Поскальзываясь на грязи и собачьем дерьме, Цыбин добрался до темного зева парадной. Несмотря на восьмой час вечера, горело лишь несколько окон. Он точно помнил, что парадная проходная. Свет внутри не горел. Пахло ржавчиной, мокрыми тряпками и тухлой теплой водой. Он с наслаждением толкнул выходящую на улицу дверь. По Чкаловскому проспекту с грохотом и лязганьем ковылял трамвай, унося в себе отрешенно прилипших к запотевшим стеклам нескольких пассажиров. Цыбин свернул налево и прошел до метро. На входе ему захотелось, как в детстве, остановиться между стеклянных дверей, где мощная волна теплого воздуха с утробным гулом уносила его от действительности, словно прикрывая невидимым куполом. Он мог стоять там часами, думая о своем… Людей было мало. Они шли мимо, стряхивая зонты и скидывая капюшоны, с довольными лицами, то ли от того, что спрятались от дождя, то ли от мысли, что впереди еще один выходной. Цыбин купил жетон и подошел к телефону. Анна ответила быстро.
   – Я скоро, милая, – сказал он.
   – Как ты насчет ужина при свечах?
   Ему показалось, что она выпила.
   – С удовольствием. Что-нибудь принести?
   – Себя!
   – Поищу, – пошутил он и повесил трубку.
* * *
   Она действительно была слегка навеселе. Он уловил это по янтарным шарикам, перекатывающихся в ее блестящих от мерцания свечи глазах, а маленькую, более чем на половину пустую бутылку «КБ», одиноко стоящую на сервировочном столике, заметил позже. Радужная форель приятно таяла на языке, сочетаясь со вкусом белого вина. Анна неотрывно смотрела на пламя, улыбаясь уголками рта. Он знал, что, в отличие от многих, ее алкоголь приводит в умиротворенное, почти сомнамбулическое состояние, сравнимое разве только с состоянием медитирующего самурая. При этом она, подобно ему, сохраняет ясность и остроту ума.
   – Цыбин, ты веришь, что я ведьма?
   – Верю.
   – А знаешь, что любить ведьму смертельно опасно?
   – Знаю.
   – Не боишься?
   – Нет.
   – Может, потому что не любишь?
   – Люблю.
   Он взял сигарку и подошел к окну. Город отступал перед надвигающейся ночью.
   – Это хорошо. – Она тоже встала и, взяв свечу, приблизилась к нему. – Знаешь, почему?
   – Почему?
   – Любимых не убивают.
   Он резко обернулся. В ее расширенных глазах метались тени от пляшущего пламени. Верхняя губа приподнялась в хищном оскале, обнажая верхние зубы. Холодная волна мгновенно прокатилась по позвоночнику. Он едва не отшатнулся, но вместо этого взял у нее из руки свечку и, прикурив, поставил на подоконник.
   «Никто в жизни не может причинить нам больше боли, чем те, кого любим и ненавидим».
   Секунду она еще смотрела на него, потом повернулась и подошла к буфету:
   – Чай будешь?
   Голос ее был ровным и спокойным.
   – Как всегда.
   Он прошел за ней и обнял ее за талию:
   – Я хочу, чтобы мы уехали на следующей неделе.
   Она ополоснула кипятком заварной чайничек.
   – Куда и насколько?
   – Туда и навсегда.
   Ее руки точно отмерили чайную дозу. Она не смотрела на него:
   – Ты правильно употребил местоимение «мы»?
   – Я филолог.
   Она залила в чайничек кипятку и повернулась:
   – Меня здесь ничто не держит.
   Он поцеловал ее длинно и нежно:
   – Извини, что испугал тебя сегодня.
   – Ничего, это не самое страшное, что ты можешь.
   Он посмотрел на нее без улыбки:
   – Ты тоже не Белоснежка.
   Она кивнула.
   – Через неделю мы станем обычными людьми.
   Она снова кивнула.
* * *
   Он проснулся от острого ощущения пустоты, не помня что ему снилось, но по испарине на коже понимая, что именно то, из-за чего ночи превратились в попытку лишить себя сознания. Глубоко и пронзительно ныла нога. Резкий аромат плыл в воздухе, ощущаясь не ноздрями, а подкоркой мозга.
