Одноклассник Дитриха Петер Олден тоже вспоминал о том, как они услышали эти выстрелы:
Глава 2
«Ныне я солдат»
По направлению к Риму
Глава 3
Порожденная войной и Версальским договором ненависть к недавним врагам, Франции и Англии, заметно увеличила популярность итальянского маршрута среди немцев, но для Клауса и Дитриха Бонхёффера то было скорее культурное паломничество, запомнившееся на всю жизнь.
Братья, как и большинство юношей их поколения, со школьных лет впитывали славу Рима, и оба хорошо знали его древний язык, искусство, литературу и историю72. В шестнадцать лет Дитрих написал объемную выпускную работу о лирике Горация и Катулла. В гимназии Грюневальда классы были украшены изображениями римского форума. Рихард Чеппан был «ходячей энциклопедией Древнего Рима», он многократно посещал Италию и очаровывал учеников своими рассказами. Имелись и семейные традиции: прадедушка Карл-Август фон Хазе, знаменитый богослов, ездил в Рим не менее двадцати раз и обзавелся там многими знакомствами. С годами Дитрих живее ощутил влияние этого предка, поскольку решил последовать его примеру и тоже стать богословом.
Восемнадцатилетний путешественник вел подробный дневник. В поезде, как раз перед Бреннерским тоннелем, он записывал: «Как странно впервые пересекать границу с Италией. Фантазия начинает воплощаться в жизнь. Так ли это будет прекрасно, когда все мечты сбудутся, или я вернусь домой разочарованным?»73.
Ответа долго ждать не пришлось: Болонья, «поразительно, ошеломительно красивая», покорила молодого немца с первого взгляда – а дальше наконец-то Рим! «Правда, – уточняет он, внося диссонанс в гармонию, – безобразия начались уже на вокзале»74. Итальянский паренек поехал с ними вместе на такси и указал им их пансион, но за это потребовал, чтобы они полностью оплатили проезд да еще добавили ему чаевых (такси они оплатили, а чаевых не дали). В пансионе выяснилось, что комнаты для гостей приготовили двумя днями ранее и за эти дни придется платить!
Дитрих вихрем носился по городу, впитывая в себя все, что успевал. Его понимание античной культуры, как и следовало ожидать, оказалось весьма глубоким. Вот что он писал о Колизее: «Это здание обладает такой красотой и мощью, что, едва увидев его, понимаешь: ничего подобного ты никогда не видел и не в состоянии был бы вообразить. Античность не вовсе мертва… Достаточно провести здесь несколько мгновений, и становится очевидно, до какой степени ложно утверждение Pan ho megas tethneke[17]. Колизей зарос, сплошь покрыт роскошнейшей растительностью, тут и пальмы, и кипарисы, и всевозможные травы и кусты. Я просидел там почти час»75. О статуе Лаокоона он пишет: «Впервые увидев «Лаокоона», я содрогнулся – это что-то невероятное»76. О Сикстинской капелле: «Битком набита сплошь иностранцами. И все же впечатление неописуемое». Форум Траяна: «Колонна величественная, но прочее похоже на огород, с которого сняли урожай»77. Хор в соборе Святого Петра: «Christus Factus», «Benedictus» (Лк 1–2), «Miserere» (Пс 50) просто неописуемы». О евнухе, который в тот же день пел альтом соло: «В их пении есть что-то совершенно нечеловеческое, ангельское, бесстрастное и вместе с тем – странный восторженный экстаз»78. О Гвидо Рени и Микеланджело: «Чарующе прекрасен «Ангельский концерт» Рени. Никто не должен покидать Рим, не увидев это творение. Оно совершенно по замыслу и, вне всякого сомнения, принадлежит к первостепенным произведениям искусства Рима. Но бюсты Микеланджело оставляют равнодушным, в особенности бюст Папы, который, по моему мнению, полностью лишен утонченности артистического стиля или выражения»79.
В Ватикане он готов был бесконечно любоваться Сикстинской капеллой.
Юношеское многознайство этих заметок восемнадцатилетнего туриста уступает лишь его самонадеянности при наблюдении и истолковании.
Я помню страстное возмущение моего друга Бонхёффера, его глубокий, искренний гнев… Он громко спрашивал, что же будет с Германией, если она будет убивать лучших своих вождей. Помню, потому что меня удивило, насколько четко он осознавал и формулировал свою позицию60.Дитрих Бонхёффер вырос в элитной среде, среди друзей его родителей было немало евреев. В классе в то утро также присутствовало несколько отпрысков известных еврейских семейств, в том числе племянница Ратенау. Несколько недель спустя Дитрих отчитывался перед родителями о поездке в Тюбинген: «Один человек, едва войдя в купе, заговорил о политике. Узколобый, крайне правый… только что свастику свою забыл»61.
