Как это часто бывает, одна поездка влечет за собой другую. Братья решили наведаться в Северную Африку и сели на корабль до Триполи: «Вояж прошел мирно. Клаус, как всегда, исполнил свой долг». Они посетили Помпеи: «Везувий исправно трудился, выплевывая время от времени небольшое количество лавы. На вершине можно поверить, будто перенесся во времена до Сотворения мира». Комментируя визит в Сан-Стефано Ротондо и Санта-Мария Навичелла, он замечает: «Спор с вороватой женой смотрителя не испортил общую идиллическую атмосферу».
Поездка длилась несколько месяцев, но истинное ее значение для Бонхёффера заключалось не в культурном обогащении – что-то вроде сокращенного европейского тура – и не в академических задачах проводящего семестр за границей студента, а в формулировке вопроса, который он будет задавать – и на который он будет искать ответ – до конца жизни: «Что есть Церковь?»
Что есть Церковь?
Глава 4
Вернувшись в середине июня из Рима, Бонхёффер записался на летний семестр в Берлинский университет. В Германии студенты часто переходили из университета в университет после первого или второго курса, и Дитрих тоже не собирался задерживаться в Тюбингене больше года. В Берлине он проучится семь семестров и в 1927 году, в возрасте 21 года, защитит диссертацию.
Он вновь поселился в родительском доме, однако со времени его отъезда в семье произошли существенные перемены: Сабина уехала учиться в Бреслау и обручилась с молодым юристом Герхардом Ляйбхольцем, евреем. Через это родство Бонхёфферам предстоит испытать несчастья грядущих лет буквально на своей шкуре.
Решение учиться в Берлине казалось Дитриху вполне естественным. Тут было средоточие культурной жизни, он практически каждую неделю наведывался в музей, оперу или на концерт. К тому же здесь был дом, была семья, которая также предоставляла молодому человеку замечательную культурную среду – «по соседству» с Карлом-Фридрихом работали Эйнштейн и Макс Планк. Бетге пишет: «Любому человеку нелегко было бы соответствовать требованиям, предъявляемым семейством на Вангенхаймштрассе. Дитрих Бонхёффер признавал, что в его доме новичков рассматривали под микроскопом. Неудивительно, что и сам Дитрих казался порой высокомерным или неприветливым»95. Но главным доводом в пользу Берлина оказался богословский факультет с его всемирной славой и все еще памятной тенью Фридриха Шлейермахера. Возглавлявший в 1924 году факультет семидесятитрехлетний Адольф фон Гарнак тоже казался живой легендой. Он был учеником Шлейермахера, то есть непреклонным либералом в богословии, и на рубеже XIX и XX веков входил в число создателей метода исторической критики. Он изучал Библию с позиций анализа текста и исторической критики, а потому пришел к выводу, что описываемые в этой книге чудеса не имели места, а Евангелие от Иоанна не входило в первоначальный канон. Гарнак, как и большинство профессоров и академиков, жил в Грюневальде, и юный Бонхёффер нередко провожал его до станции Халлензее, откуда они вместе ехали в город. Дитрих три семестра подряд посещал знаменитый семинар Гарнака и высоко чтил великого ученого, хотя и не принимал большую часть его умозаключений. Его товарищ по семинару Гарнака Гельмут Гоэс вспоминал «тайный энтузиазм», который пробуждала в нем «свободная, критическая и независимая» мысль Бонхёффера.
Помимо Гарнака, существенное влияние на Бонхёффера оказали еще трое берлинских профессоров: Карл Холл, величайший в том поколении биограф Лютера; Рейнгольд Зееберг, специалист по систематическому богословию, под чьим руководством Дитрих писал диссертацию, и Адольф Дейссман, благодаря которому Бонхёффер познакомился с экуменическим движением. Это движение стало важной частью жизни Дитриха, и через него он оказался вовлечен в заговор против Гитлера. Однако другой, не берлинский теолог оказал на Бонхёффера большее влияние, чем все перечисленные профессора, его Бонхёффер будет чтить всю свою жизнь, со временем он станет учителем Дитриха и даже его другом. То был Карл Барт из Гёттингенского университета.
Уроженец Швейцарии, он, без сомнения, был величайшим богословом ХХ века, а многие назвали бы его величайшим за последние пять веков. Кузен Дитриха Ханс-Кристоф отправился в 1924 году в Гёттинген изучать физику, но, послушав лекции Барта, тут же сменил профессиональную ориентацию и остался в Гёттингене уже в качестве студента-богослова. Как большинство теологов конца XIX века, Барт вырос на господствовавшем тогда либеральном богословии, но со временем отверг его и превратился в грозного противника этой тенденции. Его комментарий к «Посланию к Римлянам» (1922 год) словно бомба разнес башни из слоновой кости, где укрывались ученые вроде Адольфа Гарнака. Им-то крепость исторического анализа казалась неприступной, и едва ли не скандальным виделся подход Барта (в дальнейшем этот метод назовут «новой ортодоксией»): Барт отстаивал устаревшую с точки зрения германских богословов идею реального существования Бога и предлагал строить богословие и исследование библейских текстов исключительно на этом фундаментальном утверждении. Он бросил вызов методу исторического анализа, столпом которого был в Берлинском университете сперва Шлейермахер, а затем – маститый старец Гарнак. Барт осмелился заговорить о трансцендентности Бога, «совершенно другого», а потому непознаваемого для человека иначе, как в откровении. Вера в откровение – также нелепость и безумие с точки зрения либеральных богословов вроде Гарнака. В 1934 году Барта изгонят из Германии за отказ принести присягу Гитлеру, и он станет одним из вдохновителей принятой в Бармене декларации Исповеднической церкви, отвергшей любые попытки протащить нацистскую идеологию в Церковь Германии.
