Познакомился Бонхёффер и с американкой германского происхождения, миссис Эрн, которая возвращалась домой вместе с одиннадцатилетним сыном Ричардом. Они побывали в Швейцарии, где младшая дочь лечилась после менингита в гомеопатическом санатории. Бонхёффер сблизился с этой семьей за время путешествия и несколько раз навещал ее в тот год, что провел в Америке, – приезжал к ним на уик-энд в тихий пригород Скарсдейл на поезде.
В первое утро на корабле Дитрих, как и хотел, проснулся рано. Около 7 часов утра он впервые в жизни увидел Англию, меловые скалы Дувра по правому борту корабля. Дитрих не мог и предположить, сколько времени ему предстоит в грядущие годы провести в Англии, какую роль сыграют в его судьбе эта страна и обретенные там друзья.
Пароход шел на запад, а тем временем в родительский дом прибыли первые экземпляры Sanctorum Communio, разминувшиеся с автором. Работа была написана тремя годами ранее, и публикация столь мало волновала молодого богослова, что он даже не выяснил точную дату выхода книги в свет. К книгам прилагался дополнительный счет из типографии. Бонхёффер, отправившийся за океан, не мог ни способствовать увеличению тиража, ни раздавать книги друзьям или рецензентам. По словам Бетге, «эта книга канула незамеченной в более широких дебатах эпохи. Диалектики не занялись ею, как надеялся Бонхёффер, профессора не использовали в преподавании»140.
Глава 7
Когда пароход, пыхтя, прошел мимо статуи Свободы, направляясь к прославленному острову Манхэттену, Дитрих очутился в поразительном, ошеломившем его поначалу мире. Манхэттен на исходе эры джаза мог изумить кого угодно, даже такого гражданина мира, как Дитрих Бонхёффер. Берлин казался воплощением Старого Света, утомленной изысканности, кинозвездой, для которой пора расцвета уже миновала, но город Нью-Йорк вобрал в себя безумную, безудержную энергию подростка с блестящими и жадными глазами в краткую пору перехода к юности – остров трещал по швам, непрерывно разрастаясь во всех направлениях, и, казалось, ухмылялся при этом до ушей. Высочайшее здание на планете – Манхэттенский фондовый банк – лишь за три месяца до прибытия «Колумба» уступило свой рекорд серебристому шпилю нового чемпиона, зданию «Крайслера», но с каждой минутой возносился к небесам с невиданной скоростью – четыре с половиной этажа в неделю – Эмпайр-стейт-билдинг, который через несколько месяцев затмит всех прочих и останется безусловным лидером на сорок лет. В ту же пору возводился и комплекс из девятнадцати корпусов – шедевр ар-деко, будущий Центр Рокфеллера, а вдали виднелась еще одна стройка, мост Джорджа Вашингтона, которому предстояло стать самым длинным в мире мостом – он оказался вдвое длиннее прежнего рекордсмена.
Но при всей этой активности сказывались и последствия прошлогоднего краха фондового рынка, с которыми вскоре столкнется и Дитрих. Прежде чем он как следует разглядит городской пейзаж Манхэттена, ему предстоит встреча с пригородами Филадельфии. В порту его ожидали родственники по линии Тафелей – Гарольд и Ирма Бёрике. Они отвезли молодого человека в Пенсильванию, и там он провел неделю с ними и их чрезвычайно американскими детьми Рэем, Бетти и Бинки. Карл-Фридрих навещал эту семью годом ранее, и теперь Дитрих писал брату:
«Богословием здесь и не пахнет»
В первое утро на корабле Дитрих, как и хотел, проснулся рано. Около 7 часов утра он впервые в жизни увидел Англию, меловые скалы Дувра по правому борту корабля. Дитрих не мог и предположить, сколько времени ему предстоит в грядущие годы провести в Англии, какую роль сыграют в его судьбе эта страна и обретенные там друзья.
Пароход шел на запад, а тем временем в родительский дом прибыли первые экземпляры Sanctorum Communio, разминувшиеся с автором. Работа была написана тремя годами ранее, и публикация столь мало волновала молодого богослова, что он даже не выяснил точную дату выхода книги в свет. К книгам прилагался дополнительный счет из типографии. Бонхёффер, отправившийся за океан, не мог ни способствовать увеличению тиража, ни раздавать книги друзьям или рецензентам. По словам Бетге, «эта книга канула незамеченной в более широких дебатах эпохи. Диалектики не занялись ею, как надеялся Бонхёффер, профессора не использовали в преподавании»140.