Глава 2
Тюбинген
В тринадцать лет мне стало ясно, что я буду изучать богословие.
Дитрих Бонхёффер
В 1923 году в семье Бонхёфферов произошли важные перемены, в том числе состоялся первый брак среди представителей младшего поколения. Старшая дочь Урсула вышла замуж за блистательного юриста Рюдигера Шляйхера. Отец Рюдигера учился вместе с Карлом Бонхёффером в Тюбингене и дружил с ним. Там же теперь учился и сам Рюдигер, вступивший в братство «Igel», выдающимся членом которого был в свое время Карл Бонхёффер. И вот, решив нанести визит сему легендарному члену братства, Рюдигер познакомился со своей будущей женой.
В том же году вступила в брак и Мария фон Хорн: ее избранник, Рихард Чеппан, преподавал латынь в гимназии Грюневальда и давно уже сделался своим человеком в доме номер 14 по Вангенхаймштрассе. Он был наставником Клауса, на семейных вечерах Бонхёфферов часто играл на пианино, а в 1922 году отправился с Дитрихом в поход по Померании.
Тогда же, в 1923 году, Карл-Фридрих получил завидную должность научного работника в Институте кайзера Вильгельма, и вскоре занялся расщеплением атома, выше прежнего задрав планку амбиций для своих и без того талантливых и честолюбивых родичей. Посыпались приглашения из ведущих университетов мира, в том числе из США, куда молодой физик и наведался спустя несколько лет, проложив заодно путь Дитриху.
В том же году младший сын покинул дом, хотя едва ли хоть один член этой тесно сплоченной семьи в самом деле «покидал дом». Достаточно скоро Кристель с супругом переедут в дом напротив родительского, а в 30-е годы Урсула и Рюдигер поселятся в соседнем с родителями особняке в Шарлоттенбурге – их дома образуют едва ли не единое целое. Все они так часто бывали друг у друга в гостях и так подолгу разговаривали по телефону, что товарищи Дитриха порой дразнили его этим. Он провел в Тюбингене всего год, а затем перевелся в Берлинский университет и вновь поселился у родителей. С ними он проживет, порой отлучаясь, но всегда возвращаясь, вплоть до 1943 года, и из-под родительского крова его уведут в тюрьму. И все же отъезд в Тюбинген стал значительным моментом в жизни Дитриха.
Он выехал в конце апреля, чтобы начать учиться с летнего триместра, с ним вместе поехала Кристель, которая тоже училась в том городе. Бабушка Жюли Бонхёффер жила в Тюбингене в доме 38 по Неккархальде на реке Неккар. В основном у нее оба внука и жили, там их часто навещали родители. Бетге писал, что Бонхёффер был «гораздо сильнее привязан к семье, чем обычно бывают привязаны студенты» и что он «почти ничего не решал, не посоветовавшись с родителями»62. Начинать учебу в Тюбингене также предусматривалось семейной традицией. Карл-Фридрих учился там в 1919 году, за ним последовали Клаус и Сабина, там же училась и Кристель, а начало традиции положил, разумеется, Бонхёффер-старший.
Дитрих последовал примеру отца и вступил в студенческое братство «Igel». Это братство было основано в 1871 году, в один год с Германской империей – сразу после победы над Францией в войне 1870–1871 годов. Пруссия объединила вокруг себя 25 немецких государств, и на протяжении полувека эту конфедерацию возглавляла прусская династия Гогенцоллернов. Первым кайзером стал прусский король Вильгельм I. Он считался «первым среди равных» (primus inter pares), то есть среди глав остальных двадцати четырех государств. Премьер-министром он назначил прусского же князя Отто фон Бисмарка, вошедшего в историю как «Железный канцлер». Хотя члены братства «Igel» были патриотически верны кайзеру и рейху, от национализма и милитаризма той эпохи они оставались свободны. Устав братства подходил семейству Бонхёфферов с его приверженностью к умеренности в политике, так что Дитрих не испытывал колебаний по этому поводу. Правда, его братья обошлись и без этого товарищества.
Немецкое слово «Igel» (произносится «игель») означает «ёж». Члены братства носили шапки, сшитые из ежовых шкурок, в одежде предпочитали серый цвет различных оттенков, от светлого до темного, и задирали нос перед прочими братствами, чересчур увлекавшимися яркими шляпами и украшавшими свои лица чудовищными дуэльными шрамами. В Германии XIX и даже начала ХХ века шрам, полученный на студенческой дуэли, считался почетным отличием[16].
