Эл Райс. Мэйфейрские ведьмы

объяснить... Просто теперь я не одна в этом мире. Я имею в виду не только
свое имя и ту часть меня, которая принадлежит семье, но всю себя целиком...
Такую, какая я есть на самом деле... -- Роуан вздохнула. Слова казались ей
нелепыми, они совершенно не соответствовали той буре эмоций, которая
бушевала в душе, и не могли даже отдаленно передать то невероятное
облегчение, которое она сейчас испытывала. -- Я благодарю вас, -- тем не
менее продолжила она, -- от всего сердца благодарю за то, что вы доверили
мне ваши тайны...
Лайтнер медленно кивнул. Он выглядел смущенным, несколько сбитым с
толку. В его глазах отчетливо читалось удивление, смешанное с облегчением,
великодушием, добротой и -- главное -- надеждой...
-- Что я могу для вас сделать? -- с обезоруживающей простотой спросил
он.
-- Давайте зайдем в дом, -- ответила Роуан. -- И там поговорим...

18

Одиннадцать часов! Майкл сел на кровати и уставился на электронный
будильник, стоящий на ночном столике. Как он мог столько проспать? Он
специально оставил шторы незадернутыми, чтобы свет разбудил его, но кто-то
плотно их задернул. А перчатки? Где, черт возьми, его перчатки? А, вот они!
Натянув их на руки, он встал.
Портфель исчез. Майкл понял это, еще не успев заглянуть за спинку
стула. Его одурачили!
Набросив на плечи халат, он прошел в гостиную. Никого. В воздухе витал
резкий запах кофе и табачного дыма. Ему нестерпимо захотелось курить.
На кофейном столике стоял пустой портфель, а рядом двумя аккуратными
стопками были сложены папки с досье.
-- О Боже, Роуан! -- простонал он.
Эрон никогда его не простит. Значит, Роуан прочла о Карен Гарфилд и о
докторе Лемле и теперь знает, что они умерли после встречи с ней. Прочла она
и все светские сплетни, записанные со слов Райена Мэйфейра, Беатрис и еще
многих из тех, с кем познакомилась на похоронах. Об остальном даже подумать
страшно!
Если сейчас он пойдет в спальню и обнаружит, что ее вещей там нет... Но
их там и не было -- все ее вещи оставались в ее номере.
Майкл растерянно почесал затылок. Что делать? Позвонить в ее номер? Или
лучше Эрону? Или в отчаянии завопить и биться головой о стену?
И тут он увидел записку -- листочек почтовой бумаги с грифом отеля
лежал возле папок. Почерк был ровным и четким:

"Восемь тридцать утра.
Майкл. !
Прочла досье. Я люблю тебя. Не волнуйся, В девять часов встречаюсь с
Эроном. Пожалуйста, приезжай в особняк часам к трем. Мне нужно какое-то
время побыть там одной. Жду тебя в три. Если не сможешь приехать, оставь
сообщение в отеле.
Аэндорская ведьма".

Аэндорская ведьма... Это еще кто такая? А, вспомнил!
Женщина-волшебница, к которой отправился царь Саул, чтобы та помогла ему
повидаться с предками. Ладно, сейчас не до исторических экскурсов. Значит,
она прочла досье... Умная девочка. Нейрохирург все-таки. Надо же -- прочла
досье! У него на это ушло два дня!
Стянув с правой руки перчатку, он коснулся пальцами листочка.
Мгновенная вспышка, и... Роуан склонилась над письменным столом в соседней
комнате... Горничная в униформе отеля кладет почтовую бумагу на тот самый
стол... Это было давно, несколько дней назад. Потом он увидел еще массу
каких-то образов -- ничего существенного. Майкл чуть приподнял руку,
подождал, пока дрожь в ней утихнет, и вновь коснулся листочка бумаги...
-- Мне нужна Роуан, -- прошептал он.