Богослов Гарнак, как та самая лиса у Архилоха, знал много маленьких вещей, а Барта можно сравнить с ежом, знающим одну большую вещь. Бонхёффер предпочитал ежа, но учился он в семинаре у лисы, с которой был также связан множеством уз благодаря семейным знакомствам и соседству по Грюневальду. Интеллектуальная открытость помогла Бонхёфферу освоить образ мыслей лисы и проникнуться к ним уважением, оставаясь при этом на стороне ежей. Он умел видеть ценность любой идеи, даже если отвергал эту идею, и умел видеть изъяны даже той системы, которую принимал. Такой подход проявится со временем в его подпольных семинариях в Цингсте и Финкенвальде, где Бонхёффер сумеет объединить все лучшее из католической и протестантской традиции. Интеллектуальная честность и способность к самокритике укрепляли в Бонхёффере уверенность, порой переходившую (по крайней мере, на взгляд стороннего наблюдателя) в заносчивость.
Споры времен Бонхёффера между неоортодоксами-бартианцами и применявшими метод исторической критики либералами напоминают по форме современную дискуссию между строгими дарвинистами и приверженцами идеи «разумного замысла» – эта версия допускает существование «внешнего по отношению к системе» фактора и даже разумного творца (Бога или кого-то иного), в то время как ортодоксальная теория эволюции заведомо отвергает подобные домыслы. Либеральные богословы, и в том числе Гарнак, считали «ненаучными» любые разговоры о Боге: богослову следует изучать то, что у него перед глазами, то есть тексты и их историю. Но последователи Барта возражали: Бог открывает себя через посредство этих текстов и откровение, познание Бога – единственная причина существования этих текстов.
Бонхёффер разделял точку зрения Барта и рассматривал Библию «не только как исторический источник, но как орудие откровения», не только как «собрание художественных произведений, но как священный канон»97. Против исторического и других видов анализа библейских текстов он отнюдь не возражал, напротив, он учился этому ремеслу у Гарнака и блестяще его освоил. Наставник не обделял восемнадцатилетнего юношу хвалой: прочитав написанное для семинара 57-страничное сочинение Бонхёффера, он предложил ему продолжить исследование и подготовить в этой же области диссертацию. Очевидно, «маститый старец» рассчитывал воспитать из лучшего ученика последователя, который занялся бы, как и он, историей Церкви. Но Бонхёффер по своему обыкновению соблюдал дистанцию. Он хотел научиться всему, чему мог научить его старый прославленный учитель, но сохранить при этом интеллектуальную независимость. В итоге он так и не выбрал в качестве основной сферы исследований историю Церкви.
Он уважал эту область знаний и радовал Гарнака своими успехами в ней, но в отличие от Гарнака, не считал, что этим богословие и исчерпывается. По его мнению, работать лишь с текстами как таковыми, не продвигаясь дальше, значило оставаться «при обломках и мусоре». За текстами стоит Бог, Он – их автор, Он говорит с человечеством через посредство этих текстов, а Бонхёффер искал именно Бога.
Диссертацию он писал по догматике, исследуя веру Церкви. Догматика ближе к философии, и Бонхёффер в глубине души уже тогда был философом, а не текстологом. Обижать старого учителя и соседа, который все еще пытался сманить его к себе, молодой человек не хотел, но ему пришлось выяснять отношения с еще одним выдающимся лектором. Рейнгольд Зееберг занимался как раз догматикой и ожидал, что писать свою работу Бонхёффер будет у него. Возникали осложнения: во-первых, Зееберг составлял конкуренцию Гарнаку, и два известных ученых яростно сражались за одного и того же многообещающего ученика. Во-вторых, Зееберг был едва ли не более закоренелым противником богословия Барта, чем Гарнак.
В написанном для семинара Зееберга сочинении Бонхёффер отстаивал идею Барта: чтобы хоть что-то узнать о Боге, мы полагаемся на откровение от Бога. Иными словами, Бог говорит с этим миром, но человек не может выйти за пределы мира, чтобы напрямую познакомиться с Богом. Это улица с односторонним движением – что вполне соответствует лютеранскому представлению о благодати: человек не может заработать себе рай и взойти на небо, но Бог может склониться к нему и милосердно поднять человека к себе.
Зееберг оспорил это мнение, эссе Бонхёффера не на шутку встревожило его: птенец из гнезда Бартова проник в его опрятный курятник. Профессор решил, что сумеет вбить здравый смысл в горячую юную голову, воззвав к более высокому авторитету, и в то лето, встретив Карла Бонхёффера на конференции берлинских ученых разных специальностей, он имел с ним серьезный приватный разговор и просил достойного психиатра повлиять на сына. Интеллектуально точка зрения Зееберга была старшему Бонхёфферу ближе, чем взгляды сына, однако он слишком уважал и ум, и интеллектуальную честность Дитриха, чтобы давить на него.