Глава 7
Бонхёффер в Америке
1930–1931
[Студенты в Юнион] говорят без умолку, не опираясь даже на подобие солидного основания и не прибегая к каким-либо критериям… Им незнакомы самые простые вопросы, их пьянят либеральные гуманистические фразы, они высмеивают фундаменталистов, а по основательности не сравнятся даже с ними. В Нью-Йорке проповеди читают на любые темы, не затрагивая лишь одну – или, если ее затрагивают, то столь редко, что мне еще не довелось слышать подобную проповедь: о Евангелии Христовом, распятии, грехе и прощении, о жизни и смерти.
Дитрих Бонхёффер
Когда пароход, пыхтя, прошел мимо статуи Свободы, направляясь к прославленному острову Манхэттену, Дитрих очутился в поразительном, ошеломившем его поначалу мире. Манхэттен на исходе эры джаза мог изумить кого угодно, даже такого гражданина мира, как Дитрих Бонхёффер. Берлин казался воплощением Старого Света, утомленной изысканности, кинозвездой, для которой пора расцвета уже миновала, но город Нью-Йорк вобрал в себя безумную, безудержную энергию подростка с блестящими и жадными глазами в краткую пору перехода к юности – остров трещал по швам, непрерывно разрастаясь во всех направлениях, и, казалось, ухмылялся при этом до ушей. Высочайшее здание на планете – Манхэттенский фондовый банк – лишь за три месяца до прибытия «Колумба» уступило свой рекорд серебристому шпилю нового чемпиона, зданию «Крайслера», но с каждой минутой возносился к небесам с невиданной скоростью – четыре с половиной этажа в неделю – Эмпайр-стейт-билдинг, который через несколько месяцев затмит всех прочих и останется безусловным лидером на сорок лет. В ту же пору возводился и комплекс из девятнадцати корпусов – шедевр ар-деко, будущий Центр Рокфеллера, а вдали виднелась еще одна стройка, мост Джорджа Вашингтона, которому предстояло стать самым длинным в мире мостом – он оказался вдвое длиннее прежнего рекордсмена.
Но при всей этой активности сказывались и последствия прошлогоднего краха фондового рынка, с которыми вскоре столкнется и Дитрих. Прежде чем он как следует разглядит городской пейзаж Манхэттена, ему предстоит встреча с пригородами Филадельфии. В порту его ожидали родственники по линии Тафелей – Гарольд и Ирма Бёрике. Они отвезли молодого человека в Пенсильванию, и там он провел неделю с ними и их чрезвычайно американскими детьми Рэем, Бетти и Бинки. Карл-Фридрих навещал эту семью годом ранее, и теперь Дитрих писал брату:
Мы много путешествуем на автомобиле. Сегодня меня будут учить играть в гольф; по вечерам нас часто приглашают в гости или же мы остаемся дома и играем в разные игры. Трудно поверить, что находишься далеко от Европы: все так похоже 141.Ирония этих слов очевидна для нас, знающих то, о чем Дитрих в ту пору не мог и догадываться: пока он отрабатывал удар клюшкой в Городе Братской Любви, на родине послышался первый раскат грома. 14 сентября, через два дня после его прибытия в США, нацисты заняли девятое, последнее место в списке партий, прошедших в рейсхтаг. Пока у них было всего 12 депутатов, и Гитлер мечтал увеличить эту группу вчетверо, но не так уж долго остается до той поры, когда и эти воспаленные мечтания будут превзойдены, нацистам достанется 107 парламентских мест, и, словно по мановению волшебной палочки, партия окажется второй по величине в стране. История продвигается вперед – неуклюжими рывками, но вполне определенно.
«Богословием здесь и не пахнет»
Бонхёффер несколько предвзято относился к «Юниону», и на то имелись причины: немецкие богословы заслуженно считались первыми в мире, Дитрих учился у лучших из них и умел с ними держаться на равных. Кто из студентов «Юниона» мог похвастаться близким знакомством с Адольфом фон Гарнаком? Бонхёффер, защитивший докторскую диссертацию в Берлинском университете, мог бы едва ли не с тем же правом преподавать в «Юнионе», что и учиться здесь. Сокурсники записались на магистерскую программу; Дитрих считал это ненужным и даже ниже своего достоинства. Отказавшись от подготовки к экзамену на степень магистра, он получил больше свободного времени для тех занятий, которые были ему по душе, и, как выяснилось, именно эти неакадемические дела оказали наибольшее влияние на его дальнейшую судьбу.
