Эллиот Кейт. Королевский дракон

   «Отец защищал меня». И отдал свою жизнь ради того, чтобы спрятать ее.
   Есть духи, чьи крылья — огонь и чьи глаза сияют, как клинки. Позади них огонь, ревущий средь темной ночи. Но бояться их нечего. Только пройди сквозь них и узришь новый мир. В отдалении, словно удары сердца, — звуки барабана. И пение флейты, парящее на ветру, как птица, раскинув в воздухе крылья.
   Звук крыльев, касающихся крыши… Неожиданный порыв снега, запорошивший дымоход. И удары колокола…
   — Где она? — спрашивает голос, подобный колоколу.
   — Вы не найдете ее нигде, — отвечает им отец.
   Огонь вспыхнул сильнее, охватив сырые поленья. В пламени она увидела битву «драконов», сгрудившихся у ступеней Гентского собора, — их было совсем немного, а тела их товарищей устилали рыночную площадь вперемешку с трупами врагов. Собаки эйкийцев, те из них, что не участвовали в схватке, начали свое кровавое пиршество. Отвращение охватило ее.
   Ополченцы отчаянно сражались на площади. Полыхал деревянный дворец бургомистра, освещая поле битвы. Эйкийцы бросились на «драконов», удары топоров сыпались на каплевидные щиты, повсюду мелькали красные змеи, изображенные на щитах врагов.
   Окровавленный Санглант в первых рядах принял на себя удар нападающих. Справа от него стояла женщина со шрамами, в одной руке держа знамя, а в другой копье, которым наносила удар за ударом. Слева дрался Стурм. Злость сверкала в его голубых глазах, он поразил одного варвара, второго. Манфред стоял у входа в собор, спокойно и обреченно глядя на нападавших.
   Один за другим «драконы» падали на мостовую. Гент горел. Его улицы опустели, если не считать грабивших дома эйкийцев, мертвых и пожиравших их собак.
   Расправившись с ополченцами, варвары вытащили на площадь большую телегу, окруженную беснующимися воинами. С вершины Кровавое Сердце обозревал происходящее. Увидев последних бившихся «драконов», он взмахнул огромным копьем и бросился в гущу схватки, сразу поразив двоих оборонявшихся. На телеге остался старый полуобнаженный эйкиец, оскаливший страшные зубы, сверкавшие в отблеске пламени, как драгоценные камни.
   Удары Кровавого Сердца словно молот поражали последних «драконов». Раненые и усталые, они не в силах были ему противостоять. Стурм исчез в гуще нападавших. Женщина со шрамами рухнула наземь, не выдержав веса нескольких вцепившихся в нее псов. Остальные «драконы» громко прокричали имя принца, но помочь ему не могли. Несколько оставалось у дверей собора, несколько, окруженные варварами, сражались на ступенях. Санглант, взбешенный, прорубался к Кровавому Сердцу. Удар, нанесенный сзади, поразил его. Кричащий эйкиец взмахнул топором — и принц, как подрубленное дерево, рухнул к ногам вождя.
   «Драконов» больше не было, будто и не существовало никогда. Кровавое Сердце сверху вниз взирал на принца. Ударом ноги он сбил с его головы шлем, чтобы видеть лицо врага. Протянул руку, сорвал ожерелье и стал потрясать им над головой в знак своего триумфа.
   Лиат дрожала. Она до сих пор не слышала никаких звуков, но этот победный вопль почувствовала всем телом, будто ветер принес его на своих крыльях.
   Кровавое Сердце опустил ожерелье и стал отгонять собак. Древком копья он бил по мордам страшных, пытавшихся полакомиться драгоценной добычей животных, рычал и кричал на них. Животные наконец угомонились и уселись вокруг на задних лапах — желтоглазые, с языками, свешенными набок, и мордами, заляпанными слюной и кровью. Самая большая собака попробовала было рыкнуть на своего властелина, но, взмахнув своей когтистой рукой, он распорол ей бок — собака отступила. Остальные опустили уродливые головы и алчно взирали на тело принца, не смея двинуться. Скоро он станет их добычей…
   Лиат склонилась к огню, будто могла выхватить у них Сангланта и перенести его в безопасное место. Жар от огня сжигал ее слезы, но не мог унять боли. Она оказалась бессильна.