Бонхёфферы, само собой, за подобной мишурой не гнались, да и не причисляли себя ни к националистам, ни к монархистам, оставаясь при этом патриотами, и национальная гордость «Ежей» им не была чужда. Карл Бонхёффер с любовью вспоминал те времена, хотя и не одобрял студенческие попойки, где все превышали меру, состязаясь в выносливости. В его времена «Ежи» по большей части придерживались умеренных убеждений, стояли за кайзера и Бисмарка. Замок-резиденция императора и премьер-министра все еще нависал над городом.
Спустя много лет другой «Ёж» вспоминал, что Дитрих в те годы был чрезвычайно уверен в себе и своих взглядах, но не тщеславен, «умел переносить критику». Был он также «товарищеским, подвижным и физически крепким юношей», обладавшим «острым нюхом, различавшим главное и второстепенное, и решимостью добраться до сути всего». Он также «умел тонко подшучивать над людьми, и с юмором у него дела обстояли прекрасно»63.
8 ноября Гитлер, почуяв подходящий момент, возглавил пресловутый «пивной путч» в Мюнхене, однако его чутье чересчур поторопилось: вместо победы его ждала тюрьма по обвинению в измене и мятеже. В тиши и спокойствии крепости Лансберг-ам-Лех он, словно свергнутый император, принимал у себя товарищей, диктовал свой исступленный манифест Mein Kampf и готовил новый удар.
Под конец 1923 года наступил срок выплаты по страховке Карла Бонхёффера. Всю жизнь он платил взносы и вот теперь получил 100 000 марок – благодаря инфляции хватило как раз на бутылку вина и корзину клубники. Хорошо еще, что к знаменитому психиатру обращались пациенты из других европейских стран, платившие ему в своей валюте, но даже для Бонхёфферов жизнь становилась весьма затруднительной. В октябре Дитрих жаловался в письме домой, что каждый обед обходится ему в миллиард марок. Он хотел оплатить кошт на две-три недели вперед, но для этого требовалась финансовая помощь родителей. «У меня нет при себе столько денег, – пояснял он, – я потратил шесть миллиардов на хлеб».
Новичков в братстве «Igel» именовали «фуксами» («лисами»), ссылаясь на строчку древнегреческого поэта Архилоха: «Лиса знает много маленьких вещей, а еж – одну, но большую»64. Каждый фукс оставлял на страницах особой «Лисьей книги», Fuchsbuch, свое краткое жизнеописание, как поступил и Бонхёффер.
В том же году вступила в брак и Мария фон Хорн: ее избранник, Рихард Чеппан, преподавал латынь в гимназии Грюневальда и давно уже сделался своим человеком в доме номер 14 по Вангенхаймштрассе. Он был наставником Клауса, на семейных вечерах Бонхёфферов часто играл на пианино, а в 1922 году отправился с Дитрихом в поход по Померании.
Тогда же, в 1923 году, Карл-Фридрих получил завидную должность научного работника в Институте кайзера Вильгельма, и вскоре занялся расщеплением атома, выше прежнего задрав планку амбиций для своих и без того талантливых и честолюбивых родичей. Посыпались приглашения из ведущих университетов мира, в том числе из США, куда молодой физик и наведался спустя несколько лет, проложив заодно путь Дитриху.
В том же году младший сын покинул дом, хотя едва ли хоть один член этой тесно сплоченной семьи в самом деле «покидал дом». Достаточно скоро Кристель с супругом переедут в дом напротив родительского, а в 30-е годы Урсула и Рюдигер поселятся в соседнем с родителями особняке в Шарлоттенбурге – их дома образуют едва ли не единое целое. Все они так часто бывали друг у друга в гостях и так подолгу разговаривали по телефону, что товарищи Дитриха порой дразнили его этим. Он провел в Тюбингене всего год, а затем перевелся в Берлинский университет и вновь поселился у родителей. С ними он проживет, порой отлучаясь, но всегда возвращаясь, вплоть до 1943 года, и из-под родительского крова его уведут в тюрьму. И все же отъезд в Тюбинген стал значительным моментом в жизни Дитриха.
