Страница:
Что им памятники, что им венки, что им громкие слова, когда главное отнято – человеческая жизнь.
Пусть лежат, пусть покоятся. Даже деревянный крест им не нужен. Он завтра упадет – и нет его. Останется лишь трава да вот эта старая узловатая груша, у которой век долог и прочен. И через сто лет она все так же будет молодеть по весне, нежно зеленея, и зацветет в свою пору, и прилетят к ней гулливые пчелы, а по осени лягут на землю желтые плоды. Степной коршун будет порою дремать на обсохшей маковке.
А потом и груша умрет. Останутся лишь степные курганы да небо над ними.
День подошел к концу. Большое, но уже остылое желтое солнце медленно утопало в далеких холмах.
Последним лучом или его отраженьем в просторном небе восстал над землей алый высокий крест. Он словно разом вознесся вполнеба. Поднялся и ярко светил над Солдатским полем, над Танковым, над Набатовскими колодезями, над Ростошью, над речкой Голубой, над могилами безымянными и над станичным кладбищем, где покоились рядом старая Анеша и маленькая Таечка, над хуторами близкими и далекими – один для всех: для мертвых и для живых.
2004 г.
Родительская суббота
Конец старого дома
Ранний приезд
Родительская суббота
Пусть лежат, пусть покоятся. Даже деревянный крест им не нужен. Он завтра упадет – и нет его. Останется лишь трава да вот эта старая узловатая груша, у которой век долог и прочен. И через сто лет она все так же будет молодеть по весне, нежно зеленея, и зацветет в свою пору, и прилетят к ней гулливые пчелы, а по осени лягут на землю желтые плоды. Степной коршун будет порою дремать на обсохшей маковке.
А потом и груша умрет. Останутся лишь степные курганы да небо над ними.
День подошел к концу. Большое, но уже остылое желтое солнце медленно утопало в далеких холмах.
Последним лучом или его отраженьем в просторном небе восстал над землей алый высокий крест. Он словно разом вознесся вполнеба. Поднялся и ярко светил над Солдатским полем, над Танковым, над Набатовскими колодезями, над Ростошью, над речкой Голубой, над могилами безымянными и над станичным кладбищем, где покоились рядом старая Анеша и маленькая Таечка, над хуторами близкими и далекими – один для всех: для мертвых и для живых.
2004 г.
Родительская суббота
Конец старого дома
Весенним солнечным днем, в поселке, шел я домой. От асфальта повернул влево, на свою улицу и остановился, словно впервые увидев ее. Цвели абрикосовые деревья.
Наш поселок, наша улица всегда были в зелени: развесистые клены, высокие тополя, тутовник да вязы. А в последнее время их помаленьку заменяют абрикосами.
И вот теперь я остановился, гляжу: улица моя словно сказка – в пенистом бело-розовом цвете. Все ушло: дома, сараи, заборы, – все отступило. Осталась лишь белым цветом одетая улица, до самого края, где молочно-розовая дымка сомкнулась, отсвечивая мягким серебром. Там – мой старый, родной мой дом. А это моя улица.
В отъезде, в разлуке помнится все хорошее. И видится, словно снится, но это вовсе не сон, а майское утро, солнечное, теплое. Вокруг свежая зелень травы, деревьев, кустов смородины в золотистом цветении. У забора вздымается к небу белое, пахучее облако цветущей акации. Пчелы гудят. Нежно воркуют горлицы, просвистит и смолкнет синица. Это тоже не сказка, но лишь обычное весеннее утро возле старого дома. Которого теперь уже нет. Хотя он на том же месте: Пролетарская улица, номер двадцать пять.
Старый дом наш чуть не сгорел прошлой осенью. Такой красивый получился бы жизни конец на сороковой день после смерти мамы – последней хозяйки дома. На деревянном столике в красном углу, перед иконами, я зажег свечку и, забыв о ней, уехал, сначала на кладбище, а потом на поминки, спеша.
Вспомнил о свечке лишь к вечеру. Приехал, поглядел: стоит дом. Свеча, догорев, потухла, не тронув деревянной столешницы. Видно, не судьба.
В последние годы зимней порой, на городской ли квартире или в поселке, мама ждала весны, повторяя:
– Я хочу пожить в нашем домике.,. Я еще поживу в нем. Там так хорошо: цветы, зелень, воздух…
Он часто ей снился, наш старый дом. Утром встанет, рассказывает: «Видела дом наш. Нюру, и Петю, Славочку. Всех видела. Так хорошо поговорили».
Подступало время летнее. Из города уезжали. Но старый дом тоже старая мать моя навещала лишь изредка. Уже не было сил.
Но разговоры про дом всякий день.
– Вы цветы посадили? Обязательно посадите. А возле кухни астры взойдут и петуньи. Смотрите там не копайте. Я приеду, осторожненько прополю.
– Посадите картошку. Хоть немного. Пару ведерок. Я буду поливать. Своя картошечка такая вкусная.
– А помидоры посадили? Обязательно посадите. В прошлом году Петя с женой посадили. Такие были сладкие. Я их каждый день ела.
– Огурчики обязательно… Свои огурчики…
Разговоров много. Каждый день. И сборы долгие, как на свидание.
– А какое мне платье надеть? А кофточку? А платок? – И обязательное: – Подуши меня. Вот этими духами, хорошими.
Но потом вдруг передумает:
– Нет. Не поеду. Лучше полежу.
Но все же иногда ездила.
Приедем. Из машины выберется, бредет с батожком.
– Я сама, сама… Я все погляжу. Свою комнату погляжу. Яблоньку… Как там яблочки? Не пропали?..
Идет помаленьку, старый одуванчик… Одни лишь легкие косточки. Два шага шагнет и просит: «Поставь мне кресло».
Полотняное раскладное кресло ставится в тень ли, на солнечный припек, смотря по погоде.
Посидит, подремлет и заторопится: «Поехали, поехали, хватит…» Я ворчу: «Чего тогда приезжали, гоняли машину, собирались полдня». Мне в ответ обещание: «Вот когда я поправлюсь, я поживу здесь. А теперь поехали…»
Все хорошо: зелень, чистый воздух, легкий ветер, солнечное ласковое тепло, сладкая дрема, но родных людей, с кем жила в этом доме и рядом, их уже нет. А без них – пустыня.
Мама поняла это не вдруг, прежде порою сердилась:
– Почему ко мне никто не идет? Пойдите позовите…
– Кого позвать?.. – отвечал я со вздохом и добавлял про себя: «Не дозовешься. Они далеко».
Конец нашего старого дома я осознал прежде матери, когда нас обокрали, два ли, три года назад.
Для давних моих знакомых, земляков, случай этот – словно облегчение.
