уж никто и не глядит.
- Неужто правда? - не верил Тимофей. - А я умом не накину. Хлеба... Да
у нас лишь коснись.
- Это у вас. А здесь вроде привычно. Наш чабан с начальством хорошо
живет, ему позволяют.
Зинаиде Тимофей поверил. Он, правда, и раньше еще поверил словам
хозяина, и не столько словам, сколько Лицу его, спокойной усмешке. Но
доходить, стало лишь сейчас, вот здесь.
Зинаида сказала:
- Идти надо... А вот присела, так бы и сидела до ночи.
- Уморилась... - посочувствовал Тимофей. - Долгий день.
- Уморилась, - со вздохом призналась Зинаида. - Дело за дело цепляет.
Вроде и рано встаю и все рысью, а никак... Коровы, свиньи да птицы... Много
всего...
- Хозяйство большое, - рассудил, Тимофей. - Уморит. Варить на всех,
доить да обиходить. Ты как числишься? - поинтересовался он. - От хозяев?
- Нет, я приписана от совхоза. На сакман послали, вот и прилипла. Где
она в совхозе, бабья работа? Поищи. А здесь денежка идет зимой и летом.
- От дома далеко... - сказал Тимофей. - Свое-то хозяйство тоже рук
просит.
- Там мать, дочка при ней.
- Без мужика живешь?
- А как ты угадал?
- Да чего угадывать... Мужик бы сюда не отпустил.
- Какой у меня мужик был, - с горечью сказала Зинаида, - тот бы куда
хочешь отпустил, лишь бутылку посули.
- Дюже не горься, - вздохнул Тимофей. - Бабенка ты молодая, всем на
завид. Найдешь себе человека, даст бог, работящего да приглядного, в пару...
- За одного приглядного бог уже пихнул, - сокрушенно покачала головой
Зинаида. - Еле опомнилась от приглядного... Нет уж, красоту не лизать. И с
дурненькими люди живут в ногу. Кому что написано... Я тут, дядя Тимоша, свет
увидела, - призналась Зинаида. - Никто не зашумит, руку не подымет. От
своего-то родненького таких чубуков натерпелась, вспомнишь - душа вянет.
Она задумалась, глядела в отрешении. Большие темные бабьи руки лежали
на коленях.
- Зинаида, Зина! - позвал ее от дома голос хозяина. - Ты где?!
- Иду! - откликнулась женщина, поднимаясь. - Либо наскучал? Пошли
повечеряем, дядя Тимоша, - пригласила она, - Горяченького покушай, пока не
остыло.
После ужина Алик сказал Тимофею:
- Порыбалим? Червяки есть, тесто есть.
Тимофей согласился. Самое время было уйти на Дон.
Пошли на место уже привычное. За меловым обрывом, в устье просторной
балки стояли три тополя. В подножии их - тяжелая, обмытая водою карша
занесенная песком. На ней удобно было сидеть.
Вечер ложился покойный. Наверху, на холмах, еще звенели жаворонки. В
тополях, в засохших вершинах, заливались скворцы. Над тихой водой, над алой
вечерней зыбью летали крикливые крачки.
Алик закосил удочку. Тимофей готовил закидушки. Он отошел чуть в
сторону и позвал мальчика шепотом: "Алик..." - прижимая пальцы к губам. Алик
подкрался осторожно. Тимофей шепнул: "Гляди..." - и показал рукой. Мальчик
увидел сразу. Там, возле берега охотилась за рыбой змея. Она ныряла, быстро
вертела хвостом, чтобы не всплыть, шарила под камнями. В одном месте было
пусто, в другом неудача. Наконец она учуяла добычу. Хвост ее закрутился
быстро, взбивая воду воронкою. Она вынырнула, держа в пасти большого
пескаря, и поплыла к берегу трапезничать.
- Здорово! - удивился Алик.
- А как же... - ответил Тимофей. - Всяк по-своему.
Алик ловил на удочку. У Тимофея на донки клевало плохо.
Редкие облака в небе отгорели алостью и потухли. Вода словно
подернулась пеплом, похолодела. Ветер стих. Прошла моторная лодка, с трудом
раздвигая гладкую воду. Пологие волны лениво расходились к берегам. Смолкли
птицы.
- Алик, - спросил Тимофей, - а ты в школу не ходишь? Ты в каком классе?
Мои внуки еще учатся. Или распустили на каникулы? Вроде рано.
