Страница:
– Анны Сергеевны сегодня не было. У нее нет занятий.
Шлицын твердой рукой разливал водку в стаканы. Другая его рука утвердилась на бедре Татьяны. Маша плыла в объятиях чернявого. Вадик в боевой готовности держал нанизанный на вилку кусок колбасы.
– Цыбин, – позвал он, – бери стакан, скажи тост.
– Тост, – сказал Цыбин. Все рассмеялись.
– А серьезно!
Он пожал плечами:
– Ну тогда… За мечты. Пусть они иногда сбываются.
– Классно!
– Ох, если мои сбудутся…
– Какая у тебя мечта? – Вадик осушил стакан и взял предложенную сигарету.
– Наверное, быть свободным.
– От чего?
– От всего.
Вадик усмехнулся.
– Это утопия.
Глаза у него были пьяными, но речь звучала ровно.
– Почему?
– Потому что это – смерть. Полная свобода. Полный покой. При жизни ты всегда будешь от чего-нибудь зависеть. Или от кого-нибудь.
Цыбин усмехнулся.
– Ты хочешь сказать, что только смерть абсолютно свободна? Недурная мысль! Ты философ!
Вадик опустился на стул и наполнил стаканы по новой:
– Только после пол-литра.
Он в одиночку залпом выпил:
– Но ты не понял. Свободна не смерть, а человек в смерти. Смерть лишь мальчик на посылках. У времени. У болезни. У врага.
Цыбин щелкнул зажигалкой. Лицо его застыло.
– Не надо! Хватит!
Маша, рассерженно цокая каблуками, шла к двери, поправляя свитер. Он успел заметить размазанную помаду у нее на лице. «Чернявый» круто развернулся на каблуках и порывисто выскочил за ней. Верхняя губа хищно вздернута. Лицо перекошено.
– Извини, я на минуту…
В коридоре было сыро и гулко. «Чернявый» держал Машу за рукав. Свитер сполз, обнажая смуглое плечо.
– Юноша! – Цыбин сунул горящую сигарету в рот и демонстративно убрал руки в карманы брюк. – Вы несколько перебрали, а даме это не нравится…
– Что? – Парень вскинул льдистые, нехорошие глаза. – Кто юноша? Я? Ты, сука, пока здесь книжечки читал, я в Грозном… Я этих «чехов»… Я убивал каждый день. Ты столько книжек не прочитал, сколько я убил…
Цыбин подходил ближе. «Многовато для одного дня». Парень заводил сам себя. Лицо его дергалось как в лихорадке.
– Все вы пи… А эта целка, б… ломается как…
Оставалось всего несколько шагов.
Парень опустился на пол и заплакал. Тоненько, по-детски, навзрыд, как обиженный ребенок.
– Не хочу-у-у-у…
– Леня! Ленечка! – Шлицын пробежал мимо Цыбина и склонился над ним. – Пойдем! Все нормально! Я же говорил, что тебе лучше не пить.
Он поднял голову:
– Извините, ребята! У него после Чечни с нервами не в порядке. Я думал его в компанию, к людям… Нет, спасибо, не надо мне помогать. Я сам.
– Ничего страшного. – Цыбин участливо покачал головой, глядя на удаляющегося в сторону лестницы Шлицына. Парня тот обнимал за плечи, по-отцовски вытирая платком ему слезы.
– Его младший брат. – Маша неслышно подошла сзади. – Он предупреждал, а я тоже дура… Устроила истерику, как первоклассница. Всего-то просил – поцеловать разочек. Не убыло бы.
– Не переживай. – Цыбин взял ее за локоть. – Может, потанцуем?
Она кивнула.
Музыка по-прежнему была протяжной и медленной. Таня, потеряв кавалера, уныло сидела на подоконнике. Вадик что-то горячо доказывал Елене Сергеевне и бухгалтерше.
– Интеллигенция – это…
От Маши пахло ландышем. Руки у нее были гибкие и длинные. Она легко обвила его шею.
– А ты готов был из-за меня подраться? – широко распахнутые глаза изображали детскую непосредственность.
– Я всегда готов защитить честь женщины, – улыбнулся он.
– Только кулаками?
– Любыми средствами.
Она откинулась, держа его за шею.
– Моя честь может оказаться в твоих руках.
Он вдруг понял, что она пьянее, чем кажется.
– У меня крепкие руки.
– Надеюсь. – Она снова прильнула к нему. Ее волосы были мягкими и волнующими.
– Берегись! – Вадик уже вращал в танце заметно повеселевшую Таню.
– А ты бы его не испугался?! – полувопросительно-полуутвердительно произнесла Маша. – Он ведь убивал людей.
– Он просто несчастный, изломанный мальчик.
– Ну все-таки… – Она сдвинула брови и вдруг лукаво заглянула ему в глаза. – А ты мог бы за меня убить?
Он снова улыбнулся:
– Только на дуэли. Извини, я на секунду.
В кабинете Елены Сергеевны было совсем сумрачно.
Телефон Анны тоскливо плевался длинными гудками.
– Домой звонишь? – Маша неслышно прикрыла за собой дверь.
Он положил трубку и помолчал.
– Нет, любовнице.
Она подошла вплотную и слегка пошатнулась.
– Много их у тебя? – Опьянение придавало ей смелости.
– Достаточно.
Неожиданно для него самого его ладонь легла на ее теплое, обтянутое лайкрой бедро.
– Может, и для меня найдется местечко? – Она мягко поцеловала его в губы.
– Посмотрим по поведению. – Он дернул вверх «молнию» на юбке, одновременно разворачивая ее спиной.
– Нежнее, Цыбин, – попросила она. – Я буду послушной.
Он вздрогнул, услышав, что она назвала его по фамилии, и положил ее грудью на стол…
Во дворе, на крепчающем ветру, испуганно скрипели деревья. На экране будильника застыли четыре нуля, разделенные пульсирующей точкой. Скинув промокшие туфли, он, не включая света, прошел в комнату и взял телефон. Набрав пять первых цифр остановился и, секунду помедлив, положил трубку. Раздевшись, прошел в ванную и, встав под обжигающий душ, старательно намылился шампунем. Жесткая мочалка царапала кожу. Запах ландыша не исчезал.
Адрес значился по Миллионной улице, но искомая парадная располагалась со стороны набережной. Дверь высокая, двустворчатая выглядела прилично. Звонок был один.
– Кто?
– Уголовный розыск.
Антон вооружился удостоверением и приготовился к словесной дуэли через дверь. Замок щелкнул. Пахнуло ледяным ароматом строгих духов.
На вид женщине можно было дать около сорока пяти. Волосы аккуратно уложены. Косметика. Элегантное старомодное платье из черной шерсти с кружевным воротником.
– Что-нибудь забыли? – Голос у нее был властный, но тихий.
– Извините?
– Если вы по поводу Иннокентия, то ваши сотрудники были вчера. – Она смотрела словно в пустоту. – Я рассказала все, что знала. Комнату его обыскали.
