Екимов Борис. Рассказы

- И возьмут, - подтвердила теща. - Вычтут, и не отопрешься. На что жить
будем?
- Чего ему... Его на побег потянуло. Об семье голова не болит. Абы
увеяться. А здеся такие дела заходят... С одним сеном... - поднялась Ленка,
- Чего тебе сено? В копнах, говори - в руках. Долго его свезть?
- А дрова? Ты об дровах подумал? А уголь... Кизяками сбираешься топить?
А базы стоят разоренные, назьмом заросли. Погреб нечищеный. Картошку ты
думаешь подбивать?
Ленка пошла и пошла читать, а теща ей помогала. Тут вбежали на баз
младшенькие двойнята Ваняшка и Маняшка и стали отца теребить:
- Панка, а папк... Тебя паровоз задавит, да? Пьянова?
Николай осуждающе головой покачал, сказал тихо:
- Чего же вы делаете? Детей-то зачем научаете?
- Нехай! Нехай правду знают! - входила в раж Ленка, наливаясь
свекольной кровью. - Нехай знают, как отец их кидает, гулюшкой на гульбу
летит, об них не думает.
Переспорить, а тем более перекричать и даже переслушать баб было
невозможно. И Николай ушей в летнюю кухню и заперся в вей. Эта кухонька была
для него доброй крепостью.
Ленка с матерью были скоры, на расправу. В прежние времена, теперь уже
давние, когда жили они в своей мазанке, бабе Феше да Шуре не раз приходилось
угла искать. Потом пришел в семью Николай.
Из двух вод, что текли в Ленкиной семье, Николай посередке был. Он
полюбил гульбу, самогоночку, но скуридинская добрая кровь не позволяла ему
забывать о работе. Правда, в вольной упряжи зоотехника он недолго потянул,
выгнали. Но в скотниках он работал и работал. Работал, и поставили новый
дом. Купили его в колхозе, в рассрочку. Хороший дом поставили, просторный. А
во дворе, из всяких остатков, слепили летнюю стрянку. Б этой кухоньке и
спасался Николай.
Бабы лишь первое время Николая не трогали. Потом обгалтались друг возле
друга, пообвыклись, дошел и его черед. Спасибо кухоньке, ее добрым стенам,
которые берегли хозяина зимой и летом. Тут и хлебец у него сохранялся,
сухарики на всякий случай, соличка да шмат сала.
Баба Феша живая была, она Николая любила. Она всегда ему, потаясь, щей
приносила и картошки, когда его выгоняли. Но теперь баба Феша умерла.
Николай и нынче от бабьей ругани в кухне заперся, хлеба пожевал, попил
воды и прилег отдохнуть. За стеной, на базу, все шумели бабы. У него болел
нынче с утра желудок, тягуче болел, не переставая. Николай на койке прилег,
распрямился и только было задремал, как застучали в окно. Он не отозвался на
стук, думая, что это бабам неймется. Но то были не жена с тещей, а Петро,
напарник, с которым они скотину, стерегли.
Николай вышел во двор.
- Ты не попасешься с обеда один? - попросил Петро. - Кум с кумой
приехали, от Василия возвертаются. Надо ж посидеть...
- Погоню, - сразу же согласился Николай. - Ты на Ваське прибег? Ну,
оставляй его. Как скотина? Не бзыкалась? Хуторских вон не углядели...
Они недолго поговорили, и Петро ушел. Николай вернулся в кухню и начал
собираться.
День стоял хоть и жаркий, но белые облака лениво шли по небу, раз за
разом заслоняя солнце. И малый ветерок тянул. И хоть по нынешнему июньскому
дню бзыкала скотина, овод ее донимал, хуторское стадо уже к одиннадцати
пригнали, удержать не могли, но то пастухи были виноваты. А Николай знал,
что скотина будет пастись, только нужно не в низине ее держать, не в лугах,
а гнать против ветра, по-над Ворчункой, краем Батякина кургана и туда,
дальше и дальше, к Дуванной балке, к Россоши,
Перед уходом не грех было и горячего похлебать, да после всей этой
ругани не хотелось идти в дом и просить еды. Да могли и не дать - вернее
всего, - а послать подальше. И Николай отрезал черствого хлеба да сала, в
бутылку воды нацедил и пошел.
