Екимов Борис. Рассказы

- Найду!!
Темная человечья фигура бросилась в горящий дом. И раздался вопль. Он
был протяжен и страшен. Тимофей встал. А горящий дом рухнул, обрывая крик.
Взметнулись тучи искр, улетая во тьму. Рядом полыхали кухня, сараи, сосед
дома.
Вставало зарево, освещая склоны холмов, и изрезанные падинами да
балками. В неверном свете казались они бездонными. Хутор горел.
На другой день Тимофей хоронил Чифира.
Хозяин с утра сказал:
- Не было никакого Чифира. Ты понял? Бродяги ночевали в хуторе,
подожгли. Чифира никакого не было. Гони отару.
- Чифира не было, баранов не было... Чего ни коснись - ничего не
было... - горько усмехнулся Тимофей.
- Тогда уходи, - перебил, хозяин Тимофея. - Плачу деньги и уходи.
Чифира никакого не знаю, тебя... тоже никакого не знаю. К вечеру чтобы не
было...
Обгоревшее тело Чифира Тимофей отыскал в погребной яме на пепелище,
завернул его в одеяло и унес.
Хуторское кладбище лежало на взгорье. На нем давно не хоронили.
Подгнивали и падали кресты. Могильные бугорки заросли полынью и уходили в
землю. Тимофей выкопал могилу, схоронил Чифира, вернулся в вагончик.
Уложив вещевой мешок, он решил идти в поселок не дорогой и грейдером, а
над рекою, по Дону. Он не хотел встреч с людьми, попутных машин, быстрой
дороги. Идти не торопясь, шагать и шагать над водой. Не успеет до вечера,
тоже не беда, заночует, костерик разожжет.
Напоследок Тимофей заглянул в жилище Чифира, думая найти там
какой-нибудь след прошлой жизни. Может быть, адрес, чтобы, жене сообщить,
детям... Но в комнате было пусто и чисто, подсыхал свежевымытый пол.
Закинув за плечи рюкзак, Тимофей зашагал мимо кошар и базов, не
оглядываясь на черное пепелище. Над Доном, над кручами холмов, в затишке
было жарко. Тимофей прошел недолго и почуял усталость. Позади лежала
бессонная ночь, просило тело покоя. В устье балки, чуть поднявшись на
взгорок, в тени Тимофей лег отдохнуть. И заснул.
Проснулся он под вечер, испуганно вскинувшись. Показалось ему, что
пасет он скотину и заснул. Он вскинулся, сел и сразу пришел в память,
успокаиваясь. Чуть слышно шелестела мягкая, молодая листва деревьев, куст
шиповника светил розовыми цветами.
Рядом по земле тянулась муравьиная тропа: светлая нить набитой дорожки,
а по ней живая черная прядь муравьев." Муравьи спешили друг за дружкою.
Наверх порожнем, и вниз - с ношею травяных семян. Их беззвучное движение
завораживало. Неслышно, безостановочно они шли и шли. Текла и текла
нескончаемо живая нить. Это была жизнь чужая, непонятная. Она теплилась
рядом, бок о бок, но словно в мире ином, не видя Тимофея и не зная о нем.
Таинственная, странная жизнь: заботы, неустанный бег даже на исходе дня. И
не ведают, что склонилось над ними и следит то ли добрая сила, а может -
смертная тень.
Вдруг повеяло холодком. И почудилось, что кто-то иной, великий вот так
же склонился над людской муравьиной кучею, наблюдав ее. Сам Тимофей, хозяин,
бедный Чифир, не больно счастливая Зинаида, сиротливый мальчонка, а рядом
еще и еще... Все в заботах, в суете муравьиной, голову некогда поднять: дела
и дела. А кто-то склонился, глядит... Вот так же.
Тимофею вдруг стало страшно. Он явственно чуял этот взгляд. Хотелось
вскинуть голову и увидеть... Но медленно распрямлялась спина.
Вечерело. Солнце уходило за гору. Смолкли птицы. Тимофей развел на
берегу костерик, вскипятил в котелке воду, заварив доброй жменей сухих ягод
шиповника и розовыми лепестками цвета. В терпком, душистом питии не хватало
привычной горечи.