В августе Дитрих отправился в поход вдоль балтийского побережья. Из дома собрата-«Ежа» под Бременом он писал отцу, спрашивая, о чем говорил с ним Зееберг и как ему следует поступить. Отец не мог дать однозначного ответа. Позднее свою лепту внесла мать, предложив Дитриху продолжить занятия в семинаре Холла, главного специалиста по Лютеру, а диссертацию писать по догматике, но в обход Зееберга. Будучи дочерью известного богослова и внучкой богослова со всемирной славой, Паула Бонхёффер лучше любой другой матери в Германии могла дать совет в такой ситуации. Интерес обоих родителей к учебе сына и их интеллект вполне объясняют нерушимую близость между старшим и младшим поколением этой семьи. Для Дитриха мать и отец были неиссякаемым источником любви и мудрости – всю его жизнь, до самого конца.
Поездка длилась несколько месяцев, но истинное ее значение для Бонхёффера заключалось не в культурном обогащении – что-то вроде сокращенного европейского тура – и не в академических задачах проводящего семестр за границей студента, а в формулировке вопроса, который он будет задавать – и на который он будет искать ответ – до конца жизни: «Что есть Церковь?»
Что есть Церковь?
В дневнике Бонхёффер отмечает: в Пальмовое воскресенье «для меня впервые забрезжила реальность католичества, не романтическая или что-то в этом роде, а в том смысле, что я, кажется, начал понимать идею «Церкви»84. Новая идея, зародившаяся в тот день в голове бродившего по Риму юноши, прорастает множеством важнейших рассуждений.
Откровение снизошло на него во время мессы в соборе Святого Петра. Службу вел кардинал, участие в богослужении принимали монахи и миссионеры, плотной толпой стоявшие у алтаря, а хор мальчиков пел так, что дух захватывало, «вселенскость Церкви была продемонстрирована дивно и наглядно: белые, желтолицые, чернокожие члены религиозных орденов, одетые в облачение по уставу, объединились под эгидой Церкви. Это казалось поистине идеалом»85. Вероятно, Бонхёфферу случалось бывать на католической службе в Германии, но именно в Риме, в Вечном городе, столице Петра и Павла, он увидел наглядный образ Церкви как единства, выходящего за пределы национальности и расы, и это произвело на юношу сильное впечатление. Рядом с ним стояла женщина с раскрытым служебником, она позволила молодому человеку читать книгу вместе с ней, и таким образом Дитрих мог следить за ходом мессы и тем более наслаждаться ею. Он изливается в похвалах хору, певшему Credo.
Представление о Вселенской Церкви многое изменит для Бонхёффера и определит дальнейшую его жизнь, ибо если Церковь есть нечто реально существующее, то она присутствует не только в Германии или в Риме, но и за пределами их границ. Образ Церкви, превосходящей объединение немецких лютеран, стал для него откровением и вместе с тем побуждением к дальнейшим мыслям: что есть Церковь? Этот вопрос Дитрих попытается разрешить в докторской диссертации Sanctorum Communio и во второй диссертации «Действие и бытие».
Но Бонхёффер никогда не был академическим человеком, для него идеи и верования оставались ничтожны, если в них не прослеживалась связь с реальным миром вне частного разума. Размышления о природе Церкви вовлекут его в европейское экуменическое движение, побудят соединить усилия с христианами других стран, а потому он сразу же разглядит ложь, лежащую в основе так называемой «теологии законов творения», которая пыталась объединить Церковь и германский «фольк». Церковь, в основе которой кровь и почва – идея, настойчиво продвигаемая нацистами и, увы, принятая многими немцами, – не может сосуществовать со Вселенской Церковью. Вот почему не будет натяжкой утверждать, что в то Пальмовое воскресенье в Риме закладывалась дальнейшая судьба Дитриха Бонхёффера. У идей бывают серьезные последствия, и эта идея, в ту пору лишь зарождавшаяся, вырастет в сопротивление национал-социализму и принесет плод, когда Бонхёффер войдет в заговор, целью которого станет убийство человека.
Однако другим фактором, помогшим ему открыться навстречу католичеству, стал сам Рим, где лучшие образцы столь любимого им классического язычества гармонично сосуществовали с христианским миром. В Риме все казалось частью единого целого. Как мог он отгородиться от Церкви, которая сумела воспринять блеск классического наследия и сделала так много, чтобы сохранить и даже искупить лучшее в язычестве? Лютеранская, протестантская традиция не так тесно связана с великим наследием Античности и потому оказалась податливее ересям гностического дуализма, отрицания плоти и красоты этого мира. Зато в Риме два мира, земной и духовный, смешивались на каждом шагу. В Ватикане располагалась наиболее любимая Бонхёффером статуя, «Лаокоон», и годы спустя он писал Эберхарду Бетге, что лицо языческого жреца, созданного греческим ваятелем, вероятно, послужило образцом для позднейших изображений Христа. Рим умел каким-то образом соединить все вместе. В дневнике Бонхёффер писал:
В то Пальмовое воскресенье Бонхёффер побывал и на вечерне. К шести часам он явился в церковь Тринита дей Монти, и это было «почти неописуемо». Он пытался рассказать о том, как «сорок юных девушек, собирающихся стать монахинями, вошли торжественной процессией, в монашеских облачениях с голубыми и зелеными опоясками… С невероятной простотой, изяществом и глубокой серьезностью они пели вечерние молитвы, а священник служил у алтаря… Это уже не просто ритуал, это поклонение Богу в самом истинном смысле слова. Несравненное ощущение глубокой и невинной веры» 87.
