К сентябрю он принял решение: писать диссертацию все-таки у Зееберга, но соединив догматику с историей. Дитрих выбрал тему, над которой задумался еще в Риме, а именно: что представляет собой Церковь. В итоге диссертация была озаглавлена: «Sanctorum Communio: Догматическое исследование социологии Церкви». Бонхёффер рассматривал Церковь не как историческое явление и не как учреждение, но как «Христа, присутствующего в церковной общине». То было весьма неортодоксальное начало для профессионального богослова.
В эти три года учебы в Берлине Бонхёффер работал как вол и все же уложился с докторской диссертацией всего в полтора года. При этом он вел полную и разнообразную жизнь также вне академического мира, посещал оперы, концерты, выставки и театр, переписывался с многочисленными друзьями, родственниками и коллегами, часто путешествовал, то выезжая на выходные во Фридрихсбрунн, то отправляясь в длительные поездки или походы, как в то лето – к Балтийскому морю. В августе 1925 года он отправился на полуостров Шлезвиг-Гольштейн, а оттуда вышел под парусом в Северное море. В августе 1926 года он вместе с Карлом-Фридрихом наведался в Доломиты и посетил Венецию. В апреле 1927 года Дитрих с младшей сестрой Сюзи и парой друзей (тоже брат с сестрой, Вальтер и Ильзе Дресс) осваивали германские пейзажи. Сюзи и Вальтер, как и многие другие дети, выросшие вместе в Грюневальде, вскоре сблизились и вступили в брак.
Немало времени проводил Дитрих и дома. Номер 14 по Вангенхаймштрассе был, что называется, ульем наук и искусств. Ежеминутно заглядывали друзья, родственники, единомышленники. Дети подрастали, женились и выходили замуж, обрастали своими детьми и в полном составе являлись с визитами в родительский дом. Между Бонхёфферами, несмотря на такое приумножение их числа, поддерживались крепкие, чуть ли не повседневные связи. Бабушка Бонхёффер переселилась из Тюбингена в дом на Вангенхаймштрассе, и теперь тут порой собирались все четыре поколения семьи. Сохранилась традиция субботних музыкальных вечеров, чуть ли не каждую неделю кто-нибудь отмечал день рождения или иную дату.
Сверх того у кандидата богословия имелись и обязанности в приходе. Он мог бы получить освобождение в связи с огромным объемом лежавшей на нем академической работы, но, что характерно для Бонхёффера, он, напротив, даже брал на себя сверх необходимого и увлеченно преподавал в воскресной школе при местной церкви в Грюневальде. Его непосредственным начальником был молодой пастор Карл Мойманн, и Дитрих вместе с другими учителями готовился каждую пятницу к занятиям на дому у Мойманна. Воскресная школа стала для него важнейшим делом, и он уделял подготовке много времени. Кроме того, ему часто доверяли читать проповеди, в которых он прибегал для наглядности к сюжетным рассказам, порой сочиняя притчи или волшебные сказки. С отъездом Сабины Дитрих еще более сблизился с младшей сестрой, Сюзанной, уговорил ее помочь ему в преподавании, и вскоре дети из воскресной школы стали появляться у них в гостях, собираться для игры или для прогулок по предместьям столицы.
У Бонхёффера обнаружился незаурядный талант находить общий язык с детьми, ему нравилась эта работа, и в ближайшем будущем он не раз еще за нее возьмется – и в Барселоне, и в Нью-Йорке, и затем снова в Берлине, когда – это запомнится – он будет готовить к конфирмации «трудный» класс из бедного рабочего района. Каждый раз с ним происходило то же, что и при этом первом опыте в Грюневальде: Дитрих отдавал детям много времени и сил также и за пределами воскресных занятий и приобретал такую популярность, что к нему перебегали дети из других групп – а это уже могло вызвать неприятности. Вместе с тем Бонхёффер задумывался, не выбрать ли ему путь приходского священника вместо академической карьеры. Отец и братья сочли бы подобный выбор напрасной растратой его способностей, но сам Дитрих часто говаривал, что если богослов не умеет объяснить основные истины о Боге и Библии детям, то что-то с этим богословом не в порядке.
Жизнь выходила за рамки университета: из воскресной школы вырос кружок по четвергам, еженедельное собрание для чтения и обсуждения группы молодых людей, лично отобранных Дитрихом, – они собирались у него дома, и он руководил этими встречами. С апреля 1927 года он начал рассылать приглашения участникам. Группа собиралась «каждый четверг с 5:25 до 7:00 вечера». Делал он это по собственной инициативе, никакое церковное начальство ему этого не поручало, однако Дитрих считал насущной необходимостью заняться обучением входящего в жизнь поколения. Участники кружка были талантливые, не по годам зрелые люди, некоторые из них принадлежали к известным еврейским семьям, проживавшим в Грюневальде.
