- Ты ее, типа, это... давай. Только, типа, это... поосторожней. Всяко может быть. На ноги, на руки, на голову что-нибудь сделает.
- Не бздэ, - ответил ему Глюкоза, показывая "не бздэ" ладонью. Дальше произошло непонятное. Глюкоза выбросил вперед руку, собираясь остановить вращение, и в момент был притянут к веретену. Секунд десять размытое Глюкозово тулово мутной тенью мелькало перед глазами его товарищей, а потом, как выпущенный из пращи камень, он отлетел на несколько метров в сторону и врезался в стену дома.
Любой, хотя бы понаслышке знакомый с элементарными законами динамической физики, ничего странного в полете Глюкозы, завершившемся ударом об стену, не увидел бы. К сожалению, Феликс Компотов-старший с физикой был практически незнаком. Сын его, второгодник Федька, динамику в физике не любил и вырвал из учебника те страницы, где рассказывалось школьникам о динамике. Словом, с Феликсом Компотовым-старшим повторилось то же самое, что с Глюкозой, - полет и последовавшее за ним падение.
- Нос чешется, значит - к пьянке, - сказал Феликс Компотов-старший, трогая ушибленный бок.
- Изнутри чешется? - поинтересовался Глюкоза у бригадира, лежащего рядом с ним
- Изнутри.
- Изнутри - это к большой пьянке, - сказал Глюкоза, поднимаясь и отряхивая штаны.
- Вообще-то я в приметы не верю, - ответил ему Феликс Компотов-старший. - А эти где?
- Эти? Вон они в конце переулка, драпают.
- Значит, так никоторый никоторого и не замочил? - спросил Колька из 30-й квартиры, высовывая нос из парадной, куда он на время ретировался.
- Держи ухи на макухе, - сказал Чувырлов, тоже высовывая свой нос, только не из парадной - из подворотни. - Переходим к водным процедурам? спросил он с надеждой в голосе.
- Перейдешь тут, - сказал Глюкоза, показывая рукой вперед.
Вдалеке, в конце переулка, маленькая, но заметная отовсюду, как вратарь в футбольных воротах - чуть пригнувшись и с расставленными руками, - стояла их Калерия Карловна, не давая беглецам отступить.
Наверное, читателю непонятно, куда же Калерия Карловна подевалась, ведь выезжали-то они впятером, впятером толкались в автобусе, все вместе убегали от контролеров - поэтому-то, из-за собак-контролеров, они и вышли на пол-остановки раньше, немного не доехав до Съезжинской.
Никуда она из сюжета не исчезала, дорогая наша Калерия Карловна, просто сделала упреждающий ход: когда, спасаясь от контролеров, они раздвинули гармошку дверей и выскочили на ходу из автобуса, Калерия внезапно заметила, как ее сибирская конкурентка вместе с медсестрой Машенькой скрываются за ближайшим углом (Вепсаревича она не увидела, тот за угол завернул раньше). "Вперед!" - скомандовала она верным своим ищейкам и пустила их по горячему следу, сама же соседней улицей добралась до ближайшего перекрестка и вышла беглянкам в лоб, чтобы взять их обеих тепленькими.
Но, к ее великому удивлению, оказалось, что вместе с ними здесь находится главный приз, ради которого вся эта каша и заварилась, Вепсаревич Иван Васильевич, собственной, как говорится, персоной.
Калерия, дрожа от азарта, стояла затычкой в горле неширокого Загибенного переулка. Руки у нее почему-то вытянулись и доставали крючками пальцев до каменных стен домов.
Машенька, Вепсаревич и Медсестра Леля замерли напротив нее.
Глупо пялясь на непонятную бабку, Машенька смущенно спросила:
- Бабушка, вам чего?
- Здравствуйте, Калерия Карловна, - поздоровался с Калерией Ванечка. Маша, это наша соседка, она у нас наверху живет.
- В общем, так, - сказала Калерия, как будто не узнавая Ванечку и обращаясь к Медсестре Леле. - Отдавай мне этого твоего товарища, иначе... Она отколупнула от каждой стенки по кроваво-красному старинному кирпичу и не глядя запустила их вверх. Загрохотало кровельное железо, и в воздух взлетели голуби.
- Паучий бог тебе товарищ, - ответила Медсестра Леля, вмиг проникнув во вражескую суть старушенции, - и вот тебе на твое "иначе" мое "иначе".
Кирпичи, как какая-нибудь дешевая клоунская подделка, с легкостью вернулись на место, в стены, из которых их выцарапала Калерия, при этом больно саданув старуху по пальцам.
Обиженная Калерия превратила кулаки в гири и стукнула ими одна о другую. Долгий чугунный звон прокатился по Загибенному переулку и замер, рассосавшись по подворотням.
- Держись, сражаюсь! - сказала она, насупясь.
- Держусь, защищаюсь! - ответила Медсестра Леля и поплевала себе на ногти. - Сейчас вот сердце-то из тебя вышибу, останешься ходить бессердечной.
- Соль тебе в очи, кочерга в плечи, - презрительно ответила Калерия Карловна и тоже поплевала себе на ногти. От ногтей повалил пар. Затем она подпрыгнула на одной ноге, другой сделала вращательное движение и вдруг грохнулась на твердую мостовую, как дохлая курица.
Леля рассмеялась и подмигнула Машеньке:
- Малое шаманское заябари. Теперь старушка только бздеть сможет мыльными пузырями. - Она повернулась к Калерии: - Боюсь, бабуля, из-за меня тебе придется перенести сегодня большие приключения!
Калерия позеленела от злости. Левый глаз у нее стал белый, а правый черный. Из третьего же, если бы у нее был таковой, в Лелю бы сейчас полетели самые ядовитейшие из стрел.