Можно было уходить. По вечерней прохладе не спеша идти и идти. Но
Тимофей решил остаться и провести на берегу ночь, потому что более он сюда
не вернется, лишь будет вспоминать кучерявую зелень займища на том берегу,
тихую вечернюю воду, удушливо-пряный запах цветущего лоха, обрывистый берег,
изъеденный сотами птичьих нор. Там уже упокаивались верткие
ласточки-береговушки, золотистые щурки да голубые сизоворонки.
И ясно вдруг вспомнилось, что возле хутора, где-то здесь, проходила
через Дон каменная гряда, мелководье почти от берега к берегу. Там хорошо
ловилась стерлядь в давние времена, когда еще не было плотины у Цимли.
Вспомнилось лето ли, осень - теплая пора. Он мальчонкою у деда в
гостях. Так ясно увиделось: Дон неширокий, плетенная из чакана кошелка у
деда в руках - стерляжий перемет проверяют. Течение быстрое, на гряде трудно
стоять. И выплывает из светлой воды стерлядка, чудо-юдо остроносое, в
золотистой, кольчуге, с костяными бляшками.
Это было здесь, от хутора недалеко, вниз по течению.
Сверху, под горой, послышался голос мотора. Невдалеке от балки и
Тимофеева становья, где вода подступала к обрыву, мотор смолк. Шелестящие,
похрустывающие по мелкому камню и ракушке шаги приближались.
Это был мальчик Алик, хозяйский сын. Он подошел к костру, сел у огня. И
Тимофей теперь уже вслух продолжал свои мысли:
- Раньше в голову не вошло, лишь ныне вспомянулось. Наш хутор звался
Каменнобродским, потому что поперек Дона каменная коса. К осени на быках
переезжали. И на этой косе всегда стерлядка держалась. Ты ее на лицо видал?
- Нет, - ответят мальчик, - лишь на картинке.
- Картинка - ерунда. Стерлядка на личность до чего приглядная.
Прогонистая, носатенькая и без солнца горит, светит. Ловили ее на переметы.
Так и назывался: стерляжий перемет. Шнур, на нем поводки, на конце крючок
самодельный, без бородка, острючий, прям жало. А сверх крючка пробка. На
быстрой воде, на перекате стерлядка играет с пробкой - и на крючок.
Словно и не было позади вчерашней ночи, беды, нынешнего расставания.
Словно обычным вечером у костерка собрались они.
- Время тогда голодное. В колхозе вовсе не платили. По весне стерлядкой
спасались. Сетей нет, и ниток нет их сплесть, а переметы полегче. Бабаня
потом вспоминала: "Стерлядь и стерлядь... Утром несет дед, а я его корю:
когда уж мы до добрых харчей, доживем, обрыдла твоя стерлядка". А. теперь бы
поглядеть на нее, - посмеялся Тимофей, - поискать, может, остался перекат?
- Ты же уходишь... - сказал Алик, поднимая на Тимофея глаза.
- Да, да... - вспомнил Тимофей. - Сам понимаешь, нельзя мне оставаться,
- проговорил он виновато.
Мальчик вздохнул, стал ворошить палкою угли костра. Лицо его в неверных
отблесках угасающего пламени было печальным.
- Ты не горюй! - воскликнул Тимофей. - Не горюй! Я далеко не уйду, я
тут, наблизу, на той стороне, в Рюмине, наймусь или в Камышах, а может, в
поселке. Буду пасть. А ты набегай. У тебя лошадка железная, незаморенная. Ты
избегай, мы по озерам побродим.
- Правда? - спросил Алик. - Ты не уедешь в город.
- Не к спеху туда, - сказал Тимофей. - Все озера с тобой пройдем:
Нижнее, Среднее, Бугаково, Некрасове, Линево, Карасево, Назмище. Там наша
воля. Поглядишь, какие места. Вроде и рядом - а все другое. Птица чудная
есть: кулик-сорока. Нос у нее долгий и краснючий, как морква. А телом -
сорока. Цапли - чапуры, по-нашему. Журавли - на Назмище. Ты журавлей видал?
- Нет.
- Повидаешь...
В затухающий костер мальчик бросил сухого плавника, и вспыхнуло пламя,
раздвигая зыбкие сумерки летней погожей ночи.
- Уйдем на Лучку, на Старицу... Там теплые воды. Сплетем пару вентерей.