– Мы тебе говорили…
– Мы тебя сто раз упреждали…
– Мы…
И вправду – для них облегчение. Целых десять лет, после смерти тети Нюры, никто не зимует в нашем старом доме. Лето кончается, заперли и уехали до весны.
– Как вы бросаете, не боитесь?
– Да разве нынче можно?!
– Упрут. Все подчистую.
Год за годом такое слушали. Но приходили холода, дом на замок – и поехали.
Весной возвращались, все, слава богу, на месте.
Знакомые удивлялись, а я – нисколько. Во-первых, в нашем доме поживиться особо нечем. А самое главное, мы – люди свои, меня, тем более, все знают. У кого рука поднимется?.. С самой войны тут живем. Шестьдесят лет. Времена были не чета нынешним: голод и холод. Но порошины со двора не пропадало, а уж тем более из дома. Хотя и замков не знали.
Шли годы, времена менялись. Слышал я, что стали обворовывать пустующие зимой дома. Меня не трогали десять лет.
Но нынче, видно, и впрямь другая пора. Приехал я весной на разведку. Гляжу: пробой торчит поперек щеколды. Вынул его вместе с замком и вошел в дом с тяжелой душою. Не то чтобы об украденном великая печаль… Тут и вправду особо воровать нечего. Но – нехорошо.
Вошел, обсмотрелся. Везде, слава богу, прежний порядок: не разбросано, не раскидано. Две новые рыболовные сети-«сороковки», самые ходовые, висели на стене, теперь их нет. Высокие резиновые сапоги «забродни», тоже рыбацкие, исчезли. Забрали электрическую помпу-насос. Она – для полива. Чистое постельное белье украли. Оно стопкой в шкафу лежало. Посуду, ложки-вилки не тронули. Одеяла, подушки – на месте. Нет, это не алкаши, которые метут все подряд. Это был человек рассудительный, спокойный. Забрал все спиннинговые катушки. Добрался до нижнего ящика платяного шкафа, в котором держал я всякие мелочи: выключатели, розетки, вилки, – все выгреб незваный гость подчистую. И закрыл ящик. Аккуратный человек.
Прошелся я по дому, повздыхал, а потом растворил настежь двери и окна, чтобы продуло, выветрило не столько зимний дух, сколько запах чужого человека.
Нынешний наш сосед, очередной квартирант, узнав о краже, сказал:
– А мы видели свет. Еще в прошлом месяце. Я жене сказал: «Рано чего-то приехали…» И горел свет, долго.
Как не увидеть, когда соседские окна в наши глядят. Рукой подать.
Вот тогда я и понял, что старому веку пришел конец и старого дома теперь уже нет, осталась лишь память. Потому что дом – это люди, и не только родные и близкие, но и соседи: Прасковья Ивановна да Петр Семенович, Кузьмич, тетка Фрося, Сурковы, баба Поля Короткова. Они бы сразу пришли, они бы прибежали, завидев свет в наших окнах.
Ночь ли, полночь, но пришли бы проведать, наскучав после долгой разлуки. Нанесли бы харчей: «Вы же с дороги… Голодные…» Увели бы к себе ночевать: «Пока хата прогреется… Зябко…»
Наш старый дом… Тесная хатка под низкою крышею – это лишь малая часть его. Дворик, крохотная летняя кухонька, сараи, огород – тоже малость. Старый наш дом в свою пору был огромным, размахнувшись на добрый десяток подворий от Чеботаревых, где жили тетя Феня, сын ее Флегонт, дочь Рая, до Марочкиных, они же Коротковы: баба Поля, Маруся да Митя. Афонины, а потом – Доценковы, Грибановы: бабка Лена да дочь ее Шура, у той сыновья Володя, Сашка, тетка Фая, мужик у нее был хорошим столяром, шумливая тетка Таня Мирошкина с дочерьми да сыном Шуркой, Кузьмич с теткой Фросею, а еще, конечно, Сурковы, Ксения Ивановна, Александра Павловна, дед Афоня Короткое с немалой семьей. Считай, целое селенье. И все – свои.
А теперь? Новую жизнь углядишь не сразу. Но порою словно глаза открываются.
– Почему ко мне никто не идет? – недоуменно спрашивала моя старая мать. И не находила ответа.
Однажды, в нынешнюю, уже новую пору нужно было что-то передать соседке Нине. Всего лишь забор между нашими дворами. Но какой… Его даже не перепрыгнешь, потому что деревянную изгородь крепит еще и высокая металлическая сетка. А с улицы через калитку тоже не войдешь. Там – овчарка с вершковыми зубами. Вот тебе и соседи.
Наш старый дом был иным. К тете Пане Иваньковой, к Петру Семеновичу вела огородная калитка, чтобы не бегать по улице, не давать кругаля, а шагать напрямую, ночью ли, днем.
Потому что – соседи. Дальше – Коротковы: Митя, за ним – мать его баба Поля с дочерью и зятем. И к одним и к другим – тоже калитки, прямо с огорода.
Мария Яковлевна, насколько помню себя, еще от малых лет, и на работу ходила через наш огород и двор, чтобы зря ноги не бить. Каждое утро если не вижу ее, то слышу:
– Здравствуйте… На работу бегу.
Так и «бегала» всю жизнь.
Будничный утренний обряд всегда одинаковый:
– Вы тут живые? Здорово ночевали!
Это перелазом или дворовой калиткой пришла Прасковья Ивановна ли, баба Поля, тетка Таня Мирошкина.
– Вы тут живые?.. Ну, слава богу. А то я ноне сон видала нехороший…
Пришли на минуту-другую, попроведали – и к своим делам. Вечером можно и посидеть, посумерничать. А теперь лишь утро.
Часто не с пустыми руками идут, с угощеньем.
– Пирожков ныне напекла, покушайте, какие уж получились…
– Погрызите моей моркошки… – Это баба Поля несет.
У тетки Фроси на огороде самые ранние огурцы и помидоры. На продажу. Колготы с ними, конечно, много: с января – рассада, потом – парники, открой да закрой, да теплой водой поливай, да береги от утренников всякими покрывалами. Но этим жила. Первые овощи в цене. А разговеться несет соседям.
– Покушайте. Ваши еще не скоро… А у меня пошли.
Первая окрошка всегда из тети-Фросиных огурцов. Пахучая, на весь двор.
– Затеяла ныне блины… Простые, скородумки… Покушайте горяченьких…
– Маму-покойницу ныне во сне видала. Да как-то нехорошо. Пышек вот напекла. Помяните…
Это все соседские будни, когда прибегут за солью, за спичками, за щепоткой чая, денег занять до получки. Или позовут нашу тетю Нюру прийти и поставить банки от простуды; Алла Доценкова таблетку принесет от давления, сделает укол. По-соседски же можно на день-другой оставить ребятишек и не бояться за них: приглядят и накормят.