- Э-е... - махнул рукой Алик. - Поставят отметки. Некогда учиться.
Дедушка заболел, мама уехала. У нас дом. Там тоже кому-то нужно быть.
Хозяйство. Кто будет отцу помогать?
- А возьмут да на другой год оставят.
Алик лишь засмеялся.
Тимофей вспомнил свое:
- А я вот желал учиться. Думал, хоть классов бы пять-шесть и в ФЗО или
ремеслуху. Была такая раньше учеба. Там кормили, одевали и специальность
давали. Но не пришлось.
- Почему не пришлось? - спросил Алик.
- Скотину пошел пасти: Отец - больной. Ребятишек четверо. Какая
учеба...
- Ну и правильно, - одобрил Алик. - Мой отец тоже не учился. А дом у
нас самый лучший. В два этажа, сад, бассейн есть и фонтан, виноградник. А
теперь я буду дом строить.
- Отделяешься? - насмешливо спросил Тимофей. - Тесно с родителями?
Алик его шутки не принял.
- Строить не быстро. Землю купили. Надо начать. Дом все равно нужен
будет.
- Зря ты об учебе не думаешь, - посетовал Тимофей. - Ученье, оно...
Ученым людям дано. Им везде дорога. Мои сыны повыучились, слава богу. Один -
инженер, другой...
- Выучились! - перебил его Алик. - Они выучились, а ты у нас пасешь!
Почему так?!
- Да я же не от нищеты пасу. Меня, дети не обижают, кормят. Это мне
вроде не сидится под крышей, отвык.
- А учителя в школе выучились? У нас мясо просят. В совхозе директор
выучился, зоотехник выучился, а к нам приезжают за мясом, водку пить, В
районе начальники, милиция - все выучились, и тоже - к нам. Все едут. Потому
что у нас все есть. Семь сотен овечек, двести коз, - считал мальчик, -
пятьдесят свиней, индюки, бычки, коровы. Осенью будет пух, мясо, деньги.
Работать надо, а не учиться. Деньги зарабатывать. - с гордостью сказал
мальчик. - Дом строить, машину покупать, две, три машины. Тогда тебя
уважают, все завидуют. Нам все завидуют. И дома и здесь.
- Так-то оно так... - проговорил, Тимофей. - Без денег, конечно,
нельзя. Но и на них, лишь надежду иметь тоже опасно. Тебе тем более...
Тимофей глядел на мальчика, в красивое лицо его, видел огонек задора в
глазах, и просыпалась неприязнь, но он пересилил себя.
- Гутаришь, как старичок какой, - посмеялся Тимофей мягко.
На закидушке звякнул колокольчик. Тимофей подсек и почуял тяжесть
большой рыбы.
- Дай я... - срывающимся шепотом попросил Алик.
Тимофей передал ему удилище и, чуя, как натянулась леска, сказал:
- Попусти. А то оторвешь. Попускай, попускай, катушка большая. Добрый
лещина... Попускай и лодбирай слабину, играй с ним.
Сначала рыба сильно уходила вглубь и вглубь, потом встала. Алик
подтягивал ее, наматывал катушку. Потом был снова рывок. До звонка
натягивалась леска.
- Попускай, попускай... - шептал Тимофей.
Он понял, что на крючке не лещ, но молчал об этом. И напрягся, словно
сам держал удилище.
Снова рыба рванула, пошла вглубь, а потом сникла и почти до берега шла
послушно. Леска вдруг ослабла.
- Подбирай! - крикнул Тимофей, испугавшись, что чиркнет умная рыбина
прослабшую леску плавником и перережет.
Алик успел убрать слабину. Рыба - тяжелый сазан - плеснулась рядом с
берегом и снова потянула вглубь, бросалась из стороны в сторону. Леска
брунела, разрезая воду.
Лишь на пятый раз, ослабев, сазан лег плашмя на воду. Алик выволок его
на сушу и упал рядом с ним, выпуская из рук удилище. Сазан звучно почмокивал
круглым усатым ртом.
Темнело. Земная зелень, небесная, водная синь выцветали, обращаясь в
дымчатый сумрак, который густел вдали, и, пробивая его, вспыхнул на реке
белый огонек бакена. Вспыхнул, погас, снова вспыхнул и ровно замигал,
отсчитывая время вечернее, а потом ночное до завтрашнего утра.
