Эмский Виктор. Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину

   - Вот они... м-ме... новые порядочки, - провожая взором очередного счастливчика, прошептал Ричард Иванович. - Тут, Тюхин, годами корячишься, подличаешь, лжешь, предаешь самых... м-ме... лучших, самых преданных своих друзей... А эти - эвона: раз и в дамках!
   Ричард Иванович тяжело вздохнул. Щека у него задергалась.
   - Хотите, Тюхин, посмеяться? - горько спросил он. - Знаете за кого меня так, в кичмане, приняли?.. Если б за провокатора, хуже... За отца Глеба Якунина...
   - Били?
   Ричард Иванович молча снял велюровую шляпу. Его стриженная, как у меня под машинку, голова была сплошь в проплешинах. Судя по всему об его голову в камере гасили окурки.
   - А бороду они мне по волосочку выщипали, изверги ненавистные, - отвернувшись, прошептал он.
   Засвирестели динамики.
   - Даю настройку, - голосом Даздрапермы гаркнула трансляция, - раз, два, три... товарища обосри! - и заржала, лимитчица.
   - Ну вот. Вот и все, Тюхин. Пора идти против собственной... м-ме... совести. Сейчас, Тюхин, я буду зачитывать свой чудовищный, человеконенавистнический... м-ме... докладец. Еще более мерзкий, чем ваша, с позволения сказать, эпопея... Ага! А вот и Апрель Андреевич догорели, вечная им непамять!..
   Я сдернул с головы концлагерную камилавочку.
   - Господи, ну а дальше-то что?
   - Дальше? Да все то же, голубчик, только - как бы это поточнее выразиться - только в несколько ином, в откорректированном что ли, варианте. Образно говоря: к той же остановочке, но на другом... м-ме... паровозе.
   Тут к догорающему пепелищу, пошатываясь, подошел Афедронов. Он расстегнул ширинку и принялся мочиться на огонь. Кий у него был не по комплекции малозначительный, в подозрительных мальчишеских прыщиках...
   Или я что-то путаю и это сделал совсем не он, совсем в другое время и не на этом месте?..
   Кострище дотлевало. Над площадью Пролетарской Диктатуры мельтешил розоватый, как тутошний снег, пепел. Я снял никчемные очки и вытер скупые слезы обиды тыльной стороной ладони.
   А вот глаза, увы, не вынулись. Потрясенный услышанным, я уже совсем было собрался духом выколупнуть их, свои проклятущие, окаянные, но ничего путного и из этой моей затеи не вышло.
   И увидел я, собственными глазами увидел я, как выволокли из "поливалки" и под руки повели в фургон бледного, со съехавшим на бок галстуком Ричарда Ивановича. Как оттуда, из цистерны высунулась хохочущая халда Даздраперма. Как она заговорщицки подмигнула мне, мочалка несусветная, и на всю площадь Пролетарской Диктатуры завопила в микрофон:
   - К торжественному танцу!.. Побатальонно!.. На одного заклеенного дистанции!..
   Глава четырнадцатая В шесть часов вечера перед войной
   Тут в моих и без того обрывочных воспоминаниях - досадный провал, какие случаются разве что с крупного перепоя или когда шарахнешься затылком об мостовую. Опомнился я уже у Смольного собора, уже вне строя танцующих государственную мазурку, весь какой-то безжалостно растерзанный, с распухшими, как говяжьи сардельки губами, без часов. И только-то я пришел в себя, как тотчас же впал в новый транс, потому как творившееся вокруг было выше моего, тюхинского, разумения.
   Схлопотавший пулю Померанец как ни в чем ни бывало дискутировал со стоявшим на карнизе дома самоубийцей. И ведь что характерно - карниз был тот самый, с которого я спрыгивал в детстве, издавая предосудительные по нынешним временам возгласы.
   - Значит, так вы ставите вопрос, - вился смертостойкий недобиток. Значит, вы утверждаете, гражданин... - фамилию я толком не расслышал то ли Крякутный, то ли Рекрутской, - вы утверждаете, что человек создан для счастья, как...
   - И опять же - не так! - донеслось сверху. - Для умственно неполноценных повторяю еще раз: человек создан для полета, как чайка Джонатан для человечности!.. Понял, придурок?