На собраниях рассматривалось множество вопросов из сферы религии, этики, политики и культуры, участников просили не забывать о посещении театра. Один вечер Бонхёффер посвятил разговору о «Парсифале» Вагнера, а затем повел всех слушать оперу. Затрагивались и вопросы христианской апологетики: «Был ли мир создан Богом?.. В чем назначение молитвы?.. Кто такой Иисус?» Этические вопросы: «Возможна ли ложь во благо?» Затрагивалось отношение христиан к евреям, к богатым и бедным, к политическим партиям. Однажды темой четверга стали «боги негритянских племен», в другой раз – «знаменитые художники и их вера (Грюневальд, Дюрер, Рембрандт)». Говорили о мистериях и тайных культах, исламе, музыке, Лютере и Католической церкви.
После отъезда в Барселону Дитрих поддерживал контакт с этими молодыми людьми; один из них, Гёц Грош, возглавил кружок в его отсутствие, а семью годами позже поступил в семинарию в Финкенвальде. К несчастью, Грош, как и большинство юных участников Четвергов, не пережил войну: одни погибли на фронте, другие – в концентрационных лагерях.
Первая любовь
Глава 5
В начале 1928 года Бонхёффер обсуждал в дневнике свое решение отправиться в Барселону. Эта запись позволяет заглянуть в процесс принятия решения и убедиться, что уже тогда молодой человек внимательно присматривался к природе этого процесса:
В вечер отъезда устроили большой званый ужин, собралась вся большая семья – родители, бабушка, все братья и сестры, проездом находившийся в Берлине дядя Отто. Под занавес прибыли две машины, Дитрих нежно простился с бабушкой, остальные гости втиснулись в такси и к 10 часам вечера проводили Дитриха на вокзал. В 23:00 паровоз дал гудок и поезд тронулся. Дитрих Бонхёффер впервые отправился в путь один. Ему предстояло провести год вдали от семьи, завершилась многолетняя учеба, его ждала совсем другая жизнь, весь большой мир. Как и для многих других юношей, большой мир для него начинался с Парижа – и с проституток, хотя и не в том смысле, как у большинства.
Поезд делал часовую остановку в Льеже (Бельгия). Как всегда, не упустив возможность увидеть что-то новое, Бонхёффер нанял такси и проездил этот час под дождем, осматривая город. В Париже его ждал забронированный Петером номер в отеле «Босежур», подле садов Ранела. По прибытии в Париж он первым делом наведался туда. И всю совместную неделю в Париже два приятеля провели, изучая город, по большей части в дождь. Они чуть ли не каждый день посещали Лувр, слушали в опере «Риголетто» и «Кармен». А проституток Бонхёффер увидел в церкви, в них Бог явил ему образ своей благодати:
Утолив голод, Бонхёффер вернулся к пастору Олбрихту. Они обсудили обязанности викария, в том числе ему предстояло вести детскую службу и разделить приходские заботы Олбрихта. Он также должен был читать воскресную проповедь, если Олбрихт отлучится, а Олбрихт в тот год отлучался часто и надолго. Он был счастлив передать свою паству в надежные руки и наконец-то воспользоваться давно заслуженным отпуском. Летом он уехал на три месяца к родителям в Германию.
В Барселоне Дитрих столкнулся с совершенно иным миром, чем тот, который был ему знаком в Берлине. Немецкая община оказалась консервативной, застывшей, ее словно не затронули драматические события, на протяжении десятилетия потрясавшие Германию. Не было тут и ничего подобного интеллектуальной, высокообразованной и либеральной в суждениях берлинской среде. На месте Бонхёффера так чувствовал бы себя американец, променявший бродильный чан Гринвич-виллидж на компанию преуспевающих, довольных жизнью и начисто лишенных интеллектуального любопытства жителей Коннектикута. Перемена далась молодому путешественнику небезболезненно. В конце месяца он писал: «У меня не было ни одного разговора в стиле Грюневальда». Несколько недель спустя он писал Сабине: «Я все более замечаю, что эмигранты, авантюристы и предприниматели, уехавшие из Германии, все сплошь заклятые материалисты и от пребывания за границей их интеллектуальный уровень нисколько не повысился. Это относится даже к учителям»109.
Материализм распространялся и среди молодого поколения, не помнившего лишения военных годов. Барселона не была охвачена влиятельным в Германии молодежным движением, его романтические порывы не залетали так далеко на юг. Большинство молодых людей даже не замечали открывавшихся перед ними возможностей, они готовились унаследовать бизнес своих отцов.