При ближайшем знакомстве ситуация оказалась еще хуже, чем он опасался. Своему наставнику Максу Дистелю Дитрих писал:
В 1922 году Фосдик, в ту пору настоятель Первой пресвитерианской церкви Нью-Йорка, прочел вмиг прославившуюся проповедь «Возьмут ли фундаменталисты верх?». В ней он сформулировал нечто вроде Апостольского кредо, выразив серьезнейшие сомнения по поводу большинства исторических основ христианской веры, отверг непорочное зачатие, божественность Христа, искупление, чудеса и происхождение Библии от Святого Духа. Эта проповедь стала первым залпом в битве, пылавшей все 1920-е и 1930-е годы. Пресвитерианская конгрегация тут же начала расследование, но Фосдик, представитель богатой белой верхушки Восточного побережья, ничего не боялся. Защищал его такой же отпрыск высшего класса, Джон Фостер Даллес, который при Эйзенхауэре станет госсекретарем, – отец Даллеса также был весьма известным либеральным священником-пресвитерианцем. Не дожидаясь решения конгрегации, Фосдик вышел из нее, получил кафедру в модной и прогрессивной баптистской церкви на Парк-авеню, среди прихожан которой выдающееся место занимал Джон Рокфеллер, а благотворительным фондом Рокфеллера распоряжался родной брат Фосдика.
Ухватившись за такую возможность ниспровергнуть фундаментализм в Нью-Йорке, Фонд Рокфеллера направил средства на строительство церкви специально для Фосдика, обеспечив его достойной трибуной для выражения «прогрессивных» модернистских взглядов. Эта церковь как раз была освящена, когда Бонхёффер приступил к занятиям в «Юнионе», и открылась она с такой помпой и шумихой, что едва ли кто-либо мог не заметить подобное событие. Это и в самом деле было мощное культурное явление: не скупясь на затраты, возвели по образцу Шартрского собора храм модернизму и прогрессу с 120-метровой башней, с крупнейшей в мире колокольней о семидесяти двух колоколах, среди которых был и самый большой в мире колокол. Отсюда открывался панорамный вид на Гудзон, а еще важнее была близость к богословской семинарии «Юнион», в которой некогда учился Фосдик, и теперь он здесь же вел курсы гомилетики, и его богословие охотно принималось и распространялось далее большинством студентов. Впечатлительная молодежь из «Юниона», «Коламбии» и «Барнарда» обречена была подпасть под влияние либерального богословия – это влияние сохраняется и поныне, восемьдесят лет спустя.
Журнал Time, возглавляемый еще одним представителем истеблишмента с Восточного побережья, Генри Льюсом, первым приветствовал открытие Риверсайдской церкви в октябре. Лицо Фосдика украсило обложку, ему и его церкви была посвящена восторженная статья, написанная в тоне, каким обычно в журнале вроде Town and Country расписывались прелести домашней жизни какой-нибудь Мирны Лой.
Бонхёффер понимал, что «Юнион» стоит на стороне Фосдика, Рокфеллера и Льюса. В попытке перемудрить фундаменталистов, семинария вовсе выбросила за борт научное богословие. Все вроде бы заведомо знали, какие ответы нужны, и никого не волновало, как именно добраться до них – достаточно убеждения, что любая мысль фундаменталистов заведомо ложная. Бонхёффера такая позиция возмущала до глубины души. Либеральные выводы Гарнака он не принял, но он ценил и уважал в Гарнаке верность истине и академическому исследованию. В «Юнионе» он столкнулся с людьми, готовыми с ходу принять либеральные выводы Гарнака – но с академической точки зрения они были недостойны завязать шнурки на его сандалиях, они понятия не имели, каким образом он пришел к своим выводам, и вовсе этим не интересовались.
Летом Бонхёффер подытожил свои наблюдения в семинарии, сообщив церковным властям в Германии: «Чтобы понять американского студента, нужно поселиться в общежитии».
Насущность и открытость общинной жизни в «Юнионе» и в США в целом поразили Бонхёффера и послужили для него ключом ко всем прочим наблюдениям.
Студенты делились на несколько групп, но, без сомнения, самая влиятельная группировка
Фишер вырос в Алабаме, а когда он в 1930 году поступил в «Юнион», то взял на себя социальную работу при Абиссинской баптистской церкви Гарлема. Риверсайдские и подобные им проповеди скоро утомили Бонхёффера, и он с готовностью принял приглашение Фишера посетить службу в Абиссинской церкви. Там, в афроамериканской общине, среди социальных низов, наконец-то он вновь услышал, как проповедуется Евангелие и является его мощь. Проповедовал в этой церкви выдающийся оратор, доктор Адам Клейтон Пауэлл-старший.