- Одна тоже вон бзднула, щей плеснула, на корячки встала, луковку достала, - сказала она, с трудом поднимаясь. Тут уже не стерпела Машенька.
- А ну сгинь, поганая старушонка! Не то пну под дыру, так улетишь под гору, тресну в висок, посыпется из жопы песок!
Когда Машеньке надо было превратиться на время во вздорную базарную бабу, ей это удавалось легко. Опыта такого рода у Машеньки было хоть отбавляй. Пьяные соседи по коммуналке, тетки в продуктовых очередях, ушлые водилы на "скорой". Бывало, даже больные на операционном столе с распоротым скальпелем животом и торчащими наружу кишками начинали ее вдруг клеить и лапать своими немощными руками. Все это пресекалось быстро отборной профессиональной руганью, а то и просто туфлей по яйцам.
Ее поддержала Леля, нацелив на старушонку палец и пукая из него, как из детского пистолета-пукалки:
- Ну что, Арахна, старая склеротичка, облик человеческий сумела себе вернуть, а вот секрет паутины - нет? С тех пор ищешь, рыщешь, не можешь успокоиться? Но дети от тебя все равно одни пауки...
- Блядь вокзальная, - обозвала ее Калерия. - Ненавижу. Она вдруг задрала юбку и повернулась к девицам задом, показывая им кружевные желтые атласные панталоны, какие были в моде, наверное, еще во времена Пушкина, влюбленного в мадемуазель Гончарову.
Давно уже Загибенный переулок не видел таких откровенных сцен и не слышал такой непечатной прозы, как в этой уличной перепалке. Тем временем к нашим героям с тыла медленно подходили компотовцы. Немного не дойдя до ругающихся, они замялись на одном месте, но в ссору пока не вмешивались, выжидали, что будет дальше.
- А вы чего стоите, как неродные, когда здесь пожилых людей с говном смешивают? - крикнула им Калерия через головы Машеньки, Вепсаревича и Медсестры Лели.
- Да пошла ты... -сказал Глюкоза.-За не фиг делать пиздюлей получать нетушки, пусть кто-нибудь другой получает.
- Бунт на корабле? Крыса! - сказала она Глюкозе. - Паучья сыть! После этого обратилась к Кольке из 30-й квартиры: - Колька, ты слышал, что мне эта неумытая сволочь сейчас сказала?
- Ну, слышал, а я тут при чем?
- Как водку за мой счет жрать, так при чем, а как заступиться за старого человека, так сразу рыло воротишь? Чувырлов, - сказала она Чувырлову, - ты единственный здесь человек культурный, ты-то меня, надеюсь, не бросишь?
- Ой, - сказал Чувырлов, кидая взгляд на свои несуществующие часы, - у меня же деловое свидание! А на смокинге еще пуговицы не пришиты!
- Суки! - закричала Калерия. - Вы еще у меня поплачете! Вы еще у меня попросите с похмелья водички! Хер вам будет, а не водичка!
- Подумаешь, какая Марфа Вавилоновна выискалась, - сказал Колька из 30-й квартиры. - У самой денег хоть жопой ешь, а для нас даже на автобусный билет пожалела.
- Ах, так? - взорвалась Калерия. - Пошли вы все тогда на... - Она сказала куда.
- А что - и пойдем, - ответил Феликс Компотов-старший. - Всяко лучше, чем об стенки башками стукаться. Но выпить все равно выпьем! Вона как в желудке урчит - это от недолива. - Он достал из фронтового НЗ третью, заначенную, бутылку "Охотничьей" и только приготовился сделать длинный первый глоток, как случилось нечто необыкновенное.
Из дальнего конца переулка послышались сумасшедший цокот и такое же сумасшедшее завывание. Все участники описываемых событий недоуменно посмотрели туда. И вот что они увидели. Скаля морду и вытаращив глаза, по Загибенному неслась лошадь. На лошади сидел какой-то мужик с полощущейся по ветру бородой. И если бы просто лошадь или просто мужик. Лошадь была полосатая, низенькая, зубастая, она фыркала большими ноздрями и разбрасывала по сторонам пену. Мужик тоже был полосат, как лошадь, но здоровый, только уж очень бледный. Ноги его крепко обхватывали тощие бока лошаденки, тельник на нем был в пятнах - от пота и, возможно, от слез. Он-то и завывал, как бобик, распугивая прохожих и воробьев. Внешне все это напоминало психическую атаку митьков. Как на картине в Русском музее, где Шинкарев Тихомир Флореныч в полосатом революционном тельнике на полосатой революционной зебре мчится с шашкой наперерез врагу, а внизу на картине подпись:
Гром гремит, земля трясется,
На врага митёк несется
С криком: "Мать твою етить!
Митьки никого не хотят победить!"
На самом деле произошло вот что. Когда крыса, обращенная в грушу, та самая, из подвала на Съезжинской, была отбита загипсованным мальчиком и улетела в поднебесье за крыши, приземлилась эта груша не где-нибудь, а в вольере Ленинградского зоопарка. А в вольере томилась зебра. Зебра грушу, понятно, съела. И, понятно, приобрела силу - ту самую, немеряную, волшебную, необходимую для Ванечкиного лечения. Зебра вышибла решетку вольера, затем могучей железобетонной башкой пробила каменную ограду ZOO и выскочила в мыле и пене на набережную Кронверкского пролива. Конечно, ее пытались остановить. "Стой, зараза!!! Куда?!!" - орала ей вслед охрана, но она на это лишь звонко ржала и отстукивала копытами "Половецкие пляски" из оперы Александра Бородина "Князь Игорь". Единственный, кто не сробел и встал на ее пути, - матрос из плову чего ресторана "Кронверк", вышедший на берег покурить. Он и был этим бородатым всадником, запрыгнувшим за каким-то хером на спину скачущего чудовища. Запрыгнувшим и сразу же пожалевшим, что ввязался в это безумное приключение.
