Страница:
— Во всяком случае у меня точно нет, — заявила Метрия. — Я существо инфернальное, сверхъестественное. Души у меня не имеется, совести, само собой, тоже, а потому мое прошлое меня ничуточки не беспокоит. Соответственно никаких будоражащих воспоминаний или снов у меня просто быть не может, даже если бы мне приспичило чем-то таким обзавестись.
— Вот как раз мне очень хотелось бы обзавестись чем-то подобным, — подал голос Косто. — Но увы, у меня тоже нет души.
— У меня, положим, душа имеется, — промолвил Трент. — Какая-никакая, но все-таки есть, так что, по-моему разумению, все дело в том, что ты стояла выше меня по ветру. Если бы первым под порыв безумия попал я, ожили бы мои дурные воспоминания.
— А что, это, должно быть, интересно, волшебник, — пробормотала Глоха, меняя свое положение относительно ветра.
Дымные губы Метрии сложились в ухмылку.
— Вот уж у кого, надо думать, уйма дурных воспоминаний. Четверть века на троне, это вам не шутка.
— Да, я взошел на престол в 1042 году и уступил его волшебнику Дору в 1067. Но эти годы не были самыми страшными в моей жизни. Другое дело те двадцать лет, которые мне довелось провести в Обыкновении. Вот где был ужас так ужас.
— Могу себе представить, — сказала Глоха.
— А что такого плохого в этой Обыкновении? — поинтересовался Косто.
— Так ведь все же знают, что это самое унылое место, какое только можно себе представить, — сказала Глоха. — Там магии нет, вообще никакой! Естественно, что все то время волшебник Трент только и думал о возвращении в Ксанф.
— Ну, не то чтобы только… — пробормотал Трент. — Обыкновения — место грустное, но пищу для размышлений дает и она. Если попытаться ее понять.
— А вот и следующая волна, — с удовольствием сообщила Метрия.
На сей раз Глоха находилась на берегу реки, через которую было переброшено два моста: каменный и деревянный, с подъемным механизмом. На отмели собравшиеся кучкой женщины стирали белье. По одному из мостов катила крытая двуколка, запряженная единорогом, точнее сказать, ниединорогом, поскольку ни единого рога у него не было. В Обыкновении такое животное называется «лошадь».
Оглядев себя, Глоха с удивлением установила, что имеет облик пяти-шестилетней девочки. Человеческого ребенка, в человеческих блузочке и юбочке, без малейшего намека на крылья.
Сидя на высоком берегу, прямо над стиравшими женщинами, она бросила взгляд в сторону, и ее внимание привлек кареглазый мужчина, почти полное отсутствие волос на голове которого отчасти компенсировалось рыжей бородой. Перед ним находилась какая-то странная подставка с плоской доской: бородач поглядывал то на женщин у моста, то на эту штуковину.
Поняв наконец, что он рисует, девочка решила взглянуть на картину, но стоило ей встать и направиться к художнику, как ее окликнула одна из женщин. Ее мать: она не вспомнила это, а просто знала.
— Дитя, не ходи туда. Держись подальше от этого человека. Он сумасшедший.
Девочке пришлось отказаться от своего намерения. Тем временем двуколка уехала, и у моста появился шедший пешком человек. Вид он имел слегка растерянный, одет был чудно, но при этом почему-то казался ей знакомым.
«Ну конечно, — сообразила Глоха спустя мгновение, — это же волшебник Трент».
Выглядел он примерно так же, как в своем нынешнем, омоложенном состоянии, но она уже поняла, что видит первоначального, по-настоящему молодого Трента. Вместе с ним она угодила в его ожившее прошлое. В Обыкновению — ведь это определенно не Ксанф.
Глоха попыталась окликнуть его, но у нее ничего не вышло: дитя, глазами которого она видела Обыкновению, просто глазело по сторонам. Трент, со своей стороны, увидел Глоху, но не узнал ее. Да и не мог, ведь она пребывала в совершенно незнакомом ему обличье. Потом его взгляд остановился на художнике, и Трент, срезав путь наискосок, направился к нему.
Глохе очень хотелось послушать их разговор, но обыкновенская мать девочки запретила ей приближаться к сумасшедшему, и она принялась бегать туда-сюда вдоль берега в расчете оказаться рядом как бы ненароком. В конце концов ей удалось незаметно подобраться на такое расстояние, с какого можно было уловить разговор.
Увы, ее постигло разочарование. Трент действительно пытался заговорить с художником, но тот, казалось, совершенно его не понимал. Глоха мигом уяснила себе суть проблемы: Трент говорил на знакомом ему с рождения ксанфском, а художник знал только обыкновенский. Ну а когда каждый говорит только на своем языке, общаться довольно затруднительно.
В конце концов Трент бросил это дело и направился к мосту. Глоха была не прочь последовать за ним, однако обыкновенская девочка ничего подобного делать не собиралась. Крылатая гоблинша напряглась…
И неожиданно оказалась в прекрасном фруктовом саду. Плодовые деревья цвели, да так буйно, что листьев было не разглядеть. Художник тоже находился там: на сей раз он рисовал сад. Приблизиться к нему Глохе снова не удалось — женщина, глазами которой она смотрела на происходящее, просто проходила мимо, но ей было ясно, что это другое время и другое место.
Поскольку ей хотелось увидеть Трента, а не этого невесть почему постоянно попадавшегося на глаза художника, она напряглась еще разок и снова переместилась в другое тело. На сей раз волшебник выглядел не лучшим образом: одежда его пообтрепалась, лицо исхудало. По всей видимости, чужая страна встретила его неласково, и ему приходилось туго. Однако кое-как приспособиться ему удалось: он устроился поденщиком на ферму и, выполняя черную работу, осваивал местный язык. Возможно, он работал за кров и харчи и спать ему приходилась с курами на сеновале, но сейчас молодая женщина — не иначе как фермерская дочка — дала ему деревянную миску с кашей. Что-то в этой деревенской девице показалось Глохе знакомым…
— Метрия! — попыталась воскликнуть девушка, но, конечно же, у нее ничего не вышло. На сей раз она пребывала в одном из фермерских детишек, причем — фу, как это неприлично — в мальчишке! — тело которого имел такие непривычные для нее особенности, что…
Выбравшись оттуда, она решила, что было бы неплохо присмотреться получше к безумному художнику. Собственно говоря, никаких свидетельств того, что он и вправду безумен, у нее не было: так говорила обыкновенка, но она могла счесть человека сумасшедшим из-за его эксцентричности, необычного внешнего вида или образа жизни.