Пауэлл был сыном рабов; его мать была чистокровной индеанкой-чероки, а отец – афроамериканцем. Пауэлл родился через три недели после капитуляции Ли под Аппоматоксом, его ранние годы прошли, как в хрестоматийной истории о блудном сыне, – пьянство, азартные игры, насилие и тому подобное. Но, приняв участие в молитвенном собрании, состоявшемся в Редвилле, штат Огайо, молодой человек всей душой обратился к Христу и никогда не оглядывался назад151. В 1908 году он занял пост старшего священника к тому времени уже легендарной Абиссинской баптистской церкви. Эта церковь возникла столетием ранее, в пору правления президента Томаса Джефферсона, когда группа афроамериканцев откололась от Первой баптистской церкви Нью-Йорка из-за проводившейся в ней политики раздельных скамей для черных и белых. Пауэлл принес на церковную кафедру обновленное видение и веру. В 1920 году после затяжных баталий он добился переноса церкви в Гарлем, построил там новый большой храм на 138-й улице, создал один из первых центров общественного досуга в этом районе. «Мы не продавали билеты или мороженое, чтобы собрать деньги на строительство Абиссинской баптистской церкви и общественного центра, – похвалялся он. – Все, до последнего доллара, составили десятина и пожертвования, и Господь благословил нас благословениями сверх того, что способны вместить наши души». К середине 1930-х Абиссинская церковь насчитывала 14 000 членов и стала крупнейшей протестантской общиной в США.
На Бонхёффера знакомство с Пауэллом произвело сильное впечатление. Изголодавшись на снятом молоке «Юниона», он дорвался, наконец, до истинного пира богословия. Пауэлл пускал в ход все, сочетая пыл проповедника-возрожденца с глубоким интеллектом и социальным интересом. Он боролся против расизма и не стеснялся высоких слов, говоря о спасительной власти Иисуса Христа. Он не считал нужным выбирать одно из двух, он был убежден, что и нельзя иметь одно из двух, но лишь имея и то и другое, получишь все, и многое сверх того, лишь объединив социальное требование равенства рас и веру во Христа, можно снискать присутствие Бога и иметь жизнь в избытке. Впервые Бонхёффер увидел, как Евангелие не только проповедуется, но и исполняется в покорности Божиим заповедям. Он был покорен и до конца своего пребывания в Нью-Йорке являлся в Гарлем каждое воскресенье прослушать службу и провести урок в воскресной школе для мальчиков. Он активно участвовал и в других видах деятельности этой церкви, сошелся с прихожанами, у многих из них побывал в гостях. Постепенно Бонхёффер стал понимать, что старшее поколение в Абиссинской церкви родилось еще при рабстве, некоторым из них на себе пришлось испытать его чудовищную несправедливость.
Музыка также укрепляла привязанность Бонхёффера к Абиссинской церкви. Он обрыскал Нью-Йорк, чтобы раздобыть записи «негритянских спиричуэлсов», которые каждое воскресенье чаровали его в Гарлеме. Радостная, преображающая сила этой музыки укрепила уже зарождавшуюся теорию Бонхёффера о роли музыки в богослужении. Эти записи он увезет с собой в Германию, будет проигрывать их своим берлинским студентам, а позднее – слушать на песчаном балтийском побережье Цингста и Финкенвальде. Он ценил эти пластинки наравне с лучшими своими сокровищами, хотя на слух многих его учеников эта музыка была экзотичнее лунной пыли.
Бонхёффер также прочел большое количество произведений «негритянской литературы»152 и в День благодарения съездил вместе с Фишером в Вашингтон. В письме родителям он сообщал, что «ездил в Вашингтон на автомобиле с одним белым и двумя чернокожими студентами». В посланиях родителям он описывает поразительный дизайн Молла и то, как Монумент Вашингтона, Капитолий и мемориал Линкольна «выстраиваются в одну линию, отделенные друг от друга лишь широкими полосами газона». Мемориал Линкольна показался ему «потрясающе громадным, с изображением Линкольна в десять, а то и в двадцать раз больше реальной величины, в отдельном зале, где по ночам горит яркая подсветка… Чем больше я узнаю о Линкольне, тем больше он меня привлекает».