Много всякого страха повидал в своей долгой жизни Феликс Компотов-старший - и вылезающую из очка унитаза голову водяной змеи, и утопленницу у Тучкова моста, и мальчика-первоклассника, принесшего сдавать на приемный пункт бутылки из-под кефира и раздавленного дикой толпой народа, когда сказали, что кончается тара. Но чтобы полосатая лошадь... В общем, он сблеванул первый. За ним - Глюкоза, за Глюкозой - Чувырлов. Один Колька из 30-й квартиры сдержал в себе драгоценные полторы бутылки аперитива "Невский", добытые им перед этим в жестоком бою с собой.
В момент компотовскую четверку с мостовой как метлой смахнуло. Глюкоза прыгнул в мусорный бак и укатился на соседнюю улицу, наподобие профессора Вагнера из известного беляевского рассказа. Другие бросились наубёг, и скоро от них уже не осталось ни тени, ни духа, ни топота потных ног. Калерия убежала тоже, решив, что этот полосатый кентавр послан ей злопамятным Зевсом в отместку за былые измены. Машенька, Ванечка и усталая Медсестра Леля просто отошли в сторону, подождали, когда зебра проскачет мимо, и отправились к Ивану Васильевичу домой.
Но перед тем, как прийти домой, у Ванечки в этот трудный день произошла еще одна встреча.
Они уже приближались к дому, когда на улицу непонятно откуда вынырнули Семен Семенович и рыжекудрая красавица Эстер. Ванечка попробовал отвернуться, пригнул голову, спрятал ее за Машеньку, но от глазастого заведующего отделением не укрылись эти его попытки.
- Можешь не прятаться, я тебя все равно вижу, - сказал Семен Семеныч приветливо, дыша на Ванечку селёдочным перегаром.
- Здрасьте, - робко ответил Ванечка и вложил свою шероховатую длань в протянутую ему навстречу стремительную руку Семен Семеныча.
- Привет! - сказала рыжекудрая Эстер и звонко чмокнула Ванечку в перекрестье бровей и носа.
- Вы знакомы? - подозрительно спросил ее спутник, почему-то глядя Ванечке на штаны.
- Он наш постоянный клиент, интересуется литературой по этике и эстетике.
- Говорят, меня в ИНЕБОЛе ищут? - спросил Ванечка, чтобы переменить тему.
- Уже не ищут. Накрылся, похоже, наш ИНЕБОЛ медным тазом. Спонсоры отказали в средствах на новые разработки. Свертывание военной программы, мать их ети. Даже проект "Человек-рыба", говорят, нерентабельный. Ты теперь у нас как тот неизвестный солдат, который не потому неизвестный, что неизвестен, а потому что на хрен уже никому не нужен. - Он помялся и, будто извиняясь, сказал: - С женой мы разводимся. Она не возражает, я - тоже.
- Мы с Сёмой едем в августе к Вале Стайеру в Сан-Франциско, он пригласил, - сообщила рыжеволосая Эстер.
- А Испания?
- Какая Испания? - спросил Семен Семеныч, вновь подозрительно косясь на Ванечкины штаны.
- Это у него шутка такая, - сказала Эстер. - Иван Васильевич, когда к нам в магазин приходит, что его ни спроси, он всегда: "А Испания?" Сёма, идем скорей, мы опаздываем. Через десять минут концерт.
- Такси возьмем, - улыбнулся Семен Семеныч.
- Привет от Александра Сергеича, - прощаясь с Ванечкой, сказала Эстер.
- Пушкина? - пошутил Семенов.
- Грибоедова, - сказала Эстер и тайком, чтобы не видел Семенов, подмигнула Ванечке.
Леля фыркнула, потянула Вепсаревича за рукав, и они отправились дальше,
Глава 13. Изгнание беса по-красноярски
Итак, Ванечку уволили из "Фанта Мортале". Медсестра Леля Алдынхереловна Кок-оол тоже, выходило, автоматически вычеркивалась из финансовых документов издательства, и денежные обязательства перед ней ликвидировались до срока. Об этом Леля узнала после звонка Николаю Юрьевичу, долго извинявшемуся и долго рассыпавшемуся в любезностях перед Лелей лично и Шамбордаем Михайловичем заочно - короче, тянувшему жареного кота за вымя и обещавшему непременно помочь. Но не сейчас - сейчас в издательстве денег нет, издательство испытывает временные финансовые трудности - естественно, по вине некоторых несознательных личностей, таких как Вепсаревич Иван Васильевич, тормозящих редакционный процесс и вообще своим поведением вносящих смуту в здоровый творческий коллектив лучшего издательства Санкт-Петербурга.
Леля, Машенька, Ванечка и мама Ванечки Вера Филипповна сидели в комнате перед телевизором и смотрели "Поле чудес".
Розовый Якубович на телеэкране примеривал водолазный костюм, подарок участника капитал-шоу, немногословного спасателя из Северомуйска.
- Моя хозяйка на квартире, где я живу, - сказала Медсестра Леля со смехом в голосе, - всегда, когда Якубович выступает, говорит: "У, дармоед! Ужас как его ненавижу! Почешет языком, почешет, а я всю жизнь лопатилась, света белого не видала. Вон подарков сколько опять огрёб. Так бы его вилами и проткнула".
- Раньше так про Райкина говорили, - сказала Вера Филипповна.