Нынче все по-иному: никаких огородных перелазов, калиток. Глухие заборы, железные сетки. И соседство иное.
Иван Александрович уже двадцать лет в соседях. У него огород – картинка. Раньше всех спеют помидоры, огурцы появляются в начале июня. Бывает, что сообщит с гордостью: «А мы уже едим огурчики. Помидоры у нас пошли…» Сообщит. Да я и вижу на грядках: спеет и зреет. Но чтобы угостил первым помидором ли, огурцом – этого не помню.
Написал эти строки. А назавтра, в час предвечерний, увиделись возле забора. Иван Александрович с женою – в своем огороде, я – в своем. Поговорили о базаре: кто что купил. Я разговелся базарными огурчиками, сообщил о цене.
– А мы уж неделю свои едим, – похвалился сосед, и, подтверждая слова супруга, его жена стала собирать с поднятых на шпалеры плетей зеленые, уже в ладошку, огурчики.
– Свои слаже, – сказала она, с улыбкой глядя на меня, и мне показалось, что рвет она огурцы для меня: вот сейчас подойдет и протянет тройку ли, пяток зеленцов. Даже неловко стало написанного вчера.
Но чуда не случилось. Супружница соседа, набрав в подол фартука огурцов, отправилась к дому. А я лишь усмехнулся: нет, чудес не бывает. И это не жадность. А просто – чужие…
Поневоле вспомнишь тетку Фросю. А ведь ее в округе, и вовсе не зря, считали скуповатой. И бабу Полю вспомнишь, сладкую морковку ее и слова: «Грызи, пока зубки вострые».
Еще один сосед из новых, крепкий мужичок – Алексей. Добытной, хозяйственный. Во дворе у него куры, гуси, свиньи. Но я его ни отчества не знаю, ни фамилии. К нам во двор он забрел, при моей памяти, лишь один раз, и то спьяну. И я у него во дворе не был ни разу. Через огородный забор видимся, хорошо, если окликаем друг друга:
– Здорово живешь!
– Слава богу. И тебе того же!
Вот и весь нынешний соседский обряд.
Помаленьку исчезли на улицах, возле ворот скамейки, на которых летними вечерами люди сумерничали по-соседски. Прежде лавочки да скамейки со спинками или просто «колодки» – толстые, до блеска обтертые, коряжистые вязовые да тополевые стволы – стояли да лежали возле каждого двора. Там игралась детвора, грелись на солнышке старики, к сумеркам, с огородом да скотиной управившись, прибивался народ рабочий, чтобы дух перевести. Хоть ненадолго, но выберутся «на колодки». Мужики цигарки смолят. У баб – тары да бары.
Зимой собираются в домах. Огороды кончились, скотина – в стойле, а значит, и времени свободного больше.
– Приходите к нам посидеть.
– Чего не приходите?
Никакого угощенья, это не праздники. Разве подсолнечных ли, тыквенных семечек нажарят… Кто с вязаньем придет: шерстяные носки ли, пуховый платок. Тихо постукивают спицы. Кто-то со штопкою или латаньем. Бедность была. Штопали пятки и следы носков или чулок, локотки, обшлага да вороты пиджаков и рубашек. А уж когда вынашивалось до того, что «не за что ухватить» и штопка не помогала, накладывались заплаты. Так порой и носили: латка на латке, живого места нет. Обновки появлялись очень редко. И они не покупались, а шились своими руками. Так дешевле. Недаром в ту пору к большим праздникам – Первомаю, 7 Ноября или Сталинской Конституции – рабочим да служивым людям, в награду, иногда на собрании торжественно вручали «за ударные успехи в труде» отрез на юбку или отрез на рубашку. Шили, конечно, сами. Наша тетя Нюра умела шить по выкройкам. Эти бумажные выкройки хранились бережно. Трусы ли пошить, рубашку, сарафан, платье… Кроили такими вот осенними да зимними вечерами на кухонном столе. А уж строчили сами, забирая нашу старую швейную машинку «Зингер», приехавшую из Забайкалья. Она всем помогала.
Зимние вечера. Тихие труды и долгие разговоры про жизнь.
Рослая, сутулистая тетка Паня, приземистая кубоватая тетка Таня Мирошкина, тетка Фрося да баба Поля, тетя Шура да мать ее Ксения Ивановна, Коротковы.
Революция, Гражданская война да Отечественная… Раннее сиротство да горькое вдовство. Тяжкая работа. Голод да холод. Все вспоминалось.
– Ныне белые придут из Голубинки, а назавтра – красные… Да зачнут стрелять, все горма горит…
– Папа у нас плотник. Такой хороший построил дом. Ну просто картинка. Его кораблем называли. Говорят: ваш дом как корабль… А вернулись – пустое место да яма. Бомба прямиком попала.
– Томка плачет: мамочка, я так исть хочу, аж голова кружится. Последнюю картошину ей отдала. Хочешь – не хочешь, а иди на раздобудки. А куда итить? К Семикурганам, там, говорят, горчица осталась неубранная, под снегом можно насобирать. Или за хворостом с санками, через лед, на ту сторону. А потом обменять на свеклу. Да чтобы еще лесники не поймали… Санки отберут.
– Привезли нас под осень. Чистое поле. Сказали: тут и живите. Будет кулацкий поселок. Стали копать землянки…
– Мы бежим с дороги, на землю падаем. Да разве схоронишься. Самолет за самолетом, и низочко, прямо над нами ревут. Строчат из пулеметов. Детишков прикрывали… Да разве прикроешь…
Керосиновая лампа со стеклянным пузырем. Теплая печка. Низкий потолок. Тесные, но крепкие стены. И с хлебом уже наладилось. Желудевых лепешек не пекли, лебеду да вязовый лист не запаривали. С голоду уже не пухли. Бедность. Но можно жить. И потому о прошлом вспоминали спокойно, без слез. Долгие рассказы. Ксения Ивановна да Прасковья Ивановна, Татьяна Михайловна, Анна Алексеевна…
Обычно в такие вечера я готовил уроки или читал возле лампы.
Нынче хорошо, если знают друг друга по имени. Такое и соседство.
Наш старый дом слушал и слушал долгие повести жизни. Может, потому и сближались, становясь родней.
Худяковы прожили, квартируя у тетки Фроси, год ли, два. А потом, до смерти, писали письма из города Дзержинска, что в Горьковской области. Тамара и Володя Бирюковы тоже не больно долго по соседству жили, получили квартиру, а потом и вовсе уехали в Волгоград. Но на всю жизнь оставались своими. У них ночевали, когда в городе приходилось бывать. Они в гости приезжали, особенно в пору летнюю: в Дону искупаться да похлебать ушицы, а главное – повидаться.