Антон виновато улыбнулся:
– Простите, я понимаю ваше состояние, но нам придется еще не однажды беспокоить вас, причем задавая, возможно, одни и те же вопросы. – Он снова улыбнулся. – Специфика работы.
– Толку-то от вашей работы. – Ее лицо оставалось неподвижным, как гранит. – Проходите. Только обувь снимите.
Прихожая была просторная и квадратная. Стены сплошь закрыты стеллажами, полными книг. Рассмотреть их получше Антон не успел.
– Направо проходите. – Она распахнула дверь. – Кофе не держу. Могу предложить чай.
Нутро требовало чего-нибудь горячего, но Антон покачал головой:
– Спасибо, давайте к делу. У меня еще много работы.
В ее глазах мелькнуло что-то похожее на интерес.
Диван был кожаным и потертым, словно сошедшим с экрана фильма о тридцатых годах. Остальная мебель ему под стать: солидная, дубовая, не новодел. Много книг. На стенах фотографии в рамках, несколько картин, шашка в ножнах. На столике перед диваном – массивная пепельница из снарядной гильзы.
– Можете курить. – Она села напротив, накинув на плечи пуховый платок. За окном было слышно, как бьется в каменных кандалах разбушевавшаяся Нева. Глаза у нее были жесткие, но блеклые, как погасшие жерла пушек.
Антон достал папиросы.
– Еще раз простите, что я, возможно, буду повторяться. Как ваше имя-отчество?
– Екатерина Васильевна.
– Вы Иннокентию кем…
– Мать.
У него даже рука с зажигалкой опустилась. Она улыбнулась. Еле-еле. На долю секунды.
– Принести документы?
– Не нужно.
Он уже вспомнил: Екатерина Васильевна Солитянская, 1940 года рождения, уроженка Ленинграда, пенсионерка.
«Дай Бог мне так выглядеть в пятьдесят восемь».
– Екатерина Васильевна, вам известны обстоятельства смерти Иннокентия?
– Большей частью из прессы. – Уголки рта слегка опустились.
– Вы знали кого-нибудь из погибших вместе с ним?
– Я вообще старалась знать поменьше о нем и его друзьях.
Антон хмыкнул и выпустил струю дыма. Ее лицо заострялось на глазах.
– Почему?
– Мне это было неинтересно. – Она пожала плечами.
– Он же был вашим сыном.
– Он очень давно перестал им быть. – Она подчеркнула слово «перестал». Произнесла его по слогам. С удовольствием.
Антон вздохнул. Меньше всего хотелось тревожить чужие скелеты.
– Вы знаете, что вместе с ним был крупный латвийский чиновник?
– Это характеризует его не с лучшей стороны. – Она снова вытянула губы в прямую линию. – Я имею в виду чиновника.
Папироса была сырая и тянулась с трудом. Скелеты подступали ближе.
– Теплыми ваши с сыном отношения не назовешь.
Екатерина Васильевна пристально посмотрела на него. Без интереса. Без раздражения. Тускло.
– Простите, как вас зовут?
– Антон Владимирович.
– Антон Владимирович, я еще раз объясняю, что Иннокентий перестал быть моим сыном, когда я поняла, что в моем доме растет человек без внутреннего стержня. Торгаш, слизняк и неудачник.
Антон поежился, словно от женщины исходил холод могильного камня. Ее слова втыкались в пространство, как лопата в чернозем. Его вдруг дернула злость:
– Вы поняли это, купив сына в магазине, или за воспитание отвечал кто-то другой?
Ожидаемого взрыва не последовало. Даже намека на него.
Она встала, поправила прическу и, подойдя к маленькому ореховому шкафчику, достала пачку папирос «Три богатыря» и зажигалку.
– Не вам, Антон Владимирович, упрекать меня в недостатках воспитания.
Курила она, видимо, давно и с удовольствием, выпуская дым через нос, что рождало ассоциации с драконом.
– У вас, судя по возрасту, еще нет взрослых детей.
Это было скорее утверждение, нежели вопрос. Антон не счел необходимым на него отвечать. Едкие сизые клубы папиросного дыма кольцами плыли к потолку.
– Вся моя жизнь и моего покойного мужа была лучшим примером для Иннокентия. Мы никогда не упускали случая рассказать ему о том, какие трудности пришлось преодолеть, прежде чем появилось все это. – Она обвела рукой комнату и подошла к одной из фотографий на стене. – Мой муж был военным инженером. Мы объездили всю страну и часть Европы. Бурятия, Туркмения, Кольский полуостров. Я работала врачом. Всегда была рядом с ним. Иннокентий родился, когда мне было тридцать, а мужу – сорок один.
Что-то сверкнуло в глазах. Она снова села напротив с видом пловца, вдыхающего перед прыжком в воду. Ее голос вдруг зазвучал как на митинге или судебном процессе: раскручиваясь по спирали вверх.
– Мы воспитывали его как гражданина и борца. Пытались сделать из него настоящего мужчину. К сожалению, у него были гены кого-то из очень далеких предков. Представляете: когда отец записал его в секцию бокса, он месяц врал, что ходит туда, а на самом деле торчал в зоопарке. Каково? Конечно, он с самого начала говорил, что не хочет, но ему же желали добра. Более того: когда я выбросила каких-то кошек, которых он принес сушиться, то он бился в дверь и размазывал слезы по щекам. Как вам это нравится?
Антон не ответил. Впрочем, Екатерина Васильевна не нуждалась в ответах. Ей хватало просто присутствия аудитории. Серая тень спала с лица. Глаза казались подсвеченными изнутри. Тонкие губы словно жили отдельно, жестко выплевывая фразу за фразой.
– Ему достаточно было просто смотреть на нас с отцом, чтобы стать человеком, но он был настоящей тряпкой. Безнадежной тряпкой. Когда его избили сверстники в соседнем дворе и я заставляла его идти туда гулять, чтобы выработать характер, он вцепился в дверь и ревел как белуга. Я не разговаривала с ним месяц.
Она вдруг помрачнела, словно вспомнив что-то, и нервно затушила папиросу.
– А какой был кошмар, когда он отказался поступать в военное училище. Нет, представляете: захотел в финансово-экономический. Стать торгашом, вместо того, чтобы защищать Родину. Это еще хорошо, что отец не дожил до того, как он сбежал из армии. Явился ко мне, хныча словно баба, пытался говорить, что его там обижают, издеваются. Я требовала отдать его под трибунал, но его просто вернули в часть. С того момента я ему объяснила, что мы с ним только соседи. Сил бороться у меня уже не было.
Она прикрыла глаза, словно демонстрируя свою усталость. Тягучая пелена безразличия снова сгладила ее черты.
– А вы говорите о воспитании. Редкая мать приложит столько для того, чтобы сделать из своего сына человека.
В глазах опять стало матово-скучно. Как у игрушечного робота, когда кончается завод.