- Райкин - гений, - покачал головой Ванечка и посмотрел на Медсестру Лелю: - Ну как, не пора еще?
- Скоро, - ответила Леля и покраснела.
К лечению все было готово, ждали только совпадения каких-то симпатических волновых частот между Лелей здесь и Шамбордаем там, под Красноярском, в Сибири. Что это было такое, Леля объяснить не могла, но, видимо, это было серьезно, раз из-за них приходилось ждать.
Машенька сидела, скучая. Она чувствовала себя ненужной и все пыталась поддержать разговор, но выходило это как-то неловко, невпопад и на другом языке. Так ей, во всяком случае, представлялось.
- Я читать не очень люблю, - сказала она зачем-то, когда розовый Якубович с экрана объявил рекламную паузу. - В детстве у меня была книжка про крокодила. Я, когда ее открывала и видела эту ужасную пасть, визжала и пряталась под кровать со страху. А после я взяла и залепила этого крокодила пластилином, чтобы не так пугаться. Но читать все равно боялась.
- Леля, а это, правда, не опасно, ну эта ваша сибирская медицина? который раз спросила Вера Филипповна.
- Мама, - ответил за Лелю Ванечка, - меня в ИНЕБОЛе какой только гадостью не травили, а тут даже в койку не придется ложиться? Верно?
Вопрос был задан Медсестре Леле. Та кивнула и опять покраснела.
"Что-то я сегодня слишком часто краснею, - подумала она про себя. Неизвестно, что подумают Маша и Ванина мама".
Без задней мысли она положила руки себе на грудь и вдруг почувствовала, как сила груши, пропитавшая ее ладони тогда, в подвале, потекла, потекла из пальцев, и груди ее стали расти, расти, наливаться, как на бахче арбузы, и скоро сделались такие огромные, что перевесили остальное тело и Леля с грохотом упала со стула.
- Ой! - сказала она, поднимаясь с пола.
- Что, частоты совпали? - удивленно спросила мама, разглядывая Лёлины груди.
- Нет еще... - И тут в ее голове ясный голос Шамбордая сказал: "Может, тебе Ваньку того? Присушить? Чтобы он от Машки отсох, а к тебе присох? Съежилась вон вся, как бекасик. Сиськи себе новые отрастила". И через секунду: "Шучу. Это тебя Фрейд баламутит - сидит в своем гнезде, старый ворон, и нашептывает тебе всякую срамоту. - Голос его сделался строже: Ладно,начинаем. Готова?"
- Да, - сказала Леля, - готова.
"Ну, тогда вынимай свой бубен. Начинаю я, ты поддерживаешь".
Лодка ткнулась холодным боком в пружинящую береговую траву, и оттуда с шелестом вылетели стрекозы. Они долго висели в воздухе, и в их жестких изумрудных глазах блестели маленькие желтые стрелки, указывающие в глубину острова.
Иван Васильевич шел, раздвигая стебли и думая о приятных вещах. Первая приятная вещь была темная бутылка "Агдама", которую он купил на станции, когда сходил с электрички. Какая станция, он не помнил - помнил только платформу и спящего на лавочке мужичка с дымящейся папиросой во рту Мужик показывал папиросой к северу, к хилому забору за елками, за которым был спрятан ларек местных кооперативных работников. В ларьке продавали многое, но Вепсаревич выбрал "Агдам".
Не помнил он станцию потому, что на самом деле ни в какой электричке не ехал и все события происходили как бы не с ним, а с человеком, укравшим его лицо и имя и даже некоторые из главных мыслей Ивана Васильевича. То есть он, этот его двойник, их не крал, это сам Вепсаревич придумал такую версию, иначе было не объяснить всей странности сложившейся ситуации. Вокруг были квартира, и книги, и юродствующий в телевизоре Якубович, и Машенька, и мама, и эта девушка, приехавшая его лечить, а вовсе никакая не электричка, и мужика с папиросой не было, и ларька не было, и "Агдама". И не хлюпала под ногами жижа, когда, руками раздвигая траву, он шел по берегу на твердое место, на черную заваленную березу с черными наростами на стволе.
Не хлюпала здесь, в квартире, но там, где над метелками камышей звенели комариные стаи и небо разлетелось над головой, не сдерживаемое кордоном стен, стопа ощущала зыбкую, обманчивую упругость почвы, и Ванечке хотелось скорее выбраться на сухой пригорок.
Вторая приятная вещь, о которой он думал с гордостью, что вот ведь какая штука - на этом острове он никогда не был, а знал его почему-то лучше, чем собственную питерскую квартиру. Остров назывался Сибирь. Об этом сказал ему лодочник на пристани на том берегу, где Ванечка взял напрокат лодку.
Он знал, что от убогой березы начинается натоптанная тропа и ведет эта дорожка сквозь лес к спрятавшейся среди кедров избушке.
Ванечка дошел до березы и, не задерживаясь, ступил на тропу. Лес был сначала светлый, затем стал темнеть, хмуреть, и небо над головой менялось. Из белого с розовыми отливами оно превратилось в низкое, цепляющееся за колючие ветки и стреляющее северными ветрами. Другой бы на месте Ванечки удивился подобной метаморфозе, но Ванечка понимал: так нужно.
В чаще птица-тетеревица напугала выкликом тишину, и поскакали по пням да кочкам быстрые отголоски звука. Почти сразу же лес наполнился привычными природными разговорами - заговорила в вышине белка, рыжие мохнатые муравьи ругались, волоча ящерицу, перешептывались влюбленные коростели, бабочки теряли пыльцу.