Интеллектуальный застой, томительная в целом атмосфера Барселоны тяготили сверхактивный ум и характер Бонхёффера. Его удивляло, как и молодые, и старые проводят часы, праздно посиживая в городских кафе средь бела дня, болтая ни о чем. Он подметил, что популярностью, наряду с кофе, пользуется вермут с содовой, к которому обычно подавали полдюжины устриц. Хотя многое в этом образе жизни его шокировало, надо отдать Бонхёфферу должное: он не бунтовал, а старался ужиться. В частных письмах близким он мог пожаловаться, но не злился и не раздражался, а главное – не ворчал. Он стремился как можно лучше выполнять свой пастырский долг, а для этого требовалось хотя бы отчасти усвоить привычки людей, которым он служил.
Как и в Риме, здесь он тоже интересовался католическими обрядами и обычаями. В письме бабушке он описывал заинтересовавшую его сцену.
Труднее всего ему давался досуг, но в таком обществе досуг превращался в обязанность, и Дитрих старался как мог. Через две недели после приезда он провел всю вторую половину дня в кино. Во вторник, 28 февраля, он вместе с новым другом учителем Германном Туммом посмотрел немой кинофильм «Дон Кихот» выпуска 1926 года с популярной в ту пору датской комической парой Патом и Паташоном в главных ролях. То была знаменитая пара клоунов – толстый и тонкий – Лорел и Харди. Фильм длился три часа девятнадцать минут и не произвел на Бонхёффера особого впечатления, однако он предположил, что причина тому – незнакомство с сюжетом, и взялся читать роман Сервантеса в оригинале, чтобы заодно улучшить свой и без того достаточно бойкий испанский.
В целом Барселона пришлась Бонхёфферу по душе. В письме своему непосредственному начальнику, Максу Дистелю, он описывал город как «чрезвычайно оживленную столицу, охваченную заметным экономическим подъемом, который позволяет всем жить вполне приятно». «Небывало очаровательным» казался ему пейзаж и облик самого города. Гавань – она именовалась «Мол» – была прекрасна, в городе давали «хорошие концерты», имелся «хороший, хотя и весьма старомодный театр». Но чего-то все же недоставало, «а именно интеллектуальных споров, которых тут нигде не найти, даже в среде испанских ученых». Когда Бонхёффер познакомился, наконец, с испанским профессором, с которым можно было вести разговор на более интересном уровне, его собеседник оказался «ожесточенным антиклерикалом»111. Почитав современных испанских авторов, Бонхёффер убедился, что подобное расположение духа свойственно подавляющему их большинству.
В эти три года учебы в Берлине Бонхёффер работал как вол и все же уложился с докторской диссертацией всего в полтора года. При этом он вел полную и разнообразную жизнь также вне академического мира, посещал оперы, концерты, выставки и театр, переписывался с многочисленными друзьями, родственниками и коллегами, часто путешествовал, то выезжая на выходные во Фридрихсбрунн, то отправляясь в длительные поездки или походы, как в то лето – к Балтийскому морю. В августе 1925 года он отправился на полуостров Шлезвиг-Гольштейн, а оттуда вышел под парусом в Северное море. В августе 1926 года он вместе с Карлом-Фридрихом наведался в Доломиты и посетил Венецию. В апреле 1927 года Дитрих с младшей сестрой Сюзи и парой друзей (тоже брат с сестрой, Вальтер и Ильзе Дресс) осваивали германские пейзажи. Сюзи и Вальтер, как и многие другие дети, выросшие вместе в Грюневальде, вскоре сблизились и вступили в брак.
Немало времени проводил Дитрих и дома. Номер 14 по Вангенхаймштрассе был, что называется, ульем наук и искусств. Ежеминутно заглядывали друзья, родственники, единомышленники. Дети подрастали, женились и выходили замуж, обрастали своими детьми и в полном составе являлись с визитами в родительский дом. Между Бонхёфферами, несмотря на такое приумножение их числа, поддерживались крепкие, чуть ли не повседневные связи. Бабушка Бонхёффер переселилась из Тюбингена в дом на Вангенхаймштрассе, и теперь тут порой собирались все четыре поколения семьи. Сохранилась традиция субботних музыкальных вечеров, чуть ли не каждую неделю кто-нибудь отмечал день рождения или иную дату.
Сверх того у кандидата богословия имелись и обязанности в приходе. Он мог бы получить освобождение в связи с огромным объемом лежавшей на нем академической работы, но, что характерно для Бонхёффера, он, напротив, даже брал на себя сверх необходимого и увлеченно преподавал в воскресной школе при местной церкви в Грюневальде. Его непосредственным начальником был молодой пастор Карл Мойманн, и Дитрих вместе с другими учителями готовился каждую пятницу к занятиям на дому у Мойманна. Воскресная школа стала для него важнейшим делом, и он уделял подготовке много времени. Кроме того, ему часто доверяли читать проповеди, в которых он прибегал для наглядности к сюжетным рассказам, порой сочиняя притчи или волшебные сказки. С отъездом Сабины Дитрих еще более сблизился с младшей сестрой, Сюзанной, уговорил ее помочь ему в преподавании, и вскоре дети из воскресной школы стали появляться у них в гостях, собираться для игры или для прогулок по предместьям столицы.