В очередном обыкновенском обличье ей удалось-таки рассмотреть картину: мягко волнующееся пшеничное поле с городком на заднем фоне. А затем и самого живописца, представлявшего собой не кого иного, как Косто. То есть, конечно, тот малый вовсе не был скелетом, но форма его черепа и манера двигаться убеждали ее в том, что это он. Таким образом, каждому из компании в этом безумном представлении была отведена своя роль.
Вскоре Глоха освоилась, напрактиковалась в перемещениях и научилась попадать примерно туда, куда ей хотелось. Правда, во времени она перемещалась только в одном направлении, примерно на сезон в будущее. Началось это ранней весной, а нынче заканчивалось лето.
Фермерская дочка, похоже, заглядывалась на Трента, но робела, поскольку не отличалась привлекательной внешностью. То была худощавая, нескладная девица, зато характер у нее был покладистый, а сердце доброе. Она и Трент все чаще оставались наедине.
Что же до художника, то он каждый день устанавливал свою чудную доску на подпорках и без устали рисовал. Лишь в дождливые дни этот человек оставался под крышей, где писал так называемые «натюрморты», чаще всего столы с фруктами и посудой. Но по большей части он писал город и его окрестности: деревья, цветы, поля, облака, дома, море, лодки и людей. Все его картины роднила общая неподражаемая манера, и при некоторой размытости изображений они отличались своеобразной, безумной красотой.
Трент женился на дочке фермера. Глоха, переселяясь из одного обыкновенского сознания в другое, постепенно освоила чудной и потешный обыкновенский язык и даже смогла прочесть в свидетельстве о браке, что таковой заключен в 1888 обыкновенском году в городке под названием Арль. Конечно, для Глохи такие подробности значения не имели, но раз уж ее сюда занесло, то почему бы не узнать все, что можно.
Времена года сменяли друг друга, а безумный художник продолжал писать. Порой он работал ночью, а днем отсыпался. Случалось ему, зайдя в дом, написать пару башмаков, стопку бумаг или несколько книг, но больше всего его по-прежнему интересовали так называемые «пейзажи». Похоже, для него был важен сам процесс работы, а все остальное казалось ему не заслуживающим внимания вздором. Признаки безумия в его поведении и вправду обнаруживались, мало того, что он подрался со своим приятелем, тоже художником, но еще и отрезал собственное ухо, которое отнес в дом, где жило несколько женщин. Род занятий последних Глоха уяснила не очень хорошо: кажется, он сводился к тому, чтобы время от времени доставлять удовольствие мужчинам, но так или иначе к безумному художнику они относились с сочувствием и старались его понять. Возможно, в благодарность за это он и подарил им свое ухо, хотя, что хорошего в подобном подарочке, понять было трудно. Эти женщины отвели сумасшедшего в особое место, где очень странным способом чинили поврежденных людей: бедняге просто завязали рану тряпицей. Умереть он не умер, но заниматься любимым делом с прежним рвением некоторое время не мог.
Дела у Трента шли лучше. Он познакомился с художником, а поскольку их обоих — каждого на свой манер — считали тронутыми, то им легче было иметь дело друг с другом, чем с обычными обыкновенами. Компания сумасшедшего позволяла Тренту выговориться: он мог сколь угодно рассказывать ему о чудесах своей родины, поскольку, вздумай тот что-то пересказать, к его словам все равно никто не стал бы прислушиваться. Впрочем, возможно, несчастный и попытался поведать обыкновенам про Ксанф: во всяком случае, обыкновены сочли его душевную болезнь усилившейся и поселили его в специальном доме, предназначенном для содержания безумцев. Он продолжал рисовать и там, а когда не мог выходить на улицу, изображал себя, соседей, а то и вовсе фантастические существа. Как-то раз Глоха углядела на бумаге собственную крылатую фигуру, что уж и вовсе казалось невероятным. Трент не мог рассказать художнику о ней, поскольку познакомился с ним задолго до ее рождения. Оставалось предположить, что безумие давало ему возможность видеть сквозь время.
Ребенка жена Трента заказала, используя обыкновенский способ, столь странный, что Глоха даже и смотреть не стала. Ну разве самую чуточку. Аиста не было, а вместо этого… впрочем, неважно. Так или иначе в 1889 году по обыкновенскому счету Тренту доставили мальчика, она даже ненадолго в него вселилась. Но почти тут же переместилась, чтобы снова понаблюдать за художником. Отпущенный из дома безумцев, тот перебрался в соседний городок, где о нем стал заботиться местный целитель, именовавшийся, кажется, грачом. Впрочем, нет, именовался он врачом, но магией никакой не владел, и толку от его снадобий было не намного больше, чем если бы их давал настоящий грач, являвшийся, как оказалось, птицей. Зато нежная и стройная дочка врача художнику понравилась, что побудило Глоху посмотреть на него ее глазами. В ту пору девушке, как и Глохе, минуло девятнадцать, и безумец дважды изобразил ее на своих картинах: в саду и играющей на музыкальном ящике под названием «пианино». А потом взял да и покончил с собой.
У Трента дела шли нормально, мальчуган подрастал, но во всем этом не хватало изюминки. Сумасшедший художник был по-настоящему интересен, а когда его не стало, ей расхотелось участвовать в этой истории. Поднатужившись, она переместилась во времени настолько далеко, насколько смогла, и стала свидетельницей ужасных событий. Совершенно неожиданно жену и сына Трента поразил ужасный недуг, от которого они скончались.
— Какой ужас! — вскричала Глоха.
— Вот именно, — согласился волшебник. — Только эта женщина, которую я по-настоящему любил, и мой единственный сын привязывали меня к Обыкновении и позволяли мириться с тамошней унылой жизнью. Когда их не стало, ничто уже не удерживало меня от возвращения в Ксанф, открывавшего передо мной совершенно иные возможности. Но это уже совсем другая история.
— А тот безумный художник… — начала Глоха.
— Да, он мне тоже нравился. Звали его… — Трент задумался, — кажется, Ван Магог или Ван Демагог… что-то в этом роде. Любопытно, что при жизни люди считали его сумасшедшим, но через некоторое время после смерти объявили одним из величайших живописцев. Тут они не ошиблись, он и правду был человеком, имевшим талант, по-своему соответствовавший уровню волшебника. И — что было тогда для меня особенно важно — он выслушивал мои рассказы о Ксанфе, не поднимая меня на смех.