Она появилась перед ним снова. Майкл не чувствовал в ней гнева --
только сосредоточенную уверенность, какую-то таинственность и... Что это?
Роуан явно что-то задумала!
Он отчетливо ощутил возбуждение, дерзкую непокорность, а потом с
удивительной ясностью увидел ее, но уже в каком-то другом месте... Однако
образ почти мгновенно рассеялся и исчез. Майкл надел перчатку.
Несколько минут он сидел неподвижно, погруженный в собственные мысли,
не в силах забыть о странном возбуждении и пытаясь понять его причину. Как
отвратителен был ему этот невесть откуда появившийся дар! "Я научу вас
пользоваться им, -- сказал вчера Эрон, -- но смысл ваших видений никогда не
будет понятным до конца -- они всегда будут вас смущать, приводить в
замешательство". Господи, как он ненавидит эту свою пресловутую силу рук!
Ему неприятно даже захватившее его целиком острое ощущение Роуан, которое
никак не желает его покидать. Гораздо приятнее вспоминать то, что
происходило в спальне, и ее бархатный голос, шепчущий нежные слова любви.
Разве не чудесно -- слышать их из ее собственных уст? Возбуждение!
Он набрал номер бюро обслуживания номеров.
-- Пожалуйста, пришлите мне завтрак: яйца по-бенедиктински, овсянку...
да-да, большую порцию овсянки, ветчину, тосты и кофе. Пусть официант
воспользуется своим ключом -- я буду одеваться. Прибавьте для него двадцать
процентов чаевых. И еще. Принесите, пожалуйста, немного холодной воды.
Майкл еще раз перечитал записку. Роуан сейчас вместе с Лайтнером. Он
никак не мог избавиться от дурного предчувствия. Сейчас он как никогда
понимал беспокойство Эрона, когда тот позволил ему прочитать досье. А сам он
тоже не желал слушать Лайтнера. Ему не терпелось приступить к чтению. Так
разве может он винить в этом Роуан?
И все же тревожное чувство не проходило. Роуан не понимала Эрона. А
тот, безусловно, не понимал ее. Она считала Лайтнера доверчивым и наивным.
Майкл покачал головой, А Лэшер? Как отнесется к происходящему он?
Вчера, перед тем как Майклу уехать из Оук-Хейвен, Лайтнер сказал:
-- Это был тот самый мужчина Я отчетливо видел его в свете фар и знал,
что это всего лишь иллюзия. Но я не мог рисковать.
-- И что вы намерены делать дальше? -- спросил Майкл.
-- Принять все меры предосторожности, -- ответил Эрон. -- Что еще
остается?
И вот теперь Роуан просит встретиться с ней в особняке в три часа,
потому что хочет побыть там какое-то время одна. Наедине с Лэшером? Майкл не
представлял, как ему сдержать свои чувства и вытерпеть до трех часов.
"Но ведь ты вернулся в Новый Орлеан, старик, -- уговаривал он себя. --
И до сих пор не удосужился навестить старые места и старых приятелей. Так
почему бы не отправиться сейчас туда?"
Майкл покинул отель в одиннадцать сорок пять и с наслаждением вдохнул
теплый воздух. Приятная. неожиданность! За годы, проведенные в
Сан-Франциско, он привык к холоду и ветру, и сейчас, выходя на улицу,
инстинктивно ожидал чего-либо подобного.
Он направился из центра к окраинам и вновь испытал радостное
удовольствие от широких тротуаров, прямых улиц, отсутствия бесконечных
подъемов и спусков, Казалось, в этом городе даже дышится легче и каждый шаг
не требует напряжения и усилий. Теплый бриз вместо обжигающих лицо ледяных
порывов с Тихого океана и зелень дубов над головой вместо слепящего блеска
неба над побережьем.