У Бонхёффера обнаружился незаурядный талант находить общий язык с детьми, ему нравилась эта работа, и в ближайшем будущем он не раз еще за нее возьмется – и в Барселоне, и в Нью-Йорке, и затем снова в Берлине, когда – это запомнится – он будет готовить к конфирмации «трудный» класс из бедного рабочего района. Каждый раз с ним происходило то же, что и при этом первом опыте в Грюневальде: Дитрих отдавал детям много времени и сил также и за пределами воскресных занятий и приобретал такую популярность, что к нему перебегали дети из других групп – а это уже могло вызвать неприятности. Вместе с тем Бонхёффер задумывался, не выбрать ли ему путь приходского священника вместо академической карьеры. Отец и братья сочли бы подобный выбор напрасной растратой его способностей, но сам Дитрих часто говаривал, что если богослов не умеет объяснить основные истины о Боге и Библии детям, то что-то с этим богословом не в порядке.
Жизнь выходила за рамки университета: из воскресной школы вырос кружок по четвергам, еженедельное собрание для чтения и обсуждения группы молодых людей, лично отобранных Дитрихом, – они собирались у него дома, и он руководил этими встречами. С апреля 1927 года он начал рассылать приглашения участникам. Группа собиралась «каждый четверг с 5:25 до 7:00 вечера». Делал он это по собственной инициативе, никакое церковное начальство ему этого не поручало, однако Дитрих считал насущной необходимостью заняться обучением входящего в жизнь поколения. Участники кружка были талантливые, не по годам зрелые люди, некоторые из них принадлежали к известным еврейским семьям, проживавшим в Грюневальде.
На собраниях рассматривалось множество вопросов из сферы религии, этики, политики и культуры, участников просили не забывать о посещении театра. Один вечер Бонхёффер посвятил разговору о «Парсифале» Вагнера, а затем повел всех слушать оперу. Затрагивались и вопросы христианской апологетики: «Был ли мир создан Богом?.. В чем назначение молитвы?.. Кто такой Иисус?» Этические вопросы: «Возможна ли ложь во благо?» Затрагивалось отношение христиан к евреям, к богатым и бедным, к политическим партиям. Однажды темой четверга стали «боги негритянских племен», в другой раз – «знаменитые художники и их вера (Грюневальд, Дюрер, Рембрандт)». Говорили о мистериях и тайных культах, исламе, музыке, Лютере и Католической церкви.
После отъезда в Барселону Дитрих поддерживал контакт с этими молодыми людьми; один из них, Гёц Грош, возглавил кружок в его отсутствие, а семью годами позже поступил в семинарию в Финкенвальде. К несчастью, Грош, как и большинство юных участников Четвергов, не пережил войну: одни погибли на фронте, другие – в концентрационных лагерях.
Первая любовь
Многие знакомые упоминали о том, как Бонхёффер соблюдал дистанцию – то ли держался настороже, то ли не осмеливался навязывать себя другим98. Некоторым он и вовсе казался надменным и отчужденным. Безусловно, он всегда был очень сосредоточен и в общении не переступал определенной черты. Каждого собеседника он воспринимал всерьез, даже если тот сам к себе относился небрежно. За пределами семейного круга, где он получал более чем достаточно интеллектуальной поддержки и общения, он вроде бы не искал друзей до значительно более позднего возраста. В те три берлинских года Дитрих оставался одиночкой. Однако под конец этого периода в жизни Дитриха появилась и почти до его тридцатилетия оставалась некая женщина.
Ее редко упоминают биографы, и даже те, кто упоминает, не называют ее имени. Молодые люди проводили много времени вместе, судя по всем отзывам, они были влюблены друг в друга, возможно, их роман зашел довольно далеко. Эти отношения начались в 1927 году, когда Дитриху исполнился 21 год, а его подруге (она тоже изучала богословие в Берлинском университете) было 20 лет. Он водил ее на концерты, в оперу и в музеи, и они, конечно же, вели глубокие богословские беседы. Они оставались близки на протяжении без малого восьми лет. Она приходилась Бонхёфферу дальней родней и чем-то напоминала его сестру-близнеца Сабину. Звали ее Элизабет Цинн.