   Кровавое Сердце вздрогнул и оглянулся назад, будто спиной чувствовал присутствие врага. Он поднял глаза — и все изменилось. Огонь полыхал перед Лиат. Она заморгала, чувствуя, что эйкиец смотрит на нее .
   — Кто ты? — требовал ответа Кровавое Сердце, глядя на нее сквозь пламя. — Ты надоела мне своим шпионством. Уходи!
   Лиат отпрянула, и в одно мгновение все смешалось. Пламя ревело и трещало, жадно пожирая древесину, и в его буйстве виделись каменные здания, плавившиеся в огне, а вязкий дым обжигал ее ноздри. Лиат слышала стук копыт лошадей, несущихся где-то вдали, ветер доносил далекие крики и пение рога. Но это были не те дома, что она видела в Генте.
   Кто-то другой смотрел на нее. Она видела странного мужчину в стальной кирасе, вооруженного длинным копьем с серебряным наконечником. «Лиатано!» — звал он.
   Сквозь прозрачную фигуру этого человека виднелись ворота, словно звезды, видимые через завесу из тонкого белого шелка. Стук барабана подобен был биению сердца, а флейта выводила свою печальную мелодию, будто неся слушателя по волнам. Она видит сквозь огонь — но сквозь какой-то другой огонь, не пламя собственного костра.
   На плоском камне сидит какой-то мужчина. А может, и не мужчина, ибо черты лица его необычны и не похожи на всех, кого Лиат приходилось видеть, если не считать Сангланта с его бронзовой кожей, широкой костью и безбородым лицом. Он одет в странную, необычную одежду, искусно сотканную из нитей с нанизанными на ней бусами. Орнамент на ней изображает диковинных птиц. Кожаные наручи и поножи, украшенные золотом и драгоценными камнями, защищают его руки и ноги. Плащ, застегнутый жадеитовой фибулой на правом плече, спускается до пояса.
   Он удивленно смотрит в ее сторону, но словно не замечает. Позади него движется еще какой-то силуэт, слишком далекий, чтобы его разглядеть.
   — Лиат!
   Она вздрогнула от неожиданности, осознав, что находится у костра, а напротив сидит Вулфер, и слезы текут по его щекам. Он вглядывался в пламя и наконец опустил глаза. Затем прошептал одно только слово:
   — Аои…
   Лиат смутилась. Кто позвал ее по имени в самом конце, вырвав из объятий видения?
   — Это были Ушедшие, Лиат.
   — Кто? — Она не понимала смысла его слов, не понимала, что она здесь делает и зачем горит этот костер. Не понимала, зачем поднявшийся ветер хлещет ее по лицу.
   Владычица, Санглант мертв… Вулфер, словно волк, встряхнулся и резко поднялся.
   — Эту загадку мы разрешим позже. Пойдем, Лиат. У нас есть долг перед королем, и мы должны принести ему весть.
   — Весть о чем? — Трудно было сформулировать вопрос. Она не могла двинуться с места. Не могла даже вспомнить, что это значит — двигаться.
   — О падении Гента. О гибели его сына.
   Гибель его сына…
   — … Отданного на съедение собакам. — При этих словах лицо Вулфера исказилось, как у человека, выдергивающего застрявшую в собственной плоти стрелу.
   Лиат пала на колени, молитвенно сложив руки.
   — Владычица, прими мой обет. Я никогда не полюблю никого, кроме Тебя.
   — Необдуманные слова, — сухо сказал Вулфер. — Пошли, Лиат.
   — Безобидные слова и неопасные для вас, — с горечью отвечала девушка. — Ведь теперь он мертв. А я подчинюсь судьбе, которую другие уготовили для меня.