Нам много не надо. Лишь на погляд да ушицу сварить. Линей будем брать.
Нашего линя из воды вынешь - он золотой, светит. И враз пеплом подернется,
потемнеет. Кто не видал, не поверит... Уйдем на озера, там камыши, пески...
Мальчик прилег у костра: в языках пламени, в жарких углях виделись ему
далекие золотые озера в окружении камышей и песков. Над огнем, наклонясь,
сидел Тимофей, рассказывал, и, послушные ему, из зыбкой глуби озер
поднимались сказочные золотые рыбы и вновь уходили. Осторожные ночные птицы
вздымались и реяли рядом, овевая лицо, и звали за собой.
Это был сон, золотой сон, когда лишь забудешься, вскинешь руки во сне и
поднимает тебя над землей. Сначала кружишь осторожно и низко, еще не веря,
потом, осмелев, вздымаешься выше и выше, испытывая дух. И наконец, поверив,
смело устремляешься в полет. Все выше и выше. Далеко внизу - золотые озера,
золотой огонек костра, над ним человек склоненный, что-то бормочет, усыпляя
и сам затихая. Уходит. Послушное легкое тело стремительно мчит, набирая
высоту и скорость. Вперед и вперед... Где-то там, далеко, у синеющих гор,
ждет его мама.

ПУТЕВКА НА ЮГ

1

На хуторе Ветютнев по-хорошему относились. И, словно грибы-зеленухи,
полезли на свет божий по дворам и Забазьям копны и стожки, скирды и
прикладки, веселя хозяйский глаз. Сено клали по-разному. Солонич и управ
Арсентьич - высоким шеломистым стогом. Тарасовы за красотой не гнались, их
квадратный тяжелый скирд был неуклюж, но мощен, как и сам хозяин, Гаврила
Тарасов. Каждый клал сено по-своему. Приблудный цыган Мишка, тоже в этом
году косил, и кривоватый стожок его красовался посреди расхлебененного
цыганского двора.
Откосились. И посветлели, будто проредились сады, просторнее сделались
поляны займища и обережная над Ворчункой полоса. И только зеленые тропы
втолоченных в землю трав тянулись по светлой еще кошенине.
Откосились, и по утрам в бригадной конторе, на утреннем наряде
сделалось людно: собирались пораньше и не спешили уходить, перебирая
хуторские сплетни да новости.
Николай Скуридин на наряд не ходил. Он пас молодняк и без указов знал,
что ему делать. Нынче с утра он подле конюшни лошадей запрягал. А тут наряд
кончился, народ повалил из конторы, и управляющий Арсентьич вышел на
крыльцо. Вышел, огляделся, увидел Скуридина и крикнул:
- Николай! Скуридин! Иди-ка сюда!
- Чего? - издали отозвался Николай,
- Иди, иди...
Николай особо с начальством разговаривать не любил и потому к крыльцу
пришел не сразу.
- Ты чего нынче не пасешь? - спросил управляющий.
- Зеленку буду подвозить.
Арсентьич глядел, глядел на Николая, а потом широко улыбнулся и сказал:
- Пляши.
- Чего? - недоуменно ответил Николай.
- Пляши, говорю! - в голос, повторил управляющий.
И все люди, что вокруг находились по тону его поняли: дело идет о
добром. Поняли и притихли, слушая.
Николай ничего не понимал. Ему было неловко, и он повторил, досадуя:
- Ну, чего?
- Чего-чего... Расчевокался... - влез в разговор дружок его Алешка. -
Пляши, а там разберемся.
Кто-то засмеялся, и управляющий решил не тянуть. Он откашлялся,
построжел и заговорил громко, чтобы все слышали:
- Правление колхоза награждает Скуридина Николая путевкой в санаторий
для лечения и отдыха! Путевка на юг! Бесплатно! - добавил он.
Народ, что у крыльца толпился, и даже бабы, которые к домам поспешали,
чтобы перед работой кое-что на скорую руку доделать, - весь народ разом
смолк и замер и стоял, замерев минуту-другую, стараясь понять, не шутит ли
управляющий.
Управляющий не шутил. И тогда, тоже разом, прошло остолбененье и
развязались языки.
- На курорты...
- Задарма...
- Вот это везет!