Трент вздохнул.
— А кто та девушка, которую он рисовал незадолго до смерти?
— А, Маргарита. Дочка доктора, славная девушка. Чем-то она напоминала тебя.
— Все-таки чудно это все, — вступил в разговор скелет. — Невозможно, чтобы я был когда-то сумасшедшим обыкновенским художником. Но должен сказать, что будь у меня способность испытывать подобные чувства, я бы отнесся к нему с немалым состраданием.
— Какого он бесспорно заслуживал, — кивнул Трент. — Живи этот Магог в Ксанфе, ему могла бы помочь магия. Не исключено, что у нас он прожил бы долгую и счастливую жизнь, но ему пришлось столкнуться с унылой реальностью Обыкновении.
— И этого столкновения он не вынес, — заметил Косто.
— Вот чего мне не дано знать, так это унылой обыкновенской реальности, — вздохнула Метрия. — Магия там отсутствует, а поскольку мы, демоны, существа целиком и полностью магические, нам туда ходу нет. Правда… — она заколебалась, — у меня какое-то мазутное ощущение…
— Какое? — спросила Глоха.
— Спрутное, попутное, шалопутное, мутное…
— Смутное? — предположил Косто.
— Неважно, — буркнула Метрия. — Есть у меня такое чувство, будто я там все-таки побывала.
— Да, ты изображала мою жену на протяжении более чем пятнадцати лет, — промолвил, взглянув на нее, Трент. — И должен сказать, что если ты ничего и не чувствовала, то имитировала чувства достаточно умело.
— То-то и оно, что чувствовала, — пробормотала Метрия с необычайно задумчивым видом. — Понимаешь, в реальной жизни я понимаю, что ты не кто иной, как несусветно омоложенный старикашка, великолепный объект для розыгрышей и насмешек. Но в том безумном видении я… она… — в ее глазу проблеснуло что-то очень похожее на слезу. — Она ведь правда тебя любила?
Глохе показалось, что она кое-что поняла.
— И я любил ее, — ответил Трент. — И ее, и моего сына. Ее считали некрасивой, но душой она была прекрасна, и мне кажется, со временем это стало отражаться и на ее физическом облике. Ей не дано было понять меня так, как понимал художник, но она с самого начала тепло приняла беспомощного чужака, обучила меня языку и обычаям той земли, а когда мы полюбили друг друга, я понял, что такое ответственность за других. Это пригодилось мне по возвращении в Ксанф.
— А ты сделал ее счастливой, и она подарила тебе чудесного сына, — сказала Метрия. — Но потом те злые чары…
— Чума, — промолвил Трент. — То была болезнь, прокатившаяся по Франции, той стране, где я жил, и по многим другим землям, унеся несчетное количество жизней. Почему недуг пощадил меня, я не знаю. Оставаться в Обыкновении после их смерти мне стало невмоготу, а поскольку я знал, каким путем можно вернуться в Ксанф, то начал приготовления. Продал ферму, собрал отряд наемников, подготовил их к столкновению с магией. По иронии судьбы мне удалось воцариться в Ксанфе, не пролив крови, но я не стал бы и пытаться вернуться, если бы не потерял тех, кого любил.
В его глазу тоже что-то блеснуло. Глоха прекрасно поняла, что именно.
Хотя многого другого она не понимала: видение показало ей волшебника с совершенно неожиданной стороны.
— А разве ты не любил королеву Ирис? — спросила она.
— Нет. Наш брак был заключен по расчету. Мы с ней понимали, что это необходимо в наших общих интересах.
— А как насчет твоей дочери, волшебницы Айрин?
— Вот ее я люблю, и своих внуков тоже. И это тоже побуждает меня сойти со сцены и оставить Ксанф им. Мои дни миновали.
Он умолк. Молчала и Метрия, неожиданно принявшая облик уже немолодой обыкновенской женщины с собранными в пучок волосами. Вместо того чтобы рассмеяться и растаять, она неотрывно смотрела на Трента.
— Пожалуйста, не изводи меня этим образом, — мягко попросил Трент, но Глоха знала, что может крыться за его обманчивой мягкостью.
— Я… я знаю, что это уж точно подлинное безумие, — промолвила Метрия, — но никогда прежде мне не доводилось испытывать подобных чувств. Может быть, ты…
— Что я? — недоверчиво и удивленно спросил волшебник. Демонесса определенно нервничала.
— Может быть, ты… поцелуешь меня?
Трент вытаращился на нее, а потом переглянулся с Глохой и Косто, удивленными ничуть не меньше.
— По-моему, она тебя не морочит, — промолвила Глоха, справившись с растерянностью.
— По-моему, тоже, — сказал скелет.
— Вот уж истинное безумие, — пробормотал Трент, после чего заключил обернувшуюся его первой женой демонессу в объятия и припал к ее губам. Поцелуй оказался долгим и исполненным чувства.
— Спасибо, — молвила Метрия, когда он разжал объятия. В глазах ее — тут уж не могло быть сомнений — стояли самые настоящие слезы. — Жаль, что я не настоящая.
Затем она медленно растаяла.
Некоторое время Трент стоял молча, погруженный в собственные мысли и глядя перед собой, а потом прошептал:
— Спасибо и тебе, демонесса. Спасибо, даже если для тебя это было только игрой.
— Мне кажется, для нее это не было игрой, — промолвила Глоха. — Она поддалась безумию.
— Так же, как и все мы, — поддержал ее Косто. — Боюсь, что все пережитое заставило меня еще сильнее стремиться получить душу.
— Наверное, так оно и есть, — согласился Трент. — Но несмотря на это, нам следует покинуть область безумия как можно скорее. Я так понимаю, что безумие может проявляться в различных формах, порой в безобидных, а порой и в опасных.
Возражений не последовало, и все поспешили дальше. Иногда Глоха вылетала вперед, проверяла тропу и возвращалась к спутникам. Со временем их настигло еще несколько волн безумия, но они оказались не столь интенсивными, как первые. Самое худшее осталось позади.