   - Та-ак... Значит, такая вот постановочка: человек по имени Натан... Что значит - опять?! Я, милейший, при исполнении, а вот вы-то кто? Как-как вы говорите? Чайник?..
   - Человеко-чайка, - с трудом сдержавшись, повторил безумец.
   - А аргументы?.. Ах, и это имеется! Тогда не тяните - выкладывайте!..
   Суицидал выложил из карманов пижамы мелкие доказательства своего более чем сомнительного существования: пачку сухих горчичников, золотую звезду Героя, личное оружие, предсмертную записку. Избавившись от лишней тяжести, Крякутный-Рекрутской перекрестился и раскрылил руки, как ныряльщик.
   - Сейчас полечу! - во всеуслышанье заявил он.
   - Лети, летальный! - махнул рукой пугающе живучий лектор по распространению.
   И смельчак полетел. Тело его тенью промелькнуло сверху вниз и хрястнулось об брусчатку. Ух! - восторженно вскрикнули отпрянувшие свидетели.
   - Кто следующий? - обтирая платочком рукав, вопросил Померанец.
   Образовалась живая очередь. Один за другим сделали попытки Иванов, Петров и Сидоров. Вслед за ними под веселый смех зрителей на карнизе возник некто Рабинович. Этот полетел почему-то не вниз как все нормальные русские люди, а куда-то вбок и в сторону, как мне показалось, в сторону Ближнего Востока.
   Все, кто мог, повыхватывали пистолеты. Началась азартная пальба, но уже в белый свет, как в копеечку. Безродный космополит, по-собачьи загребая воздух руками, успел улететь в свои чертовы палестины.
   Я стоял, задрав голову в немыслимо синее, как на рисунке больного ребенка, небо. Ослепительно сияли кресты. Давным-давно, когда все еще верили во что-то, над ними кружили голуби. Белые Скочины турманы. Вспархивали и камнем падали, и снова, трепеща крыльями, взлетали в такую высотень, что даже тюбетейка, Господи, падала с головы. Скоча махал жердиной с розовой тряпочкой на конце, а мы свистели, свистели, как полоумные...
   И я засунул два пальца в рот, и хотел свистнуть. И не получилось. Только вытошнило.
   - Поздравляю вас, Тюхин! - сказала Захарина Гидасповна из Смольного. - Подобной реакции отторжения можно только позавидовать, не правда ли, Ссан Ссаныч, - обратилась она к державшему ее под руку заместителю.
   Ссан Ссаныч, замещавший в то время Захарине Гидасповне мужа, крепко пожал мою мужественную, как он выразился, руку и посетовал на то, что ему лично отторгать решительно нечего. "Но вот то обстоятельство, - сказал он, - что вы, Тюхин, почему-то стоите опять в самом хвосте очереди, и это несмотря на героизм, проявленный под Кингисеппом, а также личное знакомство и даже любовь дорогой Идеи Марксжновны, вот это, Тюхин, не может не вызвать самого решительного протеста с нашей стороны". А когда они оба заметили вдруг, что жизнь, как это ни странно - идет, а часов у меня на руке - замечу попутно, снятых профурой Даздрапермой - нет, она Захарина Гидасповна - вынула из сумочки золотые карманные котлы знаменитой швейцарской фирмы "Мозер" и под аплодисменты вручила мне их с пожеланием дальнейших подвигов и успехов. Я открыл крышку и обмер. И вовсе не потому, что на крышке имела место изящная, с вензелями гравировочка: "В. Тюхину-Эмскому - поэту и певцу от благодарной Партии" - нет, совсем не поэтому. Хотя и это - сами понимаете! Но время, время, которое было на циферблате - 6 часов 01 минуты - оно заставило меня, заполошенно всплеснув руками, броситься к условленному месту и только споткнувшись об лежавшего ничком Померанца - на этот раз шальная пуля попала ему прямо в сердце - только упав и снова взглянув на часы, я сообразил, что паника несколько преждевременна - стрелочка, хоть и бежала вприпрыжку, но совсем в другую сторону, нежели на "роллексах", а следовательно - я успевал как раз вовремя. Чика-в-чику, как говорили в нашем дворе...