Он выехал в конце апреля, чтобы начать учиться с летнего триместра, с ним вместе поехала Кристель, которая тоже училась в том городе. Бабушка Жюли Бонхёффер жила в Тюбингене в доме 38 по Неккархальде на реке Неккар. В основном у нее оба внука и жили, там их часто навещали родители. Бетге писал, что Бонхёффер был «гораздо сильнее привязан к семье, чем обычно бывают привязаны студенты» и что он «почти ничего не решал, не посоветовавшись с родителями»62. Начинать учебу в Тюбингене также предусматривалось семейной традицией. Карл-Фридрих учился там в 1919 году, за ним последовали Клаус и Сабина, там же училась и Кристель, а начало традиции положил, разумеется, Бонхёффер-старший.
Дитрих последовал примеру отца и вступил в студенческое братство «Igel». Это братство было основано в 1871 году, в один год с Германской империей – сразу после победы над Францией в войне 1870–1871 годов. Пруссия объединила вокруг себя 25 немецких государств, и на протяжении полувека эту конфедерацию возглавляла прусская династия Гогенцоллернов. Первым кайзером стал прусский король Вильгельм I. Он считался «первым среди равных» (primus inter pares), то есть среди глав остальных двадцати четырех государств. Премьер-министром он назначил прусского же князя Отто фон Бисмарка, вошедшего в историю как «Железный канцлер». Хотя члены братства «Igel» были патриотически верны кайзеру и рейху, от национализма и милитаризма той эпохи они оставались свободны. Устав братства подходил семейству Бонхёфферов с его приверженностью к умеренности в политике, так что Дитрих не испытывал колебаний по этому поводу. Правда, его братья обошлись и без этого товарищества.
Немецкое слово «Igel» (произносится «игель») означает «ёж». Члены братства носили шапки, сшитые из ежовых шкурок, в одежде предпочитали серый цвет различных оттенков, от светлого до темного, и задирали нос перед прочими братствами, чересчур увлекавшимися яркими шляпами и украшавшими свои лица чудовищными дуэльными шрамами. В Германии XIX и даже начала ХХ века шрам, полученный на студенческой дуэли, считался почетным отличием[16].
Бонхёфферы, само собой, за подобной мишурой не гнались, да и не причисляли себя ни к националистам, ни к монархистам, оставаясь при этом патриотами, и национальная гордость «Ежей» им не была чужда. Карл Бонхёффер с любовью вспоминал те времена, хотя и не одобрял студенческие попойки, где все превышали меру, состязаясь в выносливости. В его времена «Ежи» по большей части придерживались умеренных убеждений, стояли за кайзера и Бисмарка. Замок-резиденция императора и премьер-министра все еще нависал над городом.
Спустя много лет другой «Ёж» вспоминал, что Дитрих в те годы был чрезвычайно уверен в себе и своих взглядах, но не тщеславен, «умел переносить критику». Был он также «товарищеским, подвижным и физически крепким юношей», обладавшим «острым нюхом, различавшим главное и второстепенное, и решимостью добраться до сути всего». Он также «умел тонко подшучивать над людьми, и с юмором у него дела обстояли прекрасно»63.
* * *
Для Германии 1923 год обернулся катастрофой. Немецкая марка, уже два года неуклонно скользившая вниз, сорвалась в свободное падение. В 1921 году за доллар давали 75 марок, в следующем году – 400, в начале 1923 года – 7000. И то было только начало. Германия не могла вынести бремя репараций, навязанных ей Версальским договором. В 1922 году, не справляясь с этими поборами, немецкое правительство попросило отсрочки. Многоумные французы не поддались на «уловки» и категорически отказали. Но это не было уловкой – вскоре Германия обанкротилась. Французы тут же оккупировали Рур, центр немецкой промышленности. По сравнению с наступившим экономическим хаосом прежние тревожные месяцы могли показаться прекрасным утраченным прошлым: к августу доллар стоил миллион марок, а к сентябрю прекрасным утраченным прошлым стал август. В ноябре 1923 года за доллар давали около четырех миллиардов немецких марок.8 ноября Гитлер, почуяв подходящий момент, возглавил пресловутый «пивной путч» в Мюнхене, однако его чутье чересчур поторопилось: вместо победы его ждала тюрьма по обвинению в измене и мятеже. В тиши и спокойствии крепости Лансберг-ам-Лех он, словно свергнутый император, принимал у себя товарищей, диктовал свой исступленный манифест Mein Kampf и готовил новый удар.