Тогдашние праздники помнятся и теперь. Первомай да 7 Ноября, Новый год да 8 Марта всегда отмечали вместе. Готовили общий стол. В одном доме варился холодец, в другом винегрет готовили в просторной посуде, чтобы на всех хватило. В нашем доме пеклись праздничные пироги с яблочным вареньем. Моя тетушка печь была мастерица. «Мамочка меня научила», – с благодарностью повторяла она.
Просторный, под белой скатертью стол накрывался щедро: пылали бочковые помидоры, в пахучем укропе да смородиновом листе, мрамор пластованной квашеной капусты, моченые арбузы, прозрачный, белым жирком отороченный студень, белая разварная картошка и многоцветный, с переливами винегрет, и, конечно, праздничное печево – высокие, подъемистые пироги, сладкие да капустные, с открытым решетчатым верхом, пирожки с картошкой, луком да яйцами, витые поджаристые плюшки и хрусткий «хворост».
Но главным украшением праздника были, конечно, люди. Все свои. Но порой их не узнать, принаряженных, молодых. Они ведь и впрямь были молоды.
Разглядываю старые фотоснимки, сделанные немецкой трофейной «лейкой», которая была у Бирюковых. Веселые лица… Тетя Нюра, дядя Петя, мама, Кузьмич.
По праздникам играл патефон. По праздникам пели песни.
Славные были праздники. Теперь их нет. И посиделок нет. И скамейки убрали. Может, виноват телевизор. А может, время. Но жалко. Соседство пропало.
Наш поселок, наша улица всегда были в зелени: развесистые клены, высокие тополя, тутовник да вязы. А в последнее время их помаленьку заменяют абрикосами.
И вот теперь я остановился, гляжу: улица моя словно сказка – в пенистом бело-розовом цвете. Все ушло: дома, сараи, заборы, – все отступило. Осталась лишь белым цветом одетая улица, до самого края, где молочно-розовая дымка сомкнулась, отсвечивая мягким серебром. Там – мой старый, родной мой дом. А это моя улица.
В отъезде, в разлуке помнится все хорошее. И видится, словно снится, но это вовсе не сон, а майское утро, солнечное, теплое. Вокруг свежая зелень травы, деревьев, кустов смородины в золотистом цветении. У забора вздымается к небу белое, пахучее облако цветущей акации. Пчелы гудят. Нежно воркуют горлицы, просвистит и смолкнет синица. Это тоже не сказка, но лишь обычное весеннее утро возле старого дома. Которого теперь уже нет. Хотя он на том же месте: Пролетарская улица, номер двадцать пять.
Старый дом наш чуть не сгорел прошлой осенью. Такой красивый получился бы жизни конец на сороковой день после смерти мамы – последней хозяйки дома. На деревянном столике в красном углу, перед иконами, я зажег свечку и, забыв о ней, уехал, сначала на кладбище, а потом на поминки, спеша.
Вспомнил о свечке лишь к вечеру. Приехал, поглядел: стоит дом. Свеча, догорев, потухла, не тронув деревянной столешницы. Видно, не судьба.
В последние годы зимней порой, на городской ли квартире или в поселке, мама ждала весны, повторяя:
– Я хочу пожить в нашем домике.,. Я еще поживу в нем. Там так хорошо: цветы, зелень, воздух…
Он часто ей снился, наш старый дом. Утром встанет, рассказывает: «Видела дом наш. Нюру, и Петю, Славочку. Всех видела. Так хорошо поговорили».
Подступало время летнее. Из города уезжали. Но старый дом тоже старая мать моя навещала лишь изредка. Уже не было сил.
Но разговоры про дом всякий день.
– Вы цветы посадили? Обязательно посадите. А возле кухни астры взойдут и петуньи. Смотрите там не копайте. Я приеду, осторожненько прополю.
– Посадите картошку. Хоть немного. Пару ведерок. Я буду поливать. Своя картошечка такая вкусная.
– А помидоры посадили? Обязательно посадите. В прошлом году Петя с женой посадили. Такие были сладкие. Я их каждый день ела.
– Огурчики обязательно… Свои огурчики…
Разговоров много. Каждый день. И сборы долгие, как на свидание.
– А какое мне платье надеть? А кофточку? А платок? – И обязательное: – Подуши меня. Вот этими духами, хорошими.
Но потом вдруг передумает:
– Нет. Не поеду. Лучше полежу.
Но все же иногда ездила.
Приедем. Из машины выберется, бредет с батожком.
– Я сама, сама… Я все погляжу. Свою комнату погляжу. Яблоньку… Как там яблочки? Не пропали?..
Идет помаленьку, старый одуванчик… Одни лишь легкие косточки. Два шага шагнет и просит: «Поставь мне кресло».
Полотняное раскладное кресло ставится в тень ли, на солнечный припек, смотря по погоде.
Посидит, подремлет и заторопится: «Поехали, поехали, хватит…» Я ворчу: «Чего тогда приезжали, гоняли машину, собирались полдня». Мне в ответ обещание: «Вот когда я поправлюсь, я поживу здесь. А теперь поехали…»
Все хорошо: зелень, чистый воздух, легкий ветер, солнечное ласковое тепло, сладкая дрема, но родных людей, с кем жила в этом доме и рядом, их уже нет. А без них – пустыня.
Мама поняла это не вдруг, прежде порою сердилась:
– Почему ко мне никто не идет? Пойдите позовите…
– Кого позвать?.. – отвечал я со вздохом и добавлял про себя: «Не дозовешься. Они далеко».
Конец нашего старого дома я осознал прежде матери, когда нас обокрали, два ли, три года назад.
Для давних моих знакомых, земляков, случай этот – словно облегчение.
– Мы тебе говорили…
– Мы тебя сто раз упреждали…
– Мы…
И вправду – для них облегчение. Целых десять лет, после смерти тети Нюры, никто не зимует в нашем старом доме. Лето кончается, заперли и уехали до весны.
– Как вы бросаете, не боитесь?
– Да разве нынче можно?!
– Упрут. Все подчистую.
Год за годом такое слушали. Но приходили холода, дом на замок – и поехали.
Весной возвращались, все, слава богу, на месте.
Знакомые удивлялись, а я – нисколько. Во-первых, в нашем доме поживиться особо нечем. А самое главное, мы – люди свои, меня, тем более, все знают. У кого рука поднимется?.. С самой войны тут живем. Шестьдесят лет. Времена были не чета нынешним: голод и холод. Но порошины со двора не пропадало, а уж тем более из дома. Хотя и замков не знали.
Шли годы, времена менялись. Слышал я, что стали обворовывать пустующие зимой дома. Меня не трогали десять лет.
Но нынче, видно, и впрямь другая пора. Приехал я весной на разведку. Гляжу: пробой торчит поперек щеколды. Вынул его вместе с замком и вошел в дом с тяжелой душою. Не то чтобы об украденном великая печаль… Тут и вправду особо воровать нечего. Но – нехорошо.