До избушки он дошел весело - надышавшись, наслушавшись всякой всячины, насмотревшись на лесное житьё-бытьё. Вокруг дома не было ни забора, ничего, похожего на ограду. Он ступил на низенькое крыльцо, прислушался - внутри было тихо. Ванечка надавил на дверь.
В избушке, в паутинных углах, обитала застоялая темнота, шуршащая, убаюкивающая, не страшная.
- Я в Сибири? - спросил он вслух непонятно у кого.
- В метафизической Сибири, - ответил ему непонятно кто голосом Шамбордая Лапшицкого. То, что это был голос Лапшицкого, Ванечка тоже знал и тоже непонятно откуда, - за мысленным Уральским хребтом, за древними горами Рифейскими, где нас по обыкновению нет. Здесь каждое слово значимо, за каждое слово ты должен держать ответ, здесь человек не может говорить ради шума.
Тогда Ванечка вытащил бутылку "Агдама" и поставил ее на стол.
Сразу же в сенях завозились, и в облаке таежного духа в избушку вошел хозяин.
Внешне Шамбордай был похож на поэта Максимилиана Волошина в период его коктебельской жизни, но, в отличие от Волошина, был высокий, сутулый, худой, седой, без бороды и со схваченными на затылке ленточкой волнистыми волосами. На нем была длиннополая хламида из полотна, сработанного одноуточной техникой, с поясом, тканным на бердечке ручным нестаночным способом. В незатейливом рисунке на полотне преобладали глазково-циркульные мотивы; косорешетчатый скелетный орнамент перемежался рамочными крестами и стилизованными двуглавыми птицами, похожими на крылатых тянитолкаев.
В руке его была копоушка в виде узенькой золотой рыбки из сказки Пушкина. Он бережно копал ею в ухе, весело поглядывая на Ванечку.
- Я чего сейчас вдруг подумал, - сказал Шамбордай Михайлович, пожимая Ванечке руку. - Вепсаревич - ведь это когда вепса скрещивают с царевичем? То есть вепс царской крови, верно? Может, мне тебя и называть для краткости просто Царевичем? Или Иваном-царевичем? Ты не против? Да шучу я, шучу, усмехнулся ласково Шамбордай, заметив Ванечкино смущение. - Это я после дерева отвык от человеческого общения, поэтому и шучу. Буду называть тебя Ванькой. Не обидишься?
- Нет, с чего бы?
- А с того, что у нас в Сибири, кто к какому имени привыкает, тот ни на какие другие не отзывается. Меня можешь называть просто паном Лапшицким. А то Шамбордай Михайлович - язык сотрешь, пока выговоришь.
Шамбордай воткнул копоушку в специальное отделение в поясе и вынул из соседнего отделения медно-зеленую лягушку-плевательницу. Сплюнул в нее аккуратно и убрал плевательницу на место.
- Зиндахо ва мурдахо, - сказал он, вытирая губы ладонью.
- Что? - переспросил Ванечка.
- Такое специальное выражение. Типа "бляха-муха". Мое фирменное заклинание.
- Заклинаниями меня лечить будете? - Ванечка улыбнулся.
- Ты не улыбайся, - сказал Шамбордай Михайлович. - И заклинаниями тоже. Для твоей болезни любая тарабарщина подойдет. "Эники-бэники", "аты-баты", "камлай, баба, камлай, дед, камлай, серенький медведь" - любая. Главное, чтобы читать с выражением и в нужных местах делать страшную рожу.
- Весело, - сказал Вепсаревич.
- Весело будет, когда с демонами будем бороться. - Шамбордай кивнул на бутылку, которую принес Ванечка. - Только эта твоя бормотуха нам не поможет. Тут нужны напитки серьезные. Вот. - Он отдернул в сторону занавеску, прикрывающую широкую настенную полку, уставленную бутылями и бутылищами. - Водка легочная, водка желудочная, здесь сердечная, здесь у меня супружеская, видишь плоская бутылка - здесь плоскостопная, в этой язвенная, в этой - против фурункулеза. Полбутылки перед обедом, целую во время обеда, ну а после можно прибавить дозу. И фурункулы как рукой снимает. Главное... - Он подмигнул Ванечке. - Главное в них- богородская травка. Травка эта всем травам мать, потому что проросла она из слез Богородицы, пролитых по Иисусу Христу, и заставляет любую нечистую силу плакать. Когда же нечистая сила плачет, справиться с ней опытному специалисту гораздо легче. Болезни ведь отчего? Оттого что человек перешел гору, за которую ему нельзя заходить. Переплыл реку, которую ему переплывать запрещается. Оттого что съел пищу, от которой ему лучше бы воздержаться Надел на себя одежду, в которой ему ходить не стоило. Демоны человека ловят и за эти его грехи наказывают, каждого - за свое. Тут важно выяснить, какой из демонов - ведь имя демонам легион - наслал на человека болезнь. Выясняется это так: посылается невидимый ээрень-помощник в те места, где демоны обитают, он-то и выясняет причину и докладывает о ней тому, кто его послал. Дальше начинается самая опасная для нас, специалистов, работа. Приходится скакать на коне-бубне туда, где живет этот вредоносный дьявол и вступать с ним в смертельный бой. Победил - значит, больной вылечен. Проиграл - значит, больной безнадежен.
Шамбордай снял с полки бутылку с жидкостью цвета спелой моркови и поставил ее на стол рядом с Ванечкиным "Агдамом".