   ...И когда я на цирлах, как шестерка, бля, подошел к заколоченной крест-накрест двери деревянного сарайчика и, обмирая, потянулся к ручке, он вдруг отчетливо, будто стоял за спиной, сказал: "Эх, Тюха-Витюха, давай, что ли, закурим, Витюха!". И я даже, знаете, оглянулся, хотя, конечно же, знал, что этого не может быть, что его нет, что это мне мерещится - я огляделся по сторонам, - мало ли, - и ничего подозрительного не обнаружил, и только тогда - шепотом, правда, чуть слышно, но ведь вслух же, вслух! - ответил ему: "Не курю, дядя Минтемир". "Поди, и не пьешь, секим башка?" - засмеялся он. А мне было не до смеха, я вздохнул и сказал: "Теперь и не пью...". "Совсем яман, - покачал головой Рустемов отец-дворник Гайнутдинов. - Плохо, - сказал он, - ладно хоть помнишь, не забыл..."
   И знаете, у меня аж сердце захолонуло. "Да разве ж такое забывается, дядя Минтемир?!" - прошептал я.
   Господи, как сейчас помню вытаращенные Совушкины глазищи: "Не, пацаны, честное сталинское! Я это, я открыл окошко впустить Кузю, а оно как раз крадется - темное такое и в зимней шапке. Ну, короче, подошло к Рустемову сарайчику, а он как заорет!.. Кто-кто - Кузя, кот мой... А он, ну призрак который, вот так вот замер и стоит... Короче, стоял-стоял, а потом моргнул, гляжу - а его уже нет. Как растворился!" "Может, в сарай вошел?" - предположил я. "Чудик, там же дверь вот такенскими гвоздьми заколочена! Это оно сквозь стенку просочилось... Ну кто-кто - привидение!.."
   Короче, мы пошли с ним на задний двор, к сараям, и для отвода глаз затеяли игру в маялку. Но дверь действительно оказалась забитой, а потом - какие еще там призраки - в сорок девятом-то году!..
   И вот однажды вечером, когда стемнело, мы втроем - Скоча, Совушка и я (Рустема не было, ему резали грыжу), мы шли мимо сарайчика и вдруг там, за дверью, заколоченной крест-накрест, увидели свет. В дырочке от выпавшего сучка. И ведь это я, малолетний Пронин, заглянул в нее и чуть не обделался от страха, потому что за столом, освещенным свечным огарком, сидело никакое не привидение, а самый настоящий шпион - в зимней шапке это в августе-то! - и в валенках! И хотя этот тип сидел спиной к дверям, Совушка разглядел-таки, что правый потайной его карман подозрительно оттопыривался. "Да там же у него, гада, парабеллум!" - побледнев, догадался он. И мы переглянулись, мы молча посмотрели друг на друга и вдруг... побежали. Только не домой, в теплые постельки, а к ближайшему телефону-автомату, на улицу Воинова.
   Потом мы стояли у парадняка, а он шел под конвоем, с поднятыми вверх руками - наш дворник Минтемир, Рустемов отец, который еще весной, то ли уехал в Казань, как говорил нам Рустем, то ли заболел открытой формой туберкулеза и лег в больницу Боткина, как утверждала Рустемова бабушка.
   И когда они посадили его в "эмочку", товарищ старший лейтенант по фамилии Беспрозванный подошел к нам, говнюкам, и спросил: "Кто проявил инициативу?". И дружки мои закадычные - Совушка и Скоча - не сговариваясь, ткнули в меня пальцами: "Это он!", а я, тогда еще ну совершенно не Тюхин, скромно потупил счастливые, как детство, глаза свои...
   Дырочка от сучка светилась неземным голубоватым светом. Я раздвинул доски - вторую и третью по счету от дверей направо - и пролез в сарайчик сквозь образовавшийся проем.
   То, что называлось Марксэном Трансмарсовичем, фосфоресцировало на верстаке - безногое, безрукое, полупризрачное по форме, и уму непостижимое по содержанию. В этом странном и, конечно же, неземном трансфизическом феномене более или менее нормальным было разве что отсутствие глаз.