За окном смеркалось. На другом берегу на стенах Петропавловки уже зажглись огоньки. Присутствие Солитянской стало для Антона невыносимым. Словно в ней сконцентрировалась бродящая годами по этой квартире глухая боль. Он уже понимал, что от нее ничего полезного не добьется.
– Екатерина Васильевна, у Иннокентия была постоянная женщина?
Она усмехнулась:
– Чтобы иметь женщину, нужно хотя бы быть мужчиной. Тех шлюх, что иногда появлялись здесь, я женщинами назвать не могу. Хотя и их было немного. – По лицу ее пробежала тень какого-то воспоминания. – Впрочем, одна была не похожа на остальных. Она даже на меня пыталась смотреть как на равную. Я удивилась, на кой ей Иннокентий, но он сказал, что она по делу.
– Вы ее часто видели? – Антон поспешил вернуть разговор в нужное русло.
– Один раз. Раньше вернулась из гостей и столкнулась в прихожей. Она так недовольно на меня посмотрела, что я…
– Простите, а как она выглядела? – Антон, уже не стесняясь, прервал поток красноречия хозяйки.
Она нахмурила брови.
– Такая фальшивая блондинка с короткой стрижкой и стандартной фигурой. В безвкусном пальто из зеленой кожи.
К сожалению, ответ на следующий вопрос он знал.
– Кто она? Имя? Сын случайно не говорил?
– Можно подумать, мне это интересно.
Он вздохнул и поднялся. Если бы всегда везло, то все было бы слишком просто.
– Спасибо за помощь. Мне пора. Извините за беспокойство.
Солитянская не слушала. Она смотрела в пространство перед собой.
– Знаете, а я думаю, что это она звонила днем, перед тем, как… как все произошло.
Антон резко сел. Старая пружина больно впилась в бедро. Пыльная обивка угрожающе скрипнула.
– Почему?
– Когда мы встретились, то она сказала: «Здравствуйте, Катерина Васильевна». Ненавижу, когда говорят «Катерина». Когда Иннокентию позвонили, то я снимала трубку. Меня снова назвали Катериной. Я даже хотела высказаться по этому поводу.
На стене неожиданно колокольным перезвоном заговорили часы. Антон снова встал и подошел к окну. От табачного дыма даже ему стало муторно.
– Вы уверены, что это было в день убийства?
Он уже называл вещи своими именами, понимая, что этой женщине моральные травмы не грозят.
– Абсолютно. – Она что-то посчитала в уме, полуприкрыв глаза. – С утра он ходил за мной хвостиком, называл «мамочкой», говорил, что ему плохо, страшно и нужно поговорить. – Она снова брезгливо скривилась. – Даже всхлипывал, как младенец, думая, что я куплюсь на эту сопливую сентиментальщину. Потом позвонила она. Он сидел и ныл у себя в комнате, а вечером ушел.
Стекла гудели от ветра. Антону очень хотелось под дождь.
– Вы не поговорили с ним?
– С какой стати.
Она была как в железном футляре. В глазах пустота.
– Спасибо.
Шнурки на ботинках промокли и скользили в пальцах.
– У вас случайно нет АОНа?
– Нет. – Она в очередной раз поправила волосы. – Тем более все равно звонили с радиотелефона.
– Почему вы так решили? – Антон застыл на корточках, в неудобной позе.
Солитянская пожала плечами:
– Она сама сказала: «Если можно, побыстрее – батарейки садятся». Представляете? «Побыстрее». Мне. Какая-то…
Бредя по терзаемой мокрым ветром Миллионной, Антон думал о Солитянском, как о человеке, у которого в жизни не было ни единого шанса.
Трамваев у Марсова поля не было. Пришлось идти пешком.
Антон задрал голову навстречу дождевым каплям и, удостоверившись, что свет в нужном окне горит, толкнул дверь прокуратуры.
В коридоре четвертого этажа было пусто. Из последнего кабинета раздавались взрывы хохота.
Лена сидела у себя, натянув на уши плейер, и стучала по клавишам машинки.
– Привет! Много работаешь, – почти прокричал он.
Она подняла глаза, улыбнулась и стянула наушники. Ее ярко-синее платье навевало мысли о лете, оживляя хмурый, освещаемый лишь настольной лампой кабинет. Он вдруг подумал, что у нее красивые ноги, и пожалел, что она сидит за столом.
– Хелло! Наслышана о твоих подвигах. Искренне восхищена.
В конце коридора к хохоту прибавился рев магнитофона.
– Дискотека? – Он все еще стоял в дверях.
– День рождения у Светы Егоровой. – Она кивнула на стул: – Садись.
– Я лучше присяду. – Он наконец сдвинулся с места. – А ты чего не там?
– Обвинительное завтра сдавать. – Она посмотрела на часы. – О блин! Седьмой час. Опять до ночи сидеть.
– Я на секунду. – Антон заторопился. – Дело по Фонтанке в городской?
Она кивнула. Антон секунду подумал.
– Лен, помоги мне. Мне надо узнать радиотелефон, с которого звонили в определенный день в одну квартиру. В «Эпсителеком» и МСЖ мне без прокурорского запроса не дадут ничего. А в горпрокуратуру я идти не хочу. Ты знаешь, почему.
Она постучала пальцами по столу и посмотрела на него внимательно, слегка прищурясь.
Антон пожал плечами:
– Лен. Нет так нет. Я все понимаю. Но ты меня давно знаешь. Я никого еще не подставлял. Тебя тем более. Мне очень надо.
Кто-то пробежал по коридору. Застучали женские каблучки.
– Костя, дай сигарету.
– Мужики, еще будем скидываться?
– Мальчики, не забудьте…
Лена подвинула к себе машинку:
– Только потому, что я действительно знаю тебя и о тебе. Отчитаешься мне потом по полной. Давай телефон и адрес квартиры.
Жалюзи в кабинете были плотно закрыты. Вовсю работал калорифер. Лампа рассеивала приятный зеленоватый свет. Под убаюкивающий стук машинки Антон почувствовал, как клонит ко сну. Веки потяжелели. Было тепло и хорошо. Отчаянный ноябрь с унылым дождем остался где-то за чертой.
– Готово.
Он встрепенулся и взял протянутые листки.
– Ты сколько сегодня спал?
– Немерено.
Она покачала головой.
– Ехал бы ты домой. Как семья, кстати?
– Как всегда.
Он встал.
– Спасибо.
– Рада помочь. Заходи.
Взгляд у нее был внимательный и серьезный.
В дверях он обернулся:
– Тебе идет синий цвет.
Она улыбнулась и махнула рукой.
Спускаясь по лестнице, он слышал, как, обгоняя его, несутся по водосточным трубам дождевые струи.
«Антоша! Мы у мамы. Заезжай за нами в семь».
На часах было четверть девятого. Он с трудом стянул промокшие ботинки и прошел к телефону.