Одна такая волна заставила Глоху вернуться в гнездилище гарпий, где она вела обычную повседневную жизнь, после посещения пещер с развалинами показавшуюся ей еще более скучной. Другая первым захлестнула Косто, который бежал от неистового чудовища — Глоха сразу узнала огра Загремела, а в результате затерялся на Забудочной тропе, где столкнулся с другим огром, сыном Загремела Эсхом. К счастью, Эсх являлся огром только на четверть, так что они неплохо поладили. Потом им попалась тоже потерявшаяся медяшка Роза. Она весьма обрадовалась тому, что ее нашли, а поскольку теряться больше не хотела, вышла замуж за Эсха и зажила с ним вполне счастливо. Косто, однако, так и не вернулся в места своего первоначального обитания, в результате чего и оказался перед необходимостью разжиться половинкой души. В этих видениях Трент представал в роли Эсха, а Глоха в роли Розы. В какой-то момент медяшка смутила огра и тут же попросила у него прощения на свой манер, с помощью долгого и страстного поцелуя. Что, вероятно, и привело к последующей женитьбе. В данном случае целовались Глоха с Трентом, но поскольку они вроде бы были Розой и Эсхом, то в этом не было ничего такого.
В другой раз Глоха оказалась перенесенной к своей родне на Золотые Пески, где подцепила редкостную болезнь ускорь, вызывавшую у занедуживших девочек ускоренный рост усов. К счастью, против страшного недуга, который мог обречь невинное создание на пожизненную усатость, существовали проверенные народные средства. Гарпии врачевали ускорь, сажая больную в ванночку со змеиным ядом, смешанным с куриными потрохами и арахисовой скорлупой. Глоху миновали и эти мучения: прослышав, что ее воспитанница захворала, Чудо-в-Перьях принялась лечить ее по-своему, демоническим средством, называвшимся ус-пирин и вызывавшим исчезновение всех и всяческих усов раз и навсегда.
Косто в этой сцене изображал рвача, то есть, конечно, врача, он ведь ничего никому не рвал, а Метрия сыграла Чудо-в-Перьях. Роль ей досталась легкая, что стоит демонессе изобразить демонессу?
Наконец область безумия осталась позади, и они вышли к озеру Огр-Ызок, на берегах которого цвели самые настоящие сады и стояли самые настоящие дома. Глоха не могла нарадоваться тому, что перед ними вновь самый обычный мир, и это при том, что они прошли лишь краешком области безумия, где безумие не сосредоточено, а лишь накатывает волнами с порывами ветра. Случись им оказаться в сердцевине этой земли, их ждали бы куда большие затруднения. Правда, трудности могли возникнуть и теперь: впереди спутников ждала встреча с донными прокляторами.
— Давайте поприветствуем встречных, — предложила Глоха. — Только затем, чтобы убедиться, что они реальные.
Трент и Косто кивнули.
Глава 8
— Вот как раз мне очень хотелось бы обзавестись чем-то подобным, — подал голос Косто. — Но увы, у меня тоже нет души.
— У меня, положим, душа имеется, — промолвил Трент. — Какая-никакая, но все-таки есть, так что, по-моему разумению, все дело в том, что ты стояла выше меня по ветру. Если бы первым под порыв безумия попал я, ожили бы мои дурные воспоминания.
— А что, это, должно быть, интересно, волшебник, — пробормотала Глоха, меняя свое положение относительно ветра.
Дымные губы Метрии сложились в ухмылку.
— Вот уж у кого, надо думать, уйма дурных воспоминаний. Четверть века на троне, это вам не шутка.
— Да, я взошел на престол в 1042 году и уступил его волшебнику Дору в 1067. Но эти годы не были самыми страшными в моей жизни. Другое дело те двадцать лет, которые мне довелось провести в Обыкновении. Вот где был ужас так ужас.
— Могу себе представить, — сказала Глоха.
— А что такого плохого в этой Обыкновении? — поинтересовался Косто.
— Так ведь все же знают, что это самое унылое место, какое только можно себе представить, — сказала Глоха. — Там магии нет, вообще никакой! Естественно, что все то время волшебник Трент только и думал о возвращении в Ксанф.
— Ну, не то чтобы только… — пробормотал Трент. — Обыкновения — место грустное, но пищу для размышлений дает и она. Если попытаться ее понять.
— А вот и следующая волна, — с удовольствием сообщила Метрия.
На сей раз Глоха находилась на берегу реки, через которую было переброшено два моста: каменный и деревянный, с подъемным механизмом. На отмели собравшиеся кучкой женщины стирали белье. По одному из мостов катила крытая двуколка, запряженная единорогом, точнее сказать, ниединорогом, поскольку ни единого рога у него не было. В Обыкновении такое животное называется «лошадь».
Оглядев себя, Глоха с удивлением установила, что имеет облик пяти-шестилетней девочки. Человеческого ребенка, в человеческих блузочке и юбочке, без малейшего намека на крылья.
Сидя на высоком берегу, прямо над стиравшими женщинами, она бросила взгляд в сторону, и ее внимание привлек кареглазый мужчина, почти полное отсутствие волос на голове которого отчасти компенсировалось рыжей бородой. Перед ним находилась какая-то странная подставка с плоской доской: бородач поглядывал то на женщин у моста, то на эту штуковину.
Поняв наконец, что он рисует, девочка решила взглянуть на картину, но стоило ей встать и направиться к художнику, как ее окликнула одна из женщин. Ее мать: она не вспомнила это, а просто знала.
— Дитя, не ходи туда. Держись подальше от этого человека. Он сумасшедший.
Девочке пришлось отказаться от своего намерения. Тем временем двуколка уехала, и у моста появился шедший пешком человек. Вид он имел слегка растерянный, одет был чудно, но при этом почему-то казался ей знакомым.
«Ну конечно, — сообразила Глоха спустя мгновение, — это же волшебник Трент».
Выглядел он примерно так же, как в своем нынешнем, омоложенном состоянии, но она уже поняла, что видит первоначального, по-настоящему молодого Трента. Вместе с ним она угодила в его ожившее прошлое. В Обыкновению — ведь это определенно не Ксанф.
Глоха попыталась окликнуть его, но у нее ничего не вышло: дитя, глазами которого она видела Обыкновению, просто глазело по сторонам. Трент, со своей стороны, увидел Глоху, но не узнал ее. Да и не мог, ведь она пребывала в совершенно незнакомом ему обличье. Потом его взгляд остановился на художнике, и Трент, срезав путь наискосок, направился к нему.
Глохе очень хотелось послушать их разговор, но обыкновенская мать девочки запретила ей приближаться к сумасшедшему, и она принялась бегать туда-сюда вдоль берега в расчете оказаться рядом как бы ненароком. В конце концов ей удалось незаметно подобраться на такое расстояние, с какого можно было уловить разговор.