Лето наступало зеленое. Перепадали дожди. День за днем солнце светило
не скупясь. Трава поднималась на глазах. Даже далекие пески за Доном, обычно
голые, желтые, нынче гляделись весело в зеленом пуху.
Выбирая время, Тимофей с Аликом рыбачили вечерами да в полдень, когда,
овцы отдыхали на стойле от дневной жары.
Как-то Алик предложил Тимофею:
- Возьми мой приемник. Скучно целый день одному. Будешь его слушать.
Тимофей в ответ рассмеялся:
- Галды не хватало? Чего там слухать? Песни? Я лучше сам песняка
сыграю. "Пчелочка златая, что же ты жужжишь..." - пропел он шутливо. - А
новости ихние, они мне и на понюх не нужны. У нас своих новостей хватает.
Вот волков надо опасаться? Добрые зверюки нас не обходят: то зайца спугнешь,
то лисица, косули, такие приглядные. Некогда скучать, ты уж сам слухай.
Когда-то сыновья, повзрослев, на первые заработки купили и подарили
отцу приемник, им тоже казалось, что день-деньской в одиночестве в степи
скучно. Подарку Тимофей, был рад, но на пастьбе приемник не пригодился.
Однажды положил в сумку, включил, малость послушал и выключил. И уж больше
не брал. На попасе в степи и впрямь своих новостей хватало, успевай слушать
и глядеть. И прежде и теперь, в месте новом, высоком, откуда далеко было
видать.
Обычно отару пускал Тимофей в полгоры, а сам поднимался выше и стоял,
грудью опершись на высокий посох. Глядел на овечек и вокруг. Здесь, в
задонье, пасти было не в пример легче: скотина как на ладони. Там, далеко
внизу, в годы прежние было тяжелее. На лугах в жару нудятся коровы, овод им
досаждает, и они, задеря хвост, мчатся куда-то, ища спасенья. Здесь,
наверху, дул ветер, отгоняя летучую тварь.
По лесистому займищу тоже пасти непросто. Коровы разбредаются, всех не
увидишь. Отобьется далеко в сторону, потом ищи. Корову Подольцевых Рябуху
Тимофей помнил и теперь. Отчаянная была коровенка, бедовая. Так и лезла куда
не следует. Другую такую натурную давно бы перевели. Но время стояло
голодное. У Подольцевых четверо ребятишек росли без отца. Держались на
Рябухе своей. Доилась она хорошо, и долго, считай, до нового телка, из нее
молоко тянули. Пахали на ней. Зимой ездили за Дон, набирая дров. За плату
отдавали людям внаем.
Однажды в займище, что виднелось отсюда сочным пятном, подольцевская
Рябуха пропала. Тимофей сбился с ног, изодрался среди кустов и наконец к
вечеру наткнулся. Рябуха тонула в грязи прибрежной бочажины.
Он сам чуть не потонул вместе с нею. Сначала ломал хворост, ветки,
мостя грязь. Тащил за рога, звал, упрашивай: "Рябуня, Рябуня... Еще
чуток..."
Выбрались они ночью. Их уже искали. Рябуха ушла домой сама. Тимошку
тянули мать да сестра. А утром нужно было снова идти чуть свет.
Туда, в зеленые лога, уходила с Тимофеем невеста, а потом молодая жена.
Неделю, на работе, а выходной - с Тимофеем. Тоже сумку через плечо, костылик
в руки - и пошла. Годы молодые, а Тимофей рано уходил и возвращался ночью
усталый. Добрые люди женихались в кино да на танцах. Пастухова невеста шла
со стадом. Над ней смеялись, родители были недовольны. Тимофей жалел свою
нареченную. Роста она была невеликого, в девичьей худобе и, работала много.
"Отдохни, - говорил он ей, - отдохни в выходной". Но она не слушала и
уходила.
И весь день пели для них голосистые жаворонки, взлетая из-под ног в
поднебесье и падая вниз. Скрытная кукушка тихим ныряющим летом подбиралась
близко и долго считала их счастливые года. Важный удод, хвалясь, распускал
нарядный гребень. Все птицы гостили у них. И целый день светила им
серебряная Пастушья звезда, никому больше не видимая. Она стояла над душными
логами и над песчаными пустошами, где в жаркий полдень томит и пьянит голову
чабрецовый дух, и над пологими степными курганами, где гуляет и студит
голову горький полынный ветер.