– Добрый вечер, Елена Игоревна. Оля с Пашей еще у вас?
– Куда же они по темноте и дождю поедут? – Голос у тещи был нервным. Здороваться с ним она не считала нужным.
– Посмотри на часы! Паше уже пора спать! – Ольга говорила истерическим фальцетом, как всегда, когда звонила от матери. – Я же просила заехать в семь…
– Я только пришел…
– Тебя интересует только работа. У тебя никаких обязательств перед семьей. Я сегодня буду ночевать у мамы, а может быть, не только…
Он аккуратно положил трубку и посмотрел в незанавешенное окно. Было темно. Стекло стремительно покрывалось дождевыми шрамами. Он подумал, что про «обязательства» – не Ольгины слова, что скандалы у них все чаще, что в чем-то она права и что еще он очень устал, чтобы об этом всем сейчас думать.
Телефон разбудил его около двенадцати. Ольга говорила шепотом:
– Там, на балконе, кисель остывает, а на табуретке – гречневая каша, в одеяле. Поешь утром. Мы приедем к двенадцати-часу. Я тебя очень люблю.
Он повесил трубку и мгновенно заснул под стук ветра в окна.
Телефонный звонок застал его под горячими струями душа. Слегка размятое легкой зарядкой тело наполнялось бодростью. Он решил не прерывать процесса, но звонки настойчиво кромсали утреннюю субботнюю тишину дома.
– Слушаю. – Он немного поежился: в комнате было прохладно.
– Привет, это я. – Голос Анны был виноватым. – Извини, что пропала.
– Ничего, бывает. – В груди радостно, но настороженно кольнуло. Он автоматически подошел к окну. Телефонная будка у соседнего дома была пуста. Незнакомых машин и праздношатающихся людей тоже не видно. – Ты откуда?
– Из дома. Только приехала. – Она говорила торопливо. – Встретила университетскую подругу и спьяну забралась к ней на дачу, под Ивангород. Телефона еще у них нет, машина сломалась. Пришлось ждать, пока вчера вечером приехал ее муж и отвез меня сегодня на поезд. Только в пол-одиннадцатого в город добралась.
Цыбин молчал. Разные мысли вращались в голове со скоростью пропеллера.
– Ты сердишься? – Тон у нее стал совсем детским. – Не веришь мне?
– Верю. – Он перебросил трубку к другому уху и потянулся за рубашкой. – Просто я волновался.
В принципе, это была правда.
– Прости, – еще раз сказала она, – я сейчас приеду. Можно?
Секунду он считал в голове:
– Конечно. Даже нужно.
Чувствовалось, что она обрадовалась.
– Буду через час.
На кухне одновременно засвистел чайник и звякнула духовка с горячими бутербродами. Цыбин налил крепкого чая, откусил кусочек поджаристой булки с оплавившимся сыром и посмотрел на пустынную набережную Волковки. Небо уныло посыпало дождем грязный ноябрьский асфальт. Он сходил в комнату и, принеся телефон, набрал ее домашний номер.
– Алло. – Она ответила на третьем звонке.
– Милая, извини, тебе не трудно будет купить мне сигарет по пути?
– Конечно, нет! – Она рассмеялась. – Терпи. Я скоро.
Он подумал, что то, что она действительно дома, еще ничего не значит, и взял в руки телефонный справочник.
– Алло, это справочная Варшавского вокзала? Извините, у меня должна была приехать жена из Ивангорода, а что-то нет. Очень волнуюсь. Не подскажете, на каком поезде она могла приехать?.. Таллинский прибыл в десять двадцать восемь? Других нет? А вчера вечером? Тоже не было? Неужели так мало поездов? А-а, сложная обстановка на границе. Спасибо большое. Нет, видимо, она еще не добралась. Далеко от вокзала. Спасибо.
Цыбин допил чай и посмотрел на часы. На такси в субботу без «пробок» ей ехать минут двадцать. На транспорте она не поедет. Он встал и пошел одеваться.
Ветер был холодным и влажным. Дождь походил на водяные брызги. Пустынная набережная изредка оглашалась шорохом автомобильных шин. Народу почти не было видно. Только на остановке автобуса несколько человек забились в прозрачный павильон. Безлюдье объяснялось выходным днем и полным отсутствием в этом районе каких-либо присутственных мест, включая рюмочные и пивняки. Тонкая индустриальная коса между центровой Лиговкой и спальным Купчино.
Цыбин выбрал удачную позицию у лестничного окна дома, стоящего торцом к его жилищу. Подъезд с грехом пополам проглядывался. Грязное стекло немного очистилось дождем.
Анна появилась, когда он курил третью сигаретку. Она выбралась из желтого таксомотора и, осторожно ступая на высоких каблуках, направилась к парадной. Он сосредоточился. Больше никого не было видно. Ни людей, ни машин. Она не оглянулась ни разу. Не сделала паузы перед входом в подъезд.
Обшарпанная дверь громко хлопнула.
Прошло минут пятнадцать. Дождь неожиданно пошел сильнее. Стало более сумрачно. Цыбин представил себе, что она думает, звоня снова и снова в пустую квартиру.
Она вышла из подъезда. Наступал самый серьезный момент. Если она участвовала в чьей-то игре, то сейчас они поймут, что что-то идет не по плану и постараются выйти с ней на контакт, да и ей понадобятся новые инструкции. Дилетанты просто подойдут или подъедут. Профессионалы пошлют божью старушку спросить дорогу или мамашу с коляской, которая попросит подержать дверь в парадную. На худой конец, возможен подвыпивший парень с настойчивыми ухаживаниями. Анна спокойно побродила перед домом. Несколько раз посмотрела на окна, затем снова зашла в парадную. Прошло еще минут семь. Никого. Она вышла и, подойдя к дороге, посмотрела в одну и в другую стороны. Постояв минуту, прошла к одинокому таксофону, на который Цыбин двумя часами раньше взирал из окна. Этого он не предвидел. Автомат был старый, жетонный. Напрягая зрение, он увидел, как она, вставив жетон, крутит диск. Возможно, звонит ему, а возможно… Она повесила трубку. Цыбин успел заметить движение руки, вынимающей жетон. Не дозвонилась. Дождь хлестал сильнее и сильнее. На Анне не было шапки. Она раскрыла зонт, постояла опять в раздумье и пошла ловить машину.
Шлицын твердой рукой разливал водку в стаканы. Другая его рука утвердилась на бедре Татьяны. Маша плыла в объятиях чернявого. Вадик в боевой готовности держал нанизанный на вилку кусок колбасы.
– Цыбин, – позвал он, – бери стакан, скажи тост.
– Тост, – сказал Цыбин. Все рассмеялись.
– А серьезно!
Он пожал плечами:
– Ну тогда… За мечты. Пусть они иногда сбываются.
– Классно!
– Ох, если мои сбудутся…
– Какая у тебя мечта? – Вадик осушил стакан и взял предложенную сигарету.