Болезненно-худой, он сутуло горбился, по земле ходил, приволакивая
тяжелые рыжие сапоги; старый пиджак висел на нем просторно. Но на коня
Николай взлетал легко и сидел в седле ловко. И в рыси ли, в галопе, шаге
горбатое сухое тело его роднилось с конем. "Доброго казака и под дерюжкой
видать", - говаривали старые люди, глядя на Николая.
От базов к плотине Николай гнал скотину почтя наметом.
- Геть, геть! - покрикивал он. - Геть, геть!
И две доярки, Клавдия да Настюха Чепурины, попавшие в гурт, принялись
ругать его:
- Чертяка ошеломленный!
- Добрые люди полуднуют, а ему бзык напал...
Иные добрые люди и вправду любили пополудновать. Уж бывало солнце к
вечеру, - а колхозная скотина на стойле дурняком орет. Пасли и так. Но
Николай скотину жалел и зимой ли, летом ходил за нею по-доброму.
Теперь стояло лето, июнь. За речкой Ворчункой, в ее займище, лежали
выпасы. Когда-то, в давние теперь времена, весь этот луг по весне заливался
и вода слитком стояла до самой Ярыженской горы. И трава здесь была богатая.
В такую вот пору не земля лежала, а высокая цветистая зыбь. Теперь былое
ушло. Большая часть луга ходила в запашке. А на оставшемся кусте теснились
четыре шайки колхозного скота, стадо хозяйских коров да отдельно телята да
козья орда. И еще соседнего Ярыженского хутора скотина кормилась. Не попас
получился, а чистая ярмарка.
Сейчас луговина была свободна, но Николай не стал на нее заворачивать.
Там, в низине, в парном июньском затишке, звенели желтокрылые оводы. И, чуя
их, скотина задирала хвосты, тревожно помыкивала, готовясь к безудержному
побегу. Николай свернул влево, к Батягину кургану, и повел бычков против
слабого, но ветерка.
Скотина успокаивалась, начинала пастись. Николай распустил поводья и
закурил, расслабляясь в седле. Гурт понемногу растягивался пестрой лентой по
склону кургана. Два красных бычка, отбившись в сторону, лезли вверх и вверх.
Бычки поднимались вверх, на пастуха покашиваясь. Они были мудрые и знали,
что за Батякиным курганом уже наливается сладким молоком молодой ячмень. Они
были мудрые, да не очень, потому что ячмень рос с сурепкой, от которой
губилась скотина.
Бычки упрямо тянули в сторону и вверх, а за ними другие пошли. Николай
поскакал заворачивать.
- Геть! Геть! Петро с Митром! - зашумел он. - Счас на мясо сдам!
И, заслышав эту самую страшную для себя угрозу, бычки повернули, даже
трусцой поддали, смешно закидывая в сторону задние ноги.
Снова ровно пошел гурт, в полкургана, против ветра; ровно пошел, но
нужно было глядеть да глядеть. Справа за музгой заманчиво зеленела люцерна.
А в самой музге куриная слепота желтела. Молодняк был дурной, жрал что
ни попади. И каждый год, особенно в эту пору, губилась молодая животина.
Черйая туча скворцов шумно пронеслась, сделав круг, и опустилась среди
стада. Скворцы прилетели на легкий корм: из-под ног скотины взлетали
кузнечики и прочая шимара, и птицы не зевали.
Правда, времена сейчас пошли не больно укормистые. Июньская степь
лежала обморочно-тихой. Лишь потревоженный лунь кружил над пересохшей музгой
да жаворонок звонил - и все, А когда-то, в далеком детстве, в дневную ли, в
ночную пору неумолчно стрекотала степь звонкоголосым оркестром малых своих
жильцов: кузнечиков, сверчков, кобылок. И от людских шагов яркая радуга
вспыхивала над травой - радуга разноцветных крыл. А сколько птиц было....
Ребятишками кобчиков из гнезда вынимали и выкармливали. Кузнечиками, потом
ящерками. Сколько ящерок было... Грелись они на солнышке, прикрыв пленкою
глаза. Теперь нет совсем. Ни ящерок, ни кузнечиков, ни птиц.