При ближайшем знакомстве ситуация оказалась еще хуже, чем он опасался. Своему наставнику Максу Дистелю Дитрих писал:
Богословием здесь и не пахнет… Они говорят без умолку, не опираясь даже на подобие солидного основания и не прибегая к каким-либо критериям. Студенты – в большинстве своем лет двадцати пяти – тридцати – не имеют ни малейшего представления о догматике. Им незнакомы самые простые вопросы, их пьянят либеральные гуманистические фразы, они высмеивают фундаменталистов, а по основательности не сравнятся даже с ними142.Бонхёффер и не догадывался, во что ввязывается, поступая в «Юнион». Он явился туда в самый разгар войны между либералами и фундаменталистами, причем студенты семинарии при каждом сражении устремлялись в первые ряды. По одну сторону от семинарии, в нескольких шагах от «Юниона» проповедовал в специально для него построенной Джоном Рокфеллером церкви Риверсайда знаменитейший либерал Америки, Гарри Эмерсон Фосдик. По другую сторону, тоже всего в шести кварталах от семинарии, в пресвитерианской церкви на Бродвее, строительство которой обошлось без участия Рокфеллера, покорно благодарим, проповедовал доктор Уолтер Данкан Бьюкенен, столп исторической веры или, как его определяли противники, фундаменталист.
В 1922 году Фосдик, в ту пору настоятель Первой пресвитерианской церкви Нью-Йорка, прочел вмиг прославившуюся проповедь «Возьмут ли фундаменталисты верх?». В ней он сформулировал нечто вроде Апостольского кредо, выразив серьезнейшие сомнения по поводу большинства исторических основ христианской веры, отверг непорочное зачатие, божественность Христа, искупление, чудеса и происхождение Библии от Святого Духа. Эта проповедь стала первым залпом в битве, пылавшей все 1920-е и 1930-е годы. Пресвитерианская конгрегация тут же начала расследование, но Фосдик, представитель богатой белой верхушки Восточного побережья, ничего не боялся. Защищал его такой же отпрыск высшего класса, Джон Фостер Даллес, который при Эйзенхауэре станет госсекретарем, – отец Даллеса также был весьма известным либеральным священником-пресвитерианцем. Не дожидаясь решения конгрегации, Фосдик вышел из нее, получил кафедру в модной и прогрессивной баптистской церкви на Парк-авеню, среди прихожан которой выдающееся место занимал Джон Рокфеллер, а благотворительным фондом Рокфеллера распоряжался родной брат Фосдика.
Ухватившись за такую возможность ниспровергнуть фундаментализм в Нью-Йорке, Фонд Рокфеллера направил средства на строительство церкви специально для Фосдика, обеспечив его достойной трибуной для выражения «прогрессивных» модернистских взглядов. Эта церковь как раз была освящена, когда Бонхёффер приступил к занятиям в «Юнионе», и открылась она с такой помпой и шумихой, что едва ли кто-либо мог не заметить подобное событие. Это и в самом деле было мощное культурное явление: не скупясь на затраты, возвели по образцу Шартрского собора храм модернизму и прогрессу с 120-метровой башней, с крупнейшей в мире колокольней о семидесяти двух колоколах, среди которых был и самый большой в мире колокол. Отсюда открывался панорамный вид на Гудзон, а еще важнее была близость к богословской семинарии «Юнион», в которой некогда учился Фосдик, и теперь он здесь же вел курсы гомилетики, и его богословие охотно принималось и распространялось далее большинством студентов. Впечатлительная молодежь из «Юниона», «Коламбии» и «Барнарда» обречена была подпасть под влияние либерального богословия – это влияние сохраняется и поныне, восемьдесят лет спустя.
Журнал Time, возглавляемый еще одним представителем истеблишмента с Восточного побережья, Генри Льюсом, первым приветствовал открытие Риверсайдской церкви в октябре. Лицо Фосдика украсило обложку, ему и его церкви была посвящена восторженная статья, написанная в тоне, каким обычно в журнале вроде Town and Country расписывались прелести домашней жизни какой-нибудь Мирны Лой.
Доктор Фосдик мечтал предоставить высокообразованному обществу прекраснейший храм для встречи с Богом. Он также стремится позаботиться о социальных потребностях одинокого горожанина – с большим размахом он оборудовал при церкви все необходимые помещения: гимнастический зал, зал для приемов и театральных представлений, столовую и прочее. Помимо большого количества помощников он получил в свое распоряжение и двух заместителей в сане священника. Из двадцати двух этажей колокольни десять отводится под задачи религиозного и социального воспитания юного поколения, от ясельного возраста до колледжа, один этаж заняло Женское общество со своим шитьем, другой – библейский класс также для женщин. Кабинет и приемная доктора Фосдика вознеслись на роскошно отделанный восемнадцатый этаж. Этажом выше – здесь мебель проще и солиднее – собираются попечители храма… Не все они богачи, не все располагают властью, но общественной идеей озабочен каждый из них143.Сей лестный портрет представлял Фосдика прямым потомком Галилея и Жанны д’Арк. Иллюстрации к статье изображали, между прочим, орды немытых фундаменталистов, с которыми краснощекий пастушок Фосдик вышел на бой, вооруженный лишь пращой да рокфеллеровскими миллионами.