- По звону даже сравни, - гвоздиком, вытащенным из пояса, ударил он по бутылкам. - Тут малиновый, а в твоей... - Шамбордай Лапшицкий открыл обе бутылки, принюхался. - А запах? Тут амброзия, здесь - портянка. - Чтобы окончательно победить Ванечку в этом споре, им самим и затеянном, Шамбордай вытащил из складок своей хламиды две походные граненые рюмки объемом в половину стакана каждая, в одну налил до краев свою морковного цвета жидкость, другую же наполнил "Агдамом". Выпил до дна из первой, также целиком - из второй, поморщился, занюхал полой хламиды. - Земля и небо, сказал он важно. - Каиново и авелево. - Затем внимательно посмотрел на Ванечку и голосом, не терпящим возражений, объявил: - Что ж. мой молодой друг, время дорого - пожалуй, начнем.
- Не бздэ, - ответил ему Глюкоза, показывая "не бздэ" ладонью. Дальше произошло непонятное. Глюкоза выбросил вперед руку, собираясь остановить вращение, и в момент был притянут к веретену. Секунд десять размытое Глюкозово тулово мутной тенью мелькало перед глазами его товарищей, а потом, как выпущенный из пращи камень, он отлетел на несколько метров в сторону и врезался в стену дома.
Любой, хотя бы понаслышке знакомый с элементарными законами динамической физики, ничего странного в полете Глюкозы, завершившемся ударом об стену, не увидел бы. К сожалению, Феликс Компотов-старший с физикой был практически незнаком. Сын его, второгодник Федька, динамику в физике не любил и вырвал из учебника те страницы, где рассказывалось школьникам о динамике. Словом, с Феликсом Компотовым-старшим повторилось то же самое, что с Глюкозой, - полет и последовавшее за ним падение.
- Нос чешется, значит - к пьянке, - сказал Феликс Компотов-старший, трогая ушибленный бок.
- Изнутри чешется? - поинтересовался Глюкоза у бригадира, лежащего рядом с ним
- Изнутри.
- Изнутри - это к большой пьянке, - сказал Глюкоза, поднимаясь и отряхивая штаны.
- Вообще-то я в приметы не верю, - ответил ему Феликс Компотов-старший. - А эти где?
- Эти? Вон они в конце переулка, драпают.
- Значит, так никоторый никоторого и не замочил? - спросил Колька из 30-й квартиры, высовывая нос из парадной, куда он на время ретировался.
- Держи ухи на макухе, - сказал Чувырлов, тоже высовывая свой нос, только не из парадной - из подворотни. - Переходим к водным процедурам? спросил он с надеждой в голосе.
- Перейдешь тут, - сказал Глюкоза, показывая рукой вперед.
Вдалеке, в конце переулка, маленькая, но заметная отовсюду, как вратарь в футбольных воротах - чуть пригнувшись и с расставленными руками, - стояла их Калерия Карловна, не давая беглецам отступить.
Наверное, читателю непонятно, куда же Калерия Карловна подевалась, ведь выезжали-то они впятером, впятером толкались в автобусе, все вместе убегали от контролеров - поэтому-то, из-за собак-контролеров, они и вышли на пол-остановки раньше, немного не доехав до Съезжинской.
Никуда она из сюжета не исчезала, дорогая наша Калерия Карловна, просто сделала упреждающий ход: когда, спасаясь от контролеров, они раздвинули гармошку дверей и выскочили на ходу из автобуса, Калерия внезапно заметила, как ее сибирская конкурентка вместе с медсестрой Машенькой скрываются за ближайшим углом (Вепсаревича она не увидела, тот за угол завернул раньше). "Вперед!" - скомандовала она верным своим ищейкам и пустила их по горячему следу, сама же соседней улицей добралась до ближайшего перекрестка и вышла беглянкам в лоб, чтобы взять их обеих тепленькими.
Но, к ее великому удивлению, оказалось, что вместе с ними здесь находится главный приз, ради которого вся эта каша и заварилась, Вепсаревич Иван Васильевич, собственной, как говорится, персоной.
Калерия, дрожа от азарта, стояла затычкой в горле неширокого Загибенного переулка. Руки у нее почему-то вытянулись и доставали крючками пальцев до каменных стен домов.
Машенька, Вепсаревич и Медсестра Леля замерли напротив нее.
Глупо пялясь на непонятную бабку, Машенька смущенно спросила:
- Бабушка, вам чего?
- Здравствуйте, Калерия Карловна, - поздоровался с Калерией Ванечка. Маша, это наша соседка, она у нас наверху живет.
- В общем, так, - сказала Калерия, как будто не узнавая Ванечку и обращаясь к Медсестре Леле. - Отдавай мне этого твоего товарища, иначе... Она отколупнула от каждой стенки по кроваво-красному старинному кирпичу и не глядя запустила их вверх. Загрохотало кровельное железо, и в воздух взлетели голуби.
- Паучий бог тебе товарищ, - ответила Медсестра Леля, вмиг проникнув во вражескую суть старушенции, - и вот тебе на твое "иначе" мое "иначе".
Кирпичи, как какая-нибудь дешевая клоунская подделка, с легкостью вернулись на место, в стены, из которых их выцарапала Калерия, при этом больно саданув старуху по пальцам.
Обиженная Калерия превратила кулаки в гири и стукнула ими одна о другую. Долгий чугунный звон прокатился по Загибенному переулку и замер, рассосавшись по подворотням.
- Держись, сражаюсь! - сказала она, насупясь.
- Держусь, защищаюсь! - ответила Медсестра Леля и поплевала себе на ногти. - Сейчас вот сердце-то из тебя вышибу, останешься ходить бессердечной.
- Соль тебе в очи, кочерга в плечи, - презрительно ответила Калерия Карловна и тоже поплевала себе на ногти. От ногтей повалил пар. Затем она подпрыгнула на одной ноге, другой сделала вращательное движение и вдруг грохнулась на твердую мостовую, как дохлая курица.