Она защитила докторскую по наследию теософа Фридриха Кристофа Отингера, и от нее Бонхёфферу досталось одно из наиболее любимых им высказываний этого мыслителя: «Воплощение – конец Божьего пути». Опубликовав в 1930 году свою вторую диссертацию, Бонхёффер послал Элизабет экземпляр с посвятительной надписью, и она, в свою очередь, надписала ему экземпляр своей изданной в 1932 году диссертации ему. Во время пастырского служения в Лондоне с конца 1933 до начала 1935 года Дитрих пересылал ей все свои проповеди – благодаря этому они и уцелели.
В 1944 году, когда Дитрих находился в заключении в тюрьме Тегель, он уже был обручен с Марией фон Ведемайер. Книга «Любовные письма из камеры» содержит трогательную переписку между женихом и невестой. Оба верили, что он вскоре выйдет на волю, и планировали свадьбу. В одном письме Бонхёффер рассказал Марии о своем юношеском романе с Элизабет Цинн:
Ее редко упоминают биографы, и даже те, кто упоминает, не называют ее имени. Молодые люди проводили много времени вместе, судя по всем отзывам, они были влюблены друг в друга, возможно, их роман зашел довольно далеко. Эти отношения начались в 1927 году, когда Дитриху исполнился 21 год, а его подруге (она тоже изучала богословие в Берлинском университете) было 20 лет. Он водил ее на концерты, в оперу и в музеи, и они, конечно же, вели глубокие богословские беседы. Они оставались близки на протяжении без малого восьми лет. Она приходилась Бонхёфферу дальней родней и чем-то напоминала его сестру-близнеца Сабину. Звали ее Элизабет Цинн.
Она защитила докторскую по наследию теософа Фридриха Кристофа Отингера, и от нее Бонхёфферу досталось одно из наиболее любимых им высказываний этого мыслителя: «Воплощение – конец Божьего пути». Опубликовав в 1930 году свою вторую диссертацию, Бонхёффер послал Элизабет экземпляр с посвятительной надписью, и она, в свою очередь, надписала ему экземпляр своей изданной в 1932 году диссертации ему. Во время пастырского служения в Лондоне с конца 1933 до начала 1935 года Дитрих пересылал ей все свои проповеди – благодаря этому они и уцелели.
В 1944 году, когда Дитрих находился в заключении в тюрьме Тегель, он уже был обручен с Марией фон Ведемайер. Книга «Любовные письма из камеры» содержит трогательную переписку между женихом и невестой. Оба верили, что он вскоре выйдет на волю, и планировали свадьбу. В одном письме Бонхёффер рассказал Марии о своем юношеском романе с Элизабет Цинн:
Я был однажды влюблен в девушку. Она училась на богослова, и наши жизненные пути долгое время шли параллельно. Она была почти моей сверстницей, а мне был 21 год, когда все началось. Мы не понимали, что любим друг друга. Так прошло более восьми лет. Потом мы узнали правду от третьего лица, от человека, пытавшегося нам помочь. Мы откровенно обсудили это, но было уже поздно. Мы слишком долго не понимали и избегали друг друга. Мы уже не могли вновь обрести во всей полноте то чувство, и я так и сказал ей. Два года спустя она вышла замуж, и бремя, отягощавшее мой разум, постепенно сделалось легче. С тех пор мы не видели друг друга и не переписывались. Я понял в ту пору, что если со временем и вступлю в брак, то выберу спутницу намного младше, хотя и тогда, и позднее мне это казалось невозможным: отдавая все силы работе в Церкви, я считал неизбежным и даже правильным полностью отказаться от супружества99.Из этого письма, как и по некоторым другим намекам, мы узнаем, что отношения с Элизабет Цинн составляли существенную часть личной жизни Дитриха с 1927 по 1936 год, хотя внутри этого периода он провел год в Барселоне, девять месяцев в Нью-Йорке и полтора года в Лондоне. Даже оставаясь в Берлине, он часто отлучался по делам экуменического движения. После барселонского года отношения слегка подостыли, но все же сохранились и после столь долгой разлуки, и лишь после того, как в конце 1935 года Бонхёффер вернулся из Лондона, некий благожелатель постарался объяснить обоим молодым людям их истинные чувства. Но, как объясняет Дитрих в письме невесте, было уже поздно. Он существенно изменился за эти годы и уже с головой погрузился в борьбу за спасение Церкви от нацистов. Он вел семинарию Исповеднической церкви в Финкенвальде. С Элизабет он объяснился в начале 1936 года, и на том данная глава его биографии завершилась. Он написал ей, рассказал о произошедшей в нем перемене, патетически сослался на призвание: Бог требует от него безраздельного самопожертвования во благо Церкви.