   — Как и все мы, — тихо сказал Вулфер.
   Они оставили костер, все еще горевший, и вернулись к хижинам. На поле собрались беженцы, готовые отправиться в путь.
   — Сколько времени прошло? — спросила Лиат. Число людей возросло на добрую сотню, и некоторые все еще появлялись из тоннеля, оборванные, дрожащие и плачущие. Но все они оставили Гент несколько часов назад. Они не могли знать о случившемся, о том, что видели они с Вулфером.
   — Сколько времени мы смотрели в огонь?
   Вулфер не ответил. Он пошел ругаться с бургомистром, требовать, чтобы им дали двух лошадей. Лиат не слушала их разговора. Она смотрела только на выход из подземелья. Сколько еще появится оттуда? Будет среди них Манфред или и он мертв? Выжила ли епископ?
   — Лиат! — нетерпеливо и резко позвал Вулфер. — Пойдем!
   Привели лошадей. Вернер шипел и смотрел зло, но поделать ничего не мог. Лиат взяла лошадь под уздцы, поставила ногу в стремя и опустилась в седло.
   — Что будет с Манфредом? — уже без всякой надежды спросила она, оглядываясь назад.
   — Мы не можем ждать, — отвечал Вулфер. Он пришпорил лошадь, и они пустились по старой дороге.
   Первая телега тронулась с места, держа путь в сторону Стелесхейма. Беженцы, вздыхая, плача и переговариваясь, пошли за ней. Лиат колебалась, глядя через плечо.
   Вероятно, это был обман зрения, но ей показалось, что у самого выхода она видит нечеткую фигуру: женщину, одетую в старинную одежду, истекающую кровью, но несломленную. Святая покровительница Гента молча взирала на своих детей.
   Вероятно, то был обман слуха, но ей показалось, что она слышит женский голос: «Тоннель закрыт! Закрыт, будто его никогда и не было!»
   — Лиат!
   Вулфер почти скрылся за деревьями леса. Лиат последовала за ним, дальше от развалин города Гента телеги вовсю скрипели по дороге. Вскоре бредущая колонна из оборванных людей осталась далеко позади.

XIII. ПРИЗРАК ГУИВРА

1

   Лагерь многочисленных войск Сабелы устроили на восточной границе земель, принадлежащих мужу герцогини. В нагорьях за долиной шли деревни, подчинявшиеся герцогине Фесса, вендийскому дому она была предана абсолютно.
   К вечеру пришла весть, что войска самого Генриха прибыли в город Кассель — в одном дне пути отсюда. И тем же вечером клирики Антонии обошли лагерь, раздавая каждому солдату по защитному амулету. Алан ходил с ними, привыкнув уже к их присутствию: он спал, ел, гулял по лагерю и молился исключительно в сопровождении Виллиброда или Гериберта.
   Агиуса рядом не было. Да и теперь общение с ним не радовало. Алан верил, что ношение вериг под рясой приносит пользу душе, но сам не одобрял подобных подвигов. Сомневаясь, что происшедшее с Агиусом — лицо истинной святости. И все же Алан видел перед собой человека, не желавшего для себя ничего, кроме милости Божьей. Юноша восхищался твердостью Агиуса. Но сам, несмотря ни на что, радовался тому, что остался в миру, и каждый день молил Господа и Владычицу о прощении.
   — Что это? — спросил Агиус, когда Алан с клириками вернулся в шатер после очередного обхода. Священник предпочитал молиться, оставаясь под стражей, нежели слоняться среди палаток в сопровождении презираемых им клириков Антонии. — Амулет?
   Виллиброд пробурчал в ответ что-то неразборчивое и стал ковыряться в груде амулетов. Гериберт, которого манеры Агиуса никогда не могли сбить с толку, протянул ему один:
   — Это для защиты от злых сил. Возьми.