   Анна стояла у окна, голая, спиной к нему, уткнувшись лбом в черное стекло. Он хотел ее окликнуть, но холодная тоска перехватила горло предчувствием безысходности. Проваливаясь обратно в недра сна, он уже отчетливо чувствовал рассыпавшийся по комнате тошнотворный запах ландыша.
* * *
   – Парень, возьми в долю. Не пожалеешь! Парень! А? Парень!
   До Антона не сразу дошло, что обращаются к нему. Он в задумчивости стоял возле расписания пригородных поездов Московского вокзала, размышляя ехать домой или нет. В груди, как и вокруг, моросил заунывный ноябрьский дождь. Хотелось спрятаться, забиться куда-нибудь, по-детски укрыться с головой одеялом, заснуть летаргическим сном, умереть. Хотелось быть выслушанным, быть понятым, обласканным, убаюканным, успокоенным, обманутым. Не хотелось через силу общаться с ребенком, отвечать на многочисленные Ольгины вопросы, объяснять ей причины своей молчаливости. Не хотелось домой.
   – Парень, ты че, глухой? Я отработаю.
   Антон поднял глаза. Девица в красном турецком плаще, потертых джинсах и сапогах со стоптанными задниками заглядывала ему в глаза. У нее были светлые волосы и миловидное лицо, которое портили синяки под глазами и ссадина на скуле. Позади мялся худой юнец с немытой копной русых волос, одетый в рваную на рукаве куртку из дешевой кожи и такие же, как у нее, джинсы.
   – Что? – переспросил Антон.
   – Давай пузырь на троих, раз тебе пофартило. Плохо, «трубы горят».
   – Какой пузырь? – Антон с трудом вынырнул из глубин собственных ощущений, прежде чем осознал, что из кармана у него торчит горлышко «Московской».
   Девица истолковала паузу по-своему:
   – Ты не ссы! Мы не на халяву. Я тебе потом такую «французскую флейту» сделаю. Закачаешься! – блеснула она эрудицией.
   До него наконец дошло:
   – Ты чего, охренела, подруга! Да я с тобой на одном поле срать не сяду.
   – Подумаешь, какой…
   Она повернулась и, схватив своего индифферентного ко всему кавалера за руку, поволоклась к ларькам.
   Антон обалдело усмехнулся и, повернувшись, поймал свое отражение в мокром темном стекле неработающего киоска. Лицо худое, небритое. Глаза – черные провалы. Щека приплющена от сна в электричке. Куртка-«косуха» стерта местами до белизны. Кроме того, весь в грязных брызгах от брожений по Жихарево. «Пофартило!» Да, вполне можно принять за вокзального гопника, разжившегося пузырем. Надо двигать домой. Ему неожиданно стало смешно. Почти внедрился. И никакого Станиславского. В кармане завалялся жетон.
   – Алло! Олька…
   – Знаешь, Антон…
   Ему сразу стало скучно. Искусственный металл в ее детском голосе предвещал очередной поток тещиных истин.
   – …каждое свинство должно иметь пределы. Ты просто не считаешь нужным со мной считаться. Можно подумать, что я все выходные…
   – Оля, я к маме ездил, – тихо сказал он, чувствуя, как улетучивается неожиданно появившаяся на сердце легкость. – Я же написал.
   – А я?! А Паша?! – Судя по тембру голоса, она пыталась крикнуть, хотя этого никогда не умела. – Ты и так ездишь туда почти каждую неделю, а дома…
   – Запомни! – На него накатилась жестокая, колючая злость вперемешку с выворачивающей наизнанку усталостью души. – Я буду ездить ТУДА ровно столько, сколько мне понадобится! Нравится это тебе или нет!
   Громко крякнула вбитая в рычаг трубка таксофона.
   Хотелось закричать.
   Хотелось ударить кого-нибудь и бить до полного изнеможения.
   Радостно покалывая малюсенькими иголочками нервные окончания, побежала от затылка к вискам знакомая боль.
   Сухонькая петербургская старушка в аккуратном пальто с меховым воротником укоризненно покачала головой, украшенной седыми буклями, глядя на жалобно раскачивающуюся трубку. Антон заставил себя грустно ей улыбнуться. Дождь набирал силу. Быстро темнело.
   Бредя по улице Восстания, он обнаружил, что папиросы подошли к концу. Это было совсем погано, и ноги сами повернули к «Василисе». Ксения была на месте и резко выделялась в удушливо-табачном полумраке своей ослепительной белозубой улыбкой.