– Наверное, быть свободным.
– От чего?
– От всего.
Вадик усмехнулся.
– Это утопия.
Глаза у него были пьяными, но речь звучала ровно.
– Почему?
– Потому что это – смерть. Полная свобода. Полный покой. При жизни ты всегда будешь от чего-нибудь зависеть. Или от кого-нибудь.
Цыбин усмехнулся.
– Ты хочешь сказать, что только смерть абсолютно свободна? Недурная мысль! Ты философ!
Вадик опустился на стул и наполнил стаканы по новой:
– Только после пол-литра.
Он в одиночку залпом выпил:
– Но ты не понял. Свободна не смерть, а человек в смерти. Смерть лишь мальчик на посылках. У времени. У болезни. У врага.
Цыбин щелкнул зажигалкой. Лицо его застыло.
– Не надо! Хватит!
Маша, рассерженно цокая каблуками, шла к двери, поправляя свитер. Он успел заметить размазанную помаду у нее на лице. «Чернявый» круто развернулся на каблуках и порывисто выскочил за ней. Верхняя губа хищно вздернута. Лицо перекошено.
– Извини, я на минуту…
В коридоре было сыро и гулко. «Чернявый» держал Машу за рукав. Свитер сполз, обнажая смуглое плечо.
– Юноша! – Цыбин сунул горящую сигарету в рот и демонстративно убрал руки в карманы брюк. – Вы несколько перебрали, а даме это не нравится…
– Что? – Парень вскинул льдистые, нехорошие глаза. – Кто юноша? Я? Ты, сука, пока здесь книжечки читал, я в Грозном… Я этих «чехов»… Я убивал каждый день. Ты столько книжек не прочитал, сколько я убил…
Цыбин подходил ближе. «Многовато для одного дня». Парень заводил сам себя. Лицо его дергалось как в лихорадке.
– Все вы пи… А эта целка, б… ломается как…
Оставалось всего несколько шагов.
Парень опустился на пол и заплакал. Тоненько, по-детски, навзрыд, как обиженный ребенок.
– Не хочу-у-у-у…
– Леня! Ленечка! – Шлицын пробежал мимо Цыбина и склонился над ним. – Пойдем! Все нормально! Я же говорил, что тебе лучше не пить.
Он поднял голову:
– Извините, ребята! У него после Чечни с нервами не в порядке. Я думал его в компанию, к людям… Нет, спасибо, не надо мне помогать. Я сам.
– Ничего страшного. – Цыбин участливо покачал головой, глядя на удаляющегося в сторону лестницы Шлицына. Парня тот обнимал за плечи, по-отцовски вытирая платком ему слезы.
– Его младший брат. – Маша неслышно подошла сзади. – Он предупреждал, а я тоже дура… Устроила истерику, как первоклассница. Всего-то просил – поцеловать разочек. Не убыло бы.
– Не переживай. – Цыбин взял ее за локоть. – Может, потанцуем?
Она кивнула.
Музыка по-прежнему была протяжной и медленной. Таня, потеряв кавалера, уныло сидела на подоконнике. Вадик что-то горячо доказывал Елене Сергеевне и бухгалтерше.
– Интеллигенция – это…
От Маши пахло ландышем. Руки у нее были гибкие и длинные. Она легко обвила его шею.
– А ты готов был из-за меня подраться? – широко распахнутые глаза изображали детскую непосредственность.
– Я всегда готов защитить честь женщины, – улыбнулся он.
– Только кулаками?
– Любыми средствами.
Она откинулась, держа его за шею.
– Моя честь может оказаться в твоих руках.
Он вдруг понял, что она пьянее, чем кажется.
– У меня крепкие руки.
– Надеюсь. – Она снова прильнула к нему. Ее волосы были мягкими и волнующими.
– Берегись! – Вадик уже вращал в танце заметно повеселевшую Таню.
– А ты бы его не испугался?! – полувопросительно-полуутвердительно произнесла Маша. – Он ведь убивал людей.
– Он просто несчастный, изломанный мальчик.
– Ну все-таки… – Она сдвинула брови и вдруг лукаво заглянула ему в глаза. – А ты мог бы за меня убить?
Он снова улыбнулся:
– Только на дуэли. Извини, я на секунду.
В кабинете Елены Сергеевны было совсем сумрачно.
Телефон Анны тоскливо плевался длинными гудками.
– Домой звонишь? – Маша неслышно прикрыла за собой дверь.
Он положил трубку и помолчал.
– Нет, любовнице.
Она подошла вплотную и слегка пошатнулась.
– Много их у тебя? – Опьянение придавало ей смелости.
– Достаточно.
Неожиданно для него самого его ладонь легла на ее теплое, обтянутое лайкрой бедро.
– Может, и для меня найдется местечко? – Она мягко поцеловала его в губы.
– Посмотрим по поведению. – Он дернул вверх «молнию» на юбке, одновременно разворачивая ее спиной.
– Нежнее, Цыбин, – попросила она. – Я буду послушной.
Он вздрогнул, услышав, что она назвала его по фамилии, и положил ее грудью на стол…
Во дворе, на крепчающем ветру, испуганно скрипели деревья. На экране будильника застыли четыре нуля, разделенные пульсирующей точкой. Скинув промокшие туфли, он, не включая света, прошел в комнату и взял телефон. Набрав пять первых цифр остановился и, секунду помедлив, положил трубку. Раздевшись, прошел в ванную и, встав под обжигающий душ, старательно намылился шампунем. Жесткая мочалка царапала кожу. Запах ландыша не исчезал.
* * *
Холодный, пронзительный ветер гнал по Неве низкую, серую волну. Графитовые штрихи дождя придавали пейзажу вид карандашной гравюры. Антон вдруг подумал, что осень слишком затянулась в этом году. Ноябрь всегда был в Питере началом заморозков, а сегодня даже наводнение никого не удивит.Адрес значился по Миллионной улице, но искомая парадная располагалась со стороны набережной. Дверь высокая, двустворчатая выглядела прилично. Звонок был один.
– Кто?
– Уголовный розыск.
Антон вооружился удостоверением и приготовился к словесной дуэли через дверь. Замок щелкнул. Пахнуло ледяным ароматом строгих духов.
На вид женщине можно было дать около сорока пяти. Волосы аккуратно уложены. Косметика. Элегантное старомодное платье из черной шерсти с кружевным воротником.
– Что-нибудь забыли? – Голос у нее был властный, но тихий.
– Извините?
– Если вы по поводу Иннокентия, то ваши сотрудники были вчера. – Она смотрела словно в пустоту. – Я рассказала все, что знала. Комнату его обыскали.
Антон виновато улыбнулся:
– Простите, я понимаю ваше состояние, но нам придется еще не однажды беспокоить вас, причем задавая, возможно, одни и те же вопросы. – Он снова улыбнулся. – Специфика работы.
– Толку-то от вашей работы. – Ее лицо оставалось неподвижным, как гранит. – Проходите. Только обувь снимите.