Мое призвание вполне ясно для меня. Что Богу будет угодно сделать, я не знаю… Я должен следовать своим путем. Возможно, он окажется не таким уж долгим… Порой мы желаем, чтобы так и сталось (Флп. 1:23). Но как прекрасно до конца исполнить свое предназначение… Мне кажется, возвышенность этого призвания станет нам понятна лишь в грядущие времена и события. Лишь бы мы выстояли100.Удивительно, что уже в 1936 году он приводит стих из Послания к Филиппийцам, где Павел выражает желание «разрешиться и быть со Христом». Если б Элизабет Цинн усомнилась в его искренности, это помогло бы ее убедить, но она, знавшая Дитриха как мало кто его знал, едва ли могла усомниться в его искренности. В 1938 году она вышла замуж за специалиста по Новому Завету Гюнтера Борнкама.
* * *
Под конец 1927 года Бонхёффер сдал экзамен и публично защитил диссертацию в диспуте с тремя молодыми коллегами, среди которых был его будущий зять Вальтер Дресс и его друг Хельмут Рёсслер. Защита прошла успешно, и из двенадцати кандидатов Берлинского университета на докторскую степень в том году лишь Бонхёффер получил степень с отличием (summa cum laude). Степень давала ему право пройти подготовку и занять должность священника в местной церкви, но Дитрих все еще колебался между карьерой священника и университетского богослова. Семья предпочитала академический путь, сам он склонялся к непосредственной работе в церкви. В ноябре ему предложили место викария при германской общине в Барселоне (Испания). Должность освобождалась на год, и Бонхёффер решил воспользоваться случаем. «Это предложение, – писал он, – позволило осуществить желание, которое с каждым годом и месяцем становилось все сильнее, а именно: провести более длительный период времени самостоятельно, вдали от привычного круга родных и знакомых»101.
Глава 5
Барселона
1928
Где народ молится, там существует Церковь, а где есть Церковь, нет места одиночеству… Мне гораздо легче вообразить себе, как молится убийца или блудница, чем представить на молитве тщеславного человека. Ничему так не чужда молитва, как тщеславию. Вера Христова – не десерт после основного блюда, она – хлеб насущный. Люди должны понять и признать хотя бы это, раз уж называют себя христианами. Внутри самого христианства таится вирус враждебности к Церкви.
Дитрих Бонхёффер
В начале 1928 года Бонхёффер обсуждал в дневнике свое решение отправиться в Барселону. Эта запись позволяет заглянуть в процесс принятия решения и убедиться, что уже тогда молодой человек внимательно присматривался к природе этого процесса:
Лично я считаю такой способ принятия решения достаточно неоднозначным, но одно мне ясно: лично, то есть сознательно, мы не так уж контролируем окончательное «да» или «нет». В итоге все решает время. Может быть, не все так устроены, однако у меня это так. В последнее время я все чаще замечаю, что принимаемые решения на самом деле принадлежат не мне. Всякий раз, когда возникает некая дилемма, я просто устраняюсь и, не занимаясь ею сознательно и пристально, предоставляю ей созреть до ясности и возможности принятия решения. Причем ясность эта не столько интеллектуальная, сколько инстинктивная. Решение принято – другое дело, удастся ли оправдать его задним числом. Так вышло и с этой поездкой102.Бонхёффер все время думает о том, как он думает. Он хочет добраться до сути вещей и добиться максимальной ясности. Явно чувствуется влияние его отца, человека науки. Разница между образом мыслей молодого Бонхёффера и Бонхёффера зрелого заключается в том, что пока, хоть и сделавшись уже богословом и священником, он забывает упомянуть о роли Бога в этом процессе или вроде бы не принимает в расчет Божью волю. Тем не менее, его рассуждения в юношеском дневнике совершенно ясно предвещают тот процесс размышления, который в 1939 году привел к знаменитому, нелегко давшемуся решению: Бонхёффер выбирал между безопасным пребыванием в США и возвращением в кошмар своей истерзанной отчизны. В обоих случаях – и при отъезде в Барселону, и при возвращении – он был интуитивно уверен в правильности своего решения, как и в том, что решение не совсем «его». Позднее он будет выражаться точнее: он «пойман» Богом, Бог ведет его порой и туда, куда он предпочел бы не идти.
* * *
Перед отъездом из Берлина Дитрих прощался с многочисленными друзьями; 18 января состоялось последнее заседание его четвергового кружка. Обсуждалась тема, к которой Бонхёффер не раз еще вернется: различие между созданной человеком «религией» и тем, что он называл «подлинной сутью христианства». 22 января он в последний раз читал проповедь на детской службе в церкви Грюневальда:Я говорил о парализованном и о главных словах этого эпизода – «грехи прощены». Я, как обычно, старался раскрыть перед детьми суть Писания, и они слушали внимательно, были даже растроганы, поскольку я, кажется, говорил с чувством. Затем прощание… от совместной молитвы у меня давно уже бегут мурашки по спине, а уж когда дети, с которыми я провел последние два года, стали молиться за меня… Где народ молится, там существует Церковь, а где есть Церковь, нет места одиночеству103.Происходили и другие прощальные мероприятия, а 4 февраля праздновался день рождения молодого пастора. Отъезд был назначен на 8 февраля. Дитрих взял билет на ночной поезд до Парижа, где надеялся повидать своего одноклассника по грюневальдской гимназии Петера Олдена. Они должны были провести вместе неделю, после чего Дитрих продолжит свой путь в Барселону.