Под конец 1923 года наступил срок выплаты по страховке Карла Бонхёффера. Всю жизнь он платил взносы и вот теперь получил 100 000 марок – благодаря инфляции хватило как раз на бутылку вина и корзину клубники. Хорошо еще, что к знаменитому психиатру обращались пациенты из других европейских стран, платившие ему в своей валюте, но даже для Бонхёфферов жизнь становилась весьма затруднительной. В октябре Дитрих жаловался в письме домой, что каждый обед обходится ему в миллиард марок. Он хотел оплатить кошт на две-три недели вперед, но для этого требовалась финансовая помощь родителей. «У меня нет при себе столько денег, – пояснял он, – я потратил шесть миллиардов на хлеб».
Новичков в братстве «Igel» именовали «фуксами» («лисами»), ссылаясь на строчку древнегреческого поэта Архилоха: «Лиса знает много маленьких вещей, а еж – одну, но большую»64. Каждый фукс оставлял на страницах особой «Лисьей книги», Fuchsbuch, свое краткое жизнеописание, как поступил и Бонхёффер.
В Бреслау, 4 февраля 1906 года, я, сын университетского профессора, «старого господина» Карла Бонхёффера, и его супруги, урожденной фон Хазе, появился на свет вместе с моей сестрой-близнецом. В возрасте шести лет я покинул Силезию, мы переехали в Берлин, и я поступил в гимназию Фридриха Вердера. После переселения в Грюневальд я перешел в местную гимназию и закончил ее на Пасху 1923 года. В тринадцать лет мне стало ясно, что я буду изучать богословие, хотя еще два года я колебался между теологией и музыкой. Сейчас я учусь первый семестр в Тюбингене и, как почтительный сын, вступил в братство Ежей. Своим личным телохранителем я выбрал Фрица Шмида. Больше мне о себе нечего сказать. Дитрих Бонхёффер65.
«Ныне я солдат»
Едва ли не самым болезненным для Германии условием Версальского мира стал запрет иметь большую регулярную армию. На военной службе оставалось всего 100 000 человек. Это была серьезная угроза национальной безопасности, поскольку Россия, отделенная от восточной границы страны лишь Польшей, могла в любой момент оккупировать Германию, а также различные внутренние группировки – таких нашлось бы несколько – могли достаточно легко захватить власть силой. Подобное едва не произошло 8 ноября, когда Гитлер предпринял свой путч. Напряженная политическая обстановка требовала такого уровня военной безопасности, какой победители отказывались предоставить побежденным, и немцы изобретали различные способы обойти союзническую контрольную комиссию, в том числе они втайне проводили военную подготовку студентов во время учебы. Эти отряды резервистов получили прозвище «Черного рейхсвера». В ноябре 1923 года настал черед Дитриха.
Обучение занимало две недели, его направляли в Ульм, поблизости от Тюбингена, где размещались Ульмские стрелки. Многие «Ежи» ехали туда же, как и члены других братств. Бонхёффер не имел ничего против, он рассматривал это как естественное продолжение своего долга немца и гражданина, однако ему требовалось согласие родителей, и перед отъездом он написал им:
Обучение занимало две недели, его направляли в Ульм, поблизости от Тюбингена, где размещались Ульмские стрелки. Многие «Ежи» ехали туда же, как и члены других братств. Бонхёффер не имел ничего против, он рассматривал это как естественное продолжение своего долга немца и гражданина, однако ему требовалось согласие родителей, и перед отъездом он написал им:
Главная задача состоит в том, чтобы подготовить как можно больше молодых людей прежде, чем контрольная комиссия проведает об этом… Предупреждают накануне, едут все члены братства, которые учатся меньше семи семестров… Я ответил, что поеду и буду там до вторника, когда я рассчитываю получить от вас ответ, как вы к этому относитесь. Если у вас будут возражения, я вернусь в Тюбинген. Поначалу я думал, что лучше поехать в другой раз и не прерываться во время семестра, но потом решил, что чем раньше, тем скорее я обрету уверенность, что в кризисной ситуации от меня будет польза. Бабушке грустно оставаться на две недели одной, но она велела мне ехать66.Два дня спустя он писал:
Ныне я солдат. Вчера, как только мы приехали, нас одели в форму и выдали снаряжение. Сегодня мы получили гранаты и другое оружие. Пока мы еще только учились разбирать и застилать постель67.Через несколько дней он уточнял:
Тренировки совсем не тяжелые. Примерно пять часов маршировки, стрельбы и физкультуры ежедневно плюс три урока теории и все прочее. Вечер свободен. Нас в комнате 14 человек… Единственное, что не устроило врачей на осмотре, – мое зрение. Вероятно, чтобы стрелять из винтовки, мне придется надевать очки. Наш начальник, капрал, очень добрый и любезный человек68.Дитриха устраивало все, даже еда. Во вторую неделю занятий он писал Сабине:
Мы отрабатывали передвижение по-пластунски и тому подобное. Жуткое дело – с размаху бросаться на промерзшую землю, когда у тебя за спиной болтаются рюкзак и винтовка. Завтра большой поход в полном снаряжении, в среду – батальонные маневры, а там уж две недели и закончатся. Масляные пятна попали на эту страничку не с блинчиков, которые мы ели днем, а после того, как я почистил ружье69.К 1 декабря сборы закончились, о чем он уведомил родителей в очередном письме: «Дорогие родители, ныне я вновь штатский».