Прихожая была просторная и квадратная. Стены сплошь закрыты стеллажами, полными книг. Рассмотреть их получше Антон не успел.
– Направо проходите. – Она распахнула дверь. – Кофе не держу. Могу предложить чай.
Нутро требовало чего-нибудь горячего, но Антон покачал головой:
– Спасибо, давайте к делу. У меня еще много работы.
В ее глазах мелькнуло что-то похожее на интерес.
Диван был кожаным и потертым, словно сошедшим с экрана фильма о тридцатых годах. Остальная мебель ему под стать: солидная, дубовая, не новодел. Много книг. На стенах фотографии в рамках, несколько картин, шашка в ножнах. На столике перед диваном – массивная пепельница из снарядной гильзы.
– Можете курить. – Она села напротив, накинув на плечи пуховый платок. За окном было слышно, как бьется в каменных кандалах разбушевавшаяся Нева. Глаза у нее были жесткие, но блеклые, как погасшие жерла пушек.
Антон достал папиросы.
– Еще раз простите, что я, возможно, буду повторяться. Как ваше имя-отчество?
– Екатерина Васильевна.
– Вы Иннокентию кем…
– Мать.
У него даже рука с зажигалкой опустилась. Она улыбнулась. Еле-еле. На долю секунды.
– Принести документы?
– Не нужно.
Он уже вспомнил: Екатерина Васильевна Солитянская, 1940 года рождения, уроженка Ленинграда, пенсионерка.
«Дай Бог мне так выглядеть в пятьдесят восемь».
– Екатерина Васильевна, вам известны обстоятельства смерти Иннокентия?
– Большей частью из прессы. – Уголки рта слегка опустились.
– Вы знали кого-нибудь из погибших вместе с ним?
– Я вообще старалась знать поменьше о нем и его друзьях.
Антон хмыкнул и выпустил струю дыма. Ее лицо заострялось на глазах.
– Почему?
– Мне это было неинтересно. – Она пожала плечами.
– Он же был вашим сыном.
– Он очень давно перестал им быть. – Она подчеркнула слово «перестал». Произнесла его по слогам. С удовольствием.
Антон вздохнул. Меньше всего хотелось тревожить чужие скелеты.
– Вы знаете, что вместе с ним был крупный латвийский чиновник?
– Это характеризует его не с лучшей стороны. – Она снова вытянула губы в прямую линию. – Я имею в виду чиновника.
Папироса была сырая и тянулась с трудом. Скелеты подступали ближе.
– Теплыми ваши с сыном отношения не назовешь.
Екатерина Васильевна пристально посмотрела на него. Без интереса. Без раздражения. Тускло.
– Простите, как вас зовут?
– Антон Владимирович.
– Антон Владимирович, я еще раз объясняю, что Иннокентий перестал быть моим сыном, когда я поняла, что в моем доме растет человек без внутреннего стержня. Торгаш, слизняк и неудачник.
Антон поежился, словно от женщины исходил холод могильного камня. Ее слова втыкались в пространство, как лопата в чернозем. Его вдруг дернула злость:
– Вы поняли это, купив сына в магазине, или за воспитание отвечал кто-то другой?
Ожидаемого взрыва не последовало. Даже намека на него.
Она встала, поправила прическу и, подойдя к маленькому ореховому шкафчику, достала пачку папирос «Три богатыря» и зажигалку.
– Не вам, Антон Владимирович, упрекать меня в недостатках воспитания.
Курила она, видимо, давно и с удовольствием, выпуская дым через нос, что рождало ассоциации с драконом.
– У вас, судя по возрасту, еще нет взрослых детей.
Это было скорее утверждение, нежели вопрос. Антон не счел необходимым на него отвечать. Едкие сизые клубы папиросного дыма кольцами плыли к потолку.
– Вся моя жизнь и моего покойного мужа была лучшим примером для Иннокентия. Мы никогда не упускали случая рассказать ему о том, какие трудности пришлось преодолеть, прежде чем появилось все это. – Она обвела рукой комнату и подошла к одной из фотографий на стене. – Мой муж был военным инженером. Мы объездили всю страну и часть Европы. Бурятия, Туркмения, Кольский полуостров. Я работала врачом. Всегда была рядом с ним. Иннокентий родился, когда мне было тридцать, а мужу – сорок один.
Что-то сверкнуло в глазах. Она снова села напротив с видом пловца, вдыхающего перед прыжком в воду. Ее голос вдруг зазвучал как на митинге или судебном процессе: раскручиваясь по спирали вверх.
– Мы воспитывали его как гражданина и борца. Пытались сделать из него настоящего мужчину. К сожалению, у него были гены кого-то из очень далеких предков. Представляете: когда отец записал его в секцию бокса, он месяц врал, что ходит туда, а на самом деле торчал в зоопарке. Каково? Конечно, он с самого начала говорил, что не хочет, но ему же желали добра. Более того: когда я выбросила каких-то кошек, которых он принес сушиться, то он бился в дверь и размазывал слезы по щекам. Как вам это нравится?
Антон не ответил. Впрочем, Екатерина Васильевна не нуждалась в ответах. Ей хватало просто присутствия аудитории. Серая тень спала с лица. Глаза казались подсвеченными изнутри. Тонкие губы словно жили отдельно, жестко выплевывая фразу за фразой.
– Ему достаточно было просто смотреть на нас с отцом, чтобы стать человеком, но он был настоящей тряпкой. Безнадежной тряпкой. Когда его избили сверстники в соседнем дворе и я заставляла его идти туда гулять, чтобы выработать характер, он вцепился в дверь и ревел как белуга. Я не разговаривала с ним месяц.
Она вдруг помрачнела, словно вспомнив что-то, и нервно затушила папиросу.
– А какой был кошмар, когда он отказался поступать в военное училище. Нет, представляете: захотел в финансово-экономический. Стать торгашом, вместо того, чтобы защищать Родину. Это еще хорошо, что отец не дожил до того, как он сбежал из армии. Явился ко мне, хныча словно баба, пытался говорить, что его там обижают, издеваются. Я требовала отдать его под трибунал, но его просто вернули в часть. С того момента я ему объяснила, что мы с ним только соседи. Сил бороться у меня уже не было.
Она прикрыла глаза, словно демонстрируя свою усталость. Тягучая пелена безразличия снова сгладила ее черты.
– А вы говорите о воспитании. Редкая мать приложит столько для того, чтобы сделать из своего сына человека.
В глазах опять стало матово-скучно. Как у игрушечного робота, когда кончается завод.
За окном смеркалось. На другом берегу на стенах Петропавловки уже зажглись огоньки. Присутствие Солитянской стало для Антона невыносимым. Словно в ней сконцентрировалась бродящая годами по этой квартире глухая боль. Он уже понимал, что от нее ничего полезного не добьется.
– Екатерина Васильевна, у Иннокентия была постоянная женщина?