В вечер отъезда устроили большой званый ужин, собралась вся большая семья – родители, бабушка, все братья и сестры, проездом находившийся в Берлине дядя Отто. Под занавес прибыли две машины, Дитрих нежно простился с бабушкой, остальные гости втиснулись в такси и к 10 часам вечера проводили Дитриха на вокзал. В 23:00 паровоз дал гудок и поезд тронулся. Дитрих Бонхёффер впервые отправился в путь один. Ему предстояло провести год вдали от семьи, завершилась многолетняя учеба, его ждала совсем другая жизнь, весь большой мир. Как и для многих других юношей, большой мир для него начинался с Парижа – и с проституток, хотя и не в том смысле, как у большинства.
Поезд делал часовую остановку в Льеже (Бельгия). Как всегда, не упустив возможность увидеть что-то новое, Бонхёффер нанял такси и проездил этот час под дождем, осматривая город. В Париже его ждал забронированный Петером номер в отеле «Босежур», подле садов Ранела. По прибытии в Париж он первым делом наведался туда. И всю совместную неделю в Париже два приятеля провели, изучая город, по большей части в дождь. Они чуть ли не каждый день посещали Лувр, слушали в опере «Риголетто» и «Кармен». А проституток Бонхёффер увидел в церкви, в них Бог явил ему образ своей благодати:
В воскресенье вечером я присутствовал на чрезвычайно праздничной высокой мессе в храме Пресвятого Сердца. Здесь собирается население Монпарнаса; проститутки со своими сожителями идут на службу, выполняют весь ритуал – впечатляющее зрелище и в очередной раз можно убедиться в том, что эти наиболее обремененные люди именно благодаря своей участи и чувству вины наиболее близки к духу Писания. Я давно уже думаю, что Тауэентциенштрассе [берлинский район красных фонарей] могла бы стать плодороднейшим полем для пастырской работы. Мне гораздо легче вообразить себе, как молится убийца или блудница, чем представить на молитве тщеславного человека. Ничему так не чужда молитва, как тщеславию104.Во вторник Дитрих распрощался с Парижем и сел на вечерний поезд на вокзале Д’Орсей. На рассвете следующего дня он открыл глаза и увидел кромку берега и моря. Подъезжали к Нарбонне, до границы с Испанией оставался час езды. «Солнце, – записал он, – которого я вот уже две недели не видел, только что вышло из-за горизонта и подсветило ранневесенний пейзаж, точь-в-точь из волшебной сказки»105. За ночь его будто перенесли в другой мир: серый туман и дождь Парижа сменились яркими красками: «Луга были зелены, цвели миндаль и мимоза. Вскоре показались сверкавшие на солнце пики Пиренеев, а слева – синее море»106. На границе, в Порт-Боу, Дитрих пересел в вагон первого класса и в этой роскошной обстановке завершил свое путешествие на юг. В 12:55 он прибыл в Барселону.
* * *
На вокзале его встретил пастор Фридрих Олбрихт, «высокий, темноволосый, приветливый и сердечный человек, который говорит быстро и невнятно» и внешне «мало похож на священника, хотя и неэлегантен»107. Олбрихт проводил нового помощника в бедноватый пансион возле церкви, где тому предстояло жить. Условия оказались весьма примитивными по тогдашним меркам молодого викария, даже умываться приходилось в туалете, а этот туалет старший брат, Карл-Фридрих, навестивший позднее Дитриха, сравнивал с «туалетом в вагоне третьего класса, разве что его не трясет»108. Три хозяйки пансиона говорили только по-испански и добросовестно старались выговорить имя «Дитрих» – не получилось. Жили в пансионе и два немца, бизнесмен Хаак и преподаватель начальной школы Тумм. Оба давно уже освоились, Бонхёффер им сразу же приглянулся, и они пригласили его на ланч.Утолив голод, Бонхёффер вернулся к пастору Олбрихту. Они обсудили обязанности викария, в том числе ему предстояло вести детскую службу и разделить приходские заботы Олбрихта. Он также должен был читать воскресную проповедь, если Олбрихт отлучится, а Олбрихт в тот год отлучался часто и надолго. Он был счастлив передать свою паству в надежные руки и наконец-то воспользоваться давно заслуженным отпуском. Летом он уехал на три месяца к родителям в Германию.