   Агиус приподнял брови:
   — Колдовство? Вижу, епископ Антония запятнала себя не только изменой, но и запрещенным искусством.
   Виллиброд нервно хихикнул. Гериберт вложил предмет в руку Агиуса и отвернулся.
   — Уже поздно, достойный брат, — обратился он к Виллиброду, — помолимся и отойдем на покой.
   Походная кровать Антонии пустовала: она все еще совещалась с Сабелой и прочими вельможами. Дремала уставшая стража. Ярость и Тоска, повертевшись и повиляв хвостами, забрались в свой любимый угол и улеглись. Агиус внимательно рассматривал амулет со всех сторон. Алан присел чуть позади него и прошептал:
   — Какая-то магия?
   Священник пожал плечами:
   — Я знаю об этом не больше тебя.
   На шее Алана тоже висел амулет. Он снял его, сравнивая с тем, что держал Агиус. Небольшое и совершенно невинное деревянное кольцо, Круг Единства. Правда, не совсем обыкновенный, на обороте были вырезаны непонятные знаки и приклеен клочок не то волос, не то чьих-то перьев и засохший листок растения.
   — У нас в деревне была старуха, понимавшая язык птиц, — сказал Алан. — Она бы точно это прочла. А однажды к нам приехал человек, хваставший тем, что, прочтя карту небес, он может узнать судьбу каждого, кто пожелает. Но за свои пророчества он требовал денег, и диакониса Мирия обвинила его в мошенничестве и выгнала из деревни.
   Агиус нахмурился, разглядывая буквы:
   — Не знаю, что это такое. И думаю, даже братья-клирики не смогут нас просветить.
   Он встретился с Аланом взглядом. Выражение его лица было угрожающим. Юноша понял, о чем вспоминает священник: о той ночи, когда в жертву принесли несчастного Лэклинга и на запах крови к развалинам слетелись неведомые тени. После той ночи граф Лавастин из умного и расчетливого человека превратился в куклу, пляшущую по чьей-то указке.
   Алан оглянулся на молящихся клириков, не обращавших внимания на разговор пленников.
   — Антонии не в новинку пользоваться колдовством. Она занималась этим и раньше.
   — Но зачем? — шепнул Агиус. — И каким образом? В королевской школе среди нас было несколько человек, из тех, кто мог это знать. Один из них Хью, бастард маркграфини Джудит. Ему всегда было интересно то, чему клирики учить не хотели. Но я всегда был далек от запретного искусства. К тому времени, зная о забытых словах блаженного Дайсана и свидетельстве святой Теклы…
   Он оборвал речь и умолк. Уснувший Тоска вдруг поднял голову и зарычал. Алан чуть не подпрыгнул от неожиданности, когда в шатер вошла Антония со своей свитой. Ее платье, расшитое золотом и мокрое от дождя, переливалось в свете факелов. Воздух сразу наполнился сыростью.
   В отдалении слышалось чье-то пьяное пение, прерываемое сквернословиями. Сабела недавно бросила своего последнего любовника, предпочтя ему юного и смазливого солдатика из личной стражи Родульфа. Несколько дней назад между двумя мужчинами произошла ссора, отвергнутый потерпел фиаско, и теперь всему лагерю он служил объектом для насмешек.
   — Клирик Гериберт! — повелительно заговорила епископ. Юный священник подошел к ней, преклонив колени. — Проследи, чтобы сюда, рядом с нашими гостями, поставили еще одну постель. Надо освободить побольше места, к войску герцогини присоединяется все больше и больше людей. «Так все люди соберутся в дом правого».
   — «Не приглашай в дом всех приходящих, — вмешался Агиус, — ибо бесчестие имеет множество ликов».
   Антония наградила Агиуса взглядом, исполненным сожаления. Так смотрят на ребенка, достаточно взрослого для того, чтобы пасти коз, но нуждающегося в опеке. И тут же одарила Алана лучащимся добрейшим взглядом. Тоска зарычал, и юноша положил ладонь ему на морду, успокаивая зверя.