И глухо, пусто в полуденной степи. А в детстве...
Почему так сладко поминать о детстве? О всяком, даже голодном и босом с
заплатами на штанах. Ну что, что было в нем? И хлеба не вволю, а ложка
черного паточного меда - какая сладость! Пастушество с малых лет, огромный
огород и картошка, и колхозная работа смальства, и пот, и желудевые лепешки,
и недетская усталость,
Но как сладко поминать дым костра, теплый бархат дорожной пыли, светлые
воды Ворчунки. И вечерний сон, в который падаешь, словно в омут, и летишь,
летишь... Светлый омут мальчишеских лет, как сладко поминать тебя!
Николай всегда с какой-то затаенной болью, но радуясь думал о детстве.
Может быть, потому, что жизнь его шла не очень-то ладно: забурунная семья,
потом болезнь, выпивки - все не очень по-доброму. И потому детство виделось
таким вот белым облачком, что висело сейчас в синеве над Батякиным курганом.
Нынче думалось об ином. На легкое облачко глядя, на его белизну среди
летней сини, Николай думал об утреннем, о путевке на юг. Он думал о курорте
с усмешкой, не веря в него. Да и как было всерьез поверить, если за долгую
жизнь он и в отпуске раза два побывал, давным-давно. А потом все работал.
Брал осенью, на Октябрьские праздники неделю, чтобы погулять вволю, не
оглядываясь. А отгуляв, снова выходил на работу. Семью нужно было кормить.
А теперь вот курорт. Он думал о нем с усмешкой, как о баловстве, думал
и представлял ту картину, что рисовал управ: белый дворец с колоннами,
зелень и, синее море. Сказочным веяло от таких мыслей, неправдашним, но
думать хотелось. И к тому же путевка лежала в кармане. Николай не вынимал
ее, но легко трогал через ткань пиджака я слышал, как нежно хрустит лощеная
бумага. И тотчас в мыслях еще ясней виднелся белый дворец и почему-то
веранда с плетеными креслами-качалками. Непонятно почему, но Николай ясно
увидел эти белые, легкие, плетеные креслица. И в одном из них развалясь
сидел он, Николай Скуридин, собственной персоной. Сытенькяй, белокожий и при
соломенной шляпе. Он был непохож на себя всегдашнего, но это был он.
Целый месяц ничего не делать, даже по домашности. Ешь да спи. Тут и без
лечения поправишься. А еще доктора, лекарства. И Николай здоровым на хутор
вернется. А тогда...
А уж тогда вся жизнь потечет по-иному. Он бросит пьянствовать. Зачем
это? Для чего? Пьянка ведь губит людей. Ведь он, Николай, когда-то
зоотехником работал. Правда, давно это было, но было же. А водочка, она
губит... Вот Петро Солоничев, молодой парень, институт кончил, славным
механиком колхоза был, А теперь... Лешка Растокин тоже техникум кончал.
Михаил Инякин, теперь все в скотниках.
А тот человек, который виделся Николаю на просторной курортной веранде,
он, конечно, не будет и не может пьянствовать. Он поведет добрую жизнь. И
тогда можно вынуть из сундука диплом и снова пойти зоотехником или фермой
заведовать. На своем хуторе или в Большую Головку перейти. Там комплекс
дуриный строят, на три тысячи голов, и специалисты там нужны будут. Наверно,
лучше туда перейти, на новое место. Здесь все друзья, вместе жили и пили -
как с них спросить? А там - новые люди. И квартиру в Головке дадут,
колхозный дом. Этот можно Нюське оставить с зятем, а в Головку переехать.
Так будет лучше.
Шайка бычков, отбившись в сторону, вдруг резко свернула вниз. Николай
наперехват им коня направил, а бычки, то ли играя, а может, бзыкая, задрав
хвосты, кинулись вскачь. Они неслись к зеленой, чаканом поросшей мочажине,
топкому месту, и нужно было их перехватить. Николай понаддал коня, а бычки,
словно одумавшись, к хутору повернули,
- Геть! Геть! - закричал Николай и засвистел, заворачивая скотину, и
кнутом ожег коня.