   - Аве, Тюхин, моритури тэ салутант! - замерцав, прожужжало видение. Да вы присаживайтесь, небось намаялись в дороге...
   И я сел на деревянный ящик из-под молочных бутылок и вдруг почувствовал, что смертельно, просто нечеловечески устал за эти годы.
   - Парамона кормили? - спросил меня призрак. - Ну, а рукопись мою прочитали? - И когда я сказал, что - увы - не успел, Марксэн Трансмарсович неожиданно огорчился, даже потускнел.
   - Знаете, Тюхин, - грустно сказал он, - скоро ведь начнется война. Настоящая, большая-большая... Точнее сказать - Великая да еще к тому же и - Отечественная. Вполне возможно - последняя для нашего с вами мироздания.
   - Последняя, - прошептал я.
   Смолк далекий оркестр. Стало слышно, как высоко-высоко, куда раньше взлетали только Скочины турманы, почти на пределе слышимости надсадно гудел моторами бомбардировщик. Быть может, та самая "Энола Гей"...
   Помню, я хотел что-то сказать Папе Марксэну. Важное. Не исключено, что самое главное в своей дурацкой жизни. Я даже зажмурился, собираясь поглубже вдохнуть. И тут в дырочку от сучка потянуло запашочком, который я не спутал бы ни с чем на свете, даже страдая насморком. Пахнуло формалинчиком и сердце мое тоскливо сжалось в предчувствии неотвратимой, неумолимо приближающейся беды.
   - Господи, - простонал я, - да ведь это же...
   - А я знаю, Тюхин, - спокойно сказал Марксэн Трансмарсович, - у меня ведь и профессия такая - знать все на свете. К примеру, друг мой, мне доподлинно известно, что произошло с той страной, из которой вы изволили сюда сверзиться. Я знаю, что стряслось в Таврическом дворце Его Величества Самого Старшего Сержанта Всех Времен и Народов Г. М. Мандулы каких-нибудь пять минут назад. Наконец, для меня не секрет, что случится с нами буквально через мгновение...
   - Что? - непослушными губами вышепнул я.
   - Ну, во-первых, вы, Тюхин, сунете руку в карман и все-таки отдадите мне то, зачем ходили в Задверье...
   И я, склеротик этакий, хлопнул себя ладонью по лбу - мамочка родная! - я достал из кармана пижамы такой с виду обыкновенный, чуть ли не балахнинской спичечной фабрики коробочек. Я вынул его и с виноватой улыбкой на лице протянул хозяину.
   - Ну, а теперь крепче держитесь на ногах, Тюхин! - весело воскликнул мой небесный тесть. - Как у вас с нервишками? Тогда считаю до трех по-лемурийски: мене, текел, фарес-упарсин!..
   И не успела отзвучать последняя, непривычно длинная для нашего земного слуха цифра, как толевая крыша над головой совершенно бесшумно, как во сне или в сказке, взмыла вдруг ввысь, с треском слетела с петель дощатая дверь и горемычная судьба моя вскричала ликующим голосом товарища капитана Бесфамильного:
   - Фиксируйте, немедленно фиксируйте их!
   Вспыхнули съемочные софиты, застрекотали кинокамеры. Два дюжих коммандос с опрыскивателями, стоя на крыше соседнего сарая, принялись усердно опшикивать помещение сарайчика.
   Не знаю, что конкретно имел ввиду товарищ капитан, но лично меня Афедронов зафиксировал профессионально. Я и ахнуть не успел, как он круто заломил мне руки за спину. Согнутый в три погибели, я взглянул на товарища по несчастью промеж ног своих и запоздалое "ах!" - возглас несказанного, описанию не поддающегося изумления - непроизвольно исторгся из горестной груди моей. Под воздействием химикатов фотопроявителя голубовато светящееся Нечто, словно хохмы ради нареченное Вовкиным-Морковкиным, буквально на глазах стало обретать все более и более отчетливые очертания.
   - Ну же - смелее, смелее! - подбодрил довольный товарищ капитан. - И Христа ради, - поотчетливее в проявлении своей классовой сущности, Марксэн Трансмарсович! А вы, товарищи операторы, фиксируйте, с предельной тщательностью фиксируйте все, а в особенности вот этот вот - обратите внимание - в его мохнатой лапочке зажатый, обыкновенный такой с виду коробочек! И чтобы крупно - на весь экран!