Она усмехнулась:
– Чтобы иметь женщину, нужно хотя бы быть мужчиной. Тех шлюх, что иногда появлялись здесь, я женщинами назвать не могу. Хотя и их было немного. – По лицу ее пробежала тень какого-то воспоминания. – Впрочем, одна была не похожа на остальных. Она даже на меня пыталась смотреть как на равную. Я удивилась, на кой ей Иннокентий, но он сказал, что она по делу.
– Вы ее часто видели? – Антон поспешил вернуть разговор в нужное русло.
– Один раз. Раньше вернулась из гостей и столкнулась в прихожей. Она так недовольно на меня посмотрела, что я…
– Простите, а как она выглядела? – Антон, уже не стесняясь, прервал поток красноречия хозяйки.
Она нахмурила брови.
– Такая фальшивая блондинка с короткой стрижкой и стандартной фигурой. В безвкусном пальто из зеленой кожи.
К сожалению, ответ на следующий вопрос он знал.
– Кто она? Имя? Сын случайно не говорил?
– Можно подумать, мне это интересно.
Он вздохнул и поднялся. Если бы всегда везло, то все было бы слишком просто.
– Спасибо за помощь. Мне пора. Извините за беспокойство.
Солитянская не слушала. Она смотрела в пространство перед собой.
– Знаете, а я думаю, что это она звонила днем, перед тем, как… как все произошло.
Антон резко сел. Старая пружина больно впилась в бедро. Пыльная обивка угрожающе скрипнула.
– Почему?
– Когда мы встретились, то она сказала: «Здравствуйте, Катерина Васильевна». Ненавижу, когда говорят «Катерина». Когда Иннокентию позвонили, то я снимала трубку. Меня снова назвали Катериной. Я даже хотела высказаться по этому поводу.
На стене неожиданно колокольным перезвоном заговорили часы. Антон снова встал и подошел к окну. От табачного дыма даже ему стало муторно.
– Вы уверены, что это было в день убийства?
Он уже называл вещи своими именами, понимая, что этой женщине моральные травмы не грозят.
– Абсолютно. – Она что-то посчитала в уме, полуприкрыв глаза. – С утра он ходил за мной хвостиком, называл «мамочкой», говорил, что ему плохо, страшно и нужно поговорить. – Она снова брезгливо скривилась. – Даже всхлипывал, как младенец, думая, что я куплюсь на эту сопливую сентиментальщину. Потом позвонила она. Он сидел и ныл у себя в комнате, а вечером ушел.
Стекла гудели от ветра. Антону очень хотелось под дождь.
– Вы не поговорили с ним?
– С какой стати.
Она была как в железном футляре. В глазах пустота.
– Спасибо.
Шнурки на ботинках промокли и скользили в пальцах.
– У вас случайно нет АОНа?
– Нет. – Она в очередной раз поправила волосы. – Тем более все равно звонили с радиотелефона.
– Почему вы так решили? – Антон застыл на корточках, в неудобной позе.
Солитянская пожала плечами:
– Она сама сказала: «Если можно, побыстрее – батарейки садятся». Представляете? «Побыстрее». Мне. Какая-то…
Бредя по терзаемой мокрым ветром Миллионной, Антон думал о Солитянском, как о человеке, у которого в жизни не было ни единого шанса.
Трамваев у Марсова поля не было. Пришлось идти пешком.
* * *
На Лиговке было столпотворение. Разносимая во все стороны от стройки нового здания Московского вокзала грязь противно чавкала под ногами. Затертые в «пробке» автомобили безнадежно сигналили друг другу, нервно мигая фарами. У полуснесенного здания бывшего ДК «Экспресс» вокзальные бомжи с раздутыми синими лицами привычно клянчили «на хлебушек». Цыганки хватали за рукава прохожих. Не замечающий их милицейский наряд вел под руки приличного, слегка подвыпившего мужчину в очках. Моросило.Антон задрал голову навстречу дождевым каплям и, удостоверившись, что свет в нужном окне горит, толкнул дверь прокуратуры.
В коридоре четвертого этажа было пусто. Из последнего кабинета раздавались взрывы хохота.
Лена сидела у себя, натянув на уши плейер, и стучала по клавишам машинки.
– Привет! Много работаешь, – почти прокричал он.
Она подняла глаза, улыбнулась и стянула наушники. Ее ярко-синее платье навевало мысли о лете, оживляя хмурый, освещаемый лишь настольной лампой кабинет. Он вдруг подумал, что у нее красивые ноги, и пожалел, что она сидит за столом.
– Хелло! Наслышана о твоих подвигах. Искренне восхищена.
В конце коридора к хохоту прибавился рев магнитофона.
– Дискотека? – Он все еще стоял в дверях.
– День рождения у Светы Егоровой. – Она кивнула на стул: – Садись.
– Я лучше присяду. – Он наконец сдвинулся с места. – А ты чего не там?
– Обвинительное завтра сдавать. – Она посмотрела на часы. – О блин! Седьмой час. Опять до ночи сидеть.
– Я на секунду. – Антон заторопился. – Дело по Фонтанке в городской?
Она кивнула. Антон секунду подумал.
– Лен, помоги мне. Мне надо узнать радиотелефон, с которого звонили в определенный день в одну квартиру. В «Эпсителеком» и МСЖ мне без прокурорского запроса не дадут ничего. А в горпрокуратуру я идти не хочу. Ты знаешь, почему.
Она постучала пальцами по столу и посмотрела на него внимательно, слегка прищурясь.
Антон пожал плечами:
– Лен. Нет так нет. Я все понимаю. Но ты меня давно знаешь. Я никого еще не подставлял. Тебя тем более. Мне очень надо.
Кто-то пробежал по коридору. Застучали женские каблучки.
– Костя, дай сигарету.
– Мужики, еще будем скидываться?
– Мальчики, не забудьте…
Лена подвинула к себе машинку:
– Только потому, что я действительно знаю тебя и о тебе. Отчитаешься мне потом по полной. Давай телефон и адрес квартиры.
Жалюзи в кабинете были плотно закрыты. Вовсю работал калорифер. Лампа рассеивала приятный зеленоватый свет. Под убаюкивающий стук машинки Антон почувствовал, как клонит ко сну. Веки потяжелели. Было тепло и хорошо. Отчаянный ноябрь с унылым дождем остался где-то за чертой.
– Готово.
Он встрепенулся и взял протянутые листки.
– Ты сколько сегодня спал?
– Немерено.
Она покачала головой.
– Ехал бы ты домой. Как семья, кстати?
– Как всегда.
Он встал.
– Спасибо.
– Рада помочь. Заходи.
Взгляд у нее был внимательный и серьезный.
В дверях он обернулся:
– Тебе идет синий цвет.
Она улыбнулась и махнула рукой.
Спускаясь по лестнице, он слышал, как, обгоняя его, несутся по водосточным трубам дождевые струи.