В Святую неделю он размышлял о Реформации и старался понять, не была ли допущена ошибка, когда то, что начиналось как «секта», превратилось в официальную Церковь. Через несколько лет этот вопрос сделается для Бонхёффера центральным. Когда нацисты подчинят себе Лютеранскую церковь Германии, он возглавит движение, которое отколется от Лютеранской церкви и назовется Исповеднической церковью. И опять же – то, что начиналось именно как движение (Исповедническое движение), сделается официальной Церковью, и Бонхёффер сыграет существенную роль в выборе именно такого направления. В Риме уже закладывались интеллектуальные основы его реакции на Третий рейх – десять лет спустя.
Но пока что он скорее благоволит движению, которое не оформляется в организованную церковь. В дневнике Дитрих записывает:
До окончания семестра Бонхёфферу удалось каким-то образом получить аудиенцию у Папы.
Через три года Бонхёффер возглавит кружок молодых людей, так называемый четверговый кружок, состоявший из одаренных юношей и девушек шестнадцати-семнадцати лет. Дискуссионный кружок затрагивал множество тем, один из четвергов они посвятили Католической церкви, после чего Бонхёффер подытожил свои размышления в коротком эссе:
Откровение снизошло на него во время мессы в соборе Святого Петра. Службу вел кардинал, участие в богослужении принимали монахи и миссионеры, плотной толпой стоявшие у алтаря, а хор мальчиков пел так, что дух захватывало, «вселенскость Церкви была продемонстрирована дивно и наглядно: белые, желтолицые, чернокожие члены религиозных орденов, одетые в облачение по уставу, объединились под эгидой Церкви. Это казалось поистине идеалом»85. Вероятно, Бонхёфферу случалось бывать на католической службе в Германии, но именно в Риме, в Вечном городе, столице Петра и Павла, он увидел наглядный образ Церкви как единства, выходящего за пределы национальности и расы, и это произвело на юношу сильное впечатление. Рядом с ним стояла женщина с раскрытым служебником, она позволила молодому человеку читать книгу вместе с ней, и таким образом Дитрих мог следить за ходом мессы и тем более наслаждаться ею. Он изливается в похвалах хору, певшему Credo.
Представление о Вселенской Церкви многое изменит для Бонхёффера и определит дальнейшую его жизнь, ибо если Церковь есть нечто реально существующее, то она присутствует не только в Германии или в Риме, но и за пределами их границ. Образ Церкви, превосходящей объединение немецких лютеран, стал для него откровением и вместе с тем побуждением к дальнейшим мыслям: что есть Церковь? Этот вопрос Дитрих попытается разрешить в докторской диссертации Sanctorum Communio и во второй диссертации «Действие и бытие».
Но Бонхёффер никогда не был академическим человеком, для него идеи и верования оставались ничтожны, если в них не прослеживалась связь с реальным миром вне частного разума. Размышления о природе Церкви вовлекут его в европейское экуменическое движение, побудят соединить усилия с христианами других стран, а потому он сразу же разглядит ложь, лежащую в основе так называемой «теологии законов творения», которая пыталась объединить Церковь и германский «фольк». Церковь, в основе которой кровь и почва – идея, настойчиво продвигаемая нацистами и, увы, принятая многими немцами, – не может сосуществовать со Вселенской Церковью. Вот почему не будет натяжкой утверждать, что в то Пальмовое воскресенье в Риме закладывалась дальнейшая судьба Дитриха Бонхёффера. У идей бывают серьезные последствия, и эта идея, в ту пору лишь зарождавшаяся, вырастет в сопротивление национал-социализму и принесет плод, когда Бонхёффер войдет в заговор, целью которого станет убийство человека.