   Да, дорогой читатель, ненавистный товарищ капитан не оговорился. Это была именно лапочка, а не рука. Существо, теперь уже окончательно обозначившееся через посредство фиксажа, человеком со всей очевидностью не было. Оно больше напоминало то пресловутое млекопитающее, от которого мы, люди, не произошли, как наивно заблуждался Ч. Дарвин, а в которое как раз наоборот - превращались в результате быстрой и фатально неизбежной инволюции. На верстаке агента турецкой разведки Минтемира Гайнутдинова сидела сравнительно небольшая глазастая обезьянка, точнее даже не обезьянка, а лемур. И если б в нашей милой компании каким-то чудом оказался вдруг Кондратий Комиссаров, который помимо поэта К. Р. уважал еще и нашу советскую энциклопедию, он (в качестве информации к размышлению) сообщил бы всем присутствующим, что - примо: лемурами по верованиям древних римлян назывались души умерших, и что - секондо: именно так именовались очаровательные, понимаешь, полуобезьянки отряда приматов, обитавших в диких, понимаешь, лесах ихнего сраного Мудогаскара. Но поскольку Кондратия с нами, увы, не было, его роль на себя взял идиот Афедронов. Еще выше заломив мне руки, он заорал:
   - Так ведь это же - макака!
   И все дружно рассмеялись, отчего огромные глаза Марксэна Трансмарсовича стали еще больше и - как мне показалось - влажнее. Я еще пристальнее вгляделся в его мордашку и вдруг вспомнил странный, над письменным столом все того же великого князя и поэта фотопортрет.
   - Ах, вот оно что! Вот оно, оказывается, в чем дело! - вырвалось у меня.
   - Обратите внимание, товарищи, - заметил сияющий товарищ капитан, теперь даже нашему Тюхину что-то стало ясно. Ну в частности гражданин Тюхин понял, что крупно просчитался, недооценив нас, чекистов! Дорогие товарищи! Дамы и господа! Соратники и коллеги! Только что вы стали свидетелями блистательного завершения нашей операции под кодовым названием "Наивный трансмутант". Детали и подробности позднее, на торжественной пресс-конференции. А сейчас я хотел бы особо заострить ваше внимание на самой, пожалуй, существенной особинке этого поистине исторического Дела... Гражданин Вовкин-Морковкин, ну-ка дайте мне то, что у вас в правой... э... конечности... Живенько-живенько! А вы, товарищи корреспонденты, граждане понятые, господа спонсоры, - вы фиксируйте, фиксируйте!..
   - Вот здесь вот, - тряся коробком, взволнованно продолжил товарищ Бесфамильный, - здесь находится то, ради чего десятки наших лучших, опытнейших сотрудников трудились не покладая рук, не жалея сил, здоровья, а подчас - и самой политической репутации...
   Защелкали затворы фотоаппаратов. От вспышек блицев потемнело в глазах. Мучительно захотелось укусить самого себя за воротник пижамы.
   - В этом маленьком, неказистом свиду шпионском контейнере, - сказал мой бывший следователь, - находится, не побоюсь этого слова, - ключ к разгадке самой жгучей, самой таинственной из всех тайн нашего социалистического по форме и далеко не капиталистического по содержанию существования. В этом спичечном коробочке своего рода пропуск в иной, разительнейшим образом отличающийся от нашего, мир - в Страну Счастливого Прошлого, где, товарищи, как и обещали Теоретики и Основоположники, вдосталь всего: света, счастья, жизненного пространства, бесплатного спецпитания, жизнерадостных песен, хороших книжек и фильмов, любимых девушек и мальчиков, неиссякаемого оптимизма!.. Да-да, друзья мои, это он - тот самый Иной Мир, о котором так много и так вдохновенно говорил и писал наш товарищ Левин!..
   Раздался всеобщий и полный вздох. Толпа всколыхнулась. Притиснутый к стенке сарая Афедронов коротко, с убийственным китайским "хэком" рубанул кого-то ребром своей занаменитой ладони. Еще, еще и еще раз!.. Толпа отпрянула. Афедронов поднял меня и прислонил к стене. В глазах затанцевали маленькие кровавые лебеди.