* * *
В квартире было тихо и темно. Антон щелкнул выключателем. Белый тетрадный листок прилепился к краю зеркала.«Антоша! Мы у мамы. Заезжай за нами в семь».
На часах было четверть девятого. Он с трудом стянул промокшие ботинки и прошел к телефону.
– Добрый вечер, Елена Игоревна. Оля с Пашей еще у вас?
– Куда же они по темноте и дождю поедут? – Голос у тещи был нервным. Здороваться с ним она не считала нужным.
– Посмотри на часы! Паше уже пора спать! – Ольга говорила истерическим фальцетом, как всегда, когда звонила от матери. – Я же просила заехать в семь…
– Я только пришел…
– Тебя интересует только работа. У тебя никаких обязательств перед семьей. Я сегодня буду ночевать у мамы, а может быть, не только…
Он аккуратно положил трубку и посмотрел в незанавешенное окно. Было темно. Стекло стремительно покрывалось дождевыми шрамами. Он подумал, что про «обязательства» – не Ольгины слова, что скандалы у них все чаще, что в чем-то она права и что еще он очень устал, чтобы об этом всем сейчас думать.
Телефон разбудил его около двенадцати. Ольга говорила шепотом:
– Там, на балконе, кисель остывает, а на табуретке – гречневая каша, в одеяле. Поешь утром. Мы приедем к двенадцати-часу. Я тебя очень люблю.
Он повесил трубку и мгновенно заснул под стук ветра в окна.
* * *
Цыбин сам удивился тому хорошему настроению, которое овладело им, едва он открыл глаза. Даже серая, прорезаемая дождевыми иглами муть за окном не окатывала такой тоской, как накануне. Он вдруг понял, что зревшее в нем последние дни решение принято. Причем окончательно и безоговорочно. Жизнь вступает в новую фазу.Телефонный звонок застал его под горячими струями душа. Слегка размятое легкой зарядкой тело наполнялось бодростью. Он решил не прерывать процесса, но звонки настойчиво кромсали утреннюю субботнюю тишину дома.
– Слушаю. – Он немного поежился: в комнате было прохладно.
– Привет, это я. – Голос Анны был виноватым. – Извини, что пропала.
– Ничего, бывает. – В груди радостно, но настороженно кольнуло. Он автоматически подошел к окну. Телефонная будка у соседнего дома была пуста. Незнакомых машин и праздношатающихся людей тоже не видно. – Ты откуда?
– Из дома. Только приехала. – Она говорила торопливо. – Встретила университетскую подругу и спьяну забралась к ней на дачу, под Ивангород. Телефона еще у них нет, машина сломалась. Пришлось ждать, пока вчера вечером приехал ее муж и отвез меня сегодня на поезд. Только в пол-одиннадцатого в город добралась.
Цыбин молчал. Разные мысли вращались в голове со скоростью пропеллера.
– Ты сердишься? – Тон у нее стал совсем детским. – Не веришь мне?
– Верю. – Он перебросил трубку к другому уху и потянулся за рубашкой. – Просто я волновался.
В принципе, это была правда.
– Прости, – еще раз сказала она, – я сейчас приеду. Можно?
Секунду он считал в голове:
– Конечно. Даже нужно.
Чувствовалось, что она обрадовалась.
– Буду через час.
На кухне одновременно засвистел чайник и звякнула духовка с горячими бутербродами. Цыбин налил крепкого чая, откусил кусочек поджаристой булки с оплавившимся сыром и посмотрел на пустынную набережную Волковки. Небо уныло посыпало дождем грязный ноябрьский асфальт. Он сходил в комнату и, принеся телефон, набрал ее домашний номер.
– Алло. – Она ответила на третьем звонке.
– Милая, извини, тебе не трудно будет купить мне сигарет по пути?
– Конечно, нет! – Она рассмеялась. – Терпи. Я скоро.
Он подумал, что то, что она действительно дома, еще ничего не значит, и взял в руки телефонный справочник.
– Алло, это справочная Варшавского вокзала? Извините, у меня должна была приехать жена из Ивангорода, а что-то нет. Очень волнуюсь. Не подскажете, на каком поезде она могла приехать?.. Таллинский прибыл в десять двадцать восемь? Других нет? А вчера вечером? Тоже не было? Неужели так мало поездов? А-а, сложная обстановка на границе. Спасибо большое. Нет, видимо, она еще не добралась. Далеко от вокзала. Спасибо.
Цыбин допил чай и посмотрел на часы. На такси в субботу без «пробок» ей ехать минут двадцать. На транспорте она не поедет. Он встал и пошел одеваться.
Ветер был холодным и влажным. Дождь походил на водяные брызги. Пустынная набережная изредка оглашалась шорохом автомобильных шин. Народу почти не было видно. Только на остановке автобуса несколько человек забились в прозрачный павильон. Безлюдье объяснялось выходным днем и полным отсутствием в этом районе каких-либо присутственных мест, включая рюмочные и пивняки. Тонкая индустриальная коса между центровой Лиговкой и спальным Купчино.
Цыбин выбрал удачную позицию у лестничного окна дома, стоящего торцом к его жилищу. Подъезд с грехом пополам проглядывался. Грязное стекло немного очистилось дождем.
Анна появилась, когда он курил третью сигаретку. Она выбралась из желтого таксомотора и, осторожно ступая на высоких каблуках, направилась к парадной. Он сосредоточился. Больше никого не было видно. Ни людей, ни машин. Она не оглянулась ни разу. Не сделала паузы перед входом в подъезд.
Обшарпанная дверь громко хлопнула.
Прошло минут пятнадцать. Дождь неожиданно пошел сильнее. Стало более сумрачно. Цыбин представил себе, что она думает, звоня снова и снова в пустую квартиру.
Она вышла из подъезда. Наступал самый серьезный момент. Если она участвовала в чьей-то игре, то сейчас они поймут, что что-то идет не по плану и постараются выйти с ней на контакт, да и ей понадобятся новые инструкции. Дилетанты просто подойдут или подъедут. Профессионалы пошлют божью старушку спросить дорогу или мамашу с коляской, которая попросит подержать дверь в парадную. На худой конец, возможен подвыпивший парень с настойчивыми ухаживаниями. Анна спокойно побродила перед домом. Несколько раз посмотрела на окна, затем снова зашла в парадную. Прошло еще минут семь. Никого. Она вышла и, подойдя к дороге, посмотрела в одну и в другую стороны. Постояв минуту, прошла к одинокому таксофону, на который Цыбин двумя часами раньше взирал из окна. Этого он не предвидел. Автомат был старый, жетонный. Напрягая зрение, он увидел, как она, вставив жетон, крутит диск. Возможно, звонит ему, а возможно… Она повесила трубку. Цыбин успел заметить движение руки, вынимающей жетон. Не дозвонилась. Дождь хлестал сильнее и сильнее. На Анне не было шапки. Она раскрыла зонт, постояла опять в раздумье и пошла ловить машину.