Как и в прежние времена, он медленно брел по Филип-стрит в сторону
Ирландского канала, не стремясь ускорить шаг, ибо знал, что скоро и без того
жара станет почти невыносимой, одежда и обувь пропитаются влагой и сделаются
тяжелыми и что рано или поздно ему придется снять с себя куртку цвета хаки и
привычно закинуть ее через плечо на спину.
Вскоре, впрочем, мысли его приняли совсем иное направление -- слишком
многое напоминало вокруг о счастливых и беззаботных временах детства. Даже
тревога за Роуан и опасения, связанные с Лэшером, отодвинулись на второй
план. Покрытые зарослями плюща стены, тонкие побеги цветущего мирта, то и
дело норовящие скользнуть по лицу, заставляли его вернуться в прошлое. Как
хорошо, что многое здесь осталось неизменным! Викторианские особняки и дома
в стиле королевы Анны по-прежнему мирно соседствовали с довоенными
постройками, кирпичными, украшенными колоннами, массивными и прочными,
способными, подобно особняку на Первой улице, простоять еще многие века.
Наконец он пересек заполненную мчащимися машинами Мэгазин-стрит и
оказался в родном районе Ирландского канала. Дома здесь словно осели и
съежились, колонны сменились подпорками. Даже огромные каркасы не росли
дальше Констанс-стрит. И все же он чувствовал себя здесь прекрасно. Это был
его район, та часть города, которая была и навсегда останется самой дорогой
его сердцу.
Эннансиэишн-стрит привела его в уныние. В отличие от Констанс-стрит,
где хотя бы некоторые дома были недавно отремонтированы и свежевыкрашены,
здесь не встречалось и намека на что-либо подобное. Повсюду виднелись
заваленные мусором и старыми покрышками пустыри. Дом, в котором он вырос,
давно стоял заброшенным, двери и окна были забиты покоробившимися от времени
листами фанеры, а двор -- место его детских игр -- густо зарос сорняками;
оградой ему служила уродливая и ржавая цепь.
От старых ялап, круглый год покрытых душистыми розовыми цветами, не
осталось и следа, равно как и от огромных банановых деревьев, которые росли
возле старого сарая в конце боковой аллеи. На двери бакалейной лавки
красовался огромный висячий замок, маленький угловой бар не подавал никаких
признаков жизни.
Только через какое-то время до Майкла дошло, что на всем обозримом
пространстве окрестных улиц он единственный белый человек.
Чем дальше он шел, тем явственнее ощущал царящие здесь нищету и
тоскливое запустение и тем сильнее охватывала его щемящая душу печаль.
Кое-где все же попадались более или менее приличные домики, из-за оград
которых на него с любопытством смотрели чернокожие малыши с вьющимися
волосами, и круглыми глазенками. Но прежние обитатели квартала, судя по
всему, давным-давно покинули веками обжитые места.
Вид Джексон-авеню привел Майкла в ужас. А состояние, в котором
находились кирпичные многоквартирные дома в микрорайоне Сент-Томас,
окончательно и без слов убедило его в том, что белые люди там больше не
живут.
Да, теперь здесь хозяйничали чернокожие. Куда бы Майкл ни пошел,
повсюду он ощущал на себе холодные, настороженные взгляды. Свернув на
Джозефин-стрит, он направился в сторону старых церквей и школы. Деревянные
домики в большинстве своем стояли заколоченными, многие были разграблены и
зияли пустыми проемами окон и дверей; внутри валялась разбитая,
покоробленная сыростью мебель.
Полуразвалившееся здание школы, где он когда-то учился, шокировало его
как ничто другое. Битое стекло хрустело под ногами, от спортивного зала,
которой он сам помогал строить и оборудовать, практически ничего не
осталось.
И только церкви Святой Марии и Святого Альфонса гордо и неколебимо
возвышались над царящей во всем квартале разрухой. Однако двери в обеих
церквах были заперты, а дворик возле ризницы при церкви Святого Альфонса
густо зарос высокими, по колено, сорняками и травой.