   И тут раздался скрип, тонюсенький такой, жалобный. Поначалу мне показалось, что звук этот издает подцепленная на крюк подъемного крана толевая крыша сарайчика, но дело было не в крыше, которая даже не поехала, а прямо-таки полетела. Дело было не в ней. Небольшой, с Питера Пэна величиной, лемур - плакал. Ртутные слезинки катились из его большущих немигающих глаз.
   Товарищ капитан поднес полуоткрытый коробок к объективу японской телекамеры и бережно, двумя пальцами извлек из него содержимое. Это был крестик, самый что ни на есть обычный, чуть ли не алюминиевый, на суровой, с неумелым узелочком, нитке...
   Да, дорогой читатель, из песни слов не выкинешь. Мой бывший следователь извлек из спичечного коробка именно то, что я, Тюхин, счел за самое нужное, самое-самое необходимое для неотвратимо, по моим представлениям, дичавшего в Военно-Таврическом саду Папы Марксэна. И для меня - Тюхина...
   Господи, никогда не забыть мне этого безбрового, на глазах пустеющего лица. Примерно так же смотрел на меня в Хельсинки один мой соотечественник, когда я выронил на асфальт две только что купленных у ночного таксиста бутылки.
   Противно затарахтело, точно А. Ф. Дронов потер чьей-то не в меру наглой мордой по горбылям сарайчика. Впрочем, на этот раз я сразу же посмотрел на Марксэна Трансмарсовича и, как всегда, не ошибся. Главный свидетель и очевидец всего того, чему еще предстояло стрястись на белом свете и в нашей с вами несчастной стране, в частности, - хохотал. Самозабвенно, от души и в абсолютном одиночестве, как В. И. Ленин в Горках.
   - Ну... Ну, Тюхин, - вытирая кукольные свои глазищи кончиком хвоста, наконец выговорил он, - ну, Тюхин, на этот раз даже я опростоволосился! Диа фрэнд, вы даже не догадываетесь кто вы такой после этого!..
   Я уронил голову на грудь:
   - Догадываюсь...
   - Да где там! - махнул лапочкой Вовкин-Морковкин. - Вы думаете, что вы - гений человечества, но ведь это не так. Вы не гений, вы куда больше, чем просто гений, вы - Тюхин, друг мой! О, Святая Неадекватность! - ведь вы же все на свете перепутали! Я вас о каком коробочке просил?
   Я пожал плечами:
   - Ну об этом, с самолетиком.
   - Но с каким, с каким, путаник вы несусветный?! Ведь это же, - и тут он показал на коробочек в руке товарища капитана, - это же "Фантом". Товарищ Бесфамильный вздрогнул и уставился на этикетку слепым, ничего не видящим взором своих, теперь уже не ноликов, а крестиков. - Это американский истребитель "Фантом", он же Ф-18. А ведь я вам, Тюхин, говорил про МИГ-29!.. Вы просто открыли не тот ящик стола, дорогой, практически бесценный мой сообщник!..
   Я пошатнулся. Я вдруг представил себе мадагаскарскую полуобезьянку с православным крестиком на груди, и ноги мои, бесконечно уставшие от вертикальности позвоночника, тюхинские мои ноженьки, подогнулись и я, подобно Ричарду Ивановичу, пал на колени.
   - Да полно, полно, - мягко утешил меня латинолюбивый и лемуроподобный Марксэн Трансмарсович, - а то еще подумаете, что я в претензии. Отнюдь, Тюхин. Все как нельзя лучше. Это, голубчик, самая талантливая, самая плодотворная ошибка в вашей жизни. Вы только взгляните на товарища капитана, Тюхин! Да вы ведь не одну дверь, вы и его перекрестили, крестоносец вы этакий. Большущий крест, Тюхин, поставлен вами на его замечательной карьере.
   - Убрать посторонних, - чужим, опустевшим голосом скомандовал мой дорогой крестничек.
   Замелькали "демократизаторы" и саперные лопатки. Зазвенела разбитая оптика. Крякая, зачастил правой - ударной - рукой младший подполковник Афедронов.