   – Привет. – Он облокотился на стойку, оглядывая сплошь занятые столики.
   – Привет. – Она улыбнулась ему персонально. – Работаешь?
   – Нет. – Он покачал головой. – Пролетом. Наших никого не было?
   – Никого. Даже Сашки.
   – Денег не дали.
   – Знаю.
   Ксения прикурила.
   – Тебя покормить? Или…
   – Приплюсуй мне, пожалуйста, еще пачку «Беломора».
   Она кивнула и полезла под стойку.
   – Совсем обалдели: вам, за такую работу, и не платить…
   – Что, Антоша, ты не весел? Что головушку повесил?
   Он обернулся на коренастого парня в стандартном «пилоте», устроившегося с пивной кружкой за ближайшим столиком.
   – Серж? Рощин? Как тебя занесло в места боевой славы?
   – Пытаюсь кого-нибудь спровоцировать, дискредитировать и скоррумпировать. Например, тебя! – Сергей бесцеремонно выхватил из-под носа пьяненького мужичка свободный стул. – Подсаживайся. Ксения, налей, пожалуйста, нам по одной светлого. Надеюсь, ты не в завязке?
   – Увы.
   Рощин уволился полтора года назад. Антону он всегда нравился, хотя многие недолюбливали его несколько ироничную манеру общения, резкость суждений и постоянные подколки. Его отец в чине генерал-майора являлся одним из заместителей начальника главка, и большинство воспринимало его появление в уголовном розыске района как придурь сиятельного отпрыска или краткую первую ступеньку в стремительном росте. Тем не менее он проработал на одном месте четыре года, никуда не тронувшись даже поcле объединения районов. Уволился он за один день, встав в середине какого-то из бесконечных итоговых совещаний и, со словами: «Как вы меня достали!», положил ксиву на стол президиума. Некоторые считали это очередными дешевыми понтами, но Антон видел сергеевские глаза, когда он шел по проходу актового зала к входной двери. В них была тупая, вечная боль, бережно укутанная мертвенно-блеклой пленкой тоски.
   – Ты где и как? – Антон отхлебнул пива и поежился: от плохо притворенной двери за спиной тянуло сыростью.
   – Нигде и никак. Сам с собой. – Рощин усмехнулся. – Частный сыщик Филипп Марлоу к вашим услугам.
   – А эта контора, куда ты… – Антон поморщился. – Не помню названия.
   – «Тигр-протекшн». – Рощин кивнул, поставил кружку и потянулся за сигаретами. – Пройденный этап.
   – А чего?
   – Не люблю быть на побегушках. Особенно втемную. Особенно у бандитов.
   Рощин помолчал, прикуривая. Пламя зажигалки на секунду выхватило из полумрака его лицо. Глаза у него были точь-в-точь как тогда…
   – Особенно, если они бывшие наши, – закончил он.
   Антон тоже закурил.
   – Одному лучше? – ушел он с явно неприятной темы.
   – Свободнее.
   – Интересно?
   – По-разному.
   – Прибыльно?
   – Не голодаю.
   – Вернуться не тянет?
   Рощин ткнул папиросу в пепельницу и залпом осушил полкружки:
   – Как ребята? Все на месте?
   Антон пожал плечами:
   – Смотря о ком ты. Гарбузенко сидит. За взятку.
   – Знаю.
   – Емеля в главке, Дударев и Гималаев в «убойном». Остальные на месте.
   – Поляк как?
   – Зубрит очередной язык. Португальский. По-моему, уже пятый. Мечтает уволиться.
   – И чего? Новое место не найти?
   – Нет. Со старым не расстаться.
   Рощин хмыкнул.
   – Дед работает?
   – На пенсии. Кумачев тоже.
   – Неужели ушел? Пять лет собирался. А вместо деда кто?
   – Вышегородский. Бывший зам девяносто седьмого.
   – И как?
   – Терпимо.
   Дверь сзади хлопала все чаще и чаще, обдавая спину заунывным ноябрьским холодом. Монотонный гул голосов плыл в ушах, сливаясь с хрипами магнитофона, звяканьем посуды и женским смехом. Место было неудобным: отходящие от стойки постоянно толкали в правое плечо. От пива внутри все заледенело. Язык от табака свернулся в трубочку и стал как наждачка.
   – Давай по водке? – предложил Антон, впомнив, что торопиться ему явно некуда.