По направлению к Риму
В ту зиму, пока Дитрих жил у бабушки, обсуждалась идея, не поехать ли ему в Индию к Махатме Ганди. Бабушка горячо поощряла эту затею. Почему ее заинтересовал Ганди, нам точно неизвестно, однако эта женщина была отнюдь не чужда общественной деятельности: еще до наступления ХХ века она отстаивала права женщин, построила приют для пожилых работниц, основала в Штутгарте надомную школу для девочек. За свои труды она получила от королевы Вюртембергской медаль ордена Святой Ольги. Возможно, в программе индийского лидера ее привлекали как раз пункты о правах женщин. Во всяком случае, ей казалось, что поездка пойдет внуку на пользу, и пожилая дама предлагала оплатить путешествие70. Но тут планы Дитриха приняли совершенно иное направление.
Семнадцатилетний юноша часто катался на коньках по льду замерзшего Неккара, и в конце января 1924 года он поскользнулся, упал на лед и ударился головой с такой силой, что какое-то время пролежал без сознания. Как только Карл Бонхёффер, специалист по мозговым заболеваниям, услышал подробности – в особенности о том, как долго его младший сын не приходил в себя, – он тут же примчался в Тюбинген вместе с женой. К счастью, Дитрих отделался сотрясением мозга, и то, что поначалу казалось бедой, обернулось к лучшему. Родители приятно проводили время с сыном, Дитрих быстро поправлялся и как раз отпраздновал свое восемнадцатилетие, и на фоне всеобщей семейной радости родилась замечательная идея – семестр в Риме. Дитрих чуть с ума не сошел от счастья, услышав такое предложение.
На следующий после праздника день он писал Сабине:
Эти предотъездные недели в Тюбингене оказались последними. После семестра в Риме он не вернется в этот город, но продолжит учебу в Берлине. Пройдет несколько лет, и дух времени, пресловутый Zeitgeist настигнет «Ежей»: в 1935 году товарищи Дитриха официально признают печально известный «Арийский параграф», а Дитрих Бонхёффер и его зять Вальтер Дресс столь же официально откажутся от принадлежности к этому братству.
Семнадцатилетний юноша часто катался на коньках по льду замерзшего Неккара, и в конце января 1924 года он поскользнулся, упал на лед и ударился головой с такой силой, что какое-то время пролежал без сознания. Как только Карл Бонхёффер, специалист по мозговым заболеваниям, услышал подробности – в особенности о том, как долго его младший сын не приходил в себя, – он тут же примчался в Тюбинген вместе с женой. К счастью, Дитрих отделался сотрясением мозга, и то, что поначалу казалось бедой, обернулось к лучшему. Родители приятно проводили время с сыном, Дитрих быстро поправлялся и как раз отпраздновал свое восемнадцатилетие, и на фоне всеобщей семейной радости родилась замечательная идея – семестр в Риме. Дитрих чуть с ума не сошел от счастья, услышав такое предложение.