* * *
Открытость, с какой Бонхёффер принял идею Вселенской Церкви и Римскую католическую церковь, – едва ли была характерна для большинства лютеран, но у Бонхёффера этому поспособствовало множество факторов, и прежде всего семья. Его учили остерегаться узости в суждениях и ни в коем случае не полагаться на «чувства», а непременно обращаться к разуму. Его отец, как истинный ученый, считал заблуждением любые поступки и мнения, проистекающие из «племенных пристрастий», и приучил к такой же позиции своих детей. В глазах Дитриха любой богослов, отдающий предпочтение лютеранству или протестантизму в целом или даже христианству, был не прав: нужно рассматривать все возможности и не делать заведомых выводов, пока не пройдешь весь путь. Всю жизнь Бонхёффер сохранял такой критический, «научный» подход к вере и богословию.Однако другим фактором, помогшим ему открыться навстречу католичеству, стал сам Рим, где лучшие образцы столь любимого им классического язычества гармонично сосуществовали с христианским миром. В Риме все казалось частью единого целого. Как мог он отгородиться от Церкви, которая сумела воспринять блеск классического наследия и сделала так много, чтобы сохранить и даже искупить лучшее в язычестве? Лютеранская, протестантская традиция не так тесно связана с великим наследием Античности и потому оказалась податливее ересям гностического дуализма, отрицания плоти и красоты этого мира. Зато в Риме два мира, земной и духовный, смешивались на каждом шагу. В Ватикане располагалась наиболее любимая Бонхёффером статуя, «Лаокоон», и годы спустя он писал Эберхарду Бетге, что лицо языческого жреца, созданного греческим ваятелем, вероятно, послужило образцом для позднейших изображений Христа. Рим умел каким-то образом соединить все вместе. В дневнике Бонхёффер писал:
Рим как целое нагляднее всего предстает в соборе Святого Петра. Это Рим Античности, Рим Средневековья и Рим современности. Попросту говоря, это становой хребет европейской культуры жизни. Сердце бьется сильнее при виде старинного водопровода, тянущегося к городским стенам86.Третьим фактором, поспособствовавшим такой открытости по отношению к католичеству, стала учеба в Тюбингене под руководством Адольфа Шлаттера, который сильно повлиял на молодого человека. Шлаттер зачастую обращался к тем богословским текстам, которые протестанты обычно оставляли на долю католических богословов. Бонхёффер ощутил глубокое желание экуменически «вернуть» эти «католические» тексты в более широкий общехристианский дискурс.
В то Пальмовое воскресенье Бонхёффер побывал и на вечерне. К шести часам он явился в церковь Тринита дей Монти, и это было «почти неописуемо». Он пытался рассказать о том, как «сорок юных девушек, собирающихся стать монахинями, вошли торжественной процессией, в монашеских облачениях с голубыми и зелеными опоясками… С невероятной простотой, изяществом и глубокой серьезностью они пели вечерние молитвы, а священник служил у алтаря… Это уже не просто ритуал, это поклонение Богу в самом истинном смысле слова. Несравненное ощущение глубокой и невинной веры» 87.
В Святую неделю он размышлял о Реформации и старался понять, не была ли допущена ошибка, когда то, что начиналось как «секта», превратилось в официальную Церковь. Через несколько лет этот вопрос сделается для Бонхёффера центральным. Когда нацисты подчинят себе Лютеранскую церковь Германии, он возглавит движение, которое отколется от Лютеранской церкви и назовется Исповеднической церковью. И опять же – то, что начиналось именно как движение (Исповедническое движение), сделается официальной Церковью, и Бонхёффер сыграет существенную роль в выборе именно такого направления. В Риме уже закладывались интеллектуальные основы его реакции на Третий рейх – десять лет спустя.
Но пока что он скорее благоволит движению, которое не оформляется в организованную церковь. В дневнике Дитрих записывает:
Если бы протестантизм не превратился в установленную церковь, ситуация была бы совсем иной… это был бы редчайший феномен религиозной жизни, глубоко продуманного благочестия. Это была бы идеальная форма религии… [Церковь] должна полностью отделиться от государства… И в скором времени люди начнут возвращаться, потому что они нуждаются в чем-то подобном. Они бы вновь обнаружили в себе нужду в благочестии. Могло бы это послужить решением? Или нет? 88Бонхёффер как всегда жадно изучает новое место, в ту пасхальную неделю в Риме он со среды по субботу посещает утренние и дневные мессы в соборе Св. Петра или в базилике Святого Иоанна на Латеранском холме. На каждой мессе он прибегает к служебнику, внимательно вчитываясь в него. Он писал родителям:
Невыносимо скучное чтение этих текстов священником и хором в наших краях вызывают ощущение, будто и сами тексты никуда не годятся. Это грубое заблуждение. Большая часть текстов прекрасны, поэтичны и совершенно прозрачны89.Побывал Бонхёффер и на армяно-католической службе, однако ее счел «окостеневшей, чуждой новой жизни». Он опасался, что в том же направлении движется и католичество, однако отмечал, что остается «еще много религиозных учреждений, в которых по-прежнему присутствует живая вера. Исповедь – один из примеров того»90. Многое из увиденного приводило молодого человека в восторг, однако в католичество он не обратился. Встреченный в Риме знакомец попытался склонить Дитриха к своей вере, но тот остался равнодушен: «Он хотел бы обратить меня и был искренне убежден в действенности своего метода… После этих споров мои симпатии к католичеству убавились. Католическая догма омрачает все идеалы католичества, сама того не замечая. Существует огромная разница между исповедью и догматическим учением об исповеди, и, к сожалению, также между Церковью как таковой и «Церковью» догматиков». Обдумывалась возможность союза Церквей: «Объединение католичества и протестантизма, наверное, невозможно, хотя это пошло бы на пользу обеим сторонам»91. Несколько лет спустя он постарается соединить лучшее от обоих вероисповеданий в возглавляемых им христианских общинах Цингста и Финкенвальде, и выслушает за это суровую критику многих немецких лютеран.