Бычков он достал почти под хутором, а пока гнал их назад, остальная
скотина, перейдя теклину, залезла в люцерну. Хорошо хоть ненадолго. И
начальство за потраву не хвалит, и тяжела люцерна, скотина ею быстро
объедается. Бывает и гибнет, особенно молодняк.
Выправив гурт, Николай, наконец, закурил. Тяжело было одному пасти,
особенно теперь, в начале лета. Конь Васька тоже взмок.
Июньский полудень, всклень налитый солнечным жаром, томил духотой. Над
краем земли величавыми соборами поднимались светлые облака. А над хутором
Ветютнев и окрест чистое небо лежало.
Николай сидел на лошади, как всегда, в рубахе и пиджаке. Сухое тело его
солнца не боялось. Лишь пересыхали губы. Но воды он не пил, знал, что без
толку. Когда жива била, баба Феша, она Николаю взвар варила из терна и
кислиц. Такое питье помогало. И для желудка легче. А умерла баба Феша и
некому взвару налить да положить в сумку пирожков. А пирожки, они...
Николай пожевал хлебца и тронул коня. Пора было подворачивать скотину к
Дуванной балке. Там, на выходе ее, под деревьями, но ветерке бычки полежат,
и попоить их там можно. И тогда уже гнать их ериком и пасти до ночи.
Пить особо не хотелось, но сохла глотка, и Николай наметом спустился в
низину, поискал там и нашел кислицу, несколько листиков сорвал и начал
жевать. Скулы свело, но стало легче. Пить не очень хотелось, но голова
начинала гудеть от полуденного жара. И резало глаз, особенно если далеко
глядеть.
А там, вдали, над молодым хлебным полем, зыбилось и трепетало марево; и
желтоватая плоть его обманно казала глазу какие-то сказочные дворцы.
Хотелось глядеть на них и глядеть. Глядеть и думать о санатории, о лечении,
о будущей доброй жизни.

2

Жена управляющего Лелька, невидная, худенькая, с легкой рябиной на
лицеев делах житейских управляла мудрее мужа. Арсентьич пришел в зятья из
Дурновки, а Лелька была коренная ветютневская из Калимановых, чью фамилию
половина хутора носила. Старший брат Калимановых, Василий, работаЛ'вкол^
хозе главбухом - тоже дело не последнее. И Лельку на хуторе уважали, даже
побаивались. Лисий ум был; у бабы.
И потому к Николаевым жене да теще, которые уперлись и никак не хотели
мужика на курорт отпускать, отправилась Лелька. Она любила такие походы, с
дипломатией.
Подворье Николая Скуридина лежало на краю хутора, у дороги, против
кладбища. И Лелька все сделала по-умному; черным тюлевым платком голову
покрыла, недорогих конфет да пряников в узелок завернула и пошла.
На кладбище она пробыла недолго, лишь для прилику, и прямым ходом
направилась к Скуридиным. Скуридинские бабы, как всегда, дома находились.
Ленка платок вязала в тени возле хаты; мать стирала
- Здорово живете... Можно к вам зайтить? - от калитки задишканила
Лелька.
И в тон ей, но нутряным трубным басом, Ленка, поднимаясь навстречу,
завела:
- Да дорогой у нас гостечек в кои веки... кума Елена Матвевна... Мама,
поглянь, кто пришел! Кого привел господь...
Они расцеловались посреди двора, припевая и любуясь друг другом, словно
век не виделись и сильно наскучали.
- К папе на могилку ходила... - скорбно поджимая губы, рассказывала
Лелька. - Нынечка уж семь лет, а вроде вчера...
- Невидя, невидя жизнь летит... - вторила Ленка со слезой. - Да как
скоро, да как быстро - не углядишь.
А мать ее в ту пору, оставив корыто, суетилась - и скоро чай был готов
и бутылка магазинной водки.
- Сами тут помяните. И ребятишки, - конфеты тут, пряники... Нехай
помянут папу, - развязывая узелок, говорила Лелька.
Хозяйское угощение она приняла. Как и положено, поотнекивалась, но
стакашек опорожнила. И начались обычные бабьи беседы.