Вошел, обсмотрелся. Везде, слава богу, прежний порядок: не разбросано, не раскидано. Две новые рыболовные сети-«сороковки», самые ходовые, висели на стене, теперь их нет. Высокие резиновые сапоги «забродни», тоже рыбацкие, исчезли. Забрали электрическую помпу-насос. Она – для полива. Чистое постельное белье украли. Оно стопкой в шкафу лежало. Посуду, ложки-вилки не тронули. Одеяла, подушки – на месте. Нет, это не алкаши, которые метут все подряд. Это был человек рассудительный, спокойный. Забрал все спиннинговые катушки. Добрался до нижнего ящика платяного шкафа, в котором держал я всякие мелочи: выключатели, розетки, вилки, – все выгреб незваный гость подчистую. И закрыл ящик. Аккуратный человек.
Прошелся я по дому, повздыхал, а потом растворил настежь двери и окна, чтобы продуло, выветрило не столько зимний дух, сколько запах чужого человека.
Нынешний наш сосед, очередной квартирант, узнав о краже, сказал:
– А мы видели свет. Еще в прошлом месяце. Я жене сказал: «Рано чего-то приехали…» И горел свет, долго.
Как не увидеть, когда соседские окна в наши глядят. Рукой подать.
Вот тогда я и понял, что старому веку пришел конец и старого дома теперь уже нет, осталась лишь память. Потому что дом – это люди, и не только родные и близкие, но и соседи: Прасковья Ивановна да Петр Семенович, Кузьмич, тетка Фрося, Сурковы, баба Поля Короткова. Они бы сразу пришли, они бы прибежали, завидев свет в наших окнах.
Ночь ли, полночь, но пришли бы проведать, наскучав после долгой разлуки. Нанесли бы харчей: «Вы же с дороги… Голодные…» Увели бы к себе ночевать: «Пока хата прогреется… Зябко…»
Наш старый дом… Тесная хатка под низкою крышею – это лишь малая часть его. Дворик, крохотная летняя кухонька, сараи, огород – тоже малость. Старый наш дом в свою пору был огромным, размахнувшись на добрый десяток подворий от Чеботаревых, где жили тетя Феня, сын ее Флегонт, дочь Рая, до Марочкиных, они же Коротковы: баба Поля, Маруся да Митя. Афонины, а потом – Доценковы, Грибановы: бабка Лена да дочь ее Шура, у той сыновья Володя, Сашка, тетка Фая, мужик у нее был хорошим столяром, шумливая тетка Таня Мирошкина с дочерьми да сыном Шуркой, Кузьмич с теткой Фросею, а еще, конечно, Сурковы, Ксения Ивановна, Александра Павловна, дед Афоня Короткое с немалой семьей. Считай, целое селенье. И все – свои.
А теперь? Новую жизнь углядишь не сразу. Но порою словно глаза открываются.
– Почему ко мне никто не идет? – недоуменно спрашивала моя старая мать. И не находила ответа.
Однажды, в нынешнюю, уже новую пору нужно было что-то передать соседке Нине. Всего лишь забор между нашими дворами. Но какой… Его даже не перепрыгнешь, потому что деревянную изгородь крепит еще и высокая металлическая сетка. А с улицы через калитку тоже не войдешь. Там – овчарка с вершковыми зубами. Вот тебе и соседи.
Наш старый дом был иным. К тете Пане Иваньковой, к Петру Семеновичу вела огородная калитка, чтобы не бегать по улице, не давать кругаля, а шагать напрямую, ночью ли, днем.
Потому что – соседи. Дальше – Коротковы: Митя, за ним – мать его баба Поля с дочерью и зятем. И к одним и к другим – тоже калитки, прямо с огорода.
Мария Яковлевна, насколько помню себя, еще от малых лет, и на работу ходила через наш огород и двор, чтобы зря ноги не бить. Каждое утро если не вижу ее, то слышу:
– Здравствуйте… На работу бегу.
Так и «бегала» всю жизнь.
Будничный утренний обряд всегда одинаковый:
– Вы тут живые? Здорово ночевали!
Это перелазом или дворовой калиткой пришла Прасковья Ивановна ли, баба Поля, тетка Таня Мирошкина.
– Вы тут живые?.. Ну, слава богу. А то я ноне сон видала нехороший…
Пришли на минуту-другую, попроведали – и к своим делам. Вечером можно и посидеть, посумерничать. А теперь лишь утро.
Часто не с пустыми руками идут, с угощеньем.
– Пирожков ныне напекла, покушайте, какие уж получились…
– Погрызите моей моркошки… – Это баба Поля несет.
У тетки Фроси на огороде самые ранние огурцы и помидоры. На продажу. Колготы с ними, конечно, много: с января – рассада, потом – парники, открой да закрой, да теплой водой поливай, да береги от утренников всякими покрывалами. Но этим жила. Первые овощи в цене. А разговеться несет соседям.
– Покушайте. Ваши еще не скоро… А у меня пошли.
Первая окрошка всегда из тети-Фросиных огурцов. Пахучая, на весь двор.
– Затеяла ныне блины… Простые, скородумки… Покушайте горяченьких…
– Маму-покойницу ныне во сне видала. Да как-то нехорошо. Пышек вот напекла. Помяните…
Это все соседские будни, когда прибегут за солью, за спичками, за щепоткой чая, денег занять до получки. Или позовут нашу тетю Нюру прийти и поставить банки от простуды; Алла Доценкова таблетку принесет от давления, сделает укол. По-соседски же можно на день-другой оставить ребятишек и не бояться за них: приглядят и накормят.
Нынче все по-иному: никаких огородных перелазов, калиток. Глухие заборы, железные сетки. И соседство иное.
Иван Александрович уже двадцать лет в соседях. У него огород – картинка. Раньше всех спеют помидоры, огурцы появляются в начале июня. Бывает, что сообщит с гордостью: «А мы уже едим огурчики. Помидоры у нас пошли…» Сообщит. Да я и вижу на грядках: спеет и зреет. Но чтобы угостил первым помидором ли, огурцом – этого не помню.
Написал эти строки. А назавтра, в час предвечерний, увиделись возле забора. Иван Александрович с женою – в своем огороде, я – в своем. Поговорили о базаре: кто что купил. Я разговелся базарными огурчиками, сообщил о цене.
– А мы уж неделю свои едим, – похвалился сосед, и, подтверждая слова супруга, его жена стала собирать с поднятых на шпалеры плетей зеленые, уже в ладошку, огурчики.
– Свои слаже, – сказала она, с улыбкой глядя на меня, и мне показалось, что рвет она огурцы для меня: вот сейчас подойдет и протянет тройку ли, пяток зеленцов. Даже неловко стало написанного вчера.