До окончания семестра Бонхёфферу удалось каким-то образом получить аудиенцию у Папы.
Суббота, аудиенция у Папы. Крушение великих надежд. Все совершенно безлично, холодно. Папа не произвел на меня ни малейшего впечатления. В нем нет ничего от первосвященника. Отсутствует величие, вообще что-либо выдающееся. Как печально, что все выглядит именно так!92Незаметно славные римские каникулы подошли к концу: «С болью в сердце я в последний раз взглянул на собор Святого Петра, торопливо уселся в трамвай и уехал»93.
Через три года Бонхёффер возглавит кружок молодых людей, так называемый четверговый кружок, состоявший из одаренных юношей и девушек шестнадцати-семнадцати лет. Дискуссионный кружок затрагивал множество тем, один из четвергов они посвятили Католической церкви, после чего Бонхёффер подытожил свои размышления в коротком эссе:
Трудно переоценить роль Католической церкви в европейской культуре и в мире в целом. Она крестила и цивилизовала варварские народы и долгое время оставалась единственной хранительницей науки и искусства – особенно потрудились на этом поприще монастыри. Католическая церковь создала невиданную нигде и никогда духовную силу, так что и поныне мы изумляемся изобретательности, с какой она соединила принцип вселенскости с принципом единой святой Церкви, терпимость с нетерпимостью. Она сама – целый мир, она соединяет в себе бесконечное разнообразие, и столь пестрая картина обладает неотразимым обаянием (Complexio oppositorum[18]). Едва ли какое-либо государство производит столько разных типов людей, сколько их имеется в Католической церкви. С замечательной энергией она поддерживает единство в разнообразии, сохраняет любовь и уважение многих миллионов и поддерживает сплачивающее чувство общины… Но такое величие внушает и серьезные опасения. Остался ли этот мир [мир Католической церкви] Церковью Христа? Не превратился ли он из вехи, указующей путь к Богу, в препятствие на этом самом пути? Не преграждает ли он единственный путь к спасению? Но ведь никто не может перегородить дорогу к Богу. Церковь по-прежнему обладает Писанием, и пока она им обладает, мы можем по-прежнему верить в святую христианскую Церковь. Слово Божие нерушимо вовеки (Ис 55:11), проповедуется ли оно нами или сестрой-Церковью. Мы исповедуем одну и ту же веру, повторяем одну и ту же Молитву Господню, у нас сохранились общие древние ритуалы. Это сплачивает нас воедино, и мы хотели бы жить в мире с нашей столь отличной от нас сестрой. При этом мы не желаем отказываться ни от чего, что мы признаем Словом Божиим. Названия «католический» или «протестантский» не столь существенны. Важно лишь Слово Божие. И мы никогда не станем принуждать чужую веру, ибо Господу не нужно служение против воли и Он наделил всех свободной совестью. Мы можем и должны желать того, чтобы наша сестра-Церковь искала своей души и не заботилась ни о чем, кроме Слова (1 Кор 2:12–13). Пока не наступят столь желанные времена, нужно запастись терпением. Нам придется терпеть, если в потемках самообмана «единая святая Церковь» провозглашает нашу Церковь анафемой. Она не ведает лучшего, однако ненависть ее направлена на ересь, не на еретика. И покуда нашим единым оружием остается слово, мы можем с уверенностью смотреть в будущее94.
Глава 4
Студент в Берлине
1924–1927
Любому человеку нелегко было бы соответствовать требованиям, предъявляемым семейством на Вангенхаймштрассе. Дитрих Бонхёффер признавал, что в его доме новичков рассматривали под микроскопом. Неудивительно, что и сам Дитрих казался порой высокомерным или неприветливым.
Эберхард Бетге
Вернувшись в середине июня из Рима, Бонхёффер записался на летний семестр в Берлинский университет. В Германии студенты часто переходили из университета в университет после первого или второго курса, и Дитрих тоже не собирался задерживаться в Тюбингене больше года. В Берлине он проучится семь семестров и в 1927 году, в возрасте 21 года, защитит диссертацию.
Он вновь поселился в родительском доме, однако со времени его отъезда в семье произошли существенные перемены: Сабина уехала учиться в Бреслау и обручилась с молодым юристом Герхардом Ляйбхольцем, евреем. Через это родство Бонхёфферам предстоит испытать несчастья грядущих лет буквально на своей шкуре.