Увы, ее постигло разочарование. Трент действительно пытался заговорить с художником, но тот, казалось, совершенно его не понимал. Глоха мигом уяснила себе суть проблемы: Трент говорил на знакомом ему с рождения ксанфском, а художник знал только обыкновенский. Ну а когда каждый говорит только на своем языке, общаться довольно затруднительно.
В конце концов Трент бросил это дело и направился к мосту. Глоха была не прочь последовать за ним, однако обыкновенская девочка ничего подобного делать не собиралась. Крылатая гоблинша напряглась…
И неожиданно оказалась в прекрасном фруктовом саду. Плодовые деревья цвели, да так буйно, что листьев было не разглядеть. Художник тоже находился там: на сей раз он рисовал сад. Приблизиться к нему Глохе снова не удалось — женщина, глазами которой она смотрела на происходящее, просто проходила мимо, но ей было ясно, что это другое время и другое место.
Поскольку ей хотелось увидеть Трента, а не этого невесть почему постоянно попадавшегося на глаза художника, она напряглась еще разок и снова переместилась в другое тело. На сей раз волшебник выглядел не лучшим образом: одежда его пообтрепалась, лицо исхудало. По всей видимости, чужая страна встретила его неласково, и ему приходилось туго. Однако кое-как приспособиться ему удалось: он устроился поденщиком на ферму и, выполняя черную работу, осваивал местный язык. Возможно, он работал за кров и харчи и спать ему приходилась с курами на сеновале, но сейчас молодая женщина — не иначе как фермерская дочка — дала ему деревянную миску с кашей. Что-то в этой деревенской девице показалось Глохе знакомым…
— Метрия! — попыталась воскликнуть девушка, но, конечно же, у нее ничего не вышло. На сей раз она пребывала в одном из фермерских детишек, причем — фу, как это неприлично — в мальчишке! — тело которого имел такие непривычные для нее особенности, что…
Выбравшись оттуда, она решила, что было бы неплохо присмотреться получше к безумному художнику. Собственно говоря, никаких свидетельств того, что он и вправду безумен, у нее не было: так говорила обыкновенка, но она могла счесть человека сумасшедшим из-за его эксцентричности, необычного внешнего вида или образа жизни.
В очередном обыкновенском обличье ей удалось-таки рассмотреть картину: мягко волнующееся пшеничное поле с городком на заднем фоне. А затем и самого живописца, представлявшего собой не кого иного, как Косто. То есть, конечно, тот малый вовсе не был скелетом, но форма его черепа и манера двигаться убеждали ее в том, что это он. Таким образом, каждому из компании в этом безумном представлении была отведена своя роль.
Вскоре Глоха освоилась, напрактиковалась в перемещениях и научилась попадать примерно туда, куда ей хотелось. Правда, во времени она перемещалась только в одном направлении, примерно на сезон в будущее. Началось это ранней весной, а нынче заканчивалось лето.
Фермерская дочка, похоже, заглядывалась на Трента, но робела, поскольку не отличалась привлекательной внешностью. То была худощавая, нескладная девица, зато характер у нее был покладистый, а сердце доброе. Она и Трент все чаще оставались наедине.
Что же до художника, то он каждый день устанавливал свою чудную доску на подпорках и без устали рисовал. Лишь в дождливые дни этот человек оставался под крышей, где писал так называемые «натюрморты», чаще всего столы с фруктами и посудой. Но по большей части он писал город и его окрестности: деревья, цветы, поля, облака, дома, море, лодки и людей. Все его картины роднила общая неподражаемая манера, и при некоторой размытости изображений они отличались своеобразной, безумной красотой.
Трент женился на дочке фермера. Глоха, переселяясь из одного обыкновенского сознания в другое, постепенно освоила чудной и потешный обыкновенский язык и даже смогла прочесть в свидетельстве о браке, что таковой заключен в 1888 обыкновенском году в городке под названием Арль. Конечно, для Глохи такие подробности значения не имели, но раз уж ее сюда занесло, то почему бы не узнать все, что можно.
Времена года сменяли друг друга, а безумный художник продолжал писать. Порой он работал ночью, а днем отсыпался. Случалось ему, зайдя в дом, написать пару башмаков, стопку бумаг или несколько книг, но больше всего его по-прежнему интересовали так называемые «пейзажи». Похоже, для него был важен сам процесс работы, а все остальное казалось ему не заслуживающим внимания вздором. Признаки безумия в его поведении и вправду обнаруживались, мало того, что он подрался со своим приятелем, тоже художником, но еще и отрезал собственное ухо, которое отнес в дом, где жило несколько женщин. Род занятий последних Глоха уяснила не очень хорошо: кажется, он сводился к тому, чтобы время от времени доставлять удовольствие мужчинам, но так или иначе к безумному художнику они относились с сочувствием и старались его понять. Возможно, в благодарность за это он и подарил им свое ухо, хотя, что хорошего в подобном подарочке, понять было трудно. Эти женщины отвели сумасшедшего в особое место, где очень странным способом чинили поврежденных людей: бедняге просто завязали рану тряпицей. Умереть он не умер, но заниматься любимым делом с прежним рвением некоторое время не мог.
Дела у Трента шли лучше. Он познакомился с художником, а поскольку их обоих — каждого на свой манер — считали тронутыми, то им легче было иметь дело друг с другом, чем с обычными обыкновенами. Компания сумасшедшего позволяла Тренту выговориться: он мог сколь угодно рассказывать ему о чудесах своей родины, поскольку, вздумай тот что-то пересказать, к его словам все равно никто не стал бы прислушиваться. Впрочем, возможно, несчастный и попытался поведать обыкновенам про Ксанф: во всяком случае, обыкновены сочли его душевную болезнь усилившейся и поселили его в специальном доме, предназначенном для содержания безумцев. Он продолжал рисовать и там, а когда не мог выходить на улицу, изображал себя, соседей, а то и вовсе фантастические существа. Как-то раз Глоха углядела на бумаге собственную крылатую фигуру, что уж и вовсе казалось невероятным. Трент не мог рассказать художнику о ней, поскольку познакомился с ним задолго до ее рождения. Оставалось предположить, что безумие давало ему возможность видеть сквозь время.