Из дома вышла старшая дочь, Нюська, с малым дитем. Вышла, поздоровалась
и ушла, потому ребенок кричал беспрерывно.
- Никудовое дите, - пожаловалась Ленка. Ревет и ревет. Може, у него
криксы? Чуриху либо позвать?
Поговорили о старшем хозяйском сыне, который в армии служил. Еще по
стакашку выпили и на здоровье жаловаться принялись. Вот тут-то Лелька свое
не упустила.
- И замстило мне, кума, - завела она. - Не спрошу, когда ваш Николай-то
едет. Вишь, какое вам уважение, на курорты, да бесплатно. Мой Арсентьич
какой год подает заявление, край надо ехать, радикулит замучил, а не дают.
На тот день Василий наш надъезжал и опять, говорит, ничего не будет. В
первую очередь решили многодетные семьи поддерживать. В первую очередь им
путевки. Многодетным семьям, какие здоровье себе с детьми подорвали...
Ленка с матерью сидели рядом на одной лавке и при этих словах они обе
замерли, как по команде, потом, тоже разом, переглянулись и снова застыли,
не сводя с гостьи глаз.
- А люди-то, люди... Гля-кося до чего обесстыдились! - и, как всегда
это у женщин бывает в особо доверительных беседах, Лелька нагнулась к столу
и заговорила свистящим шепотом: - Раиса-то Тарасова давеча прибегла в
контору, к моему... и присучилась, и присучилась, прям на приступ идет...
Почему Скуридину Николаю курорты дали, а моему нет: Сулится жалобу подать,
почему обошли. Гаврила - механизатор, мол, заслуженный, ударник, а Скуридин,
говорит, выпивает. Прям на ломок идет, отдайте курорты моему, Гавриле... Он
здоровье на технике потерял.
Ленка не выдержала, всплеснула руками, и, еще слушая Лельку, принялась
подпевать ей вначале негромко и, тоненько:
- А-а-а... Всполошилися... Мимо ручеек протек, не на тарасовский баз. А
кум бы, ее по глазам стебанул! - набирала Ленка голос, заглушая гостью, -
Стебанул бы ее по глазам: живете, мол, как у царя за дверями, да еще на
чужом добре расцвесть хотите. У вас сундуки коленом набитые, а у Скуридиных
одна детва. Да и самого Николая, его в дураки не поставишь. Може, он и
погрешимый - и кто, кума, без греха? - но Гавриле не уступит. У него всегда
привесы наибольшие, тоже ударник. Сколь раз ему благодарности выносили.
- Тарасовы, они ащаульные, - поддержала Ленку мать, - любят нахалтай
проехаться. И бабка Мотька такая была, и Никанор. У них весь природ такой.
- А мой-то, мой... - с трудом влезла в разговор Лелька, - Мой-то
Арсентьич, он ей напрямки выложил, говорит, правление Николая уважило в
первую очередь, как больного... И многодетную семью поддержать в первую
очередь. Они сколь детей подняли, а вы - одну...
- Одну-разъединую! - радостно воскликнула Ленка. - Да и ту худую
худорбу, чапуру длинногачую, будылистую... станишный журавец, прости
господи. А круги нас - шестеро. Внучарка - седьмой. И за всеми догляд.
Вчерася Ваняшка вдарился с разбежка, чуток не окалечился - и цельный день
возля него. Все дела прочь. А Витька вон на пруду. А тама такой глыб. Сидишь
вяжешь, а сердце кровит. Амором летишь доглядать. То мама, то я. Мыслимое
дело, шестерых родить да выкормить. Платьенки да рубашки гормя горят. Мама
ныне стирать начала, хотела чуток...
- Наше корыто завсегда счастливое, - подтвердила мать. - Возьмешь одну
тряпку, а за ней другая ползет. Глядишь - и гора.
- А у них на наше горевское житье слюнки текут... Бессовестные... - все
более распалялась Ленка, забыв, что и вчера и сегодня она и слышать не
хотела ни о каких курортах. Но теперь когда пытались ей перейти дорожку
хуторские богатеи, Тарасовы, Ленка поднялась на дыбы. - Я их за чичер
возьму! Все ихние слова потопчу ногами. Моему, моему мужику курорты
определили! А не этому черту ожерелистому. Я в своих правах. Я Теряшковой
могу отписать!