В обычную пору вышел Тимофей с отарою на вершину холма, лежащего перед
хутором. Еще было время не торопясь пройти пологим склоном, спуститься вниз
и покормить овец в хуторской низине, а уж потом к ночлегу.
С холма открывалась просторная долина, стекающая к Дону. По увалам, по
изволокам, в теклинах да падинах курчавились боярка, шиповник да барбарис,
редкие дубки, дикие яблони, черноклен да вязы. Земля, еще не спаленная
солнцем, зеленела молочайником, свистухой, мягко, серебрилась полынком,
кое-где струились по ветру редкие ковыли.
Селенье лежало внизу. Череда домов, летние кухни, сараи, сады. Издали,
сверху, хутор гляделся словно живой - все зеленело в нем, шиферные крыши
светили под солнцем. Над домом деда кружили голуби, словно кто-то гонял их,
забавляясь.
И снова в который раз подумалось Тимофею о том, что неплохо бы
поговорить в совхозе да взять себе отару или стадо молодняка. Пусть помогут,
а жить здесь можно, особенно людям пожилым. Пасти скотину, пчелами
заниматься, картошку сажать. Так и текла бы жизнь артелью. Бабку бы какую
найти, хозяйство править. Не скучали бы...
По дороге к хутору от грейдера вниз бежала, машина, крытый брезентом
"уазик". На таким ездили директор совхоза да районное начальство.
Машина, прокатив по хутору, остановилась у чабанского дома. Люди из нее
не вышли. Навстречу двора уже спешил хозяин. Потом он вернулся в дом и вышел
с ружьем.
Директор совхоза всегда чудил. Он не просто брал птицу или еще чего, а
стрелял из ружья не покидая машины. Подавали ему ружье, подкатывали машину к
индюкам ли, гусям ли, курам, и директор стрелял их, словно дичину. Зинаида
брала подбитую птицу и успевала ощипать, пока директор с хозяином отмечали
стаканом-другим успешную охоту.
Так было и нынче: ружье - в кабину, далекие выстрелы: пу! пу! Слышно
было, как клекочет испуганная птица.
Тимофей неторопливо вел отару, солнце склонялось к холмам. В хуторе у
кошар снова стреляли. Видно, затевалась гульба.
Алик на мотоцикле приехал за коровами да козами. С горы напрямую к
стойлу гнал свою отару Чифир. Его порою звали, веселить приезжих. Он читал
стихи про дочурок, злодейку жену, зарабатывая стакан-другой. Потому и
спешил.
Тимофей повел отару не улицей, а стороной, загнал ее. Во дворе у
хозяина шумели. Чифир был там. Издали было слышно, как он голосит:

Дорогие мои дочурки!
Я пишу вам эти стихи.
У своей горячей печурки
Вы простите мои грехи!

Хохот покрывал его голос:
- Простим! Вали еще!

Жену-злодейку ненавижу
И, будет случай, удавлю!
А вас, дочурки, не обижу,
Я вас без памяти люблю!

И снова хохот.
Алик прогнал сначала коз, а потом коров. Тимофей помог загонять.
Кормили свиней, засыпая им ведрами дробленку. Сразу и птице зерна подсыпали.
У вольеров еще летали перо да пух, кровью была обрызгана земля. Птица
испуганно жалась по углам.
Пора было ужинать, но к гульбе, к чужим пьяным людям идти не хотелось,
Тимофей попросил Алика:
- Принеси чего-нибудь. Тут поедим.
- Водки надо? - спросил Алик.
- Ну ее... - отказался Тимофей.
Алик принес кастрюлю лапши, жареную курицу. Тимофей уселся на ступенях
вагонника, мальчик внизу на колоде.
Звякая ведрами, пробежала к коровам Зинаида.
- Вечеряете? - спросил она. - Бог в помощь.
- Управляемся, - ответил Тимофей.
Следом за нею появился один из пьяных гостей. Он шел нетвердо и звал:
- Зина! Иду к тебе... Буду ощипывать, как курицу. Зи-на! Ты где? Где
Зина? - остановился гость перед Тимофеем и Аликом.
- Подоила. В дом ушла, - сказал Тимофей. - Там ищите.
Гость поверил, развернулся и пошел к дому, возглашая:
- Буду ощипывать! Готовься; Зина!
- Теперь поздно уедут, - сказал Алик. - Может, на Дон сходим?
- Пойдем, - ответил Тимофей.