Ребенка жена Трента заказала, используя обыкновенский способ, столь странный, что Глоха даже и смотреть не стала. Ну разве самую чуточку. Аиста не было, а вместо этого… впрочем, неважно. Так или иначе в 1889 году по обыкновенскому счету Тренту доставили мальчика, она даже ненадолго в него вселилась. Но почти тут же переместилась, чтобы снова понаблюдать за художником. Отпущенный из дома безумцев, тот перебрался в соседний городок, где о нем стал заботиться местный целитель, именовавшийся, кажется, грачом. Впрочем, нет, именовался он врачом, но магией никакой не владел, и толку от его снадобий было не намного больше, чем если бы их давал настоящий грач, являвшийся, как оказалось, птицей. Зато нежная и стройная дочка врача художнику понравилась, что побудило Глоху посмотреть на него ее глазами. В ту пору девушке, как и Глохе, минуло девятнадцать, и безумец дважды изобразил ее на своих картинах: в саду и играющей на музыкальном ящике под названием «пианино». А потом взял да и покончил с собой.
У Трента дела шли нормально, мальчуган подрастал, но во всем этом не хватало изюминки. Сумасшедший художник был по-настоящему интересен, а когда его не стало, ей расхотелось участвовать в этой истории. Поднатужившись, она переместилась во времени настолько далеко, насколько смогла, и стала свидетельницей ужасных событий. Совершенно неожиданно жену и сына Трента поразил ужасный недуг, от которого они скончались.
— Какой ужас! — вскричала Глоха.
— Вот именно, — согласился волшебник. — Только эта женщина, которую я по-настоящему любил, и мой единственный сын привязывали меня к Обыкновении и позволяли мириться с тамошней унылой жизнью. Когда их не стало, ничто уже не удерживало меня от возвращения в Ксанф, открывавшего передо мной совершенно иные возможности. Но это уже совсем другая история.
— А тот безумный художник… — начала Глоха.
— Да, он мне тоже нравился. Звали его… — Трент задумался, — кажется, Ван Магог или Ван Демагог… что-то в этом роде. Любопытно, что при жизни люди считали его сумасшедшим, но через некоторое время после смерти объявили одним из величайших живописцев. Тут они не ошиблись, он и правду был человеком, имевшим талант, по-своему соответствовавший уровню волшебника. И — что было тогда для меня особенно важно — он выслушивал мои рассказы о Ксанфе, не поднимая меня на смех.
Трент вздохнул.
— А кто та девушка, которую он рисовал незадолго до смерти?
— А, Маргарита. Дочка доктора, славная девушка. Чем-то она напоминала тебя.
— Все-таки чудно это все, — вступил в разговор скелет. — Невозможно, чтобы я был когда-то сумасшедшим обыкновенским художником. Но должен сказать, что будь у меня способность испытывать подобные чувства, я бы отнесся к нему с немалым состраданием.
— Какого он бесспорно заслуживал, — кивнул Трент. — Живи этот Магог в Ксанфе, ему могла бы помочь магия. Не исключено, что у нас он прожил бы долгую и счастливую жизнь, но ему пришлось столкнуться с унылой реальностью Обыкновении.
— И этого столкновения он не вынес, — заметил Косто.
— Вот чего мне не дано знать, так это унылой обыкновенской реальности, — вздохнула Метрия. — Магия там отсутствует, а поскольку мы, демоны, существа целиком и полностью магические, нам туда ходу нет. Правда… — она заколебалась, — у меня какое-то мазутное ощущение…
— Какое? — спросила Глоха.
— Спрутное, попутное, шалопутное, мутное…
— Смутное? — предположил Косто.
— Неважно, — буркнула Метрия. — Есть у меня такое чувство, будто я там все-таки побывала.
— Да, ты изображала мою жену на протяжении более чем пятнадцати лет, — промолвил, взглянув на нее, Трент. — И должен сказать, что если ты ничего и не чувствовала, то имитировала чувства достаточно умело.
— То-то и оно, что чувствовала, — пробормотала Метрия с необычайно задумчивым видом. — Понимаешь, в реальной жизни я понимаю, что ты не кто иной, как несусветно омоложенный старикашка, великолепный объект для розыгрышей и насмешек. Но в том безумном видении я… она… — в ее глазу проблеснуло что-то очень похожее на слезу. — Она ведь правда тебя любила?
Глохе показалось, что она кое-что поняла.
— И я любил ее, — ответил Трент. — И ее, и моего сына. Ее считали некрасивой, но душой она была прекрасна, и мне кажется, со временем это стало отражаться и на ее физическом облике. Ей не дано было понять меня так, как понимал художник, но она с самого начала тепло приняла беспомощного чужака, обучила меня языку и обычаям той земли, а когда мы полюбили друг друга, я понял, что такое ответственность за других. Это пригодилось мне по возвращении в Ксанф.
— А ты сделал ее счастливой, и она подарила тебе чудесного сына, — сказала Метрия. — Но потом те злые чары…
— Чума, — промолвил Трент. — То была болезнь, прокатившаяся по Франции, той стране, где я жил, и по многим другим землям, унеся несчетное количество жизней. Почему недуг пощадил меня, я не знаю. Оставаться в Обыкновении после их смерти мне стало невмоготу, а поскольку я знал, каким путем можно вернуться в Ксанф, то начал приготовления. Продал ферму, собрал отряд наемников, подготовил их к столкновению с магией. По иронии судьбы мне удалось воцариться в Ксанфе, не пролив крови, но я не стал бы и пытаться вернуться, если бы не потерял тех, кого любил.
В его глазу тоже что-то блеснуло. Глоха прекрасно поняла, что именно.
Хотя многого другого она не понимала: видение показало ей волшебника с совершенно неожиданной стороны.
— А разве ты не любил королеву Ирис? — спросила она.
— Нет. Наш брак был заключен по расчету. Мы с ней понимали, что это необходимо в наших общих интересах.
— А как насчет твоей дочери, волшебницы Айрин?
— Вот ее я люблю, и своих внуков тоже. И это тоже побуждает меня сойти со сцены и оставить Ксанф им. Мои дни миновали.
Он умолк. Молчала и Метрия, неожиданно принявшая облик уже немолодой обыкновенской женщины с собранными в пучок волосами. Вместо того чтобы рассмеяться и растаять, она неотрывно смотрела на Трента.
— Пожалуйста, не изводи меня этим образом, — мягко попросил Трент, но Глоха знала, что может крыться за его обманчивой мягкостью.
— Я… я знаю, что это уж точно подлинное безумие, — промолвила Метрия, — но никогда прежде мне не доводилось испытывать подобных чувств. Может быть, ты…
— Что я? — недоверчиво и удивленно спросил волшебник. Демонесса определенно нервничала.
— Может быть, ты… поцелуешь меня?