Решение учиться в Берлине казалось Дитриху вполне естественным. Тут было средоточие культурной жизни, он практически каждую неделю наведывался в музей, оперу или на концерт. К тому же здесь был дом, была семья, которая также предоставляла молодому человеку замечательную культурную среду – «по соседству» с Карлом-Фридрихом работали Эйнштейн и Макс Планк. Бетге пишет: «Любому человеку нелегко было бы соответствовать требованиям, предъявляемым семейством на Вангенхаймштрассе. Дитрих Бонхёффер признавал, что в его доме новичков рассматривали под микроскопом. Неудивительно, что и сам Дитрих казался порой высокомерным или неприветливым»95. Но главным доводом в пользу Берлина оказался богословский факультет с его всемирной славой и все еще памятной тенью Фридриха Шлейермахера. Возглавлявший в 1924 году факультет семидесятитрехлетний Адольф фон Гарнак тоже казался живой легендой. Он был учеником Шлейермахера, то есть непреклонным либералом в богословии, и на рубеже XIX и XX веков входил в число создателей метода исторической критики. Он изучал Библию с позиций анализа текста и исторической критики, а потому пришел к выводу, что описываемые в этой книге чудеса не имели места, а Евангелие от Иоанна не входило в первоначальный канон. Гарнак, как и большинство профессоров и академиков, жил в Грюневальде, и юный Бонхёффер нередко провожал его до станции Халлензее, откуда они вместе ехали в город. Дитрих три семестра подряд посещал знаменитый семинар Гарнака и высоко чтил великого ученого, хотя и не принимал большую часть его умозаключений. Его товарищ по семинару Гарнака Гельмут Гоэс вспоминал «тайный энтузиазм», который пробуждала в нем «свободная, критическая и независимая» мысль Бонхёффера.
Дитрих превосходил почти всех нас богословскими знаниями и способностями, и это производило на меня сильное впечатление, однако мой горячий интерес к нему еще более усиливался оттого, что я видел перед собой человека, не довольствовавшегося собиранием и заучиванием verba и scripta[19] учителя, но способного к независимому мышлению, знавшего, чего он хочет, и хотевшего то, что он знает. Я видел (и для меня это было нечто пугающее и прекрасное), как юный светловолосый студент спорит с достопочтенным историком, с Его Превосходительством фон Гарнаком, возражает ему вежливо, но с твердым пониманием собственной богословской позиции. Гарнак опровергал его возражения, но студент продолжал спорить96.Бонхёффер отличался независимостью ума, поистине удивительной в таком молодом человеке. Некоторые профессора считали его зазнайкой, тем более что он не пристраивался ни к кому из них под крылышко, всегда соблюдал дистанцию. Но сын Карла Бонхёффера, с детства знавший, что открывать рот за столом вправе лишь тот, кто сумеет отстоять каждое сказанное им слово, не мог не приобрести достаточно интеллектуальной уверенности, и было бы несправедливо упрекать его в том, что он не отступал и перед великими умами.
Помимо Гарнака, существенное влияние на Бонхёффера оказали еще трое берлинских профессоров: Карл Холл, величайший в том поколении биограф Лютера; Рейнгольд Зееберг, специалист по систематическому богословию, под чьим руководством Дитрих писал диссертацию, и Адольф Дейссман, благодаря которому Бонхёффер познакомился с экуменическим движением. Это движение стало важной частью жизни Дитриха, и через него он оказался вовлечен в заговор против Гитлера. Однако другой, не берлинский теолог оказал на Бонхёффера большее влияние, чем все перечисленные профессора, его Бонхёффер будет чтить всю свою жизнь, со временем он станет учителем Дитриха и даже его другом. То был Карл Барт из Гёттингенского университета.
Уроженец Швейцарии, он, без сомнения, был величайшим богословом ХХ века, а многие назвали бы его величайшим за последние пять веков. Кузен Дитриха Ханс-Кристоф отправился в 1924 году в Гёттинген изучать физику, но, послушав лекции Барта, тут же сменил профессиональную ориентацию и остался в Гёттингене уже в качестве студента-богослова. Как большинство теологов конца XIX века, Барт вырос на господствовавшем тогда либеральном богословии, но со временем отверг его и превратился в грозного противника этой тенденции. Его комментарий к «Посланию к Римлянам» (1922 год) словно бомба разнес башни из слоновой кости, где укрывались ученые вроде Адольфа Гарнака. Им-то крепость исторического анализа казалась неприступной, и едва ли не скандальным виделся подход Барта (в дальнейшем этот метод назовут «новой ортодоксией»): Барт отстаивал устаревшую с точки зрения германских богословов идею реального существования Бога и предлагал строить богословие и исследование библейских текстов исключительно на этом фундаментальном утверждении. Он бросил вызов методу исторического анализа, столпом которого был в Берлинском университете сперва Шлейермахер, а затем – маститый старец Гарнак. Барт осмелился заговорить о трансцендентности Бога, «совершенно другого», а потому непознаваемого для человека иначе, как в откровении. Вера в откровение – также нелепость и безумие с точки зрения либеральных богословов вроде Гарнака. В 1934 году Барта изгонят из Германии за отказ принести присягу Гитлеру, и он станет одним из вдохновителей принятой в Бармене декларации Исповеднической церкви, отвергшей любые попытки протащить нацистскую идеологию в Церковь Германии.
Богослов Гарнак, как та самая лиса у Архилоха, знал много маленьких вещей, а Барта можно сравнить с ежом, знающим одну большую вещь. Бонхёффер предпочитал ежа, но учился он в семинаре у лисы, с которой был также связан множеством уз благодаря семейным знакомствам и соседству по Грюневальду. Интеллектуальная открытость помогла Бонхёфферу освоить образ мыслей лисы и проникнуться к ним уважением, оставаясь при этом на стороне ежей. Он умел видеть ценность любой идеи, даже если отвергал эту идею, и умел видеть изъяны даже той системы, которую принимал. Такой подход проявится со временем в его подпольных семинариях в Цингсте и Финкенвальде, где Бонхёффер сумеет объединить все лучшее из католической и протестантской традиции. Интеллектуальная честность и способность к самокритике укрепляли в Бонхёффере уверенность, порой переходившую (по крайней мере, на взгляд стороннего наблюдателя) в заносчивость.