   – Сейчас возьму, – кивнул Рощин.
   – Не надо. У меня есть. – Антон извлек из кармана бутылку.
   – Не слабо, – покачал головой Рощин. – Тогда хоть закусить возьму.
   – Лучше соку, – попросил вдогонку Антон.
   Рощин принес тарелку бутербродов с колбасой, пакет «Тампико» и две рюмки.
   – За встречу!
   – Давай!
   – Водка хорошая.
   – Да, чистая.
   – Майора получил?
   – В январе.
   – Я не дождался.
   – Вернись и получи.
   – Не смеши.
   – А что? Тебя часто вспоминают.
   – Матами…
   – Не только. Особенно в следствии…
   – Ну, это естественно…
   – Особенно девчонки…
   – Блин… Вечно все опошлишь. По пятьдесят?
   – Легко…
   Дверь крякала и крякала. Сиреневые слои дыма принимали замысловатые формы и моментально рвались, когда очередной страждущий устремлялся к стойке или выходил на воздух. Из динамиков сипел Лебединский. В углу безудержно хихикала какая-то девица.
   – Почему ты ушел?
   – Это сложно.
   – Я попытаюсь.
   – А почему ты ушел из РУОПа?
   – Я же псих, душевнобольной. Ты разве не знаешь?
   – Знаю. Я тоже… Но я попытался вылечиться.
   – Получилось?
   – Слушай, а «трубочника» не раскрыли?
   – Кого?
   – Ну мужика, который червяков ловил и на рынке рыбакам продавал. На Восстания его подрезали в хате. Помнишь?
   – А-а… Не, не раскрыли, но я знаю – его Бес и Толик-Блудень завалили. Мне недавно шепнули. Но там же доказухи – ноль. Тем более это дело трехгодичной давности – оно ни в какую статистику уже не пойдет. Кто ж мне даст им заниматься. А что?
   – Ничего. Просто запомнилось… А как мы с тобой и с Дударевым по пояс в болотах Синявино ползали в поисках корешей убиенного?
   – Ну! А засаду ночью, на станции помнишь? Когда в билетной кассе грелись по очереди.
   – Все не помещались. Кассирша святой человек.
   – Жаль, немолода была.
   – Заметьте: не я об этом вспомнил!
   – По пятьдесят?
   – По сто!
   В зал вбежала собака. Рыжая с черными пятнами. Она появлялась здесь каждый день, но клички ее никто не знал, точнее, у нее было много кличек: за каждым столом ее называли по-новому. Она бегала по проходу, откликалась на все клички и получала свои кусочки. Антон называл ее Бедой. Она приходила постоянно, но когда уже никто не ждал, и всегда получала свое. Сегодня она была мокрой и всклокоченной, а желтые глаза смотрели радостно и хищно.
   – Тебе же нравилось работать?
   – Мне много чего нравилось. Мне надоело.
   – Надоело работать?
   – Надоело биться головой о непробиваемую стену.
   – Иногда ее удавалось пробить.
   – Слишком иногда. От головы уже ничего не осталось.
   – Зато если…
   – Я помню.
   – Тут Наташка Шохина приходила. Помнишь такую? Вовка все-таки сорвался и снова подсел, по двести двадцать четвертой. Ну, это я по-старому.
   – Жаль. Они же почти переломались. Как мы их крутили по квартире архитектора… Кайф!
   – Мы! Ты ее колонул, а ему уже тогда и Бог велел. Я-то…
   – Отстань! Если бы ты с репликой про ребенка не влез – я мог бы хоть наизнанку вывернуться, все без толку.
   – Так почему ты ушел?
   – Отстань, я сказал.
   – По сто?
   – По сто.
   Снаружи быстро темнело. Стук дождя в оконные стекла заглушал даже голоса вокруг, которые становились все громче и громче по мере приближения ночи и опустошения посуды на столах. Где-то уже билось стекло. Антону давно перестал мешать сквозняк из дверей. Стало тепло и хорошо.
   – Знаешь, кто больше всего убивался о твоем уходе?
   – Ну?
   – Инка Строева. Из дознания.
   – Да ты чего?
   – Ж-жестко! При ней о тебе ничего плохого говорить нельзя. 3-загрызет.
   – Она же меня в упор не вид-д-дела. Я ее подругу по кабинету Таньку… Ну ты в курсе. Так Инна на меня волком смотрела.