Лелька поняла, что теперь дело пойдет на лад. Но золотому правилу
следуя: каши маслом не испортишь, она еще добавила;
- Василий наш надъезжал, говорит в первую очередь многодетные семьи.
Какие здоровье с детями подорвали. Отцов, говорит, а также матерей, до
возможности. Ныне вот путевка желудочная - для Николая! А как. по женскому
делу придет по внутренним болезням, сразу, говорит, жену его отправим на юг,
в лучший курорт, нехай отдыхает, заслужила.
Ленка с матерью разом дернулись. А пока они в память входили, Лелька
тачала свое:
- А там, кума, на курортах, магазинов страсть какая-то. Прям один возле
одного наставлены. И полны магазины всего. Люди привозят и скатертя, и
накидки бархатные с кистями, тюль, матерьялы какие расхорошие. Мужикам
ничего не нужно, у них волочай в голове. А ты, кума, поедешь, по-хозяйски
всего наберешь и подлечишься. Здоровье ведь никудовое, как и у меня...
- И не говори, кума, - радостно подтвердила Ленка.
И пошли тут разговоры, вовсе для сердца медовые.
Докончили бутылку. От второй Лелька решительно отказалась, ссылаясь на
дела; Ее провожали далеко за двор, почти до амбаров и долго прощались.
А воротясь во двор, Ленка с матерью еще раз все обсудили. И решили
накрепко: Тарасовым не уступать. И когда Николай вечером воротился,
встретили его чуть не с песнями. Встретили, накормили, стакашек поднесли и
за компанию сами выпили, и тогда уж все вместе песню заиграли, заветную:

Коля, Коля, Николаша,
Как мы встретились с тобой!

И все кончилось миром. Ночевал Николай в доме, с Ленкой, на мягкой
перине. Переночевал и начал готовиться, к отъезду.

3

С последним возом Николай возвращался к вечеру. За клубом, на выгоне,
топотили и блеяли козы, и багровые клубы пыли вздымались над хутором.
Воз был остатний, маленький, в две копны. Управились с ним быстро.
Николай, отогнав лошадей, домой не пошел, а к магазину направился. Но не
выпивка ему требовалась, а иное. Дело в том, что жена и теща денег, выделили
в обрез. Заказали на станции билет, столько же на обратную дорогу дали.
Десятку накинули на курево и остальные расходы. Спорить было опасно. И
Николай промолчал. Денег он решил подзанять.
И после того как распряг лошадей и прогнал их на попас, идти-то нужно
было не в магазин, а в иное место. Но он в магазин пошел, с пустой, но такой
понятной всякому человеку надеждой, на счастливый случай. Может, что-нибудь
подвернется, и тогда не нужно будет идти и просить.
У магазина сидел Алешка, конечно, выпивши. Денег у него не было да и не
могло быть, но Николай все равно спросил:
- У тебя денег нет? Четвертную, а? Мне на курорт ехать, а мои... - он
подробно объяснил положение.
Алешка выслушал и с пьяной флегматичностью сказал:
- Дурак... Какие деньги... А были б - не дал. Лучше пропить. - И вдруг
в его голове проснулась мысль. - Ты скоро едешь? - спросил он.
- На той неделе.
- Давай сделаем так: поедем на станцию и загоним твою путевку. Ныне
дураков много развелось, какие по курортам любят шалаться. Денежки возьмем и
гульнем. У меня кореш есть, На станции, возле базара живет. А там в семь
утра бендежка открывается.
Николай не перебивал его, а потом сказал:
- Иди ты... Мне лечиться надо.
И пошел от магазина. Он вдруг единим разом понял, что никто ему денег
не даст. А идти надо, куда он сразу думал, - к матери. Пойти и попросить.
- Николай! - крикнул ему сзади Алешка, - Николай!
- Ну, чего тебе?
- Иди... Иди сюда, говорю.
Николай вернулся нехотя.
- Чего?
- Ты трезвый, что ль?
- А то какой...
- Ну и дурак. Кто же тебе трезвому денег-то даст? Давай выпьем.