   — Подойди сюда, дитя, — произнесла епископ, не обращая внимания на собаку, — мы поговорим с тобой, пока я готовлюсь ко сну.
   Виллиброд принес небольшое сиденье и замер в нерешительности. Слуги помогали Антонии освободиться от митры и облачений, заботливо укладывая их в специальный резной сундук, стоявший у изголовья кровати. Под мантией епископ носила платье из белого шелка. Покончив с переодеванием, она уселась на стул, и служанки принялись укладывать ее волосы. Антония игриво перебирала висевший на шее золотой Круг Единства, украшенный драгоценными камнями.
   — Ты продолжаешь свои вечерние занятия? — обратилась она наконец к Алану.
   — Да, ваше преосвященство.
   — Почитай мне. — Она взяла с кровати книгу в переплете, великолепно украшенном слоновой костью, открыла и протянула юноше. Алан испугался, не решаясь прикоснуться к ней. Антония ободряюще кивнула.
   Он осторожно взял книгу, и сначала только изумленно глядел на нее. Первую страницу украшал прекрасный рисунок — семеро учеников, возведших руки к небу во время чуда Пентекостия. Надписи были сделаны золотыми чернилами. А изысканные заглавные буквы, начинавшие текст, были выполнены в форме древа мудрости, на ветвях которого сидели миниатюрные совы, державшие в когтях свитки или перья для письма. Алан прежде никогда не видел более ценной вещи.
   — Читай мне, дитя, — повторила Антония.
   Запинаясь, он начал читать:
   — «Итак, случилось сие по прошествии семи раз по семь дней после Вознесения, когда Текла услыхала глас блаженного Дайсана и очи ее прозрели. Он явил себя ученице и соратникам ее, показав тем самым, что жив. И говорил он с ними семь часов без перерыва, научая о Господе Единства и Покоях Света».
   С бьющимся сердцем он остановился, переводя дыхание. Ему не нравилось читать в присутствии Агиуса, да и взгляд Антонии мешал. Агиус был коленопреклонен, как всегда, когда вслух читалась Святая Книга.
   — Уже лучше, — похвалила его епископ. — Но до беглого чтения далеко. Продолжай.
   Алан молча вознес благодарные молитвы Господу и Владычице. Он с трудом понимал язык церкви, даррийский, и кроме этой, любую другую книгу прочесть бы не смог. Но все, написанное здесь, юноша множество раз слышал в Осне, когда диакониса Мирия читала Святую Книгу во время церковных служб. Поэтому, когда какое-то слово было ему непонятно, он мог догадаться о его смысле.
   — «И рек им блаженный Дайсан: „Да воспримите силу, когда ангел, несущий Слово Святое Господа, снизойдет на вас. Несите его до Саиса, до великого Дарра, и в Арбахию, и так — до самого края земель“. И, сказав это, вознесся святой в облаке, что сокрыло его от взоров. И вернулись они в Саис с того холма, Ольвассией нареченного, что не далее дня пути от града святого. И войдя в город, пришли все в дом, где проживали: Текла, Петер, Маттиас, Тома, Люция, Мариана и Джоанна. И был день, что нарекут Пентекостием, пятидесятый по прошествии Экстасиса и Вознесения блаженного Дайсана в небеса. И в тот день, пребывая совместно в посте и молитве, услыхали вдруг они шум, подобный дуновению ветра и заполнивший собою весь дом. С ним явились им языки пламени».
   Антония вздохнула и покачала головой, будто прочитанное глубоко взволновало ее. И повторила то, что помнила сама:
   — «И так заговорили ученики на всех языках, даже тех, что были им доселе неведомы. Так блаженный Дайсан показал, что Святое Слово предназначено для всех племен и народов».
   — Даже народу эйка? — не выдержал Алан. — И даже Ушедшим? И гоблинам, что жили в Харенских горах?