Бонхёффер понимал, что «Юнион» стоит на стороне Фосдика, Рокфеллера и Льюса. В попытке перемудрить фундаменталистов, семинария вовсе выбросила за борт научное богословие. Все вроде бы заведомо знали, какие ответы нужны, и никого не волновало, как именно добраться до них – достаточно убеждения, что любая мысль фундаменталистов заведомо ложная. Бонхёффера такая позиция возмущала до глубины души. Либеральные выводы Гарнака он не принял, но он ценил и уважал в Гарнаке верность истине и академическому исследованию. В «Юнионе» он столкнулся с людьми, готовыми с ходу принять либеральные выводы Гарнака – но с академической точки зрения они были недостойны завязать шнурки на его сандалиях, они понятия не имели, каким образом он пришел к своим выводам, и вовсе этим не интересовались.
Летом Бонхёффер подытожил свои наблюдения в семинарии, сообщив церковным властям в Германии: «Чтобы понять американского студента, нужно поселиться в общежитии».
Насущность и открытость общинной жизни в «Юнионе» и в США в целом поразили Бонхёффера и послужили для него ключом ко всем прочим наблюдениям.
Совместная жизнь изо дня в день укрепляет дух товарищества, взаимной готовности помочь. Тысячеустое «хелло», разносящееся ежечасно по коридорам общежития, – его не забывают выкрикнуть, даже пробегая мимо второпях, – не столь бессодержательно, как может показаться… Здесь никто не остается в уединении, никто не отгорожен и все открыты друг другу, а потому в споре между суровой истиной со всеми ее последствиями и желанием сохранить общинность побеждает именно это желание. Это типично для американской мысли в целом, и в особенности, как я заметил, для богословия и Церкви: они не допускают, чтобы истина радикально преобразила их жизнь. Общинность, таким образом, основана не столько на истине, сколько на «справедливости» – никто не выскажется против соседа, если знает его как «доброго малого»144.На знаменитый эксперимент общинной жизни, который Бонхёффер затеял пять лет спустя в Цингсте и Финкенвальде, несомненно, повлиял тот год полуобщинной студенческой жизни в «Юнионе». Однако Дитрих видел и минусы такого устройства.
Само собой, недоставало тишины и покоя, но недоставало и стремления к развитию индивидуальной мысли, которую в германских университетах обеспечивало более приватное устройство студентов. Здесь интеллектуальное соревнование погасло, вообще не замечалось особого честолюбия в этой сфере. Семинары и дискуссии проходили вполне беззубо, радикальная критика по существу отсутствовала, то был скорее дружеский обмен мнениями, нежели спор, в котором рождается истина145.Бонхёффер признает, что в «повседневных делах» американские семинаристы разбираются лучше немецких коллег и что они больше озабочены практическими выводами из своего богословия, но «подавляющее большинство интересуется лишь социальными выводами». Бонхёффер утверждал, что «интеллектуальная подготовка к служению крайне слаба».
Студенты делились на несколько групп, но, без сомнения, самая влиятельная группировка
повернулась спиной к подлинному богословию и главным образом занята экономическими и политическими проблемами. В этом они видят обновление Евангелия применительно к нашему веку. По настоянию этой группы богословская семинария предоставила на зиму стол и кров тридцати безработным (трое из них оказались немцами) и старалась помочь им с устройством. Студенты не жалели на это времени и сил, однако богословское образование этой филантропической группы сводилось к нулю, а самоуверенность, которая побуждала их с легкостью разрешать и даже высмеивать любой богословский вопрос, была наивной и ничем не оправданной146.Другая группа преимущественно интересовалась философией религии; ее возглавлял доктор Лиман, которым Бонхёффер искренне восхищался, хотя «на его занятиях студентам предоставлялась возможность отстаивать грубейшую ересь». По словам Бонхёффера,
небрежность, с какой студенты рассуждали о Боге и мире, была, «мягко говоря, до крайности удивительна… у нас и вообразить себе не могут, с какой наивностью люди, готовящиеся принять сан, а то и принявшие его, задают вопросы на семинаре по практическому богословию – к примеру, следует ли в самом деле проповедовать Христа. «В конце концов, пустив в ход капельку идеализма и чуточку хитроумия, мы и с этим справимся» – вот их настрой. Атмосфера богословской семинарии «Юнион» способствует ускоренному процессу обмирщения американского христианства. Ее критика направлена главным образом против фундаменталистов, но отчасти и против радикальных чикагских гуманистов, что правильно и необходимо. Но нет прочного фундамента, на котором после сноса старого удалось бы что-то отстроить, – фундамент сносится при общей разрухе. Многие студенты этой семинарии способны разразиться смехом на публичной лекции, услышав цитату из Лютера о грехе и прощении, поскольку основная мысль трактата De sevo arbitrio кажется им уморительно комичной. Они совершенно забыли о самой сути христианского богословия.Вывод был удручающим:
Я пришел к выводу, что научиться здесь почти ничему нельзя… но кое-какие частные наблюдения могут быть полезны… причем главным образом обнаруживается угроза, которую представляет для нас Америка147.Преподаватель Бонхёффера профессор Джон Бейли считал Дитриха «самым преданным учеником доктора Барта, какой когда-либо являлся в нашу среду, и самым решительным оппонентом либерализма, с каким мне доводилось сталкиваться». Наблюдения Бонхёффера по поводу американских церквей, особенно церквей, функционировавших в городе Нью-Йорке, продолжают его мысли по поводу «Юниона».