Но чуда не случилось. Супружница соседа, набрав в подол фартука огурцов, отправилась к дому. А я лишь усмехнулся: нет, чудес не бывает. И это не жадность. А просто – чужие…
Поневоле вспомнишь тетку Фросю. А ведь ее в округе, и вовсе не зря, считали скуповатой. И бабу Полю вспомнишь, сладкую морковку ее и слова: «Грызи, пока зубки вострые».
Еще один сосед из новых, крепкий мужичок – Алексей. Добытной, хозяйственный. Во дворе у него куры, гуси, свиньи. Но я его ни отчества не знаю, ни фамилии. К нам во двор он забрел, при моей памяти, лишь один раз, и то спьяну. И я у него во дворе не был ни разу. Через огородный забор видимся, хорошо, если окликаем друг друга:
– Здорово живешь!
– Слава богу. И тебе того же!
Вот и весь нынешний соседский обряд.
Помаленьку исчезли на улицах, возле ворот скамейки, на которых летними вечерами люди сумерничали по-соседски. Прежде лавочки да скамейки со спинками или просто «колодки» – толстые, до блеска обтертые, коряжистые вязовые да тополевые стволы – стояли да лежали возле каждого двора. Там игралась детвора, грелись на солнышке старики, к сумеркам, с огородом да скотиной управившись, прибивался народ рабочий, чтобы дух перевести. Хоть ненадолго, но выберутся «на колодки». Мужики цигарки смолят. У баб – тары да бары.
Зимой собираются в домах. Огороды кончились, скотина – в стойле, а значит, и времени свободного больше.
– Приходите к нам посидеть.
– Чего не приходите?
Никакого угощенья, это не праздники. Разве подсолнечных ли, тыквенных семечек нажарят… Кто с вязаньем придет: шерстяные носки ли, пуховый платок. Тихо постукивают спицы. Кто-то со штопкою или латаньем. Бедность была. Штопали пятки и следы носков или чулок, локотки, обшлага да вороты пиджаков и рубашек. А уж когда вынашивалось до того, что «не за что ухватить» и штопка не помогала, накладывались заплаты. Так порой и носили: латка на латке, живого места нет. Обновки появлялись очень редко. И они не покупались, а шились своими руками. Так дешевле. Недаром в ту пору к большим праздникам – Первомаю, 7 Ноября или Сталинской Конституции – рабочим да служивым людям, в награду, иногда на собрании торжественно вручали «за ударные успехи в труде» отрез на юбку или отрез на рубашку. Шили, конечно, сами. Наша тетя Нюра умела шить по выкройкам. Эти бумажные выкройки хранились бережно. Трусы ли пошить, рубашку, сарафан, платье… Кроили такими вот осенними да зимними вечерами на кухонном столе. А уж строчили сами, забирая нашу старую швейную машинку «Зингер», приехавшую из Забайкалья. Она всем помогала.
Зимние вечера. Тихие труды и долгие разговоры про жизнь.
Рослая, сутулистая тетка Паня, приземистая кубоватая тетка Таня Мирошкина, тетка Фрося да баба Поля, тетя Шура да мать ее Ксения Ивановна, Коротковы.
Революция, Гражданская война да Отечественная… Раннее сиротство да горькое вдовство. Тяжкая работа. Голод да холод. Все вспоминалось.
– Ныне белые придут из Голубинки, а назавтра – красные… Да зачнут стрелять, все горма горит…
– Папа у нас плотник. Такой хороший построил дом. Ну просто картинка. Его кораблем называли. Говорят: ваш дом как корабль… А вернулись – пустое место да яма. Бомба прямиком попала.
– Томка плачет: мамочка, я так исть хочу, аж голова кружится. Последнюю картошину ей отдала. Хочешь – не хочешь, а иди на раздобудки. А куда итить? К Семикурганам, там, говорят, горчица осталась неубранная, под снегом можно насобирать. Или за хворостом с санками, через лед, на ту сторону. А потом обменять на свеклу. Да чтобы еще лесники не поймали… Санки отберут.
– Привезли нас под осень. Чистое поле. Сказали: тут и живите. Будет кулацкий поселок. Стали копать землянки…
– Мы бежим с дороги, на землю падаем. Да разве схоронишься. Самолет за самолетом, и низочко, прямо над нами ревут. Строчат из пулеметов. Детишков прикрывали… Да разве прикроешь…
Керосиновая лампа со стеклянным пузырем. Теплая печка. Низкий потолок. Тесные, но крепкие стены. И с хлебом уже наладилось. Желудевых лепешек не пекли, лебеду да вязовый лист не запаривали. С голоду уже не пухли. Бедность. Но можно жить. И потому о прошлом вспоминали спокойно, без слез. Долгие рассказы. Ксения Ивановна да Прасковья Ивановна, Татьяна Михайловна, Анна Алексеевна…
Обычно в такие вечера я готовил уроки или читал возле лампы.
Нынче хорошо, если знают друг друга по имени. Такое и соседство.
Наш старый дом слушал и слушал долгие повести жизни. Может, потому и сближались, становясь родней.
Худяковы прожили, квартируя у тетки Фроси, год ли, два. А потом, до смерти, писали письма из города Дзержинска, что в Горьковской области. Тамара и Володя Бирюковы тоже не больно долго по соседству жили, получили квартиру, а потом и вовсе уехали в Волгоград. Но на всю жизнь оставались своими. У них ночевали, когда в городе приходилось бывать. Они в гости приезжали, особенно в пору летнюю: в Дону искупаться да похлебать ушицы, а главное – повидаться.
Тогдашние праздники помнятся и теперь. Первомай да 7 Ноября, Новый год да 8 Марта всегда отмечали вместе. Готовили общий стол. В одном доме варился холодец, в другом винегрет готовили в просторной посуде, чтобы на всех хватило. В нашем доме пеклись праздничные пироги с яблочным вареньем. Моя тетушка печь была мастерица. «Мамочка меня научила», – с благодарностью повторяла она.
Просторный, под белой скатертью стол накрывался щедро: пылали бочковые помидоры, в пахучем укропе да смородиновом листе, мрамор пластованной квашеной капусты, моченые арбузы, прозрачный, белым жирком отороченный студень, белая разварная картошка и многоцветный, с переливами винегрет, и, конечно, праздничное печево – высокие, подъемистые пироги, сладкие да капустные, с открытым решетчатым верхом, пирожки с картошкой, луком да яйцами, витые поджаристые плюшки и хрусткий «хворост».
Но главным украшением праздника были, конечно, люди. Все свои. Но порой их не узнать, принаряженных, молодых. Они ведь и впрямь были молоды.
Разглядываю старые фотоснимки, сделанные немецкой трофейной «лейкой», которая была у Бирюковых. Веселые лица… Тетя Нюра, дядя Петя, мама, Кузьмич.