- Я ж говорил, пляши...
Лишь управляющий да Николай стояли по-прежнему молча. Арсентьич
улыбался, довольный. Эту путевку добыл он и, надо сказать, совершенно
случайно. Вчера ездил он в правление и к свояку зашел, тот главбухом
работал. Свояк и сказал ему о путевке, которую для себя добывал. Но теперь
она ему разонравились.
- Желудочный санаторий... - жаловался он. - Будут какой-нибудь отравой
кормить. Может, ты поедешь?
Арсентьич рассмеялся.
- Чего я поеду? Да в такое время, кто отпустит? - И тут совершенно
случайно вспомнил он про Николая Скуридина, который по весне месяц в
больнице отвалялся. У него язва желудка была, и ее уже резали, а теперь она
снова начиналась. Он вспомнил о Николае и сказал свояку: - Отдай нам
путевку, на отделение. Скуридину Николаю, скотнику. Хороший мужик, язвенник.
Пусть подлечится. Да от жены отдохнет, от тещи.
- Сйкуридин? Николай? Это Ленка его жена? - вспомнил свояк.
- Ну да...
- Такому надо... - посочувствовал свояк. - Забирай. Только чтоб
втихаря. Договорись с профсоюзом.
С профсоюзом Арсентьич договорился. И вот теперь стоял на крыльце
довольный произведенным впечатлением. Удивленный народ гудел.
Лишь Николай не радовался и не удивлялся. Он поглядел на Арсентьича
поглядел и проговорил с досадою:
- Так... Брехни тачают... Курорты... - и, повернувшись, пошел к арбе и
коням.
И большого труда стоило Николая вернуть. И только лишь в кабинете
управляющего, когда под нос Николаю сунули розовую, лощеной бумаги путевку,
лишь тогда он поверил. Поверил, но не особо обрадовался:
- Чего это я... - сказал он. - Чего поеду?.. Людей смешить.
- А чего их смешить? Поедешь, полечишься.
- Нет, - решительно отказался Николай; - Нечего там делать. Людей
смешить.
- Чего ты заладил? - разозлился управляющий. - Людей смешить, людей
смешить... Вроде тебя черти куда посылают. Курорт, понимаешь, курорт. Юг,
море, врачи там собрались. Люди за такую путевку знаешь, что отдают? А тебе
бесплатно. У нас их сроду и не было, таких путевок. Раз в жизни попала,
хватай и поезжай.
- Один съездил, - отводя глаза в сторону, сказал Николай.
Это был тонкий намек. В прошлом году тракторист Митька Тегелешкин ездил
по городам-героям. Тоже бесплатно путевку дали, в правлении. А пока он
ездил, его жена Фрося управляющего принимала.
Арсентьич намек понял, но виду не подал.
- То туристическая, а здесь лечить тебя будут. Ты весной в больнице
лежал?
- Ну лежал...
- Вот доктора об тебе и побеспокоились, - соврал управляющий. - Да еще
бесплатно. Ты же больной человек, кожа да кисти остались. Спасибо надо
говорить, что о тебе заботятся. А ты еще... - в сердцах выругался Арсентьич
и вытащил папиросы.
Задымили вместе. Задымили, и Николай закашлялся. Кашель его был
Тяжелый, и что-то клокотало там, внутри.
- Застудился, - пожаловался он.
- Застудился... - головой качая, повторил управляющий и отвернулся, не
хотел глядеть.
Смотреть ни Николая и вправду было несладко. Сорокалетний мужик, он
гляделся престарело: черноликий, худой, почти беззубый, какой-то сгорбленней
и с по-старчески усыхающим телом.
- Да я, Арсентьич, чего... - начал сдаваться Николай. - Я, говорю,
страшно. В отпуске-то никогда не был, а тут курорты. Да у нас никто и не
ездил на эти курорты. Люди смеяться будут, скажут...
- Ну, да... Вот пьянствовать вы не боитесь. Сутки в райцентре сидеть -
это, ничего. А вот на курорт поехать, подлечиться... В общем, чего тебя
уговаривать. Не хочешь - верну путевку. Сейчас вот позвоню по телефону, -
потянулся он к трубке.
Николай вздохнул.
- Чего вздыхаешь? Сено накосил?
- Накосил. В копнах.