   — Даже им, — подтвердила она, — ибо не нам судить, кто войдет в Покои Света, а кто останется вне.
   Алан подумал о Пятом Брате, эйкийском вожде, которого тогда освободил. Вспомнил, как рассказывал ему историю об Экстасисе и чуде Вознесения. Вождь не понимал вендийского. И все же… именно его рассказ заставил эйкийца заговорить с ним, выдать, что он обладает разумом и способностью понимать речь. Именно рассказ о чуде заставил варвара искать у него помощи и дружбы.
   Служанка принесла кувшин с водой, намочила полотенце и принялась бережно прикладывать к лицу Антонии, а затем втирать масло с резким запахом лаванды.
   — Продолжай, — промолвила, закрыв глаза, епископ. — Читай дальше, дитя.
   Алан оглянулся на Агиуса, но тот по-прежнему стоял на коленях, глядя в пол. Нервно облизнув губы, юноша продолжил:
   — «В Саисе жили тогда люди многих племен, и собрались они посмотреть на чудо, и были взволнованы и изумлены. И тогда Текла стала перед Шестью, и рекла им: „Сие и есть то, о чем рек нам пророк наш. Будет так в последние дни, мы разделим Слово Святое между людом Божьим. Жены получат видения, а мужи смогут видеть сны. Даже рабы получат частицу Слова и станут пророчествовать. И явим Мы знамения в земле и на небесах — кровь, огнь и бурю. Солнце обернется тьмою, и луна подернется кровью. Воззови тогда к Владычице по имени ее — Матерь Живущего, и ко Господу, что есть Отец Жизни, и будешь спасен, и вознесен в Покои Света“. И тогда прочие ученики воздели руки и вознесли к небесам благодарные молитвы».
   В шатер вошел клирик и что-то шепнул на ухо Антонии. Она ласково улыбнулась, жестом отпустила его и затем поднялась сама.
   — Мы ждем еще одного гостя, — сказала она.
   Тут же вошел брат Гериберт, сопровождаемый двумя стражниками, и ввел Констанцию. В отдалении шли слуги и несли соломенные тюфяки и походную кровать.
   В последние дни Констанция лишилась всех епископских облачений. Алан мог только догадываться, отдала ли она их добровольно или была принуждена к тому силой.
   — Благословенная сестра моя, — заговорила Антония, шагнув навстречу.
   Констанция протянула руку, ожидая поцелуя, но Антония пожала ее, как простой родственнице. Если это и обидело Констанцию, та все же не подала вида. Лишенная сана, она по церковной иерархии стояла теперь много ниже Антонии, но только по церковной. Точно так же, как и раньше под епископским облачением, под нынешней рясой диаконисы Констанция носила золотое ожерелье — знак принадлежности к королевскому роду.
   — Прости, дорогая, за причиненные неудобства, — продолжала Антония. — Но ты в шатре одна со своими слугами. Мест в лагере мало, нынче к нам приезжает сородич герцога Конрада, сын сестры его отца. Он присоединяется к нашей рати с двадцатью конными воинами и пятьюдесятью пешими.
   — Что же сам Конрад? — холодно спросила Констанция. — Отчего он не присоединяется к Сабеле? Должно быть, решился только на то, чтобы помочь вашему беззаконному мятежу, но сам от участия в нем воздержался.
   Слуга принес еще один стул, и она расположилась на нем. Констанция делала вид, будто не замечает Агиуса. Но его плечи выдавали его напряжение, сама поза говорила о том, как трудно ему выносить присутствие женщины, которую он предал.
   — И правда, герцог Конрад еще не прибыл. Говорят, его супруга, госпожа Идгифу, вот-вот родит.
   — Это будет их четвертый ребенок, — сказала Констанция. Единственное, что выдавало ее волнение — то, что правой рукой она перебирала пальцы на левой. — Но это лишь отговорка, ваше преосвященство. Рядом с Идгифу множество слуг и родни. Мужу нет нужды оставаться с ней в такое время. Не обманывайте себя. Если Конрада нет в рядах с войском Сабелы — это значит, он и не собирается там быть.