   Вскоре у Рустемова сарайчика остались только свои.
   Утомленный товарищ капитан сел прямо на сырую от фиксажа землю. Он вытянул ноги в надраенных до парадного блеска хромачах и снял фуражку. Волос на его голове уже почти не было.
   - Профессор, морковки не желаете? - гаснущим голосом спросил он Папу Марксэна. - Эстонская, трофейная... Не хотите? Ну и напрасно, - и товарищ капитан откусил и захрумкал, задумчиво глядя вдаль.
   Выдержав характер, мужественный лемур украдкой сглотнул слюну.
   - Ну вот, кажется, и все, Тюхин, - грустно сказал он. - Осталось, как в старой хорошей песне, закурить перед дальней дорогой.
   - А не присесть? - усомнился я. - По-моему, и в этой песне слова переделали.
   - Тогда придется присесть. Из песни слов не выкинешь, Тюхин.
   И мы с ним присели на завалинке перед сарайчиком. Я вспорол подкладку своей лагерной камилавочки и аккуратно извлек из тайничка последнюю, для него, Вовкина-Морковкина, сбереженную сигареточку. Немигающие глазищи пришельца благодарно засветились.
   - Нет, Тюхин, все-таки вы гений в некотором роде, - промурлыкал он. Товарищ капитан, спичек не найдется?
   Впавший в транс Бесфамильный кинул ему злополучный коробок.
   - Вот так-то оно лучше будет, - сказал Марксэн Трансмарсович и открыл одно вещественное доказательство и, поцокав языком, надел мне на шею другое. - Это вам на память, друг мой, - вздохнув, сказал он. - На долгую-долгую...
   - А в том, в другом коробочке, там что - ключ был?
   - И как всегда вы угадали, Тюхин. Только не ключ, а ключик. Этакий, знаете, золотой и совершенно сказочный...
   И я, Тюхин, понимающе кивнул головой и достал свою позолоченную зажигалочку. Марксэнчик прикурил и глубоко, с наслаждением затянулся.
   Смеркалось. Черный как туча, Афедронов говорил с кем-то по рации. До слуха доносились отдельные, рубленые фразы: есть!.. так точно... никак нет... будет исполнено... Отстраненно хрумкая морковкой, товарищ капитан с каждым мигом все заметнее терял лицо. Помимо двух крестиков на сомкнутых веках, на лбу его отчетливо проступил третий...
   - Так куда же вы теперь, без ключика?
   - Назад, только назад, Тюхин!
   - То есть - в Будущее? В чье, в наше?
   - Ну нет, - засмеялся Марксэн Трансмарсович, - в этом Королевстве Кривых Душ я уже, с вашего разрешения, побывал. Есть у меня другой маршрутец, поинтересней. Там, Тюхин, ждут меня. А вас ждут?
   - Не знаю, - прошептал я. - Кажется...
   - Тогда - пора. "Пора, мой друг, пора", - как сказал один настоящий и, обратите внимание, Тюхин, почти такой же глазастый, как мы, лемурийцы, поэт. - Он положил свою игрушечную лапку на мое колено. - Прощаться не будем, Тюхин, тем более - навеки. Даст Бог - свидимся. А сейчас, когда я досчитаю до трех - закройте, на всякий случай, глаза. Для вас лично то, что произойдет, опасности не представляет, и все-таки, Тюхин, на всякий, как говорится, пожарный... Ага! - Марксэн Трансмарсович отщелкнул докуренный до фильтра чинарик. Прямо под ноги шедшему к сарайчику с пистолетом в руке Афедронову. - Вот теперь, Виктуар, - все. Финита ля комедиа. Мужайтесь!..
   Приблизившись, Афедронов передернул затвор "тетешника" и, не сказав ни слова, даже не "эхнув", навскидку всадил пулю прямо в крестик на лбу Бесфамильного. Смертельно раненный товарищ капитан вздрогнул. Его рыжие, опаленные моим факелом ресницы взметнулись и разверзлись, открыв вместо глаз два отверстия, одно из которых было замочной скважиной, а другое дырочкой от выпавшего сучка.