Споры времен Бонхёффера между неоортодоксами-бартианцами и применявшими метод исторической критики либералами напоминают по форме современную дискуссию между строгими дарвинистами и приверженцами идеи «разумного замысла» – эта версия допускает существование «внешнего по отношению к системе» фактора и даже разумного творца (Бога или кого-то иного), в то время как ортодоксальная теория эволюции заведомо отвергает подобные домыслы. Либеральные богословы, и в том числе Гарнак, считали «ненаучными» любые разговоры о Боге: богослову следует изучать то, что у него перед глазами, то есть тексты и их историю. Но последователи Барта возражали: Бог открывает себя через посредство этих текстов и откровение, познание Бога – единственная причина существования этих текстов.
Бонхёффер разделял точку зрения Барта и рассматривал Библию «не только как исторический источник, но как орудие откровения», не только как «собрание художественных произведений, но как священный канон»97. Против исторического и других видов анализа библейских текстов он отнюдь не возражал, напротив, он учился этому ремеслу у Гарнака и блестяще его освоил. Наставник не обделял восемнадцатилетнего юношу хвалой: прочитав написанное для семинара 57-страничное сочинение Бонхёффера, он предложил ему продолжить исследование и подготовить в этой же области диссертацию. Очевидно, «маститый старец» рассчитывал воспитать из лучшего ученика последователя, который занялся бы, как и он, историей Церкви. Но Бонхёффер по своему обыкновению соблюдал дистанцию. Он хотел научиться всему, чему мог научить его старый прославленный учитель, но сохранить при этом интеллектуальную независимость. В итоге он так и не выбрал в качестве основной сферы исследований историю Церкви.
Он уважал эту область знаний и радовал Гарнака своими успехами в ней, но в отличие от Гарнака, не считал, что этим богословие и исчерпывается. По его мнению, работать лишь с текстами как таковыми, не продвигаясь дальше, значило оставаться «при обломках и мусоре». За текстами стоит Бог, Он – их автор, Он говорит с человечеством через посредство этих текстов, а Бонхёффер искал именно Бога.
Диссертацию он писал по догматике, исследуя веру Церкви. Догматика ближе к философии, и Бонхёффер в глубине души уже тогда был философом, а не текстологом. Обижать старого учителя и соседа, который все еще пытался сманить его к себе, молодой человек не хотел, но ему пришлось выяснять отношения с еще одним выдающимся лектором. Рейнгольд Зееберг занимался как раз догматикой и ожидал, что писать свою работу Бонхёффер будет у него. Возникали осложнения: во-первых, Зееберг составлял конкуренцию Гарнаку, и два известных ученых яростно сражались за одного и того же многообещающего ученика. Во-вторых, Зееберг был едва ли не более закоренелым противником богословия Барта, чем Гарнак.
В написанном для семинара Зееберга сочинении Бонхёффер отстаивал идею Барта: чтобы хоть что-то узнать о Боге, мы полагаемся на откровение от Бога. Иными словами, Бог говорит с этим миром, но человек не может выйти за пределы мира, чтобы напрямую познакомиться с Богом. Это улица с односторонним движением – что вполне соответствует лютеранскому представлению о благодати: человек не может заработать себе рай и взойти на небо, но Бог может склониться к нему и милосердно поднять человека к себе.
Зееберг оспорил это мнение, эссе Бонхёффера не на шутку встревожило его: птенец из гнезда Бартова проник в его опрятный курятник. Профессор решил, что сумеет вбить здравый смысл в горячую юную голову, воззвав к более высокому авторитету, и в то лето, встретив Карла Бонхёффера на конференции берлинских ученых разных специальностей, он имел с ним серьезный приватный разговор и просил достойного психиатра повлиять на сына. Интеллектуально точка зрения Зееберга была старшему Бонхёфферу ближе, чем взгляды сына, однако он слишком уважал и ум, и интеллектуальную честность Дитриха, чтобы давить на него.
В августе Дитрих отправился в поход вдоль балтийского побережья. Из дома собрата-«Ежа» под Бременом он писал отцу, спрашивая, о чем говорил с ним Зееберг и как ему следует поступить. Отец не мог дать однозначного ответа. Позднее свою лепту внесла мать, предложив Дитриху продолжить занятия в семинаре Холла, главного специалиста по Лютеру, а диссертацию писать по догматике, но в обход Зееберга. Будучи дочерью известного богослова и внучкой богослова со всемирной славой, Паула Бонхёффер лучше любой другой матери в Германии могла дать совет в такой ситуации. Интерес обоих родителей к учебе сына и их интеллект вполне объясняют нерушимую близость между старшим и младшим поколением этой семьи. Для Дитриха мать и отец были неиссякаемым источником любви и мудрости – всю его жизнь, до самого конца.