-- Хотите посмотреть церковь?
Майкл обернулся и увидел перед собой маленького лысого человечка с
круглым животом и блестящим от пота розовым лицом.
-- Могу сходить в дом священника, и вас пустят внутрь.
Майкл кивнул.
Дом приходского священника тоже оказался запертым. Им пришлось долго
звонить, прежде чем за стеклянным окошечком в двери появилась женщина с
коротко остриженными темными волосами; глаза ее скрывались за толстыми
линзами очков.
-- Я хотел бы сделать небольшое пожертвование, -- обратился к ней
Майкл, вытаскивая из бумажника пачку двадцатидолларовых купюр. -- И если
позволите, осмотреть обе церкви.
-- Боюсь, в церковь Святого Альфонса я вас впустить не смогу, --
ответила женщина. -- В нее давно уже никто не ходит. Это опасно. Штукатурка
валится прямо на голову.
Штукатурка! Майкл вспомнил восхитительную лепнину, украшавшую потолок
церкви, и лица святых на фоне голубого неба. Под сводами этой церкви его
крестили, здесь он принял первое причастие, и здесь же над ним совершили
обряд конфирмации. А после окончания школы он в белых одеждах шел вместе с
другими выпускниками по центральному приделу и даже не удосужился бросить
прощальный взгляд на великолепное убранство храма, потому что был слишком
взволнован и думал только о том, что совсем скоро они с матерью уедут отсюда
на запад.
-- Господи, куда все подевались? -- спросил он.
-- Уехали, -- коротко откликнулась женщина, жестом приглашая Майкла
следовать за собой. Через дом священника они направились в церковь Святой
Марии. -- А цветные не посещают нашу церковь.
-- Но почему везде запоры?
-- Потому что нас без конца грабят.
Майкл даже представить себе не мог, как такое возможно. Он помнил, что
двери храмов всегда оставались открытыми, что можно было в любой момент
найти в них спасение от изнуряющей жары и в прохладном полумраке тихо
побеседовать с ангелами и святыми или просто посидеть и подумать, вполуха
прислушиваясь к молитвам стоящих на коленях перед алтарем пожилых матрон в
цветастых платьях и соломенных шляпах.
Женщина провела его через алтарь. Мальчиком он прислуживал здесь и
готовил вино для причастия. При виде великого множества хорошо сохранившихся
деревянных статуй, по-прежнему стоящих на своих местах под готическими
сводами, сердце его екнуло от радости.
Благодарение Богу, время пощадило хоть что-то в его родном квартале.
Настроение Майкла слегка улучшилось. Глубоко засунув руки в карманы, он чуть
наклонил голову, исподлобья глядя вокруг и вспоминая мессы, которые
служились и здесь, и напротив -- в церкви Святого Альфонса. Со временем
споры и ссоры между обитателями квартала -- ирландцами и немцами по
происхождению -- прекратились, чему в немалой степени способствовали
смешанные браки. Школьники младших классов посещали мессу в церкви Святого
Альфонса, а старшеклассники заполняли скамьи в церкви Святой Марии.
Перед глазами Майкла живо вставали картины прошлого. Вот они друг за
другом подходят, чтобы принять Святое причастие: девочки в белых блузках и
синих шерстяных юбках, мальчики в рубашках и брюках цвета хаки... А вот он
-- восьмилетний -- стоит на ступенях этого храма перед его освящением, и в
руках у него кадило с ладаном...
-- Что ж, -- прервала нить его воспоминаний женщина, -- оставайтесь
здесь сколько захотите. Обратно пройдете тем же путем -- через дом
священника.
Майкл сел на скамью в первом ряду и провел на ней около получаса, в
задумчивости оглядываясь вокруг и стараясь запомнить как можно больше
деталей, навсегда запечатлеть в памяти имена погребенных здесь людей,
высеченные на мраморных плитах, образы парящих высоко над головой ангелов...
Как необычен рисунок витража: ангелы и святые в деревянных башмаках... А
ведь прежде он даже не обращал внимания на столь странное изображение.
Он вспомнил своих подружек -- Марию Луизу в белоснежной накрахмаленной
блузке, всегда туго натянутой на пышной груди, Риту Мей Двайер, которая в
свои четырнадцать выглядела как вполне взрослая женщина... По воскресеньям
Рита Мей всегда надевала красное платье и туфли на высоких каблуках, а в
ушах у нее блестели массивные золотые сережки. Отец Майкла был одним из тех,
кому поручали собирать пожертвования. Он проходил по длинным приделам и,
останавливаясь возле каждого ряда, молча и торжественно просовывал вдоль
него специальную корзинку, прикрепленную к длинной рукоятке. В католическом
храме прихожанам запрещалось разговаривать даже шепотом.
А что он, собственно, ожидал здесь увидеть? На что надеялся? Неужели он
и впрямь думал, что все они по-прежнему ждут его возвращения? Что с десяток
девушек, этаких Рит Мей в цветастых нарядах, придут сюда в полдень, только
чтобы встретиться с ним?
А ведь Рита Мей предупреждала его накануне:
-- Не стоит тебе ходить туда, Майкл. Пусть в твоей памяти все останется
таким, каким было тогда.
Наконец он поднялся со скамьи и подошел к старым деревянным
исповедальням, возле которых висел плакат с именами тех, кто в недавнем еще
прошлом пожертвовал деньги на реставрацию церкви. Закрыв глаза, он попытался
представить, как на школьном дворе играют дети, хотя бы мысленно услышать
веселый гомон их голосов.
Но вокруг стояла тишина. Не слышно было и стука входной двери,
впускающей и выпускающей прихожан. Величественный храм, тонул в полумраке.
Святая Дева печально взирала на пустые скамьи.
Майклу вдруг подумалось, что он должен помолиться, попросить Святую
Деву или самого Господа Бога, чтобы они объяснили, зачем он сюда вернулся,
открыли ему тайну чудесного спасения из холодных объятии смерти. Но он давно
утратил способность молиться статуям, от безграничной детской веры во
всемогущество церковных изображений не осталось и следа.
На память пришли совсем иные воспоминания -- о том, как они встретились
здесь с Марией Луизой и она неохотно призналась, что не беременна. Майкл
тогда почувствовал невероятное облегчение и не сумел его скрыть. Это очень
обидело и рассердило и без того расстроенную девушку, которая никак не могла
понять, почему он отказывается жениться на ней.
-- Рано или поздно это все равно произойдет, Майкл, -- заявила она. --
Потому что мы созданы друг для друга. Таково наше предназначение.
А что, если бы они все-таки поженились? Он вспомнил ее большие
печальные карие глаза и словно вновь увидел застывшие в них боль и
разочарование. Нет, он не мог даже в мыслях представить их совместную жизнь.
Предназначение... Предопределение... Неужели ему было предназначено
жить здесь, совершить все те поступки, которые он совершил, а после далеко и
надолго уехать из этих мест?.. Неужели ему было предопределено упасть со
скалы, а потом всплыть на поверхность океана вдали от берега, вдали от
городских огней?..
Он вспомнил Роуан. Не только отчетливо представил себе ее внешний
облик, но и словно заново ощутил всю ее целиком, осознал, какое важное место
она занимает в его жизни. Он вспомнил ее нежность, чувственность и
загадочность, бархатный голос и холодный взгляд, ее стройное обнаженное
тело, тесно прильнувшее к нему в постели... Он вспомнил, как неуверенно
смотрела она на него, перед тем как отдаться во власть сексуального
наслаждения, и как потом напрочь забывала о нуждах собственного естества,
чтобы прежде всего доставить удовольствие ему. Словом, она вела себя скорее
как мужчина -- агрессивный в любви, жаждущий удовлетворения и в то же время
готовый к безоговорочному подчинению.
Все эти мысли проносились в голове у Майкла, в то время как глаза его
неотрывно блуждали по церкви, останавливаясь то на одной, то на другой
детали ее величественного и прекрасного внутреннего убранства.
Боже, как ему хотелось хоть во что-то верить. И вдруг он понял, он
осознал, что такая вера в нем есть -- вера в его видение, в то, что это
видение несет в себе доброе начало. Он верил в благотворность своего видения
с не меньшей силой, чем люди верят в Бога, в святых, в то, что их жизненный
путь предопределен Божиим промыслом, с не меньшей силой, чем они верят в
свое призвание на земле.
Такая безграничная вера, наверное, так же глупа, как любая другая: "Но
я видел... Но я чувствовал... Но я помню... Но я знаю..." -- подобные
невнятные и невразумительные объяснения можно услышать практически от
каждого. Но в том-то и дело, что он, Майкл, не помнит ничего. И в досье
Мэйфейрских ведьм ему не удалось обнаружить ровным счетом ни единого намека,
способного восстановить в памяти важнейшие моменты чудесного видения. За
исключением, пожалуй, образа Деборы. И то при всей его уверенности, что
именно она была той черноволосой женщиной, которая явилась ему за порогом
смерти, Майкл не в силах был отчетливо вспомнить ни единой детали, ни
единого слова, ни единой конкретной подробности...
Взгляд его остановился на статуе Святой Девы, и, сам того не замечая,
Майкл осенил себя крестным знамением.
Сколько же лет прошло, с тех пор как он регулярно делал это три раза в
день? По-прежнему не сводя взгляда с лица Богоматери, он снова
перекрестился.
-- Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Чего они хотят от меня? --
прошептал он.
Пытаясь воссоздать в памяти хоть какие-то детали видения, Майкл вдруг в
отчаянии осознал, что образ черноволосой женщины в его воображении теперь
полностью вытеснен образом Деборы -- такой, какой она описана в досье. Итак,
чтение истории Мэйфейрских ведьм не только не приблизило его к разгадке
смысла видения, но, напротив, лишь усложнило задачу.
Майкл глубоко засунул руки в карманы, постоял так еще несколько минут,
потом медленно направился к алтарю, поднялся по мраморным ступеням и, пройдя
через святая святых храма и дом приходского священника, оказался на улице.
Над Констанс-стрит ярко сияло безжалостное солнце. Вокруг не было ни
одного деревца. Маленький садик возле священнического дома скрывался за
высокой кирпичной стеной, а выжженная зноем трава на лужайке у церкви Святой
Марии была покрыта толстым слоем пыли.
Церковная лавка на углу, торговавшая очаровательными миниатюрными
статуями святых и открытками с изображением различных эпизодов из Священного
Писания, давно закрылась. Окна ее были забиты досками, а на стене висело
объявление о продаже.
Лысый толстяк с розовым лицом, обхватив руками колени, сидел на
ступенях дома приходского священника и неодобрительным взглядом следил за
стаей сизых голубей, летавшей вокруг облезлых стен церкви Святого Альфонса.
-- Пора перетравить этих ужасных птиц, -- сказал он. -- Загадили всю
округу.
Майкл закурил и предложил сигарету толстяку. Тот не отказался и кивком
головы поблагодарил за нее и за протянутую следом полупустую пачку со
спичками.
-- Тебе бы лучше снять золотые часы, сынок, -- посоветовал толстяк, --
да убрать их куда подальше. Не дело это -- гулять здесь с такой штукой на
руке.
-- Ничего, -- откликнулся Майкл. -- Помимо часов у меня еще и кулаки
имеются.
Старик в ответ лишь пожал плечами и молча покачал головой.
На углу Мэгазин и Джексон-стрит Майкл увидел какой-то бар. Выглядел он,
мягко говоря, непрезентабельно, но Майкл все же рискнул и вошел внутрь. За
все годы жизни в Сан-Франциско ему не приходилось видеть более
отвратительного местечка, чем эта полутемная развалюха. В дальнем конце
маячила какая-то фигура -- белый человек с изрытым морщинами лицом буравил
Майкла блестящими глазками. Бармен тоже был белым.
-- Пива, -- бросил ему Майкл.
-- Какого?
-- Все равно.
Время Майкл рассчитал точно. Без трех минут три он пересекал
Кемп-стрит, стараясь идти как можно медленнее, чтобы не умереть от жары, и в
который уже раз с благодарностью восхищаясь густой зеленью Садового
квартала, которая дарила ему спасительную тень. Здесь он чувствовал себя
прекрасно и, будь на то его воля, ни за что не променял бы это место ни на
какое другое.
Ровно в три часа он остановился перед открытыми воротами особняка Майкл
впервые увидел его при солнечном свете, и неожиданно его охватило такое
сильное волнение, что закружилась голова. Он вернулся! "Да, наконец-то я
здесь! И делаю то, что должен делать..." -- подумалось ему. Даже в таком
запустении, густо увитый лозами, давно не крашенный, с запертыми наглухо
ставнями, дом выглядел величественным и прекрасным. Казалось, он просто
заснул в ожидании чего-то...
Майкл поднялся по мраморным ступеням, чуть толкнул створку незапертой
двери и вошел в длинный и широкий холл. Ни в одном доме Сан-Франциско не
приходилось ему видеть такие высокие потолки, такие изящные двери...
Несмотря на толстый слой пыли, покрывавший стены, сосновые панели
словно излучали сияние. С лепнины давно облезла вся краска, но сами
орнаменты оставались не тронутыми временем. Майклу бесконечно нравилось
здесь буквально все: и мастерски сделанная конусообразная дверь, и балясины
у основания длинной лестницы, и удивительно красивые перила, и даже пол под
ногами... Восхитительный запах нагретого дерева, наполнявший воздух, вызывал
в душе Майкла ответное теплое чувство. Во всем мире он знал только одно
место, где можно было ощутить такой аромат.
-- Майкл? Это ты? Входи же!
Он подошел к первой из двух дверей, которые вели в зал. Несмотря на то
что шторы были раздвинуты, там по-прежнему парил полумрак. Свет проникал
только сквозь щели в ставнях и боковые окна, за которыми располагалась
затянутая грязной сеткой терраса, С улицы доносился сладкий аромат жимолости
и других цветов, подобных которым ему не приходилось видеть больше нигде.
Роуан сидела на обитом коричневым бархатом диване, стоявшем возле
внешней стены зала, и выглядела, на его взгляд, просто очаровательно. На ней
были белые брюки и босоножки, а также свободного покроя рубашка из жатого
хлопка, не менее легкого, чем натуральный шелк, и белая футболка, на фоне
которой лицо и шея казались загорелыми едва ли не до черноты; несколько
прядей волос упали на щеку. Длинные ноги с босыми ступнями и чуть тронутыми
розовым лаком ногтями смотрелись удивительно сексуально.
-- Привет, Аэндорская ведьма. -- Майкл наклонился и нежно коснулся
поцелуем ее теплой щеки.
Роуан схватила его за запястья и, притянув к себе, крепко поцеловала в
губы. Руки ее слегка дрожали.
-- Ты была здесь одна? Все это время?
-- А почему тебя это удивляет? -- тихим, чуть охрипшим голосом спросила
она, откидываясь на спинку дивана и усаживая его рядом с собой. -- Сегодня я
послала официальное заявление об увольнении из клиники и намереваюсь найти
работу здесь. Я остаюсь жить в этом городе, в этом доме.
Майкл удивленно присвистнул и улыбнулся.
-- Ты это серьезно?