Леля рассмеялась и подмигнула Машеньке:
- Малое шаманское заябари. Теперь старушка только бздеть сможет мыльными пузырями. - Она повернулась к Калерии: - Боюсь, бабуля, из-за меня тебе придется перенести сегодня большие приключения!
Калерия позеленела от злости. Левый глаз у нее стал белый, а правый черный. Из третьего же, если бы у нее был таковой, в Лелю бы сейчас полетели самые ядовитейшие из стрел.
- Одна тоже вон бзднула, щей плеснула, на корячки встала, луковку достала, - сказала она, с трудом поднимаясь. Тут уже не стерпела Машенька.
- А ну сгинь, поганая старушонка! Не то пну под дыру, так улетишь под гору, тресну в висок, посыпется из жопы песок!
Когда Машеньке надо было превратиться на время во вздорную базарную бабу, ей это удавалось легко. Опыта такого рода у Машеньки было хоть отбавляй. Пьяные соседи по коммуналке, тетки в продуктовых очередях, ушлые водилы на "скорой". Бывало, даже больные на операционном столе с распоротым скальпелем животом и торчащими наружу кишками начинали ее вдруг клеить и лапать своими немощными руками. Все это пресекалось быстро отборной профессиональной руганью, а то и просто туфлей по яйцам.
Ее поддержала Леля, нацелив на старушонку палец и пукая из него, как из детского пистолета-пукалки:
- Ну что, Арахна, старая склеротичка, облик человеческий сумела себе вернуть, а вот секрет паутины - нет? С тех пор ищешь, рыщешь, не можешь успокоиться? Но дети от тебя все равно одни пауки...
- Блядь вокзальная, - обозвала ее Калерия. - Ненавижу. Она вдруг задрала юбку и повернулась к девицам задом, показывая им кружевные желтые атласные панталоны, какие были в моде, наверное, еще во времена Пушкина, влюбленного в мадемуазель Гончарову.
Давно уже Загибенный переулок не видел таких откровенных сцен и не слышал такой непечатной прозы, как в этой уличной перепалке. Тем временем к нашим героям с тыла медленно подходили компотовцы. Немного не дойдя до ругающихся, они замялись на одном месте, но в ссору пока не вмешивались, выжидали, что будет дальше.
- А вы чего стоите, как неродные, когда здесь пожилых людей с говном смешивают? - крикнула им Калерия через головы Машеньки, Вепсаревича и Медсестры Лели.
- Да пошла ты... -сказал Глюкоза.-За не фиг делать пиздюлей получать нетушки, пусть кто-нибудь другой получает.
- Бунт на корабле? Крыса! - сказала она Глюкозе. - Паучья сыть! После этого обратилась к Кольке из 30-й квартиры: - Колька, ты слышал, что мне эта неумытая сволочь сейчас сказала?
- Ну, слышал, а я тут при чем?
- Как водку за мой счет жрать, так при чем, а как заступиться за старого человека, так сразу рыло воротишь? Чувырлов, - сказала она Чувырлову, - ты единственный здесь человек культурный, ты-то меня, надеюсь, не бросишь?
- Ой, - сказал Чувырлов, кидая взгляд на свои несуществующие часы, - у меня же деловое свидание! А на смокинге еще пуговицы не пришиты!
- Суки! - закричала Калерия. - Вы еще у меня поплачете! Вы еще у меня попросите с похмелья водички! Хер вам будет, а не водичка!
- Подумаешь, какая Марфа Вавилоновна выискалась, - сказал Колька из 30-й квартиры. - У самой денег хоть жопой ешь, а для нас даже на автобусный билет пожалела.
- Ах, так? - взорвалась Калерия. - Пошли вы все тогда на... - Она сказала куда.
- А что - и пойдем, - ответил Феликс Компотов-старший. - Всяко лучше, чем об стенки башками стукаться. Но выпить все равно выпьем! Вона как в желудке урчит - это от недолива. - Он достал из фронтового НЗ третью, заначенную, бутылку "Охотничьей" и только приготовился сделать длинный первый глоток, как случилось нечто необыкновенное.
Из дальнего конца переулка послышались сумасшедший цокот и такое же сумасшедшее завывание. Все участники описываемых событий недоуменно посмотрели туда. И вот что они увидели. Скаля морду и вытаращив глаза, по Загибенному неслась лошадь. На лошади сидел какой-то мужик с полощущейся по ветру бородой. И если бы просто лошадь или просто мужик. Лошадь была полосатая, низенькая, зубастая, она фыркала большими ноздрями и разбрасывала по сторонам пену. Мужик тоже был полосат, как лошадь, но здоровый, только уж очень бледный. Ноги его крепко обхватывали тощие бока лошаденки, тельник на нем был в пятнах - от пота и, возможно, от слез. Он-то и завывал, как бобик, распугивая прохожих и воробьев. Внешне все это напоминало психическую атаку митьков. Как на картине в Русском музее, где Шинкарев Тихомир Флореныч в полосатом революционном тельнике на полосатой революционной зебре мчится с шашкой наперерез врагу, а внизу на картине подпись:
Гром гремит, земля трясется,
На врага митёк несется
С криком: "Мать твою етить!
Митьки никого не хотят победить!"