В Барселоне Дитрих столкнулся с совершенно иным миром, чем тот, который был ему знаком в Берлине. Немецкая община оказалась консервативной, застывшей, ее словно не затронули драматические события, на протяжении десятилетия потрясавшие Германию. Не было тут и ничего подобного интеллектуальной, высокообразованной и либеральной в суждениях берлинской среде. На месте Бонхёффера так чувствовал бы себя американец, променявший бродильный чан Гринвич-виллидж на компанию преуспевающих, довольных жизнью и начисто лишенных интеллектуального любопытства жителей Коннектикута. Перемена далась молодому путешественнику небезболезненно. В конце месяца он писал: «У меня не было ни одного разговора в стиле Грюневальда». Несколько недель спустя он писал Сабине: «Я все более замечаю, что эмигранты, авантюристы и предприниматели, уехавшие из Германии, все сплошь заклятые материалисты и от пребывания за границей их интеллектуальный уровень нисколько не повысился. Это относится даже к учителям»109.
Материализм распространялся и среди молодого поколения, не помнившего лишения военных годов. Барселона не была охвачена влиятельным в Германии молодежным движением, его романтические порывы не залетали так далеко на юг. Большинство молодых людей даже не замечали открывавшихся перед ними возможностей, они готовились унаследовать бизнес своих отцов.
Интеллектуальный застой, томительная в целом атмосфера Барселоны тяготили сверхактивный ум и характер Бонхёффера. Его удивляло, как и молодые, и старые проводят часы, праздно посиживая в городских кафе средь бела дня, болтая ни о чем. Он подметил, что популярностью, наряду с кофе, пользуется вермут с содовой, к которому обычно подавали полдюжины устриц. Хотя многое в этом образе жизни его шокировало, надо отдать Бонхёфферу должное: он не бунтовал, а старался ужиться. В частных письмах близким он мог пожаловаться, но не злился и не раздражался, а главное – не ворчал. Он стремился как можно лучше выполнять свой пастырский долг, а для этого требовалось хотя бы отчасти усвоить привычки людей, которым он служил.
Как и в Риме, здесь он тоже интересовался католическими обрядами и обычаями. В письме бабушке он описывал заинтересовавшую его сцену.
Недавно я любовался замечательным зрелищем. На главной улице выстроилась вереница автомобилей и все протискивались сквозь узкие, специально возведенные ворота, где стояли священники и опрыскивали проезжавшие автомобили святой водой. Оркестр играл марши, народ веселился, орал. Что такое? Праздник святого покровителя автомобилей и шин!110Бонхёффер стремился как можно больше узнать и понять о том мире, в котором оказался, чтобы понять его. Он с готовностью вступил в Немецкий клуб Барселоны, где проходили танцевальные вечера и другие праздники – как раз надвигался бал-маскарад – и где играли в скат[20]. Присоединился он и к Немецкому теннисному клубу и Немецкому хоровому обществу, где тут же взял на себя обязанности аккомпаниатора. Повсюду он заводил знакомства, перед молодым пастором открывались дома его соотечественников, и он, не теряя времени, входил в каждую открытую дверь.
Труднее всего ему давался досуг, но в таком обществе досуг превращался в обязанность, и Дитрих старался как мог. Через две недели после приезда он провел всю вторую половину дня в кино. Во вторник, 28 февраля, он вместе с новым другом учителем Германном Туммом посмотрел немой кинофильм «Дон Кихот» выпуска 1926 года с популярной в ту пору датской комической парой Патом и Паташоном в главных ролях. То была знаменитая пара клоунов – толстый и тонкий – Лорел и Харди. Фильм длился три часа девятнадцать минут и не произвел на Бонхёффера особого впечатления, однако он предположил, что причина тому – незнакомство с сюжетом, и взялся читать роман Сервантеса в оригинале, чтобы заодно улучшить свой и без того достаточно бойкий испанский.
В целом Барселона пришлась Бонхёфферу по душе. В письме своему непосредственному начальнику, Максу Дистелю, он описывал город как «чрезвычайно оживленную столицу, охваченную заметным экономическим подъемом, который позволяет всем жить вполне приятно». «Небывало очаровательным» казался ему пейзаж и облик самого города. Гавань – она именовалась «Мол» – была прекрасна, в городе давали «хорошие концерты», имелся «хороший, хотя и весьма старомодный театр». Но чего-то все же недоставало, «а именно интеллектуальных споров, которых тут нигде не найти, даже в среде испанских ученых». Когда Бонхёффер познакомился, наконец, с испанским профессором, с которым можно было вести разговор на более интересном уровне, его собеседник оказался «ожесточенным антиклерикалом»111. Почитав современных испанских авторов, Бонхёффер убедился, что подобное расположение духа свойственно подавляющему их большинству.