   – Правильно, поэтому и смотрела.
   – У нее же муж в ОБО…
   – Бывший муж.
   – Да, круто…
   – Поляк с Чергачевой живет, с идээнщицей.
   – Помню, фактурная такая. Ну и?
   – Нормально живут. Сам-то как?
   – Как ветер. Твои-то в норме?
   – Они да.
   – Я нет.
   – Собачитесь?
   – Кошатимся! Ты когда вернешься?!
   – Когда все дебилы в ментуре вымрут!
   – Мечтатель. По сто?
   – По пятьдесят.
   – Хрен тебе! По сто!
   Зал покачивался, как корабельная каюта в шторм. Дышать было почти нечем, и кто-то распахнул настежь входную дверь. Волна осеннего воздуха, хлынув вовнутрь, на мгновение остудила головы и заставила большинство сидящих замолчать и обернуться. На пороге, на фоне сверкающей в свете уличных фонарей сетки дождя стояла Беда и, повернув голову, смотрела в зал. Антон готов был поклясться, что ее желтые глаза улыбались.
   – Ненавижу собак!
   – Сам-то чем лучше. Тоже служишь хозяину.
   – Интерес-с-сно, блин! Может, имя хозяина назовешь?
   – А кто там у вас начальник ГУВД? Суббота? Как его звать?
   – Иди ты! Так любую работу можно опошлить.
   – Я н-не опошляю. Я называю вещи своими именами.
   – А ты?
   – Что я?
   – Ты вообще служишь кому придется.
   – Я не служу. Я работаю.
   – Ты нас предал.
   – Я предал?! Да нас предали до того, как мы родились! Понял?
   – Не понял! Мы делаем свое дело. Это как десять заповедей. Они есть всегда.
   – Но не для всех. Я просто поступил честно. Надоело разрешать издеваться над собой тем уродам, которые нами командуют. Депутаты, генералы, министры! Ты посмотри на их лоснящиеся довольные лица. А тебя часто поощряли, хвалили? Что ты получил от системы, кроме пули и психбольницы? А? Нас прессуют, нам не платят, нас сажают, нас убивают. Во имя чего? Они уже не знают, какой эксперимент над нами поставить. Помнишь, нам дали по рукам по делу квартирного агентства, где главковские на подсосе сидели. Знаешь, кто инициатор? Нет? Мой папаша! «Служи, сын, честно, чтобы не опозорить фамилию!» Так кто кого предал?! Ненавижу!!! Гниды!!!
   Антон разлил по фужерам остатки водки. В голове гудело. Перед глазами прыгало. Наворачивались пьяные слезы трезвой тоски. Глубже и глубже бурило дорогу в сердце ощущение абсолютной неприкаянности. Он подумал, что никто, кроме своих, не сможет этого понять. Ольга всегда останется за чертой. Семья – это Рощин, Ледогоров, Полянский, Максаков…
   – Давай за нас!
   Рощин кивнул.
   Водка колом встала в горле и чуть было не подалась назад. Антон с трудом перевел дух.
   – Я бы вернулся. – Рощин смотрел куда-то в сторону. – Ты не представляешь как страшно, когда у тебя не трезвонит телефон, тебе некуда торопиться, ты никому не нужен. Сам за себя. И так день, два, месяц… Но я не хочу опять быть марионеткой. Кукловоды дергают за ниточки… Ненавижу…
   Голос у него стал глухим, глаза заволоклись пеленой.
   – Я сейчас. – Антон поднялся.
   Кафе почти опустело. Картежники да компания за угловым столом. Ксении за стойкой не было. Туалет располагался в глубине подсобок. Перед выходом он тщательно сполоснул лицо холодной водой. Из раскрытой двери директорского кабинетика вываливался в темный коридор ярко-желтый квадрат света. Ксения, куря, заполняла какие-то бумажки.
   – Чего, Антоша? – улыбнулась она ему.
   Он пожал плечами: «Действительно. Чего приперся?»
   – Ты что-то закладываешь последние дни не меньше Сашки. – Она покачала головой и убрала документы.
   – Так… Не очень… – Он не знал, что сказать.
   На ней была синяя блузка и черная юбка до колена. Терпкий запах духов кружил и без того туманную голову. Ему мучительно захотелось дотронуться до нее.
   – Пойдем в зал.
   Она подошла так близко, что коснулась своим роскошным бюстом его груди.