На следующий после праздника день он писал Сабине:
Они балуют меня ужас как. Я получил на день рождения столько прекрасных, прямо-таки сказочных подарков. Какие книги мне привезли, ты, конечно же, знаешь. Но я получил еще кое-что, о чем ты и не догадывалась: отличную гитару. Уверен, ты мне позавидуешь, звук у нее замечательный. Папа дал мне 50 марок, чтобы я сам купил, чего пожелаю, я купил гитару и очень этому рад. И пока ты не опомнилась от изумления, добавлю еще одну, уж вовсе невероятную новость: подумать только, возможно, в следующем семестре я буду учиться в Риме! Конечно, пока еще ничего не известно наверное, но это будет самое прекрасное и замечательное, что только могло случиться со мной! Я пока даже представить себе не могу, как это будет замечательно!.. Ты, конечно, можешь засыпать меня советами, но постарайся сильно не завидовать. Я уже расспрашиваю всех, кто хоть что-то знает. Все твердят, что жизнь в Риме дорогая. Папа считает, что поездку лучше отложить, но я, хорошенько подумав, вижу, что мне так этого хочется, что я и представить себе не могу, чтобы когда-нибудь в будущем мне захотелось этого еще больше, чем сейчас… Почаще обсуждайте это дома, это пойдет мне на пользу. И держите уши открытыми… С наилучшими пожеланиями и не завидуй мне. Твой Дитрих71.Вслед за этим письмом последовал еще целый ряд посланий, в которых Дитрих всячески добивался родительского одобрения, приводил различные доводы в пользу этой поездки и старался приглушить свое возбуждение от такой перспективы. Наконец, к огромному его облегчению, родители согласились, в том числе и потому, что с Дитрихом отправлялся старший брат Клаус. Дата была уже назначена: 3 апреля опьяненный первым своим взрослым приключением юноша сядет в ночной поезд до Рима, и впечатления, полученные в этом древнем и славном городе, окажут даже большее влияние на всю жизнь Дитриха, чем он мог предположить заранее.
Эти предотъездные недели в Тюбингене оказались последними. После семестра в Риме он не вернется в этот город, но продолжит учебу в Берлине. Пройдет несколько лет, и дух времени, пресловутый Zeitgeist настигнет «Ежей»: в 1935 году товарищи Дитриха официально признают печально известный «Арийский параграф», а Дитрих Бонхёффер и его зять Вальтер Дресс столь же официально откажутся от принадлежности к этому братству.
Глава 3
Римские каникулы
1924
Вселенскость Церкви была продемонстрирована дивно и наглядно: белые, желтолицые, чернокожие члены религиозных орденов, одетые в облачение по уставу, объединились под эгидой Церкви. Это казалось поистине идеалом.
Дитрих Бонхёффер
Порожденная войной и Версальским договором ненависть к недавним врагам, Франции и Англии, заметно увеличила популярность итальянского маршрута среди немцев, но для Клауса и Дитриха Бонхёффера то было скорее культурное паломничество, запомнившееся на всю жизнь.
Братья, как и большинство юношей их поколения, со школьных лет впитывали славу Рима, и оба хорошо знали его древний язык, искусство, литературу и историю72. В шестнадцать лет Дитрих написал объемную выпускную работу о лирике Горация и Катулла. В гимназии Грюневальда классы были украшены изображениями римского форума. Рихард Чеппан был «ходячей энциклопедией Древнего Рима», он многократно посещал Италию и очаровывал учеников своими рассказами. Имелись и семейные традиции: прадедушка Карл-Август фон Хазе, знаменитый богослов, ездил в Рим не менее двадцати раз и обзавелся там многими знакомствами. С годами Дитрих живее ощутил влияние этого предка, поскольку решил последовать его примеру и тоже стать богословом.
Восемнадцатилетний путешественник вел подробный дневник. В поезде, как раз перед Бреннерским тоннелем, он записывал: «Как странно впервые пересекать границу с Италией. Фантазия начинает воплощаться в жизнь. Так ли это будет прекрасно, когда все мечты сбудутся, или я вернусь домой разочарованным?»73.
Ответа долго ждать не пришлось: Болонья, «поразительно, ошеломительно красивая», покорила молодого немца с первого взгляда – а дальше наконец-то Рим! «Правда, – уточняет он, внося диссонанс в гармонию, – безобразия начались уже на вокзале»74. Итальянский паренек поехал с ними вместе на такси и указал им их пансион, но за это потребовал, чтобы они полностью оплатили проезд да еще добавили ему чаевых (такси они оплатили, а чаевых не дали). В пансионе выяснилось, что комнаты для гостей приготовили двумя днями ранее и за эти дни придется платить!