- Вот свози и собирайся. Поедешь, там профессора, сразу тебя возьмут в
оборот. Поглядят, пощупают, назначат лечение. Будешь режим соблюдать,
принимать лекарства. Питание усиленное, ванны, уколы, новейшие методы
лечения. Не то что в наших больницах. Поселят тебя во дворце, мрамор вокруг,
кипарисы, море синее.
Управляющий умел говорить. Он нарисовал такую сказочную картину, что
Николай поневоле заслушался. А дослушав, снова тяжко вздохнул.
- Мне оно конечно, и манится, - сказал он, - край надо бы подлечиться.
Да как же скотина, скотину не кинешь?
- Найдем кого-нибудь на подмену.
- Кого найдешь?.. Да и теперь чего же... Снова переваживать. А потом
снова здорово. И привесы сейчас пойдут, заработок терять.
Управляющий задумался.
- Хрен с ними, с привесами. Об себе надо подумать. Хотя постой... -
вдруг нашелся он. - Зятек твой, зятек преподобный. Пускай он твой гурт берет
и пасет. Вот и деньги не потеряете. Он же пас скотину? Сможет?
- Смогет-то смогет... - сказал Николай.
Управляющий понял его правильно и враз построжал.
- А вот пусть попробует откажется. Никакого дома не дам, - пригрозил
он. - Не получит. Скажи, пусть зайдет. Будет пасти, никуда не денется.
- Ладно, - ответил Николай. - Поглядим.
- И глядеть нечего, давай собирайся. Поезжай. Лечись. Бесплатная
путевка.
- А дорога?
- Ну ты больно много хочешь. И так за путевку колхоз сто пятьдесят
платит. Так что на дорогу разорись. Туда рублей пятнадцать да обратно.
- С собой немного взять, - добавил Николай.
- Ну и с собой возьмешь рублей двадцать. Больше зачем? Кормать будут,
на всем готовом. Ты же не пьянствовать: едешь, не гулять? Тебе ж лечиться
надо?
- Неплохо бы подлечиться, - потирая впалый живот и морщась, сказал
Николай.
- Болит?
- Не кажеденно, а как схватит...
- Вот пить надо меньше да курить, а вылечиться по-настоящему. Ты не
перебирай, а езжай и лечись, коли лафа подвалила. Много у нас на курорты
посылают? Вот то-то и оно. Там тебя на ноги поставят. Приедешь во какой... -
надул щеки и плечи расправил управляющий.
Николай на него поглядел, засмеялся.
И так нехороша и даже жутковата была эта улыбка, ощерившая темные,
прокуренные зубы на высохшем в кулачок лице, так нехороша была, что
управляющий отвел глаза и сказал твердо:
- Дурака не валяй, собирайся. А зятя пришли, если кобызиться начнет.
Николай вышел из конторы, управляющий через окно проводил его взглядом
и решил твердо: "Поедет. Не я буду, поедет. Саму Ленку заставлю стеречь,
Ленку вместе с тещей. Но Николай, в санатории будет".
А скорая на помин Ленка, жена Николая, уже спешила к конторе. И как
всегда, с матерью. Ленке было сорок лет, матери подпирало к шестидесяти, но
с годами они становились похожими друг: на друга, словно сестры. Обе
красные, налитое, грудастые, толстоногие; и ходили-то они одинаково,
по-солдатски махая руками, словно маршировали. В хуторе поговаривали, что
Николай путал их по ночам, и Ленка, угождая матери, молчала.
Мать осталась сторожить на крыльце, Ленка вошла к Арсентьичу и
затрубила:
- Здорово живешь, куманек? Не болеешь?
- Да слава богу, - ответил Арсентьич, удивляясь, как быстро по хутору
вести несутся.
- А кума Лелька? Чего-то я ее не вижу.
Ни родством, ни свойством управляющий с Ленкой не был связан. Но она
откуда-то выискала седьмую воду на киселе и упорно звала Арсентьича кумом.
- А я к тебе, кум, с бедой. Не прогонишь?
- Жалься, - коротко ответил Арсентьич.
- Люди говорят, моему дураку курорты дали. Взаправди?
- Не сбрехали. А ты, значит, поблагодарить пришла?
- Не смеись, кум, - обиженно прогудела Ленка.