Ситуация в церкви мало чем отличается. Проповедь сведена к необязательному комментарию на события, освещаемые газетами. За все время моего здесь пребывания я слышал лишь одну проповедь, хотя бы отчасти напоминающую декларацию веры, и проповедником был негр (в целом я нахожу все больше религиозной убедительности и оригинальности у негров). Перед лицом этих фактов я постоянно задаюсь вопросом, можно ли тут вообще говорить о христианстве… Бессмысленно ожидать плодов там, где перестали проповедовать Слово? Но что же в таком случае сделается с христианством как таковым? 148На семинаре по гомилетике, который Фосдик вел в «Юнионе», он предлагал также темы для проповедей. Лишь небольшое число из них относилось к «традиционным темам», как он это снисходительно именовал. К ужасу Бонхёффера в эту презираемую категорию попала и проповедь «о прощении грехов и о кресте». Суть Евангелия выносилась за скобки, пренебрежительно маркировалась как «традиционная». По словам Бонхёффера,
Просвещенный американец взирает на происходящее без малейшей тревоги, напротив, видит в этом свидетельство прогресса. Фундаменталистская проповедь сохраняет свои позиции в южных штатах, но в Нью-Йорке она имеет лишь одного существенного представителя в лице баптистского священника, который проповедует перед верующими и перед любопытствующими воскресение плоти и непорочное зачатие. А так в Нью-Йорке чего только не проповедуют, лишь об одном забывают – во всяком случае, я пока такой проповеди не слышал: о Евангелии Христовом, о кресте, грехе и прощении, о жизни и смерти149.
это вполне типично для всех виденных мною церквей. Чем же заменили христианскую весть? Моральным и социальным идеализмом, проистекающим из веры в прогресс, который почему-то присвоил себе право именоваться «христианским». А место Церкви – собрания верующих во Христа – заняла социальная корпорация. Всякий, видевший недельную программу какой-либо из крупных нью-йоркских церквей, с ежедневными, если не ежечасными мероприятиями, чаем, лекциями, концертами, благотворительными кружками, возможностями для спорта, игр, боулинга, танцев на все возрасты и вкусы, всякий, кто слышал, как представители церкви уговаривают нового соседа присоединиться к ним, утверждая, что таким образом он сможет знакомиться с людьми и утвердиться в обществе, всякий, кто отмечал вводящую в смущение нервозность, с какой пастор хлопочет за прихожан, – всякий, кто все это видел, без труда оценит облик такой церкви. Разумеется, происходит это с разной степенью деликатности, вкуса и серьезности; одни церкви главным образом посвятили себя благотворительности, другие преимущественно «светские», но в обоих случаях трудно отделаться от впечатления, что они забыли, в чем суть150.Единственное замечательное исключение представляли собой «негритянские церкви». Тот год в Нью-Йорке стал для Бонхёффера ценным опытом, главным образом благодаря знакомству с «негритянскими церквами».
* * *
Как и в других городах, куда он попадал студентом или стажером, Бонхёффер отнюдь не ограничивался академическими штудиями. Он не жалел времени на исследование города и всего, что город мог ему предложить. По Нью-Йорку он рыскал в компании четырех соучеников по «Юниону», француза Жана Лассера, швейцарца Эрвина Суца, белого американца Поля Леманна и чернокожего американца Альберта Франклина («Фрэнка») Фишера. Отношения с этими четырьмя приятелями составляли существенный аспект программы года, проведенного в семинарии, но особое влияние на Бонхёффера оказала дружба с Фишером.Фишер вырос в Алабаме, а когда он в 1930 году поступил в «Юнион», то взял на себя социальную работу при Абиссинской баптистской церкви Гарлема. Риверсайдские и подобные им проповеди скоро утомили Бонхёффера, и он с готовностью принял приглашение Фишера посетить службу в Абиссинской церкви. Там, в афроамериканской общине, среди социальных низов, наконец-то он вновь услышал, как проповедуется Евангелие и является его мощь. Проповедовал в этой церкви выдающийся оратор, доктор Адам Клейтон Пауэлл-старший.