Дитрих вихрем носился по городу, впитывая в себя все, что успевал. Его понимание античной культуры, как и следовало ожидать, оказалось весьма глубоким. Вот что он писал о Колизее: «Это здание обладает такой красотой и мощью, что, едва увидев его, понимаешь: ничего подобного ты никогда не видел и не в состоянии был бы вообразить. Античность не вовсе мертва… Достаточно провести здесь несколько мгновений, и становится очевидно, до какой степени ложно утверждение Pan ho megas tethneke[17]. Колизей зарос, сплошь покрыт роскошнейшей растительностью, тут и пальмы, и кипарисы, и всевозможные травы и кусты. Я просидел там почти час»75. О статуе Лаокоона он пишет: «Впервые увидев «Лаокоона», я содрогнулся – это что-то невероятное»76. О Сикстинской капелле: «Битком набита сплошь иностранцами. И все же впечатление неописуемое». Форум Траяна: «Колонна величественная, но прочее похоже на огород, с которого сняли урожай»77. Хор в соборе Святого Петра: «Christus Factus», «Benedictus» (Лк 1–2), «Miserere» (Пс 50) просто неописуемы». О евнухе, который в тот же день пел альтом соло: «В их пении есть что-то совершенно нечеловеческое, ангельское, бесстрастное и вместе с тем – странный восторженный экстаз»78. О Гвидо Рени и Микеланджело: «Чарующе прекрасен «Ангельский концерт» Рени. Никто не должен покидать Рим, не увидев это творение. Оно совершенно по замыслу и, вне всякого сомнения, принадлежит к первостепенным произведениям искусства Рима. Но бюсты Микеланджело оставляют равнодушным, в особенности бюст Папы, который, по моему мнению, полностью лишен утонченности артистического стиля или выражения»79.
В Ватикане он готов был бесконечно любоваться Сикстинской капеллой.
Я никак не мог оторваться от Адама. В этой картине неисчерпаемое богатство идей. От фигуры Господа исходит колоссальная мощь и нежная любовь или, вернее, божественные качества, далеко превосходящие эти человеческие качества, которые мы так редко встречаем вместе. Человек впервые пробуждается к жизни. Луг в окружении бесконечных гор прорастает побегами травы – предвидение дальнейшей судьбы человека. Картина очень светская и в то же время – чистая. Выразить это словами невозможно80.Из всех фигур Микеланджело он предпочитал Иону. Укрепляясь в своем статусе знатока искусства, он восторженно пишет в дневнике о присущем этому шедевру «сокращении перспективы».
Юношеское многознайство этих заметок восемнадцатилетнего туриста уступает лишь его самонадеянности при наблюдении и истолковании.
В данный момент мне доставляет большое удовольствие угадывать школы и даже конкретных художников. Постепенно я научусь разбираться в этом лучше, чем прежде. И все же профану лучше бы помолчать и предоставить говорить художнику, ибо современные критики – худшие гиды, каких только можно себе представить. Даже самые лучшие ужасны, это относится и к Шеффлеру с Воррингером, которые произвольно толкуют, перетолковывают и еще более перетолковывают произведения искусства. В их истолкованиях отсутствуют критерии. Ведь истолкование – одна из сложнейших задач, весь наш мыслительный процесс подчинен этой цели. Мы непременно толкуем и придаем всему некий смысл, чтобы жить и думать. Все это очень сложно. Если нет необходимости истолковывать, лучше оставить в покое. По-моему, истолкование не так уж необходимо в искусстве, необязательно знать, принадлежит ли к «готике» или к «примитивизму» выражающий себя таким образом художник. Произведение искусства, воспринятое с ясным умом и пониманием, само собой влияет на подсознание. Никакое истолкование не поспособствует лучшему восприятию искусства. Человек либо видит интуитивно то, что надо, либо не видит. Это я и называю пониманием искусства. Нужно изо всех сил стараться, трудиться, чтобы понять вещь, глядя на нее. И тогда приходит полная уверенность: «Я постиг суть этой работы». Интуитивная уверенность возникает на основе некоей неведомой процедуры. Попытка изложить этот вывод словами и таким образом истолковать шедевр бессмысленна в глазах любого слушателя. То, что думаю я, не пригодится другому, не понадобится людям, да и сам объект обсуждения ничего от этого не выгадает81.Затрагиваются в письмах домой и не столь возвышенные предметы. В письме родителям от 21 апреля Дитрих описывает прибытие в Неаполь.
После долгих поисков «траттории» меня направили в «буона тратторию», невообразимо грязную, хуже паршивейшего скотного двора в Германии. Куры, кошки, неопрятные дети, омерзительные запахи окружили нас со всех сторон. Свисало на голову сохнувшее белье, но голод, усталость и незнакомая местность вынудили нас присесть к столу82.После столь неудачного перекуса братья сели на корабль и отплыли в Сицилию. Желудок Клауса плохо выносил морской переезд и в самых благоприятных обстоятельствах, а уж тут и вовсе взбунтовался: «Море то и дело призывало его, – пишет младший брат, – и он недолго мог устоять против этих призывов. Меня же оно призвало к исполнению долга лишь однажды, когда мы завидели поутру величественно блестевшие под солнцем береговые скалы»83. Так даже многократным приступам морской болезни Бонхёффер придал пристойное выражение.