- Я не смеюсь. Мужик у тебя занужоный. Мослаки торчат, хоть торбу
вешай.
- Нехай водки помене жрет, - строго сказала Ленка.
- Вот он и съездит, пить там не будет, подлечат его.
- Он не доедет, - уверенно сказала Ленка. - На станции напьется и под
поезд попадет. Детву осиротит. А вот мы так раскладаем, ежли начальство об
нем г_о_рится; нехай эти деньги наличностью отдадут. прямо в руки. Вот мы
его и подлечим. Лекарства какие прикажут - возьмем. Будет лечиться при нас;
при своей домачности. Так-то лучше, чем в какую турунду ехать. Он здеся
вназирку живет и то пьяный кажный божий день. А тама... Так что деньгами
нехай дадут.
- Какими деньгами? - удивился Арсентьич. Вы что? Это же путевка,
понимаешь? Путевка, ЕЙ уже оплатили.
- Нехай назад деньги возвернут.
- Кто их вернет, в банк перечислили за путевку. Понимаешь? На путевку.
На лечение. Профсоюз дал.
- А ты бы, кум, подсказал, - с обидой сказала Ленка. - Деньгами, мол,
им. У них детва мальначкая, сколь расходов...
- На работу надо ходить, - сказал управляющий. - На работу. А ты со
своей матерью уж забыла, в какой стороне у нас поля.
- Ты меня, кум, не урекай, - обиженно засопатилась Ленка. - Сколь забот
у меня, сколь детвы...
- На детей не вали, - отмахнулся Арсентьич. - Детей у тебя было и есть
на кого кинуть. Баба Феша, царствие небесное... Да вы вдвоем с матерью
сидели, кого высиживали? А теперь уж вовсе полон двор хозяев. Ты, да мать,
да Нюська, да зятек ваш преподобный. Вон на других баб погляди. У Шурки
Масеихи - четверо, Пелагея Чертихина пятерых подняла и всю жизнь на ферме.
Скажи уж, не привыкла работать, вот и все.
- А кто же, куманек, тружается? - деланно всхлипывала Ленка. - На ком
дом стоит?
- На Николае, - твердо ответил управ.
- На пьянчуге на этом, на капеле?
- Да не такой уж он и пьянчуга, - заступился Арсентьич. - А работник
золотой. Скотина у него завсегда на первом месте; Кормленая и поеная.
Привесы у него самые высокие. Вас всех этим и содержит.
- Содержатель... - желчно процедила Ленка.
- А что? Може, поглядим, сколь он в дом приносит, а? И ведь он их не
пропивает, домой несет. Летом по триста, по четыреста рублей заколачивает.
Кормит вас и поит, - наставительно произнес Арсентьич. - А вы ему цены не
знаете, не содержите как надо. Вот у него и язва, и высох на балык. Не дай
бог, что случится, тогда запоете: заборона ты наша неоцененная. Тогда будет
пост, - прижимай хвост.
- Скажешь, куманек... Да мы, може, поболе него... - хитро прижмурилась
Ленка. - Руки от платков не владают. Как на точиле сидим.
- Платки... Я вот прикручу вас скоро с платками да с козами с вашими. И
вот что, ты мне голову не забивай. А собирай мужика и спасибо говори. Пусть
едет лечиться. А зять нехай пасет, а то он у вас устроился, как сом на икре.
Нехай пасет, иначе никакой квартиры он не получит. Баглай чертов... Попасет,
и привесы делить не надо, все по-родственному, в один карман. Поняла?
- Да я тебя, кум, поняла, а вот ты моему горю... - пустила слезу Ленка.
- Злуешь... А я - мать-герой. Шестерых родила да на ноги поставила. А вы
прислухаться ко мне не хотите. Придется Теряшковой отписать, нехай
заступится. Я в своем праве.
Это была вечная Ленкина песня, когда ее прижимали. "Теряшковой
отпишу..." - грозилась она.
С тем она и нынче поднялась, с тем и ушла. И зашагали они с матерью
прочь от конторы. Глядя им вслед, Арсентьич проговорил, досадуя:
- Лукавая сила... Ох, лукавая сила.
Так в давние теперь времена звал Ленку и мать ее покойный отец Николая.