Трент вытаращился на нее, а потом переглянулся с Глохой и Косто, удивленными ничуть не меньше.
— По-моему, она тебя не морочит, — промолвила Глоха, справившись с растерянностью.
— По-моему, тоже, — сказал скелет.
— Вот уж истинное безумие, — пробормотал Трент, после чего заключил обернувшуюся его первой женой демонессу в объятия и припал к ее губам. Поцелуй оказался долгим и исполненным чувства.
— Спасибо, — молвила Метрия, когда он разжал объятия. В глазах ее — тут уж не могло быть сомнений — стояли самые настоящие слезы. — Жаль, что я не настоящая.
Затем она медленно растаяла.
Некоторое время Трент стоял молча, погруженный в собственные мысли и глядя перед собой, а потом прошептал:
— Спасибо и тебе, демонесса. Спасибо, даже если для тебя это было только игрой.
— Мне кажется, для нее это не было игрой, — промолвила Глоха. — Она поддалась безумию.
— Так же, как и все мы, — поддержал ее Косто. — Боюсь, что все пережитое заставило меня еще сильнее стремиться получить душу.
— Наверное, так оно и есть, — согласился Трент. — Но несмотря на это, нам следует покинуть область безумия как можно скорее. Я так понимаю, что безумие может проявляться в различных формах, порой в безобидных, а порой и в опасных.
Возражений не последовало, и все поспешили дальше. Иногда Глоха вылетала вперед, проверяла тропу и возвращалась к спутникам. Со временем их настигло еще несколько волн безумия, но они оказались не столь интенсивными, как первые. Самое худшее осталось позади.
Одна такая волна заставила Глоху вернуться в гнездилище гарпий, где она вела обычную повседневную жизнь, после посещения пещер с развалинами показавшуюся ей еще более скучной. Другая первым захлестнула Косто, который бежал от неистового чудовища — Глоха сразу узнала огра Загремела, а в результате затерялся на Забудочной тропе, где столкнулся с другим огром, сыном Загремела Эсхом. К счастью, Эсх являлся огром только на четверть, так что они неплохо поладили. Потом им попалась тоже потерявшаяся медяшка Роза. Она весьма обрадовалась тому, что ее нашли, а поскольку теряться больше не хотела, вышла замуж за Эсха и зажила с ним вполне счастливо. Косто, однако, так и не вернулся в места своего первоначального обитания, в результате чего и оказался перед необходимостью разжиться половинкой души. В этих видениях Трент представал в роли Эсха, а Глоха в роли Розы. В какой-то момент медяшка смутила огра и тут же попросила у него прощения на свой манер, с помощью долгого и страстного поцелуя. Что, вероятно, и привело к последующей женитьбе. В данном случае целовались Глоха с Трентом, но поскольку они вроде бы были Розой и Эсхом, то в этом не было ничего такого.
В другой раз Глоха оказалась перенесенной к своей родне на Золотые Пески, где подцепила редкостную болезнь ускорь, вызывавшую у занедуживших девочек ускоренный рост усов. К счастью, против страшного недуга, который мог обречь невинное создание на пожизненную усатость, существовали проверенные народные средства. Гарпии врачевали ускорь, сажая больную в ванночку со змеиным ядом, смешанным с куриными потрохами и арахисовой скорлупой. Глоху миновали и эти мучения: прослышав, что ее воспитанница захворала, Чудо-в-Перьях принялась лечить ее по-своему, демоническим средством, называвшимся ус-пирин и вызывавшим исчезновение всех и всяческих усов раз и навсегда.
Косто в этой сцене изображал рвача, то есть, конечно, врача, он ведь ничего никому не рвал, а Метрия сыграла Чудо-в-Перьях. Роль ей досталась легкая, что стоит демонессе изобразить демонессу?
Наконец область безумия осталась позади, и они вышли к озеру Огр-Ызок, на берегах которого цвели самые настоящие сады и стояли самые настоящие дома. Глоха не могла нарадоваться тому, что перед ними вновь самый обычный мир, и это при том, что они прошли лишь краешком области безумия, где безумие не сосредоточено, а лишь накатывает волнами с порывами ветра. Случись им оказаться в сердцевине этой земли, их ждали бы куда большие затруднения. Правда, трудности могли возникнуть и теперь: впереди спутников ждала встреча с донными прокляторами.
— Давайте поприветствуем встречных, — предложила Глоха. — Только затем, чтобы убедиться, что они реальные.
Трент и Косто кивнули.
Глава 8
ПЬЕСА
Спутники подошли к ближайшему дому — аккуратной хижине, на газонах перед которой красовались грибочки с разноцветными шляпками. А над калиткой была установлена деревянная коробка с надписью: «РИЧАРД С. УАЙТ».
— Что это? — спросила Глоха. Трент поджал губы.
— Подозреваю, что волны безумия докатывают и досюда. Это не что иное, как обыкновенский почтовый ящик. Видишь, на нем значится имя человека. Обыкновены обычно используют два, а то и три имени.
— Они держат людей в таких маленьких коробочках? — поинтересовался Косто.
— Нет, — с улыбкой ответил Трент. — Только письма, которые доставляются им каждый день.
— Доставляются? — заинтересовалась Глоха. — Выходит, в Обыкновении аисты вместо младенцев разносят письма.
— Нет, там действует куда более сложная система, причем в разных местах и в разное время она разная. Аисты там тоже есть, но чем они занимаются, я за все прожитые в Обыкновении годы так и не понял. Но появления такого признака обыкновенской жизни, как почтовый ящик не может меня не беспокоить. Вспомни, все мои оживленные безумием воспоминания касались Обыкновении.
— А этот дом тебе что-то напоминает?
— Нет. Возможно, это все же простое совпадение.
В этот момент дверь дома приоткрылась, и на порог вышел мужчина лет сорока — пяти.
— Привет, — сказал он. — Вы заблудились?
— Надеюсь, что нет, — отозвался Трент. — Мы только-только выбрались из области безумия, то есть хотим верить, что уже выбрались. А ты Ричард С. Уайт?
— Он самый и уж в чем в чем, а в безумии толк знаю. В прошлом году по пути сюда мне довелось пересечь тот край и получить такие впечатления, что… Лучше не говорить. Вот и вышло, что я выстроил дом на самой грани безумия, чтобы иметь возможность вернуться туда, если мне захочется. Безумие, оно ведь и пугает, и в то же время влечет. Обычно тамошнее безумие за свои рамки не выходит, хотя в последнее время некоторые волны выхлестывались наружу. Впрочем, я не слишком чувствителен. Но что я все говорю да говорю — вы ведь наверняка устали да и насмотрелись всякого. Заходите в дом и отдохните. Вам довелось побывать в самой сердцевине?