Появился пьяный вскудлаченный Чифир.
- Где Зинка? - спросил он.
- Доит, - ответил Тимофей. - Чего она тебе? Чалься к нам.
Чифир пошагал к коровьему загону, что-то бормоча.
- Иди отсюда! - крикнула на него Зинаида. - Твоих только поганых рук не
хватало! Иди, говорю!
- Чифир! - громко позвал Тимофей. - Отстань от нее.
Зинаида вышла с молоком, следом плелся Чифир.
- Ты кто мне? Свекор?! В четыре глаза за мной глядишь, - ругалась
Зинаида. - Сопел бы вприжмурку, а то считает чужие грехи. Наплетете: на
вербе - груши, а люди потом молву волочат...
- Зинка, я серьезно... - убеждал Чифир. - Хочешь, я стих сочиню?
- Иди спи. Напился на чужбинку, вались. Без, тебя тут не знаешь, куда
хорониться.
- Зинаида! Зина! - спешил от дома хозяин. - Тебя ждем.
Он оттолкнул Чифира и повел молодую женщину ко двору, что-то ей
втолковывая.
Тимофей с Аликом пошли к реке. Звуки гульбы стихли, когда спустились к
Дону.
Прошел буксирный теплоход. Три большие волны с шумом набежали на берег,
потом долго поплескивали мелкие.
Вода успокоилась, и на вечернюю реку снова легло отраженье белой осыпи
холма и зеленой его вершины с низкими деревами, кустами. Рыба ловилась
плохо.
- Мать письма пишет? - спросил Тимофей.
- Пишет, - ответил Алик.
- Скучаешь по ней?
Алик вздохнул, сказал:
- Она, может, приедет. Дедушке получше будет, поглядит за хозяйством, а
она приедет.
- Дай-то бог, - искренне пожелал Тимофей. - Я вот уж сам дед, а об
матери помню. Жалела меня. И твоя об тебе горюет, думает: как он там, мой
сынок...
Рыба клевала плохо. Может, погода портилась. Поймали пяток окуньков - и
словно отрезало, Недвижно лежали поплавки на воде.
- Нынче-то коровы не в зеленях паслись? Не на хлебе? - спросил Тимофей.
- Нет, - ответил Алик.
- Ты уж не гоняй в хлеба. Хлеб травить - это великий грех. Раньше,
бывало, корочку сосешь и сосешь, сладкая. Сеструшка моя из-за куска, хлеба в
петлю лезла, ее вытянули, отходили,
- Как в петлю? - не понял Алик.
- Ну как... По карточкам тогда, хлеб давали, по норме. Сто, сто
пятьдесят грамм на душу. Сеструшка за хлебом пошла, карточки все при ней.
Она их утеряла. Ну и все. Пришла молчком и в сарай, в петлю. Спасибо,
меньший братишка увидал да зашумел. Отходили. А карточки добрые люди
принесли, - мягко сказал Тимофей, и даже теперь, через столько лет, слезы
подступили к глазам. - Нашли и принесли...
Помолчали.
- А нам с тобой либо сомами заняться? - вслух подумал Тимофей.
- Сумеем? - спросил Алик.
- Как будем ловить. Там, пониже, поворот реки и должно быть сомовье
бучило. Яма такая, сомы там в прохладе любят... Лежат развалясь, - показал
он потягиваясь.
Алик оставил удочку, придвинулся.
- А на что ловить?
- Это дело серьезное. Надо шнур, крючки большие, а насадка - ракушка,
воробей жареный. Доброе дело сом. Забалычим и станем с картошкой есть да
водичку попивать. Здоровучие бывают сомы. Я пацаном чуток не до смерти
напугался.
Над потемневшей рекой возле берега шумно плеснуло.
- Вполне возможно, и он... - понизив голос, сказал Тимофей. - Вышел на
охоту.
Смотали удочки, пошли, к дому.
- Перетяжку я проверял с лодки. Ночью проверял. Перетяжку поставили,
сами на берегу костер жгем. И проверяем. Ребята поснули, я один поплыл.
Светло, луна большая. Поднимаю перемет, гляжу, рыбу сымаю. Потом тяжело
пошло, неподъемно. Чую - прямо карша. Тяну ее, тяну. А по воде светло, луна.