Николай был последним, младшим сыном в семье. Он неплохо учился в школе, в
сельхоз-техникум поступил и закончил его и стал работать в соседнем районе.
Отец, старея, позвал его к родному дому. Николай, послушался и приехал. И
скоро спознался с Ленкой. В ту, уже не первую свою весну цвела Ленка
лазоревым цветом. И не девичьей родниковой свежестью привлекала, а 'молодым
бабьим медом. Круглолицая, белозубая, со всех сторон налитая, жгла она по
хутору, посверкивая икрами.
Жила Ленка с матерью, бабкой и сестрой Шурой. И семья эта была
странная: словно две чужие воды сливались, но не смешивались в тесной
мазанке на краю хутора. Бабка Феша была золотым человеком. Работящая,
совестливая, она тянула на себе всю семью. Под ее рукой и младшая Шура
росла, вся в бабку. А рядом в веселой свадьбе кружилась Ленка с матерью.
Гнали они самогон, что ни день затевали гулянки, ночных гостей принимали -
словом, жили по-царски.
Тихомолом, не поднимая совестливых глаз на хуторян, тянула свою лямку
баба Феша. Подросток Шура как могла помогала ей. Мать же с другой дочерью
жили весело. И под веселую руку нередко бивали бабу Фешу, прогоняя ее. И
молчальницу Шуру тож. Бабка с внучкой день-другой спасались в катухах или по
соседям, потом, возвращались в гнездо, кормить кукушат. Так и текла жизнь.
В эту пору и появился на хуторе Николай. Появился и чуть не в первый
день познался с Ленкой. И хоть был он, уже не мальчиком, но такого жгучего
бабьего зелья откушал впервые. Отпробовал и не мог оторваться. И закружилась
бедная Николаева голова. И теперь лишь утренняя заря прогоняла его на
отцовский баз.
Отец с матерью и родня почуяли неладное. Ленка всему хутору хвалилась
предбудущей свадьбой. И каково это было слышать отцу? Разве такую судьбу
готовил он своему младшенькому, светлой голове? И, почуяв недоброе, родные
на все лады принялись ругать Николая, славить и срамить Ленку.
- Она враз растопорилась, а ты и рад! - шумел отец.
- Чему радоваться, баба-то мятая! - вторила мать.
И вся остальная родня в голос принималась считать и сочесть не могла
Ленкиных полюбовников.
Николай слушал и молчал, но делал по-своему. Как знать, может, в свое
время он и отвалился бы от Ленки. Но отец был крутехонек. Он сказал раз,
другой, а потом взял да не пустил Николая в дом.
Нашла коса на камень. Николай из того же был теста леплен, и горького
казачьего перца в нем было не занимать. Он взбеленился, плюнул и ушел жить в
Ленкину семью.
Ленка была баба не промах. Она тут же Николаю первого сына родила, за
ним другого. И пошла узелок за узлом и теперь уж довеку вязаться новая
жизнь. Отец Николая вроде простил. И уже с первенцем иногда приходили
молодые в родительский дом. Но ничего не заплывало: ни прежнее Ленкино
развеселое житье, ни нынешние не больно тайные прегрешенья, навкосяк
потянувшие жизненную борозду сына. Да и Николаева память была не в овечий
хвост. Не забыл он, как телешом уходил с родного база.
И та лопина в скуридинском гурту, что с первых дней обошла семью
младшего сына, та первая трещина не зарастала, а, напротив, ширилась; и
Николая с Ленкой, словно отколотую ледяную крыгу, все дальше и дальше от
родни отжимал тягучий быстряк жизни.
И жил Николай Скуридин хоть и в родном хуторе, но одиноко. И теперь,
когда свалилась ему на голову эта путевка, потолковать и посоветоваться
бы-ло не с кем.
Домой он воротился к обеду. Воротился, домой, а Ленка с матерью его
издали углядели и встречали посеред двора.
- Курортник прибыл, - Объявила теща. - Встречай желанного.
Ленка сразу принялась мужу вычитывать:
- Гляди не удумай... Свово ума нет, слухай добрых людей. Не удумай эти
курорты брать, откажись. Это все неспроста, это они дурака нашли, а потом
денежку все одно вытащат. Абы на кукан посадить, потом не сорвешься. Скажут,
ездил, прокатал, плати...