— К счастью, нет, мы прошли окраиной, — ответил Трент. — Давай познакомимся. Я волшебник Трент, это Глоха, дочь гоблинши и гарпия, ну а Косто, сам можешь видеть, ходячий скелет. Мы народ мирный, хоть каждому за пазуху загляни. Никаких камней там нету.
— Я читал о тебе, волшебник Трент, — сказал мистер Уайт, заходя следом за гостями в комнату. — Только по книжкам выходило, что жил ты давно, и по моим представлениям тебе уже пора сойти со сцены. А ты, не сочти за обиду, выглядишь моложе меня.
— Меня омолодили на время этого путешествия, — пояснил Трент. — Как только оно закончится, я действительно сойду со сцены.
Ричард тем временем подал гостям миску, полную странных на вид тонких ломтиков. Глоха посмотрела на них с опаской, поскольку ничего подобного никогда не видела, а вот Трент широко улыбнулся.
— Картофельные чипсы, — пояснил он девушке. — Обыкновенское лакомство.
Волшебник отправил несколько ломтиков в рот и принялся жевать их с громким хрустом и явным удовольствием.
— Ты давно из Обыкновении? — спросил Трент Ричарда, прожевав угощение.
— Прибыл примерно год назад, хотя как это соотносится с обыкновенским временем, сказать трудно. Народ Черной Волны и прокляторы помогли мне построить дом, а я в благодарность за это делаю для них биотуалеты.
Недоумение Глохи, видимо, отразилось на ее лице. Заметив это Уайт, улыбнулся и пояснил:
— Так называются большие ящики со специальным наполнением, которые я устанавливаю под землей. Они собирают отходы жизнедеятельности людей и превращают их в пищу для растений.
— Вот так магия! — восхитилась Глоха. — Пожалуй, в гнездилище гарпий такие штуковины тоже могли бы пригодиться, а то от этих отходов там не продохнуть.
— Возможно, освоившись здесь, я расширю дело, — сказал Ричард. — Мне нравится делать Ксанф еще чище, хотя, честно говоря, он и без того гораздо лучше Обыкновении.
— Что это? — спросила Глоха. Трент поджал губы.
— Подозреваю, что волны безумия докатывают и досюда. Это не что иное, как обыкновенский почтовый ящик. Видишь, на нем значится имя человека. Обыкновены обычно используют два, а то и три имени.
— Они держат людей в таких маленьких коробочках? — поинтересовался Косто.
— Нет, — с улыбкой ответил Трент. — Только письма, которые доставляются им каждый день.
— Доставляются? — заинтересовалась Глоха. — Выходит, в Обыкновении аисты вместо младенцев разносят письма.
— Нет, там действует куда более сложная система, причем в разных местах и в разное время она разная. Аисты там тоже есть, но чем они занимаются, я за все прожитые в Обыкновении годы так и не понял. Но появления такого признака обыкновенской жизни, как почтовый ящик не может меня не беспокоить. Вспомни, все мои оживленные безумием воспоминания касались Обыкновении.
— А этот дом тебе что-то напоминает?
— Нет. Возможно, это все же простое совпадение.
В этот момент дверь дома приоткрылась, и на порог вышел мужчина лет сорока — пяти.
— Привет, — сказал он. — Вы заблудились?
— Надеюсь, что нет, — отозвался Трент. — Мы только-только выбрались из области безумия, то есть хотим верить, что уже выбрались. А ты Ричард С. Уайт?
— Он самый и уж в чем в чем, а в безумии толк знаю. В прошлом году по пути сюда мне довелось пересечь тот край и получить такие впечатления, что… Лучше не говорить. Вот и вышло, что я выстроил дом на самой грани безумия, чтобы иметь возможность вернуться туда, если мне захочется. Безумие, оно ведь и пугает, и в то же время влечет. Обычно тамошнее безумие за свои рамки не выходит, хотя в последнее время некоторые волны выхлестывались наружу. Впрочем, я не слишком чувствителен. Но что я все говорю да говорю — вы ведь наверняка устали да и насмотрелись всякого. Заходите в дом и отдохните. Вам довелось побывать в самой сердцевине?
— К счастью, нет, мы прошли окраиной, — ответил Трент. — Давай познакомимся. Я волшебник Трент, это Глоха, дочь гоблинши и гарпия, ну а Косто, сам можешь видеть, ходячий скелет. Мы народ мирный, хоть каждому за пазуху загляни. Никаких камней там нету.
— Я читал о тебе, волшебник Трент, — сказал мистер Уайт, заходя следом за гостями в комнату. — Только по книжкам выходило, что жил ты давно, и по моим представлениям тебе уже пора сойти со сцены. А ты, не сочти за обиду, выглядишь моложе меня.
— Меня омолодили на время этого путешествия, — пояснил Трент. — Как только оно закончится, я действительно сойду со сцены.
Ричард тем временем подал гостям миску, полную странных на вид тонких ломтиков. Глоха посмотрела на них с опаской, поскольку ничего подобного никогда не видела, а вот Трент широко улыбнулся.
— Картофельные чипсы, — пояснил он девушке. — Обыкновенское лакомство.
Волшебник отправил несколько ломтиков в рот и принялся жевать их с громким хрустом и явным удовольствием.
— Ты давно из Обыкновении? — спросил Трент Ричарда, прожевав угощение.
— Прибыл примерно год назад, хотя как это соотносится с обыкновенским временем, сказать трудно. Народ Черной Волны и прокляторы помогли мне построить дом, а я в благодарность за это делаю для них биотуалеты.
Недоумение Глохи, видимо, отразилось на ее лице. Заметив это Уайт, улыбнулся и пояснил:
— Так называются большие ящики со специальным наполнением, которые я устанавливаю под землей. Они собирают отходы жизнедеятельности людей и превращают их в пищу для растений.
— Вот так магия! — восхитилась Глоха. — Пожалуй, в гнездилище гарпий такие штуковины тоже могли бы пригодиться, а то от этих отходов там не продохнуть.
— Возможно, освоившись здесь, я расширю дело, — сказал Ричард. — Мне нравится делать Ксанф еще чище, хотя, честно говоря, он и без того гораздо лучше Обыкновении.