   – Ксения, ты очень красивая. – Он потянулся к ее лицу.
   Она накрыла его губы рукой. Пальцы у нее были холодными и пахли смесью парфюмерии с кофейными зернами и сигаретным дымом.
   – Не надо, – мягко сказала она, без всякой тени обиды или гнева, – у меня муж, которого я очень люблю. У тебя жена и сын, которые тебя тоже очень любят. Все будет хорошо.
   – Не будет, – пьяно мотнул он головой.
   – Будет-будет. – Она взяла его за руку и как маленького повела в зал.
   Рощин курил в проеме входной двери. Лицо его было мокрым. Наверное, от дождя.
   – Сварить тебе кофе? – Ксения зашла за стойку.
   – Не надо. – Антона мутило. Он посмотрел на непрерывно падающую стену воды. – Извини, пожалуйста.
   – Ну что ты. – Она снова улыбнулась. – Мне очень приятно.
   Рощин швырнул в темноту сигарету и подошел к стойке. Походка у него была нетвердой, но лицо утратило безнадежно-отсутствующее выражение.
   – Еще по пятьдесят, и все. Я плачу.
   – Я пас. – Антона даже замутило.
   – На посошок.
   – Не-е.
   – Не выкобенивайся. За уголовный розыск.
   – Ладно, только по пятьдесят, и все.
   – Заметано! Ксения, дорогая, два по сто водки и пару пива. Светлого, разумеется, а то напьемся…
   Лампы на потолке кружились в непрерывном хороводе. Магнитофон шипел старыми динамиками на только ему понятном тарабарском языке. Снаружи, обнимая водяные струи, на город наползала слепая питерская ночь.
* * *
   Колючий, будоражащий запах свежесваренного кофе выдернул Цыбина из сладкой неги утреннего сна.
   «Ты бросил меня. Ты бросил меня…» – вполголоса бормотал телевизор.
   Анна по-турецки сидела на кровати, скрестив длинные ноги, и прихлебывала кофе из толстой фаянсовой кружки. Пояс короткого голубого халатика слегка развязался, обнажив в разрезе литую грудь с острым розовым соском. Сквозь опущенные ресницы Цыбин с удовольствием рассматривал ее красивую фигуру и утренне-свежее лицо. Вкрадчивое, непреодолимое желание неумолимо ползло по телу. Он дождался, когда она поставит кружку на сервировочный столик у тахты и, резко сев, дернул ее за руку. Падая рядом с ним, она неподдельно взвизгнула. Рванув поясок, он наполнился внутренней пустотой, ощущая, как вздрогнуло и выгнулось под ним пахнущее теплым сном нежное тело…
   За завтраком ему на секунду показалось, что кончился дождь. Он даже встал и вплотную подошел к окну, чтобы понять, что ошибся. Новое лицо ноября было нервным и непостоянным. Капли стали столь мелкими, что почти не долетали до земли. Порывистый ветер собирал их во влажные сгустки и с силой размазывал о серые стены пятиэтажек.
   Анна жевала бутерброд с сыром, уткнувшись в газету. Он никогда не мог понять ее страсть к изучению прессы, свойственную обычно мужчинам. Сам он никогда не интересовался периодической печатью, предпочитая литературу художественную. Он вынул газету из ее рук:
   – Извини, но сегодня у нас будет маленькое дело.
   Ее лицо на секунду напряглось.
   – Последний штрих.
   Она кивнула и потянулась за сигаретами. Он сходил в комнату и вернулся с листом бумаги.
   – Сейчас мы доедем опять до Финляндского вокзала…
   Электричка была такая же грязная и продувная, как та выборгская, ночная. Цыбину даже показалось, что все пассажиры те же самые: угрюмо молчащие с тяжелыми тусклыми лицами. Ветер терся о стекла смесью копоти и воды. Платформа «Пост Ковалево» пустовала. Здесь редко кто-либо садился или выходил. Раскисшая грунтовка тянулась в сторону еле различимого в дождевой пелене леса.
   – Тебе туда, – кивнул он Анне.
   Она прищурилась и слегка поежилась от сырости:
   – Я пошла?
   – Запомнила? Обгоревший ствол у…
   – Запомнила.
   Ему не понравился ее безразличный, даже усталый тон. Раньше она воспринимала все задания с азартом.
   – Побольше естественности, – он усмехнулся, – в тебе всегда пропадала актриса.