У Алешки "огнетушитель" был, выпили его, И Алешка приказал Николаю:
- Теперь иди.
И Николай пошел. Путь его был недалек. От магазина и клуба виден выл
огромный тополь старой скуринской усадьбы. Этот тополь стоял всегда,
возвышаясь главою сначала над куренем дела Петра, потом над новым домом,
который ставили Скуридины: отец и старший брат Михаил, и он, Николай, им
помогал. Нижние ветви тополя отжили свое, и кудлатой главой тополь шумел в
вышине. Даже в безветрие слышался сверху его легкий ропот.
Сейчас в просторном доме под тополем жили бабы: Николаева мать-старуха
да старшая сноха ее - Шурка. Дом построили с размахом, на два входа, хотели
большой семьей в нем жить. Да не вышло. Друг за другом ушли на уютное
ветютневское кладбище отец и Михаил. Дети старшего брата по сторонам
разлетелись. И теперь аукались в просторном доме две женщины: бабке Нюське
давно переваляло за восемьдесят, и она теперь пугала своя годы, то убавляя,
то набавляя их; Шурка же свои помнила твердо: через год она на пенсию
уходила.
Тополь за скуридинским домом заметен был издали. В погожем вечернем
сумраке он долго светил над хутором закатным багрянцем. Когда ко двору
подходил Николай, тополь уже притухал. А на базу было темно, но еще не
спали, разговаривали.
- Здорово дневали! - с наигранной легкостью приветствовал родню
Николай. - Живые еще?
- Здорово, полуношный гостенечек, - ответила невестка.
- О-о, ты вечно недовольная, - уселся на скамью Николай и полез за
куревом. - Здорово, мать, не болеешь?
Мать сидела на той же скамье, сухонькая, согбенная. Платок ее белел в
вечерней мгле, а черное лицо скрадывала тьма.
- Да чего... Годы выжила, то там засвербит, то тута. Ныне вот а руку
вступило, зудит, спасу нет. Да жаром всю осыпает.
- Чего ей... - поддержала сноха. - Ее годы... Лежи да полеживай. Сынок
вот проведывает, - усмехнулась она, - в том месяцу был, ноне опять пришел.
- Ну, зачала...
- А либо брешу? Косились, ты чего не зашел? Косы отбить некому. Спасибо
Зырянин, а то хоть реви.
- Чего ж не переказала?
- А то ты не знаешь, что косить. Ладно, - вздохнула она, - без тебя
обошлись. Скосила и свезла. А ты выпить зашел, добавить?
- Ты прям аред какой-то, - подосадовал Николай. - Точишь да точишь.
Другой раз и зашел бы не захочешь слухать тебя.
- Ты заходи, - спокойно ответила невестка. - Заходи, да по-доброму. А
как энтот раз вы с Алешкой... тот черт зевлоротый, и ты не лучше. Пришли.
Дай да дай. Я ж вам влила, по-людски, по два стаканика. Так вам цебарку
надо. А твои потом на меня плетут-плетут, не знают, чего и навешать.
- Ну ладно, ладно, - вспомнил о цели свой прихода Николай, - что было,
то утекло. Сейчас-то гляди, тверезый.
- Тверезый ты не придешь, - по-доброму засмеялась невестка. - Ты и ноне
хоть чуток, но выпитый. Но это ничего, такой-то бы всегда.
- Раздиктовала, - усмехнулся Николай.
Шурка отцедила молоко и спросила:
- Мама, може, выпьешь молочка, тепленького?
- Не хочу.
- А ты, кум? Влить тебе? Оно же пользительное тебе, для твоей болезни.
Мои вон приезжают, они завсегда: мама, мама, парного. Оно, говорят, очень
пользительное. И снохи пьют, прям из-под коровы, не гребают.
- Ну, влей.
Николай выпил кружку парного. Давно он не пробовал парного молочка.
- Как там твоя? - негромко спросила мать. - Никто не болеет?
- Чего с ними сделается! Дите у Нюськи кричит. Бабка Чуриха приходила.
А он кричит и кричит.
- Ты, може, Николай, поешь? - спросила Шурка. - Щи я ныне варила, еще
теплые.