И вдруг прямо под носом вылазит из воды - лоб, глаза маленькие и усы,
блестит все. Господи - водяной! Руки мои опустились, и я в лодку упал. Упал
- еле дыхаю. Отдыхался, пришло на ум: да это же сом. Понял и боюсь. Но все
же вытянул. Еле перевалил в лодку. Сомы, они ленивые, не бьются.
На взгорье остановилась. Стемнело. На том берегу, где-то в старице, в
озерке, крякал селезень. Позовет и смолкнет. Плескалась раз за разом у
берега большая рыба. Потемнела вода. В займище на той стороне густела мгла.
А небо лежало светлое, малое облачко, словно птичье перо, светило высоко над
землей.
Тимофей у своего вагончика поставил удочки, сел покурить. В хозяйском
дворе шумели. Обойдя кошары, базы, встал возле Тимофея Алик. Он глядел в
сторону дома, слушал голоса.
- Не уехали... - посетовал он. - Орут.
- Ну и спи у меня, - сказал Тимофей, - Койка есть, матрас есть, одеяло.
Спокойненько переночуем.
- Зина! - закричал вдруг Чифир, выбегая из вагончика. Он споткнулся на
пороге и рухнул на землю. - Зина!! - звал он, поднимаясь. - Зина!
Лицо его было в крови. Тимофей схватил Чифира.
- Зачем она тебе?! Иди ложись!
Но Чифир рвался из рук.
- Она жена моя! Законная! Перед богом! Что-то смешалось в его бедной
голове, что-то запуталось.
- Зина! - Кричал он. - Зина!
Подошел от двора хозяин, спросил:
- Чего орешь? Напился - спи.
- Где Зина?!
Он рванулся и побежал.
- Пускай, - сказал хозяин. Где-нибудь упадет, проспится!
- Зина! Зина!! - слышался уже издалека, из хутора, громкий зов. - Ты
где?!
- Я у Тимофея посплю, - сказал Алик отцу.
- Ну и спи. А то там... - Он повернулся и пошел ко двору, к дому.
- Ложись... - сказал Тимофей, трогая мальчика за плечо. - Ложись.
Он устроил Алика, сам вышел на порог. Шумели во дворе. А где-то на
хуторе вдали кричал Чифир:
- Зина! Зина!
Тимофей вернулся к мальчику. Тот еще не спал.
- Мама меня укладывала, - вспомнил Алик, - песню пела...
И он запел вполголоса на своем языке, потом смолк, прошептал:
- Я ночью летаю к ней. Как засну, так лечу и лечу. Она меня ждет, и
сестренки ждут. Каждую ночь...
И он снова запел сам себе на своем языке, Тимофей помог ему, тоже
негромко:

Ты, овсенка-дуда,
Иде ты была?..
Иде я была,
Коней стерегла...

Когда это было?.. Давным-давно, словно не в этой жизни, а в полузабытой
сказке пела мама над ним нехитрую песню. Потом он, правда редко, над своими
ребятами... Давным-давно.... А помнилось все, до единого слова.

А иде эти кони?
За воротами стоят.
Ты, овсенка-дуда,
А иде те ворота?
Волна унесла, волна унесла.
Овсенка-дуда, а иде та волна?
Быки выпили, быки выпили...

Мальчик ткнулся лицом, в Тимофееву руку и замер. У Тимофея перехватило
горло, но он пересилил себя и шептал, склоняясь все ниже и ниже:

А иде те быки?
За бугры ушли, за далекие,
А иде те бугры?
А их ветер стоптал.
А ветер иде?
Уморился и спит.
Уморился и спит
И табе велит,
Табе велит...

Мальчик, засыпая, вздрогнул. "Полетел... - подумалось Тимофею. - Ну и
нехай... Хоть так..."
Он вышел покурить. "Беда, беда... - повторил он неслышно. - Беда,
беда... Вот они, и деньги, машины, и дома, и все на свете... Беда, беда..."
С порога он увидел зарево. Над хутором вставало пламя. Забыв обо всем,
Тимофей бросился бежать.
Горело, одно подворье, а рядом другое, занималось третье. Ярко и
неслышно полыхали солома и чакан крыш. Трещал пулеметной очередью шифер,
разлетаясь огненными брызгами. И где-то там, у огня, кричал Чифир:
- Зина! Зина! Все равно найду!!
- Чифир! Чифир! - еще издали стал звать Тимофей. - Чифир! Это я!
Он уже подбегал, к полыхающему дому, когда раздался крик: