Страница:
– Не переживать? Это все, что ты можешь мне сказать?
– Это больше не повторится. Обещаю тебе. Клянусь.
– Лжец. Отныне твое слово уже ничего не значит для меня. Лжец. Выродок.
Харри побледнел.
– Ты – засохшая старая слива. Вот в чем твоя проблема.
Она не отреагировала на его слова, будто была глухой. Ее блеклые голубые глаза глядели на озеро, горы, красные и золотистые деревья. Не знаю, на что она смотрела. Возможно, на остатки индейского лета. Внезапно меня охватила жалость к матери, и я встала. Она заплакала и подняла руки, чтобы закрыть ими свои глаза, но тут что-то привлекло её внимание. Она уставилась на мой пах. Потом громко закричала.
– Господи, что он с тобой сделал? Ты истекаешь кровью.
Я посмотрела вниз, туда, куда глядела она. По моим ногам текла кровь. Ее было много, гораздо больше, чем на медвежьей шкуре, где осталось маленькое пятнышко.
– Ты пострадала, – закричала мать. – У тебя внутри рана. Он что-то сделал с тобой.
Я заметила испуг на лицах Харри и матери, но поняла, что со мной все в порядке. Ничего страшного не произошло. Во рту у меня появился странный привкус, я не могу описать его, но он был незнакомым. Я направилась к матери, оставляя на полу капли крови.
– Мама, со мной все в порядке. Харри не причинил мне вреда. Это наконец случилось. У меня начались месячные.
Она меня не слышала. Она поникла в кресле-качалке, склонив голову на обтянутое синим трикотажем плечо.
– Она потеряла сознание, – сказал Харри. – Как вчера, когда принесли телеграмму.
– Вызови доктора Дира.
Пока Харри разговаривал по телефону, я трясла мать, пытаясь оживить её, но ничего не добилась. Доктор приехал очень быстро. Он поискал пульс, приложил ухо к груди. Потом закрыл глаза.
– Ваша мать умерла. От сердечного приступа.
Мы с Харри уставились друг на друга, потеряв дар речи.
– Бедные дети, – сказал доктор Дир. – Вчера – ваш отец, а сегодня мать.
На мне уже была пижама с розовыми кроликами. Мы успели до прибытия доктора Дира стереть кровь с пола. Он покачал головой.
– Не знаю, что сказать.
Мы тоже не знали, что сказать, но что-то говорило мне о том, что нас посетила одна и та же мысль: это был наш первый скрепленный кровью договор – первый, но определенно не последний.
ЧАСТЬ 2
10
11
– Это больше не повторится. Обещаю тебе. Клянусь.
– Лжец. Отныне твое слово уже ничего не значит для меня. Лжец. Выродок.
Харри побледнел.
– Ты – засохшая старая слива. Вот в чем твоя проблема.
Она не отреагировала на его слова, будто была глухой. Ее блеклые голубые глаза глядели на озеро, горы, красные и золотистые деревья. Не знаю, на что она смотрела. Возможно, на остатки индейского лета. Внезапно меня охватила жалость к матери, и я встала. Она заплакала и подняла руки, чтобы закрыть ими свои глаза, но тут что-то привлекло её внимание. Она уставилась на мой пах. Потом громко закричала.
– Господи, что он с тобой сделал? Ты истекаешь кровью.
Я посмотрела вниз, туда, куда глядела она. По моим ногам текла кровь. Ее было много, гораздо больше, чем на медвежьей шкуре, где осталось маленькое пятнышко.
– Ты пострадала, – закричала мать. – У тебя внутри рана. Он что-то сделал с тобой.
Я заметила испуг на лицах Харри и матери, но поняла, что со мной все в порядке. Ничего страшного не произошло. Во рту у меня появился странный привкус, я не могу описать его, но он был незнакомым. Я направилась к матери, оставляя на полу капли крови.
– Мама, со мной все в порядке. Харри не причинил мне вреда. Это наконец случилось. У меня начались месячные.
Она меня не слышала. Она поникла в кресле-качалке, склонив голову на обтянутое синим трикотажем плечо.
– Она потеряла сознание, – сказал Харри. – Как вчера, когда принесли телеграмму.
– Вызови доктора Дира.
Пока Харри разговаривал по телефону, я трясла мать, пытаясь оживить её, но ничего не добилась. Доктор приехал очень быстро. Он поискал пульс, приложил ухо к груди. Потом закрыл глаза.
– Ваша мать умерла. От сердечного приступа.
Мы с Харри уставились друг на друга, потеряв дар речи.
– Бедные дети, – сказал доктор Дир. – Вчера – ваш отец, а сегодня мать.
На мне уже была пижама с розовыми кроликами. Мы успели до прибытия доктора Дира стереть кровь с пола. Он покачал головой.
– Не знаю, что сказать.
Мы тоже не знали, что сказать, но что-то говорило мне о том, что нас посетила одна и та же мысль: это был наш первый скрепленный кровью договор – первый, но определенно не последний.
ЧАСТЬ 2
ПАРИЖ – 1959
10
Это был первый приезд Харри Маринго в Париж.
В его голове снова и снова крутились слова старой песни: «Апрель в Париже – каштаны в цвету, праздник средь зеленой листвы». Да, это действительно был апрель, но Харри прилетел сюда отнюдь не на праздник. Ему предстояло в четыре часа встретиться с одним из ведущих банкиров города, Иэном Николсоном, которого он никогда прежде не видел.
Харри за все прожитые им двадцать семь лет ещё ни разу так не волновался.
«Мистер Николсон, я бы хотел получить линию кредитов на общую сумму в пять миллионов долларов для финансирования трех фильмов с Сарой Эймс, моей женой, в главных ролях.»
Какими бы безумными ни казались ему эти слова, он собирался произнести именно их. Что ответит Иэн Николсон?
«Мой дорогой коллега, я восхищаюсь вашей смелостью, вашей – как это назвать? – предприимчивостью. Я восхищаюсь актерским талантом вашей жены, я видел её в нескольких английских фильмах. Однако оценим ситуацию трезво. Пять миллионов долларов? Миссис Эймс фактически не знают в Америке. Что касается вашей личной профессиональной подготовки…»
Неудивительно, что руки Харри увлажнились. Он посмотрел на свои ухоженные ногти так, словно они принадлежали другому человеку. Еще вчера он постригся, побрился и сделал маникюр в самой модной парикмахерской Беверли Хиллс, у Фредди. Точнее, в салоне стилиста – так в Беверли Хиллс называют парикмахерские.
К Фредди ходили самые знаменитые и богатые люди, а также представители другой, третьей, пограничной группы, к которой принадлежал Харри – те, кто хотел как можно скорее попасть в одну из двух первых. Возможно, когда это случится, он перестанет называть стилистов парикмахерами. Пока что это слово пробуждало воспоминания о старом мистере Рейли, отце Денниса, с его сверкающей лысой головой, запахом сигар и простым тазиком для бритья в пораженных артритом пальцах. Человек может уехать из Пилгрим-Лейка, с грустью подумал Харри, но может ли он выбросить Пилгрим-Лейк из своей души?
Хотя это клише было одним из старейших в мире, оно по-прежнему оставалось более чем справедливым. Он оттолкнул его от себя с той же решимостью, с какой убежал от удушающей затхлости маленького родного городка и всего, что воплощал в себе Пилгрим-Лейк. Алексис повезло. Благодаря завещанию матери она рано вырвалась оттуда и попала в модный швейцарский интернат, в то время как он, любимец Луизы, должен был до конца своих дней управлять универсальным магазином в Пилгрим-Лейке. Смириться с безрадостной участью.
Даже после своей смерти Луиза Смит Маринго держала его в своих объятиях, но он перехитрил её. Теперь их надежный, трудолюбивый, упорный продавец Деннис владел магазином и был счастлив. Харри продал его Деннису за десять тысяч долларов вскоре после знакомства с Сарой. Мать, должно быть, перевернулась в могиле. Что бы она сказала, увидев сейчас сына в двубортном костюме в синюю полоску, с щегольской гвоздикой в петлице, галстуком в белый горошек, в ручной работы туфлях из крокодиловой кожи и плаще от Берберри? Что бы произошло, если бы она увидела, как он совсем недавно ел у Лезерра бифштекс, приготовленный по рецепту Дюма, и полыхающее суфле на десерт? Или как он остановился вчера вечером в отеле «Ланкастер». Эту гостиницу рекомендовала его жена.
– Она элегантна, респектабельна и отличается высоким уровнем сервиса. К тому же находится недалеко от Елисейских полей. Она тебе понравится. Она похожа на «Клэридж».
Сара замолчала, вспомнив, что Харри никогда не был ни в Лондоне, ни в других европейских городах, и до их встречи удалялся от Пилгрим-Лейка не более чем на несколько сотен миль. И то лишь благодаря тому, что в конце концов получил баскетбольную стипендию сиракузского колледжа.
– В любом случае «Ланкастер» придется тебе по вкусу, – добавила Сара. – Похож он на «Клэридж» или нет.
Он поцеловал её, потому что любил это делать, а также для того, чтобы заткнуть ей рот – она имела привычку слишком много болтать. Как обычно, её губы раскрылись в жадном ожидании. Она только что вернулась домой после долгих дневных съемок на студии и ещё была в костюме для верховой езды, который почти не снимала на протяжении всей работы над её первых, почти законченным, голливудским фильмом.
Парижские девушки, заметил Харри, возвращаясь в настоящее, обладали узкими талиями, тонкими стройными ногами и небольшими грудями. Несмотря на физическое сходство, каждой удавалось сохранять индивидуальный стиль, быть отличной от других. Какие ощущения испытал бы он, занимаясь любовью с одной из этих крошек? Он надеялся выяснить это по завершении рабочего дня. Его снова кольнула одна мысль: согласится ли Иэн Николсон участвовать в этом авантюрном проекте? Харри не мог подвести себя, а в первую очередь – Сару, так верившую в него.
– Николсон, должно быть, странный человек, – сказала она однажды, если проводит столько времени во Франции. Ты знаешь, дорогой, какие мы, англичане, шовинисты, как дискомфортно чувствуем себя за границей. Мы не можем долго находиться вдали от королевской гвардии. По правде говоря, я страдаю от ностальгии.
– Как давно Николсон живет в Париже?
– По-моему, лет девять-десять. Насколько мне известно, он женат на очень красивой француженке. Основная часть его банка, конечно, находится в Лондоне, но наш Иэн, похоже, вечный скиталец. Думаю, у тебя есть шанс получить эти деньги.
Она никогда не видела человека, которого называла «нашим Иэном», однако утверждала, что её отец несколько лет тому назад заключил с ним какую-то сделку. Наполняя в их находящемся в Беверли Хиллс бунгало стоимостью в сто двадцать пять долларов в сутки два бокала шампанским «Дом Периньон» 1939 года розлива, Харри ощущал себя деревенским мужланом. Сара настояла на том, чтобы они остановились здесь на время съемок картины «Хорошенькое дельце», где она исполняла главную роль. Сначала Харри пришел в ужас от гостиничных цен, но потом махнул на них рукой – ну и пусть, это её деньги. Он спустил свои десять тысяч долларов за первый год их экстравагантного брака. Да, Сара обладала деньгами, талантом, связями. Иногда он спрашивал себя, почему она вышла за него, имея возможность сделать лучший выбор.
– Дело в том, что ты – суперлюбовник, – объяснила она. – И в глубине души – супернегодяй. Мне нравится оба этих качества. Ты также моложе меня на пять лет. Муж всегда должен быть моложе. Во всяком случае, хотя бы немного.
Он казался себе жеребцом, слугой и альфонсом в одном лице. Самым ужасным было то, что до недавнего времени ему нравилось это ощущение. Сейчас оно начало пробуждать в нем чувство вины. В последнее время у него появились проблемы со сном. Когда ему наконец удавалось заснуть, его преследовали кошмары со зловещими фигурами и головоломными проблемами. Харри никогда не спрашивал себя, почему он женился на Саре. В этом не было никакой тайны. Она была наиболее интригующей женщиной из всех, каких он встречал в жизни, за исключением… но это происходило так давно, в другом мире. Он уже четырнадцать лет не видел Алексис.
Да, матери удалось разлучить их. Стерва. Жалкая, эгоистичная, мстительная стерва. Ее адвокаты отказывались сообщить ему местонахождение Алексис, она сама не написала ему ни единого слова, не прислала ни единой открытки – даже когда он женился на Саре, и известие о свадьбе замелькало в газетах всего мира. Почему? Возможно, Алексис умерла. Он вздрогнул, допустив такую возможность. Его мучили кошмары из-за сестры (или из-за Сары?). Прекрасная Алексис была так похожа на него во всех отношениях. Трудно представить себе двух более непохожих внешне женщин, чем Сара и Алексис, и даже по прошествии столь длительного времени Харри было трудно смириться с тем, что ему не суждено снова увидеть сестру. Это было бы не просто слишком жестоко, но и невообразимо, находилось бы за пределами человеческого понимания. За границами всего, что можно вытерпеть.
– Ты улетел куда-то за миллион миль, – упрекнула его Сара. – Вернись назад. О чем ты думаешь?
Он никогда не смог бы рассказать ей об Алексис. Не расскажет о сестре никому. Сара была его женой, и он по-своему любил её, но Алексис оставалась для Харри самым близким человеком, «вторым я». Связующая их нить никогда не оборвется окончательно.
– Я думал о тебе, дорогая, – сказал он. – Ты так много работаешь.
Он подал ей шампанское, и она потянула его к дивану, на котором лежала. Он не стал сопротивляться. Один год брака убедил его в том, что голубоглазая обладательница розовых сосков, леди Сара Констанс Эймс-Маринго, как правило, в конце концов добивалась своего. Почему бы и нет? Ее отец был пятым графом. Она редко говорила о нем, разве что иногда упоминала расположенное где-то в Суррее семейное поместье – точно так же, как Харри редко вспоминал своего отца, лишь однажды упомянув о том, что он погиб на войне. Это объединяло их – помимо секса и сходных честолюбивых устремлений: она хотела стать известной всему миру кинозвездой, а он – её продюсером, фактической властью, стоящей за троном.
– Дорогой, ты собираешься сесть? – обратилась она к высокому обладателю атлетического тела, которое ей, похоже, не могло надоесть. – Мне так одиноко. На съемочной площадке крутится столько людей, но я думаю только о тебе.
Несмотря на то, что диван был огромным (как и его двойник у противоположной стены бежево-коричневой комнаты), Харри устроился у ног Сары. Он ощущал запах её желания, который заполнял собой комнату, обволакивал его. Она потягивала шампанское, почти прикрыв глаза. Потом поставила бокал, напоминавший по форме бутон тюльпана, на стол и начала ласкать свои груди. Она знала, что Харри возбуждает это зрелище. Так было всегда с момента их знакомства в Пилгрим-Лейке, куда она приехала, чтобы оправиться в одиночестве от «нервного истощения». Позже он обнаружил, что тогда она пережила очередной психический срыв – один из длинной череды.
– Не сиди так, просто потягивая шампанское, дорогой.
Она уже добилась того, что её соски отвердели, и продолжала теребить их пальцами, скрестив руки на груди. Правая касалась левого соска, а левая – правого. На красивом лице Сары блуждала счастливая, жадная, ненасытная улыбка.
– Сделай что-нибудь, Харри. Помоги мне немножко.
Харри поставил свой бокал возле бокалы Сары. Она не знала, что к его возбуждению примешивалось некоторое отвращение. Большие груди манили Харри, одновременно пробуждая в нем страх. Он не мог отрицать, что они завораживают его и при этом кажутся чем-то враждебным. Ему казалось, что они недвусмысленно требуют, чтобы их касались, ласкали, целовали, сосали, покусывали, заливали спермой. Похоже, Сара желала этого ежеминутно, и утолить её голод было нелегко.
– Помочь тебе? – произнес Харри. – Но ты прекрасно обходишься без меня, Сара. Делаешь все так здорово.
– И все же хуже, чем это делаешь ты.
Он положил руку между её бедер и ощутил выделившуюся влагу. Окна были закрыты шторами, кондиционер работал почти бесшумно, и на темный пол падал лишь один тонкий луч вечернего калифорнийского солнца – луч надежды. Надежды на что? – спросил себя Харри. На развод? Нелепая мысль. Однако сейчас он впервые пожалел о том, что познакомился с этой непонятной и требовательной женщиной.
– У меня был такой тяжелый день, – вздохнула она. – Я смертельно устала. Все время находилась на солнце. И ужасно хочу расслабиться. Сними с меня сапоги, дорогой, ладно? Позже мы закажем в номер что-нибудь экстравагантное.
Харри принялся покорно расстегивать бежевые габардиновые брюки. Он стянул их с округлых бедер и крепких мускулистых ног. Ее щиколотки, как и ступни, не отличались изяществом. Она была крупной женщиной. Под брюками находились трусики телесного цвета, пояс и чулки. Харри снял трусики и посмотрел на золотистые лобковые волосы. Постриженная растительность имела форму сердечка. Эта картина всегда будоражила Харри… с той минуты, когда он впервые увидел её в лесу возле Пилгрим-Лейка («Давай совершим дальнюю прогулку, – сказала Сара, – ты ведь хорошо знаешь эти места.») Реакция Харри до сих пор оставалась неоднозначной – к возбуждению примешивалось отвращение. До встречи с Сарой он переспал с множеством женщин, видел и делал буквально все – во всяком случае, так он считал. Однако Сара разбудила в нем совершенно новые ощущения. После знакомства с ней все прежние женщины превратились в тусклые тени – все, кроме одной.
– А теперь – мои подвязки, дорогой.
Она имела в виду пояс с резинками. Он уже начинал привыкать к различию между их словарями.
– Ты насквозь промокла, – сказал Харри.
– Я сегодня дважды мастурбировала в гримерной. В промежутках между дублями. Правда, я испорченная?
Он не был уверен в том, что она говорит правду. Она часто произносила что-то, желая шокировать его. Подразнить. Разбудить воображение. Она была отличной актрисой – отрицать это не имело смысла.
Через мгновение она начала ласкать себя, раздвинула свои лобковые волосы, позволяя Харри увидеть розовую плоть. Он отхлебнул шампанское, не отводя глаз от Сары. Она нуждалась в его пристальном взгляде, удовлетворявшем её безграничный нарциссизм.
– Это уже лучше, – сказала Сара. – Гораздо, гораздо лучше. Ты присоединишься ко мне, дорогой?
Харри лениво протянул руки к её грудям. Они ждали его нежных прикосновений, которые заставляли Сару стонать подобно раненой рыси. Потом Харри пустил в ход свой язык, и на сосках заблестела слюна. Сара продолжала ласкать себя, её тело ритмично затрепетало. Харри целовал, лизал, покусывал её, пока она не добралась до своего первого победного оргазма. Только после этого дрожащая женщина позволила ему раздеться и заняться с ней любовью по полной программе…
Пять миллионов долларов.
По старым американским меркам эта сумма была огромной. Такие цифры с трудом умещались в сознании Харри. Не усмехнется ли приветливый (как утверждала Сара) Иэн Николсон, услышав такую дерзкую просьбу? Однако банкир согласился встретиться с Харри.
Он свернул с длинной улицы, тянувшейся вдоль сада, и оказался на Рю де Риволи среди темных торговых рядов.
Летние люди. Он и Алексис обещали друг другу, что станут ими. Где она сейчас, что делает, с кем живет? Ни один мужчина не сможет встать между ними. Саре тоже не удалось сделать это. Жены, мужья, любовники. Другие люди не имели значения, они были лишь средством для достижения цели.
В его голове снова и снова крутились слова старой песни: «Апрель в Париже – каштаны в цвету, праздник средь зеленой листвы». Да, это действительно был апрель, но Харри прилетел сюда отнюдь не на праздник. Ему предстояло в четыре часа встретиться с одним из ведущих банкиров города, Иэном Николсоном, которого он никогда прежде не видел.
Харри за все прожитые им двадцать семь лет ещё ни разу так не волновался.
«Мистер Николсон, я бы хотел получить линию кредитов на общую сумму в пять миллионов долларов для финансирования трех фильмов с Сарой Эймс, моей женой, в главных ролях.»
Какими бы безумными ни казались ему эти слова, он собирался произнести именно их. Что ответит Иэн Николсон?
«Мой дорогой коллега, я восхищаюсь вашей смелостью, вашей – как это назвать? – предприимчивостью. Я восхищаюсь актерским талантом вашей жены, я видел её в нескольких английских фильмах. Однако оценим ситуацию трезво. Пять миллионов долларов? Миссис Эймс фактически не знают в Америке. Что касается вашей личной профессиональной подготовки…»
Неудивительно, что руки Харри увлажнились. Он посмотрел на свои ухоженные ногти так, словно они принадлежали другому человеку. Еще вчера он постригся, побрился и сделал маникюр в самой модной парикмахерской Беверли Хиллс, у Фредди. Точнее, в салоне стилиста – так в Беверли Хиллс называют парикмахерские.
К Фредди ходили самые знаменитые и богатые люди, а также представители другой, третьей, пограничной группы, к которой принадлежал Харри – те, кто хотел как можно скорее попасть в одну из двух первых. Возможно, когда это случится, он перестанет называть стилистов парикмахерами. Пока что это слово пробуждало воспоминания о старом мистере Рейли, отце Денниса, с его сверкающей лысой головой, запахом сигар и простым тазиком для бритья в пораженных артритом пальцах. Человек может уехать из Пилгрим-Лейка, с грустью подумал Харри, но может ли он выбросить Пилгрим-Лейк из своей души?
Хотя это клише было одним из старейших в мире, оно по-прежнему оставалось более чем справедливым. Он оттолкнул его от себя с той же решимостью, с какой убежал от удушающей затхлости маленького родного городка и всего, что воплощал в себе Пилгрим-Лейк. Алексис повезло. Благодаря завещанию матери она рано вырвалась оттуда и попала в модный швейцарский интернат, в то время как он, любимец Луизы, должен был до конца своих дней управлять универсальным магазином в Пилгрим-Лейке. Смириться с безрадостной участью.
Даже после своей смерти Луиза Смит Маринго держала его в своих объятиях, но он перехитрил её. Теперь их надежный, трудолюбивый, упорный продавец Деннис владел магазином и был счастлив. Харри продал его Деннису за десять тысяч долларов вскоре после знакомства с Сарой. Мать, должно быть, перевернулась в могиле. Что бы она сказала, увидев сейчас сына в двубортном костюме в синюю полоску, с щегольской гвоздикой в петлице, галстуком в белый горошек, в ручной работы туфлях из крокодиловой кожи и плаще от Берберри? Что бы произошло, если бы она увидела, как он совсем недавно ел у Лезерра бифштекс, приготовленный по рецепту Дюма, и полыхающее суфле на десерт? Или как он остановился вчера вечером в отеле «Ланкастер». Эту гостиницу рекомендовала его жена.
– Она элегантна, респектабельна и отличается высоким уровнем сервиса. К тому же находится недалеко от Елисейских полей. Она тебе понравится. Она похожа на «Клэридж».
Сара замолчала, вспомнив, что Харри никогда не был ни в Лондоне, ни в других европейских городах, и до их встречи удалялся от Пилгрим-Лейка не более чем на несколько сотен миль. И то лишь благодаря тому, что в конце концов получил баскетбольную стипендию сиракузского колледжа.
– В любом случае «Ланкастер» придется тебе по вкусу, – добавила Сара. – Похож он на «Клэридж» или нет.
Он поцеловал её, потому что любил это делать, а также для того, чтобы заткнуть ей рот – она имела привычку слишком много болтать. Как обычно, её губы раскрылись в жадном ожидании. Она только что вернулась домой после долгих дневных съемок на студии и ещё была в костюме для верховой езды, который почти не снимала на протяжении всей работы над её первых, почти законченным, голливудским фильмом.
Парижские девушки, заметил Харри, возвращаясь в настоящее, обладали узкими талиями, тонкими стройными ногами и небольшими грудями. Несмотря на физическое сходство, каждой удавалось сохранять индивидуальный стиль, быть отличной от других. Какие ощущения испытал бы он, занимаясь любовью с одной из этих крошек? Он надеялся выяснить это по завершении рабочего дня. Его снова кольнула одна мысль: согласится ли Иэн Николсон участвовать в этом авантюрном проекте? Харри не мог подвести себя, а в первую очередь – Сару, так верившую в него.
– Николсон, должно быть, странный человек, – сказала она однажды, если проводит столько времени во Франции. Ты знаешь, дорогой, какие мы, англичане, шовинисты, как дискомфортно чувствуем себя за границей. Мы не можем долго находиться вдали от королевской гвардии. По правде говоря, я страдаю от ностальгии.
– Как давно Николсон живет в Париже?
– По-моему, лет девять-десять. Насколько мне известно, он женат на очень красивой француженке. Основная часть его банка, конечно, находится в Лондоне, но наш Иэн, похоже, вечный скиталец. Думаю, у тебя есть шанс получить эти деньги.
Она никогда не видела человека, которого называла «нашим Иэном», однако утверждала, что её отец несколько лет тому назад заключил с ним какую-то сделку. Наполняя в их находящемся в Беверли Хиллс бунгало стоимостью в сто двадцать пять долларов в сутки два бокала шампанским «Дом Периньон» 1939 года розлива, Харри ощущал себя деревенским мужланом. Сара настояла на том, чтобы они остановились здесь на время съемок картины «Хорошенькое дельце», где она исполняла главную роль. Сначала Харри пришел в ужас от гостиничных цен, но потом махнул на них рукой – ну и пусть, это её деньги. Он спустил свои десять тысяч долларов за первый год их экстравагантного брака. Да, Сара обладала деньгами, талантом, связями. Иногда он спрашивал себя, почему она вышла за него, имея возможность сделать лучший выбор.
– Дело в том, что ты – суперлюбовник, – объяснила она. – И в глубине души – супернегодяй. Мне нравится оба этих качества. Ты также моложе меня на пять лет. Муж всегда должен быть моложе. Во всяком случае, хотя бы немного.
Он казался себе жеребцом, слугой и альфонсом в одном лице. Самым ужасным было то, что до недавнего времени ему нравилось это ощущение. Сейчас оно начало пробуждать в нем чувство вины. В последнее время у него появились проблемы со сном. Когда ему наконец удавалось заснуть, его преследовали кошмары со зловещими фигурами и головоломными проблемами. Харри никогда не спрашивал себя, почему он женился на Саре. В этом не было никакой тайны. Она была наиболее интригующей женщиной из всех, каких он встречал в жизни, за исключением… но это происходило так давно, в другом мире. Он уже четырнадцать лет не видел Алексис.
Да, матери удалось разлучить их. Стерва. Жалкая, эгоистичная, мстительная стерва. Ее адвокаты отказывались сообщить ему местонахождение Алексис, она сама не написала ему ни единого слова, не прислала ни единой открытки – даже когда он женился на Саре, и известие о свадьбе замелькало в газетах всего мира. Почему? Возможно, Алексис умерла. Он вздрогнул, допустив такую возможность. Его мучили кошмары из-за сестры (или из-за Сары?). Прекрасная Алексис была так похожа на него во всех отношениях. Трудно представить себе двух более непохожих внешне женщин, чем Сара и Алексис, и даже по прошествии столь длительного времени Харри было трудно смириться с тем, что ему не суждено снова увидеть сестру. Это было бы не просто слишком жестоко, но и невообразимо, находилось бы за пределами человеческого понимания. За границами всего, что можно вытерпеть.
– Ты улетел куда-то за миллион миль, – упрекнула его Сара. – Вернись назад. О чем ты думаешь?
Он никогда не смог бы рассказать ей об Алексис. Не расскажет о сестре никому. Сара была его женой, и он по-своему любил её, но Алексис оставалась для Харри самым близким человеком, «вторым я». Связующая их нить никогда не оборвется окончательно.
– Я думал о тебе, дорогая, – сказал он. – Ты так много работаешь.
Он подал ей шампанское, и она потянула его к дивану, на котором лежала. Он не стал сопротивляться. Один год брака убедил его в том, что голубоглазая обладательница розовых сосков, леди Сара Констанс Эймс-Маринго, как правило, в конце концов добивалась своего. Почему бы и нет? Ее отец был пятым графом. Она редко говорила о нем, разве что иногда упоминала расположенное где-то в Суррее семейное поместье – точно так же, как Харри редко вспоминал своего отца, лишь однажды упомянув о том, что он погиб на войне. Это объединяло их – помимо секса и сходных честолюбивых устремлений: она хотела стать известной всему миру кинозвездой, а он – её продюсером, фактической властью, стоящей за троном.
– Дорогой, ты собираешься сесть? – обратилась она к высокому обладателю атлетического тела, которое ей, похоже, не могло надоесть. – Мне так одиноко. На съемочной площадке крутится столько людей, но я думаю только о тебе.
Несмотря на то, что диван был огромным (как и его двойник у противоположной стены бежево-коричневой комнаты), Харри устроился у ног Сары. Он ощущал запах её желания, который заполнял собой комнату, обволакивал его. Она потягивала шампанское, почти прикрыв глаза. Потом поставила бокал, напоминавший по форме бутон тюльпана, на стол и начала ласкать свои груди. Она знала, что Харри возбуждает это зрелище. Так было всегда с момента их знакомства в Пилгрим-Лейке, куда она приехала, чтобы оправиться в одиночестве от «нервного истощения». Позже он обнаружил, что тогда она пережила очередной психический срыв – один из длинной череды.
– Не сиди так, просто потягивая шампанское, дорогой.
Она уже добилась того, что её соски отвердели, и продолжала теребить их пальцами, скрестив руки на груди. Правая касалась левого соска, а левая – правого. На красивом лице Сары блуждала счастливая, жадная, ненасытная улыбка.
– Сделай что-нибудь, Харри. Помоги мне немножко.
Харри поставил свой бокал возле бокалы Сары. Она не знала, что к его возбуждению примешивалось некоторое отвращение. Большие груди манили Харри, одновременно пробуждая в нем страх. Он не мог отрицать, что они завораживают его и при этом кажутся чем-то враждебным. Ему казалось, что они недвусмысленно требуют, чтобы их касались, ласкали, целовали, сосали, покусывали, заливали спермой. Похоже, Сара желала этого ежеминутно, и утолить её голод было нелегко.
– Помочь тебе? – произнес Харри. – Но ты прекрасно обходишься без меня, Сара. Делаешь все так здорово.
– И все же хуже, чем это делаешь ты.
Он положил руку между её бедер и ощутил выделившуюся влагу. Окна были закрыты шторами, кондиционер работал почти бесшумно, и на темный пол падал лишь один тонкий луч вечернего калифорнийского солнца – луч надежды. Надежды на что? – спросил себя Харри. На развод? Нелепая мысль. Однако сейчас он впервые пожалел о том, что познакомился с этой непонятной и требовательной женщиной.
– У меня был такой тяжелый день, – вздохнула она. – Я смертельно устала. Все время находилась на солнце. И ужасно хочу расслабиться. Сними с меня сапоги, дорогой, ладно? Позже мы закажем в номер что-нибудь экстравагантное.
Харри принялся покорно расстегивать бежевые габардиновые брюки. Он стянул их с округлых бедер и крепких мускулистых ног. Ее щиколотки, как и ступни, не отличались изяществом. Она была крупной женщиной. Под брюками находились трусики телесного цвета, пояс и чулки. Харри снял трусики и посмотрел на золотистые лобковые волосы. Постриженная растительность имела форму сердечка. Эта картина всегда будоражила Харри… с той минуты, когда он впервые увидел её в лесу возле Пилгрим-Лейка («Давай совершим дальнюю прогулку, – сказала Сара, – ты ведь хорошо знаешь эти места.») Реакция Харри до сих пор оставалась неоднозначной – к возбуждению примешивалось отвращение. До встречи с Сарой он переспал с множеством женщин, видел и делал буквально все – во всяком случае, так он считал. Однако Сара разбудила в нем совершенно новые ощущения. После знакомства с ней все прежние женщины превратились в тусклые тени – все, кроме одной.
– А теперь – мои подвязки, дорогой.
Она имела в виду пояс с резинками. Он уже начинал привыкать к различию между их словарями.
– Ты насквозь промокла, – сказал Харри.
– Я сегодня дважды мастурбировала в гримерной. В промежутках между дублями. Правда, я испорченная?
Он не был уверен в том, что она говорит правду. Она часто произносила что-то, желая шокировать его. Подразнить. Разбудить воображение. Она была отличной актрисой – отрицать это не имело смысла.
Через мгновение она начала ласкать себя, раздвинула свои лобковые волосы, позволяя Харри увидеть розовую плоть. Он отхлебнул шампанское, не отводя глаз от Сары. Она нуждалась в его пристальном взгляде, удовлетворявшем её безграничный нарциссизм.
– Это уже лучше, – сказала Сара. – Гораздо, гораздо лучше. Ты присоединишься ко мне, дорогой?
Харри лениво протянул руки к её грудям. Они ждали его нежных прикосновений, которые заставляли Сару стонать подобно раненой рыси. Потом Харри пустил в ход свой язык, и на сосках заблестела слюна. Сара продолжала ласкать себя, её тело ритмично затрепетало. Харри целовал, лизал, покусывал её, пока она не добралась до своего первого победного оргазма. Только после этого дрожащая женщина позволила ему раздеться и заняться с ней любовью по полной программе…
Пять миллионов долларов.
По старым американским меркам эта сумма была огромной. Такие цифры с трудом умещались в сознании Харри. Не усмехнется ли приветливый (как утверждала Сара) Иэн Николсон, услышав такую дерзкую просьбу? Однако банкир согласился встретиться с Харри.
Он свернул с длинной улицы, тянувшейся вдоль сада, и оказался на Рю де Риволи среди темных торговых рядов.
Летние люди. Он и Алексис обещали друг другу, что станут ими. Где она сейчас, что делает, с кем живет? Ни один мужчина не сможет встать между ними. Саре тоже не удалось сделать это. Жены, мужья, любовники. Другие люди не имели значения, они были лишь средством для достижения цели.
11
Иногда, когда мне хватает мужества, я размышляю о моей жизни. Мне кажется, что на самом деле за мои двадцать шесть лет я прожила не одну жизнь. Один Бог ведает, что меня ждет в будущем: новые имиджи, повороты судьбы, различные маски. Боюсь ли я этого? Возможно, да. Но ещё я испытываю любопытство. Мне всегда хотелось изучать мир. Я от рождения была любопытной – в отличие от матери, которая умерла, почти ничего не повидав.
– Шоффе, не шевелись!
– Извините, мадам. Я больше не буду двигаться, обещаю вам.
Приближался вечер. Я находилась в знаменитом Доме моды мадам Терезы. Она примеряла на мне коричневое бархатное платье, опускавшееся ровно на два дюйма ниже колен. Оно предназначалось для июльского показа. Мадам что-то в нем не устраивало, она неистово втыкала булавки, а я заставляла себя стоять неподвижно, помня о том, что мне платят весьма неплохо по парижским меркам.
– Когда-нибудь я воткну булавку в твое самое нежное место, если ты будешь крутиться.
– Я не останусь у вас в долгу, мадам.
– Не забывайся.
– А вы всегда владели собой, когда были молоды?
Когда эти слова сорвались с моего языка, мне захотелось откусить его. Больше всего на свете мадам не любила напоминаний о своем возрасте. Судя по газетным заметкам, он находился в интервале от пятидесяти одного года до шестидесяти двух лет. Точную цифру знала только сама мадам, некогда славившаяся своей красотой. Конечно, её раздражали красивые молодые манекенщицы. Мы постоянно напоминали ей об утраченной молодости.
Шоффе Нувилер.
Так меня теперь зовут. Мои уши до сих пор не привыкли к новым имени и фамилии. Алексис Маринго больше не существует. Я – парижская манекенщица. Мадам Тереза борется с Шанель и Шиап за право называться ведущим дизайнером и первой стервой в мире высокой моды. Она отыскала меня в жалком парижском кафе на Буль Миш и дала новое имя. Она с ходу заявила: «Довольно сидеть здесь с интригующим выражением на бледном лице!» Потом решила, что я нуждаюсь в новом имени, и потребовала, чтобы я перекрасила волосы. Я не хотела менять имя и яростно заявила об этом.
– Chaffe au rouge.[12] Да, я вижу тебя именно огненно-рыжей.
Когда она насмехалась над кем-то, на её лице появлялась безжалостная улыбка. Я работала продавщицей в «Галери Лафайет» и едва сводила концы с концами – эта работа была отнюдь не самой увлекательной и высокооплачиваемой. Я понимала, что мне пора подумать о моем будущем.
– Хорошо, – согласилась я. – Называйте меня Шоффе, если хотите. Когда я начинаю работать?
– Встань. Я хочу увидеть, как ты ходишь.
Я сделала несколько смелых шагов.
– Все в порядке?
– Хорошо. Даже очень хорошо. Большинство девушек не умеет ходить. Они выбрасывают вперед ступни, а ты – бедра. Правда, ты почти слишком высокая.
– Мой рост – 178 сантиметров.
– Значит, ты будешь моей самой высокой манекенщицей. Придется немного над тобой поработать. У меня уже есть две брюнетки с прямыми волосами. Мне ни к чему ещё одна. Это породит однообразие.
– Но мои волосы, возможно, – лучшее, что у меня есть.
– Oubliez-vous les cheveus.[13] Они скрывают лицо. Мы пострижем твои волосы, покрасим их в рыжий цвет, сделаем химию и тогда увидим твое лицо. Оно станет символом моих творений. Во всяком случае, на какое-то время… Карьера манекенщицы – отнюдь не вечный праздник.
Я не дала волю охватившему меня возмущению. Это произошло несколько лет тому назад. Я до сих пор стараюсь держать себя в руках. Мне приходится делать это, работая у мадам. Она не потерпела бы попытки бунта (даже от Рене, её некогда обожаемой бывшей любовницы). Подобные выходки угрожали бы процветанию созданной мадам империи. Она утверждала, что выстроила её своими руками, но на самом деле ей оказывали значительную финансовую помощь влиятельные мужчины из Англии, Франции, Германии, Италии и Швейцарии. Она отвергала все обвинения, отрицала существовавшие связи.
– Я добилась всего своим трудом, – часто говорила мадам. – Никто мне не помогал. Никто не дал ни гроша. Я карабкалась наверх, пуская в ход ногти и зубы.
Хотя я не была в Штатах уже четырнадцать лет и, вероятно, никогда не вернусь туда, в отдельные моменты мне кажется, что я – такое же порождение Америки, как яблочный пирог. При этом во мне столько же индейского, сколько в томагавке моего отца. Я – такая же частица Англии, как Вестминстер, и Голландии, как Ригсмузеум. Иногда я чувствую, что во мне смешались воедино все национальности мира. Я родилась в Штатах, получила образование в Швейцарии, работала во Франции. Я не стану упоминать все страны, в которых жила – из-за страха окончательно запутаться в своих духовных корнях.
– Думаешь, можно покинуть родину и навсегда порвать связь с ней? спросила я Еву сегодня утром, когда мы готовились отправиться на работу. Покинуть и избежать расплаты?
Ева была моей соседкой по комнате, она тоже работала у мадам Терезы.
– О, не знаю. Мы же покинули родину, верно?
– Да, но ты помолвлена с испанцем, вы оба копите деньги, чтобы пожениться и вернуться в Аликанте.
– Да, это правда.
– Значит, на самом деле вы сохранили духовную связь с Испанией.
– Думаю, да.
Ева иногда держалась возмутительно, однако обычно мы с ней ладили. Вероятно, потому что мы сильно отличались друг от друга. Она легко выносит перепады моего настроения – они причиняют страдания только мне одной. Я никогда не знаю, что выкину в следующую минуту.
– Ты вышла замуж за горнолыжного инструктора, – неожиданно сказала Ева.
– Да, я тогда училась в том проклятом интернате в Гстааде. Герр Нувилер. Негодяй!
– У него нет имени? Ты никогда не произносила его.
Мы продолжали одеваться. Наши груди были плоскими, как оладьи, а тела – такими тонкими и костлявыми, что мы их просто не ощущали. Они служили вешалками, на которые мадам надевала свои последние творения. Мы казались себе бесполыми созданиями, однако иногда поздно вечером, страдая от скуки, беспокойства, отчаяния и бессонницы, занимались любовью. Мы отличались от Рене, которая открыто и радостно признавалась в том, что является стопроцентной лесбиянкой, и весьма забавно рассказывала о своих связях с известными клиентками мадам (конечно, когда наша хозяйка не могла её услышать).
Однажды Рене развлекалась в позе «шестьдесят девять» с черноволосой графиней у неё дома. Неожиданно в спальню вошел муж, который должен был в это время присутствовать на каком-то важном совещании. Бросив один беглый взгляд на кровать, он сказал: «О, извините меня, дамы. Я ищу мои таблетки от изжоги.» После этого он тотчас покинул комнату.
Рене могла при желании рассмешить манекенщиц мадам Терезы до желудочных колик. Она исключительно остроумно и откровенно описывала свои приключения.
Мы питались салатом-латуком и обычно ложились спать в десять часов вечера. Все манекенщицы мадам работали до изнеможения. Мы имели право поправляться или худеть не более чем на килограмм, чтобы подогнанные по фигуре наряды не пришлось переделывать к июльскому показу. Нам хорошо платили – мы получали в день сумму, эквивалентную сорока американским долларам… то есть двадцать тысяч старых франков в неделю. Наша квартира стоила двадцать тысяч франков в месяц, она была нам вполне по карману. Листья латука, постное мясо молодого барашка, вода «перье», один аперитив за вечер. И все. Другие женщины, ничего не знавшие о нашей жизни, завидовали нам.
– Если он был таким негодяем, – спросила Ева, – почему ты вышла за него?
– Я страдала от одиночества. Находилась во враждебном окружении. Была единственной американкой в этой школе… Родители остальных учениц были отвратительно богатыми… На самом деле к тому времени я уже потеряла мать и отца, они умерли раньше. Муж требовал, чтобы я становилась перед ним на колени перед тем, как мы занимались любовью. Я должна была произносить: «Zu Befehl!»
– Что это означает?
– К вашим услугам, – ответила я. – Поэтому я развелась с ним.
– Мужчины все немного странные, когда дело доходит до секса.
Она произнесла эти слова со вздохом, её хорошенькое личико немного погрустнело, словно она сочувствовала моей тяжкой доле. Однако я подозревала, что она считала меня глупой, наивной идеалисткой. Ева обладала чудесной кожей и большими темно-коричневыми глазами, которые тщательно подводила тушью «Аркансил». Я так же тщательно сбривала волосы под мышками.
– Я не позволю вам являться на работу похожими на уборщиц! закричала однажды мадам. – Вы все – мое отражение. Вы должны выглядеть безупречно. С'est entendu?[14]
– Шоффе, не шевелись!
– Извините, мадам. Я больше не буду двигаться, обещаю вам.
Приближался вечер. Я находилась в знаменитом Доме моды мадам Терезы. Она примеряла на мне коричневое бархатное платье, опускавшееся ровно на два дюйма ниже колен. Оно предназначалось для июльского показа. Мадам что-то в нем не устраивало, она неистово втыкала булавки, а я заставляла себя стоять неподвижно, помня о том, что мне платят весьма неплохо по парижским меркам.
– Когда-нибудь я воткну булавку в твое самое нежное место, если ты будешь крутиться.
– Я не останусь у вас в долгу, мадам.
– Не забывайся.
– А вы всегда владели собой, когда были молоды?
Когда эти слова сорвались с моего языка, мне захотелось откусить его. Больше всего на свете мадам не любила напоминаний о своем возрасте. Судя по газетным заметкам, он находился в интервале от пятидесяти одного года до шестидесяти двух лет. Точную цифру знала только сама мадам, некогда славившаяся своей красотой. Конечно, её раздражали красивые молодые манекенщицы. Мы постоянно напоминали ей об утраченной молодости.
Шоффе Нувилер.
Так меня теперь зовут. Мои уши до сих пор не привыкли к новым имени и фамилии. Алексис Маринго больше не существует. Я – парижская манекенщица. Мадам Тереза борется с Шанель и Шиап за право называться ведущим дизайнером и первой стервой в мире высокой моды. Она отыскала меня в жалком парижском кафе на Буль Миш и дала новое имя. Она с ходу заявила: «Довольно сидеть здесь с интригующим выражением на бледном лице!» Потом решила, что я нуждаюсь в новом имени, и потребовала, чтобы я перекрасила волосы. Я не хотела менять имя и яростно заявила об этом.
– Chaffe au rouge.[12] Да, я вижу тебя именно огненно-рыжей.
Когда она насмехалась над кем-то, на её лице появлялась безжалостная улыбка. Я работала продавщицей в «Галери Лафайет» и едва сводила концы с концами – эта работа была отнюдь не самой увлекательной и высокооплачиваемой. Я понимала, что мне пора подумать о моем будущем.
– Хорошо, – согласилась я. – Называйте меня Шоффе, если хотите. Когда я начинаю работать?
– Встань. Я хочу увидеть, как ты ходишь.
Я сделала несколько смелых шагов.
– Все в порядке?
– Хорошо. Даже очень хорошо. Большинство девушек не умеет ходить. Они выбрасывают вперед ступни, а ты – бедра. Правда, ты почти слишком высокая.
– Мой рост – 178 сантиметров.
– Значит, ты будешь моей самой высокой манекенщицей. Придется немного над тобой поработать. У меня уже есть две брюнетки с прямыми волосами. Мне ни к чему ещё одна. Это породит однообразие.
– Но мои волосы, возможно, – лучшее, что у меня есть.
– Oubliez-vous les cheveus.[13] Они скрывают лицо. Мы пострижем твои волосы, покрасим их в рыжий цвет, сделаем химию и тогда увидим твое лицо. Оно станет символом моих творений. Во всяком случае, на какое-то время… Карьера манекенщицы – отнюдь не вечный праздник.
Я не дала волю охватившему меня возмущению. Это произошло несколько лет тому назад. Я до сих пор стараюсь держать себя в руках. Мне приходится делать это, работая у мадам. Она не потерпела бы попытки бунта (даже от Рене, её некогда обожаемой бывшей любовницы). Подобные выходки угрожали бы процветанию созданной мадам империи. Она утверждала, что выстроила её своими руками, но на самом деле ей оказывали значительную финансовую помощь влиятельные мужчины из Англии, Франции, Германии, Италии и Швейцарии. Она отвергала все обвинения, отрицала существовавшие связи.
– Я добилась всего своим трудом, – часто говорила мадам. – Никто мне не помогал. Никто не дал ни гроша. Я карабкалась наверх, пуская в ход ногти и зубы.
Хотя я не была в Штатах уже четырнадцать лет и, вероятно, никогда не вернусь туда, в отдельные моменты мне кажется, что я – такое же порождение Америки, как яблочный пирог. При этом во мне столько же индейского, сколько в томагавке моего отца. Я – такая же частица Англии, как Вестминстер, и Голландии, как Ригсмузеум. Иногда я чувствую, что во мне смешались воедино все национальности мира. Я родилась в Штатах, получила образование в Швейцарии, работала во Франции. Я не стану упоминать все страны, в которых жила – из-за страха окончательно запутаться в своих духовных корнях.
– Думаешь, можно покинуть родину и навсегда порвать связь с ней? спросила я Еву сегодня утром, когда мы готовились отправиться на работу. Покинуть и избежать расплаты?
Ева была моей соседкой по комнате, она тоже работала у мадам Терезы.
– О, не знаю. Мы же покинули родину, верно?
– Да, но ты помолвлена с испанцем, вы оба копите деньги, чтобы пожениться и вернуться в Аликанте.
– Да, это правда.
– Значит, на самом деле вы сохранили духовную связь с Испанией.
– Думаю, да.
Ева иногда держалась возмутительно, однако обычно мы с ней ладили. Вероятно, потому что мы сильно отличались друг от друга. Она легко выносит перепады моего настроения – они причиняют страдания только мне одной. Я никогда не знаю, что выкину в следующую минуту.
– Ты вышла замуж за горнолыжного инструктора, – неожиданно сказала Ева.
– Да, я тогда училась в том проклятом интернате в Гстааде. Герр Нувилер. Негодяй!
– У него нет имени? Ты никогда не произносила его.
Мы продолжали одеваться. Наши груди были плоскими, как оладьи, а тела – такими тонкими и костлявыми, что мы их просто не ощущали. Они служили вешалками, на которые мадам надевала свои последние творения. Мы казались себе бесполыми созданиями, однако иногда поздно вечером, страдая от скуки, беспокойства, отчаяния и бессонницы, занимались любовью. Мы отличались от Рене, которая открыто и радостно признавалась в том, что является стопроцентной лесбиянкой, и весьма забавно рассказывала о своих связях с известными клиентками мадам (конечно, когда наша хозяйка не могла её услышать).
Однажды Рене развлекалась в позе «шестьдесят девять» с черноволосой графиней у неё дома. Неожиданно в спальню вошел муж, который должен был в это время присутствовать на каком-то важном совещании. Бросив один беглый взгляд на кровать, он сказал: «О, извините меня, дамы. Я ищу мои таблетки от изжоги.» После этого он тотчас покинул комнату.
Рене могла при желании рассмешить манекенщиц мадам Терезы до желудочных колик. Она исключительно остроумно и откровенно описывала свои приключения.
Мы питались салатом-латуком и обычно ложились спать в десять часов вечера. Все манекенщицы мадам работали до изнеможения. Мы имели право поправляться или худеть не более чем на килограмм, чтобы подогнанные по фигуре наряды не пришлось переделывать к июльскому показу. Нам хорошо платили – мы получали в день сумму, эквивалентную сорока американским долларам… то есть двадцать тысяч старых франков в неделю. Наша квартира стоила двадцать тысяч франков в месяц, она была нам вполне по карману. Листья латука, постное мясо молодого барашка, вода «перье», один аперитив за вечер. И все. Другие женщины, ничего не знавшие о нашей жизни, завидовали нам.
– Если он был таким негодяем, – спросила Ева, – почему ты вышла за него?
– Я страдала от одиночества. Находилась во враждебном окружении. Была единственной американкой в этой школе… Родители остальных учениц были отвратительно богатыми… На самом деле к тому времени я уже потеряла мать и отца, они умерли раньше. Муж требовал, чтобы я становилась перед ним на колени перед тем, как мы занимались любовью. Я должна была произносить: «Zu Befehl!»
– Что это означает?
– К вашим услугам, – ответила я. – Поэтому я развелась с ним.
– Мужчины все немного странные, когда дело доходит до секса.
Она произнесла эти слова со вздохом, её хорошенькое личико немного погрустнело, словно она сочувствовала моей тяжкой доле. Однако я подозревала, что она считала меня глупой, наивной идеалисткой. Ева обладала чудесной кожей и большими темно-коричневыми глазами, которые тщательно подводила тушью «Аркансил». Я так же тщательно сбривала волосы под мышками.
– Я не позволю вам являться на работу похожими на уборщиц! закричала однажды мадам. – Вы все – мое отражение. Вы должны выглядеть безупречно. С'est entendu?[14]