   — Равно как и в войске Генриха.
   Констанция понимающе улыбнулась:
   — У Конрада свои амбиции. Кроме нашего рода, он единственный потомок Генриха Первого. Пусть дети Арнульфа Младшего сколь угодно долго истощают себя в борьбе за трон, он от этого только упрочится.
   — Но такие амбиции могут быть и у герцогини Фесса Лютгарды.
   — Да, и она королевского рода. Ее дед отказался от претензий на трон. И сделал это за все свое потомство. Лояльность Лютгарды казалась очевидной.
   Не выдержав, Констанция глянула на Агиуса. Тот, встретив ее взгляд, вновь опустил глаза.
   — Что же посоветует любезная наша сестра? — спросила Антония. Она не произносила больше полагавшегося Констанции титула — «ваше преосвященство» и поступала так преднамеренно. Констанция не была больше епископом Отуна.
   — Как и положено той, кто служит Господу и Владычице, я предложу мир.
   Антония вместо ответа подала знак своим слугам, и те принесли Констанции одеяло и подушку.
   — Уже поздно, — сказала епископ. — На рассвете выступаем.
   — Войдя в пределы Вендара, вы окончательно отрежете себе дорогу назад.
   — Да будет так, — провозгласила Антония, улыбнувшись самой ласковой улыбкой. Словно учитель, терпеливо выслушивающий глуповатого и нескорого на ответы ученика. — Рать Генриха ждет нас в Касселе. Там мы и встретимся. А теперь помолимся и будем спать.
   Она преклонила колени, и за ней последовали слуги и клирики. Констанция поколебалась немного, но затем, с благородной грацией человека, не позволившего несчастьям сломить свой дух, опустилась на пол и присоединилась к молитве.
   Той ночью Алан видел сон.
 
   Качка приятно убаюкивает, но ему все равно не спится. На дне барки сгрудились двадцать пленников, будущих рабов. Они плачут и стонут. Те, что уже потеряли надежду, спят. Братья отбирали самых молодых и сильных — тех, кто проживет несколько лет в северной стране, прежде чем погибнуть от холода или собачьих зубов. Некоторые, быть может, дадут потомство, но дети мягкотелых слабы и не выживают на его родине. Как удалось этим существам так быстро заселить южные земли, до сих пор остается загадкой. Опасно спрашивать об этом Матерей Мудрых, ибо о судьбе неверных не хотят ни слышать, ни знать. Но разве Халан, сын Генриха, не говорил с ним о боге и вере? Он касается Круга на шее. Холодный, безжизненный кусок дерева…
   Волна ударяет о борт, и весла скрипят в уключинах. Судно быстро несется по волнам. Звуки волн привычны с детства — они для него как музыка или воздух. Добрая ночь для плавания в северном море.
   Он стоит на носу корабля, вглядываясь в туман над морем. Смотрит на звезды — глаза древнейших из Матерей, чьи тела когда-то были развеяны по ветру и вознесены к великому черному льду, тверди небесной. Луна, сердце Старца, шлет морским волнам свой призрачный свет.
   Когда-то и он сидел на веслах. Но это было давно, до того как отец раскрыл секрет чародейства и, овладев им в совершенстве, вывел свое племя и своих собак на путь войны, подчинив им всех прочих.
   Когда-то и он тяжко трудился вместе с остальными. Но это было давно — до того, как отец в знак своего могущества украсил зубы драгоценными камнями. И теперь правит народом.
   Этот корабль не принадлежит его родному племени, но ведь он отмечен мудростью Матерей Мудрых, а отец его — великий маг и вождь племен западных побережий. И потому эти братья приняли его как своего вождя. Конечно, сначала ему пришлось умертвить их Первого Брата и вожака их собачьей стаи, но таков обычай каждого племени. Только один мужчина может править. Остальные либо подчинятся, либо умрут.