По праздникам играл патефон. По праздникам пели песни.
Это песня нашенская, сибирская.
По диким степям Забайкалья…
А эта – всеобщая.
Расцветали яблони и груши…
Эту песню Кузьмич затягивал, бывший моряк.
Раскинулось море широко,
И волны бушуют вдали…
Славные были праздники. Теперь их нет. И посиделок нет. И скамейки убрали. Может, виноват телевизор. А может, время. Но жалко. Соседство пропало.
Ранний приезд
В городе было зябко: всего лишь конец марта. Настоящего тепла еще ждать и ждать. Но я терпел-терпел и не вытерпел. Тошно стало. Какие-то скучные, пустые дела, ненужные разговоры; на улицу выйдешь – весенняя пыль, машин полно, так и норовят задавить или хотя бы в лицо пустить струю вонючего дыма.
Уехал. В поселке день сумрачный, но слава богу, что с ветром. Затопил печку, она загудела. Два дня топил, а ночевать не решался. Зябко. На третий день стало тепло. Заночевал. Теперь вот живу.
Непривычная тишина. Вначале она как-то тревожила. В городской квартире слышны уличные звуки: машины шумят, порою слышится музыка, лифт прогудит – все вместе, не переставая, днем и ночью, пусть и негромко, привычно уже, но слышимо. А здесь… Лишь пламя в печке, шепот его. Да резко стучат часы. В городской квартире их несколько, и все большие, но я их не слышу, привык. А здесь вроде малый будильник, но словно сверчок.
Тишина. За окном легкий снег падает и тает на мокрой земле. Легкое порханье снежинок, стук часов, шорох пламени в печке. Радио я не включаю, как и телевизор. Слишком громко, и все одно и то же, надоевшее: президент заявил, премьер-министр отметил, на Камчатку надвигается шторм, и в Израиле – неспокойно. А вот у меня спокойно: в доме, во дворе, на улице, на душе. Еще зябко. Но в займищном лесу начала пылить черная ольха, зацветает золотистыми звездочками гусиный лук, светят серебром сережки вербы на рдяных гибких ветках. Ветер дует пахучий, весенний. В Задонье, на холмах еще белеет по балкам снег. На Дону льда уже нет, но вода еще не прибывает, у берегов – светлая, прозрачная, на глуби – даже на погляд холодная стальная стынь. Рыбаки неводом и сетями ловят леща. Шершавые на ощупь самцы, икряные, пузатые матки.
Возле воды посидишь, в степи побродишь, наведаешься в займище, озябнешь и – в дом. Дома тепло, огонь гудит, поленья порой пощелкивают, рушатся угли. Тишина. Приходит вечер. Густая тьма. Желтые редкие огни домов. Крепкий сон с вечера до утра. Хорошая жизнь, спокойная.
Стая свиристелей опустилась на клен, возле самого окна. Сидят, посвистывают, кормятся.
Целый день снег падал, редкий, медленный, крупными, пушистыми хлопьями, а под вечер появилось солнце, пригрело. Как раз я был во дворе, с соседом беседовал. Он сказал:
– Проглянуло – и враз весна.
Но с юга уже находила свинцовая низкая хмарь, и от нее веяло холодом.
– Вон она подойдет, остудит, – показал я.
И точно. Медленно подползла сизая мга, дохнуло стылым. И повалил густой мокрый снег. В двух шагах ничего не видать. Белая стена. Земля, крыши, ветки деревьев – все побелело на глазах. В добрые два-три пальца землю накрыло.
Кончился снегопад в полчаса, и сразу проглянуло солнце. Растаял снег. Снова весна: черная мокрая земля, мокрые крыши домов. Будто и не было снегопада.
Стемнело. Зажглись звезды. Высоко на западе, рядом с Кассиопеей, появилась комета. Она светила ярче других звезд, а хвост ее словно бил прожекторным светом. Чудное и немного тревожное зрелище этот свет небесный.
К полуночи комета опустилась к западу, к самому краю земли. Хвост ее размахнулся вполнеба, светил холодно, льдисто, но празднично, ярко, словно огромное сказочное перо Жар-птицы.
Глядится красиво. Но видение все равно жутковатое. Глядишь, думаешь: что это?.. и зачем? Как-то даже зябко становится. Скорее – в дом. Там – тепло. А что до кометы, то на нее, наверное, нужно просто глядеть и меньше думать. Все равно ведь ничего не поймешь, слава богу.
Уехал. В поселке день сумрачный, но слава богу, что с ветром. Затопил печку, она загудела. Два дня топил, а ночевать не решался. Зябко. На третий день стало тепло. Заночевал. Теперь вот живу.
Непривычная тишина. Вначале она как-то тревожила. В городской квартире слышны уличные звуки: машины шумят, порою слышится музыка, лифт прогудит – все вместе, не переставая, днем и ночью, пусть и негромко, привычно уже, но слышимо. А здесь… Лишь пламя в печке, шепот его. Да резко стучат часы. В городской квартире их несколько, и все большие, но я их не слышу, привык. А здесь вроде малый будильник, но словно сверчок.
Тишина. За окном легкий снег падает и тает на мокрой земле. Легкое порханье снежинок, стук часов, шорох пламени в печке. Радио я не включаю, как и телевизор. Слишком громко, и все одно и то же, надоевшее: президент заявил, премьер-министр отметил, на Камчатку надвигается шторм, и в Израиле – неспокойно. А вот у меня спокойно: в доме, во дворе, на улице, на душе. Еще зябко. Но в займищном лесу начала пылить черная ольха, зацветает золотистыми звездочками гусиный лук, светят серебром сережки вербы на рдяных гибких ветках. Ветер дует пахучий, весенний. В Задонье, на холмах еще белеет по балкам снег. На Дону льда уже нет, но вода еще не прибывает, у берегов – светлая, прозрачная, на глуби – даже на погляд холодная стальная стынь. Рыбаки неводом и сетями ловят леща. Шершавые на ощупь самцы, икряные, пузатые матки.
Возле воды посидишь, в степи побродишь, наведаешься в займище, озябнешь и – в дом. Дома тепло, огонь гудит, поленья порой пощелкивают, рушатся угли. Тишина. Приходит вечер. Густая тьма. Желтые редкие огни домов. Крепкий сон с вечера до утра. Хорошая жизнь, спокойная.
Стая свиристелей опустилась на клен, возле самого окна. Сидят, посвистывают, кормятся.
Целый день снег падал, редкий, медленный, крупными, пушистыми хлопьями, а под вечер появилось солнце, пригрело. Как раз я был во дворе, с соседом беседовал. Он сказал:
– Проглянуло – и враз весна.
Но с юга уже находила свинцовая низкая хмарь, и от нее веяло холодом.