Пауэлл был сыном рабов; его мать была чистокровной индеанкой-чероки, а отец – афроамериканцем. Пауэлл родился через три недели после капитуляции Ли под Аппоматоксом, его ранние годы прошли, как в хрестоматийной истории о блудном сыне, – пьянство, азартные игры, насилие и тому подобное. Но, приняв участие в молитвенном собрании, состоявшемся в Редвилле, штат Огайо, молодой человек всей душой обратился к Христу и никогда не оглядывался назад151. В 1908 году он занял пост старшего священника к тому времени уже легендарной Абиссинской баптистской церкви. Эта церковь возникла столетием ранее, в пору правления президента Томаса Джефферсона, когда группа афроамериканцев откололась от Первой баптистской церкви Нью-Йорка из-за проводившейся в ней политики раздельных скамей для черных и белых. Пауэлл принес на церковную кафедру обновленное видение и веру. В 1920 году после затяжных баталий он добился переноса церкви в Гарлем, построил там новый большой храм на 138-й улице, создал один из первых центров общественного досуга в этом районе. «Мы не продавали билеты или мороженое, чтобы собрать деньги на строительство Абиссинской баптистской церкви и общественного центра, – похвалялся он. – Все, до последнего доллара, составили десятина и пожертвования, и Господь благословил нас благословениями сверх того, что способны вместить наши души». К середине 1930-х Абиссинская церковь насчитывала 14 000 членов и стала крупнейшей протестантской общиной в США.
На Бонхёффера знакомство с Пауэллом произвело сильное впечатление. Изголодавшись на снятом молоке «Юниона», он дорвался, наконец, до истинного пира богословия. Пауэлл пускал в ход все, сочетая пыл проповедника-возрожденца с глубоким интеллектом и социальным интересом. Он боролся против расизма и не стеснялся высоких слов, говоря о спасительной власти Иисуса Христа. Он не считал нужным выбирать одно из двух, он был убежден, что и нельзя иметь одно из двух, но лишь имея и то и другое, получишь все, и многое сверх того, лишь объединив социальное требование равенства рас и веру во Христа, можно снискать присутствие Бога и иметь жизнь в избытке. Впервые Бонхёффер увидел, как Евангелие не только проповедуется, но и исполняется в покорности Божиим заповедям. Он был покорен и до конца своего пребывания в Нью-Йорке являлся в Гарлем каждое воскресенье прослушать службу и провести урок в воскресной школе для мальчиков. Он активно участвовал и в других видах деятельности этой церкви, сошелся с прихожанами, у многих из них побывал в гостях. Постепенно Бонхёффер стал понимать, что старшее поколение в Абиссинской церкви родилось еще при рабстве, некоторым из них на себе пришлось испытать его чудовищную несправедливость.
Музыка также укрепляла привязанность Бонхёффера к Абиссинской церкви. Он обрыскал Нью-Йорк, чтобы раздобыть записи «негритянских спиричуэлсов», которые каждое воскресенье чаровали его в Гарлеме. Радостная, преображающая сила этой музыки укрепила уже зарождавшуюся теорию Бонхёффера о роли музыки в богослужении. Эти записи он увезет с собой в Германию, будет проигрывать их своим берлинским студентам, а позднее – слушать на песчаном балтийском побережье Цингста и Финкенвальде. Он ценил эти пластинки наравне с лучшими своими сокровищами, хотя на слух многих его учеников эта музыка была экзотичнее лунной пыли.
Бонхёффер также прочел большое количество произведений «негритянской литературы»152 и в День благодарения съездил вместе с Фишером в Вашингтон. В письме родителям он сообщал, что «ездил в Вашингтон на автомобиле с одним белым и двумя чернокожими студентами». В посланиях родителям он описывает поразительный дизайн Молла и то, как Монумент Вашингтона, Капитолий и мемориал Линкольна «выстраиваются в одну линию, отделенные друг от друга лишь широкими полосами газона». Мемориал Линкольна показался ему «потрясающе громадным, с изображением Линкольна в десять, а то и в двадцать раз больше реальной величины, в отдельном зале, где по ночам горит яркая подсветка… Чем больше я узнаю о Линкольне, тем больше он меня привлекает».