– Вон она подойдет, остудит, – показал я.
И точно. Медленно подползла сизая мга, дохнуло стылым. И повалил густой мокрый снег. В двух шагах ничего не видать. Белая стена. Земля, крыши, ветки деревьев – все побелело на глазах. В добрые два-три пальца землю накрыло.
Кончился снегопад в полчаса, и сразу проглянуло солнце. Растаял снег. Снова весна: черная мокрая земля, мокрые крыши домов. Будто и не было снегопада.
Стемнело. Зажглись звезды. Высоко на западе, рядом с Кассиопеей, появилась комета. Она светила ярче других звезд, а хвост ее словно бил прожекторным светом. Чудное и немного тревожное зрелище этот свет небесный.
К полуночи комета опустилась к западу, к самому краю земли. Хвост ее размахнулся вполнеба, светил холодно, льдисто, но празднично, ярко, словно огромное сказочное перо Жар-птицы.
Глядится красиво. Но видение все равно жутковатое. Глядишь, думаешь: что это?.. и зачем? Как-то даже зябко становится. Скорее – в дом. Там – тепло. А что до кометы, то на нее, наверное, нужно просто глядеть и меньше думать. Все равно ведь ничего не поймешь, слава богу.
Родительская суббота
После смерти матери разбирал я ее бумаги: письма, поздравительные открытки к праздникам, рецепты снадобий: «От кашля: мед 1 ст., вино кагор 1 ст., трава душица… трава чабор…» Что-то надо выбросить, а что-то оставить на память. Попался листок, почерк матери: «Разве может понять человек, весь свой век мирно и тихо живущий в теплом и уютном углу, какое это большое счастье иметь собственный дом. Приходить туда, зажечь лампу, сесть за стол и знать, что все в твоей воле, что ты здесь хозяин, что никто тебя не потревожит, не нарушит твоего покоя. Только бесприютным, кому приходилось мыкаться без ночлега день, и другой, и третий, открывается вся полнота счастья, которую таят в себе слова "мой дом"».
Прочитал, удивился, подумал, С трудом, но припомнил, что, видимо, это строки из первого варианта моего давнего романа «Родительский дом». Он был вначале огромным, этот роман, что-то около сорока печатных листов. С черновиков, для машинистки, помогали мне его переписывать мама и тетя Нюра. Тогда мать моя, видимо, сделала эту выписку для себя.
Надо сказать, что мама к моему писательскому ремеслу относилась весьма прохладно. Но оставила для себя эти строки. Значит, задело душу.
В пору молодую немало пришлось мне помыкаться. Чужие углы, казармы да общежития, а порою просто вокзалы, вагоны пригородных поездов как ночлег. Так что для меня эти строки были не выдумкой. А теперь вот, наткнувшись на них в бумагах моей не больно сентиментальной матери, подумал и понял, что эти строки – о всей нашей семье, которую гоняла судьба из края в край страны огромной: Вятская губерния, Забайкалье, Игарка, Иркутск, казахстанские пустыни – Моенкум, Бурлю-Тюбе, Или. И наконец здесь: Калач-на-Дону, улица Пролетарская, двадцать пять.
Нынче – Родительская суббота, завтра – Троица. Не большой я знаток обрядов, но еще вчера решил: в день воскресный, на Троицу, возьму машину, съезжу за Дон, там, на приволье теперь самая красота. Наберу цветов полевых и отвезу на кладбище. С вечера так решил. А рано утром поднялся – пасмурно, тепло; такая нежная зелень омытых дождями деревьев, кустов и трав; и дух цветущей акации, сладкий, пряный.
Горлинка прилетела. В густой кроне не видно ее, но стонет и стонет: «Ур-лу-у-у… Ур-лу-у-у… Ур-лу-у-у…» Как печальна песня ее… А может, это вовсе не горлица, но мамина душа кличет, зовет, в Родительскую субботу.
Слава богу, в соседском дворе, у Юрия зацвели пионы. Сорвал несколько пышных розовых цветов. Веточек акации нарезал и пошел на кладбище. Мама любила пионы, акацию, нежный ее аромат. Но полевым цветам радовалась больше. Бывало, на Троицу из-за Дона привезешь целую охапку золотой медуницы, белого тысячелистника, степных гвоздик… Мать не нарадуется, букеты собирает, ставит в банки, соседей одаривает. И вспоминает родное Забайкалье, Сретенск, Самаринский затон. Праздник Троицы.
Прочитал, удивился, подумал, С трудом, но припомнил, что, видимо, это строки из первого варианта моего давнего романа «Родительский дом». Он был вначале огромным, этот роман, что-то около сорока печатных листов. С черновиков, для машинистки, помогали мне его переписывать мама и тетя Нюра. Тогда мать моя, видимо, сделала эту выписку для себя.
Надо сказать, что мама к моему писательскому ремеслу относилась весьма прохладно. Но оставила для себя эти строки. Значит, задело душу.
В пору молодую немало пришлось мне помыкаться. Чужие углы, казармы да общежития, а порою просто вокзалы, вагоны пригородных поездов как ночлег. Так что для меня эти строки были не выдумкой. А теперь вот, наткнувшись на них в бумагах моей не больно сентиментальной матери, подумал и понял, что эти строки – о всей нашей семье, которую гоняла судьба из края в край страны огромной: Вятская губерния, Забайкалье, Игарка, Иркутск, казахстанские пустыни – Моенкум, Бурлю-Тюбе, Или. И наконец здесь: Калач-на-Дону, улица Пролетарская, двадцать пять.
Нынче – Родительская суббота, завтра – Троица. Не большой я знаток обрядов, но еще вчера решил: в день воскресный, на Троицу, возьму машину, съезжу за Дон, там, на приволье теперь самая красота. Наберу цветов полевых и отвезу на кладбище. С вечера так решил. А рано утром поднялся – пасмурно, тепло; такая нежная зелень омытых дождями деревьев, кустов и трав; и дух цветущей акации, сладкий, пряный.
Горлинка прилетела. В густой кроне не видно ее, но стонет и стонет: «Ур-лу-у-у… Ур-лу-у-у… Ур-лу-у-у…» Как печальна песня ее… А может, это вовсе не горлица, но мамина душа кличет, зовет, в Родительскую субботу.
Слава богу, в соседском дворе, у Юрия зацвели пионы. Сорвал несколько пышных розовых цветов. Веточек акации нарезал и пошел на кладбище. Мама любила пионы, акацию, нежный ее аромат. Но полевым цветам радовалась больше. Бывало, на Троицу из-за Дона привезешь целую охапку золотой медуницы, белого тысячелистника, степных гвоздик… Мать не нарадуется, букеты собирает, ставит в банки, соседей одаривает. И вспоминает родное Забайкалье, Сретенск, Самаринский затон. Праздник Троицы.