На самом деле произошло вот что. Когда крыса, обращенная в грушу, та самая, из подвала на Съезжинской, была отбита загипсованным мальчиком и улетела в поднебесье за крыши, приземлилась эта груша не где-нибудь, а в вольере Ленинградского зоопарка. А в вольере томилась зебра. Зебра грушу, понятно, съела. И, понятно, приобрела силу - ту самую, немеряную, волшебную, необходимую для Ванечкиного лечения. Зебра вышибла решетку вольера, затем могучей железобетонной башкой пробила каменную ограду ZOO и выскочила в мыле и пене на набережную Кронверкского пролива. Конечно, ее пытались остановить. "Стой, зараза!!! Куда?!!" - орала ей вслед охрана, но она на это лишь звонко ржала и отстукивала копытами "Половецкие пляски" из оперы Александра Бородина "Князь Игорь". Единственный, кто не сробел и встал на ее пути, - матрос из плову чего ресторана "Кронверк", вышедший на берег покурить. Он и был этим бородатым всадником, запрыгнувшим за каким-то хером на спину скачущего чудовища. Запрыгнувшим и сразу же пожалевшим, что ввязался в это безумное приключение.
Много всякого страха повидал в своей долгой жизни Феликс Компотов-старший - и вылезающую из очка унитаза голову водяной змеи, и утопленницу у Тучкова моста, и мальчика-первоклассника, принесшего сдавать на приемный пункт бутылки из-под кефира и раздавленного дикой толпой народа, когда сказали, что кончается тара. Но чтобы полосатая лошадь... В общем, он сблеванул первый. За ним - Глюкоза, за Глюкозой - Чувырлов. Один Колька из 30-й квартиры сдержал в себе драгоценные полторы бутылки аперитива "Невский", добытые им перед этим в жестоком бою с собой.
В момент компотовскую четверку с мостовой как метлой смахнуло. Глюкоза прыгнул в мусорный бак и укатился на соседнюю улицу, наподобие профессора Вагнера из известного беляевского рассказа. Другие бросились наубёг, и скоро от них уже не осталось ни тени, ни духа, ни топота потных ног. Калерия убежала тоже, решив, что этот полосатый кентавр послан ей злопамятным Зевсом в отместку за былые измены. Машенька, Ванечка и усталая Медсестра Леля просто отошли в сторону, подождали, когда зебра проскачет мимо, и отправились к Ивану Васильевичу домой.
Но перед тем, как прийти домой, у Ванечки в этот трудный день произошла еще одна встреча.
Они уже приближались к дому, когда на улицу непонятно откуда вынырнули Семен Семенович и рыжекудрая красавица Эстер. Ванечка попробовал отвернуться, пригнул голову, спрятал ее за Машеньку, но от глазастого заведующего отделением не укрылись эти его попытки.
- Можешь не прятаться, я тебя все равно вижу, - сказал Семен Семеныч приветливо, дыша на Ванечку селёдочным перегаром.
- Здрасьте, - робко ответил Ванечка и вложил свою шероховатую длань в протянутую ему навстречу стремительную руку Семен Семеныча.
- Привет! - сказала рыжекудрая Эстер и звонко чмокнула Ванечку в перекрестье бровей и носа.
- Вы знакомы? - подозрительно спросил ее спутник, почему-то глядя Ванечке на штаны.
- Он наш постоянный клиент, интересуется литературой по этике и эстетике.
- Говорят, меня в ИНЕБОЛе ищут? - спросил Ванечка, чтобы переменить тему.
- Уже не ищут. Накрылся, похоже, наш ИНЕБОЛ медным тазом. Спонсоры отказали в средствах на новые разработки. Свертывание военной программы, мать их ети. Даже проект "Человек-рыба", говорят, нерентабельный. Ты теперь у нас как тот неизвестный солдат, который не потому неизвестный, что неизвестен, а потому что на хрен уже никому не нужен. - Он помялся и, будто извиняясь, сказал: - С женой мы разводимся. Она не возражает, я - тоже.
- Мы с Сёмой едем в августе к Вале Стайеру в Сан-Франциско, он пригласил, - сообщила рыжеволосая Эстер.
- А Испания?
- Какая Испания? - спросил Семен Семеныч, вновь подозрительно косясь на Ванечкины штаны.
- Это у него шутка такая, - сказала Эстер. - Иван Васильевич, когда к нам в магазин приходит, что его ни спроси, он всегда: "А Испания?" Сёма, идем скорей, мы опаздываем. Через десять минут концерт.
- Такси возьмем, - улыбнулся Семен Семеныч.
- Привет от Александра Сергеича, - прощаясь с Ванечкой, сказала Эстер.
- Пушкина? - пошутил Семенов.
- Грибоедова, - сказала Эстер и тайком, чтобы не видел Семенов, подмигнула Ванечке.
Леля фыркнула, потянула Вепсаревича за рукав, и они отправились дальше,
Глава 13. Изгнание беса по-красноярски
Итак, Ванечку уволили из "Фанта Мортале". Медсестра Леля Алдынхереловна Кок-оол тоже, выходило, автоматически вычеркивалась из финансовых документов издательства, и денежные обязательства перед ней ликвидировались до срока. Об этом Леля узнала после звонка Николаю Юрьевичу, долго извинявшемуся и долго рассыпавшемуся в любезностях перед Лелей лично и Шамбордаем Михайловичем заочно - короче, тянувшему жареного кота за вымя и обещавшему непременно помочь. Но не сейчас - сейчас в издательстве денег нет, издательство испытывает временные финансовые трудности - естественно, по вине некоторых несознательных личностей, таких как Вепсаревич Иван Васильевич, тормозящих редакционный процесс и вообще своим поведением вносящих смуту в здоровый творческий коллектив лучшего издательства Санкт-Петербурга.
Леля, Машенька, Ванечка и мама Ванечки Вера Филипповна сидели в комнате перед телевизором и смотрели "Поле чудес".
Розовый Якубович на телеэкране примеривал водолазный костюм, подарок участника капитал-шоу, немногословного спасателя из Северомуйска.
- Моя хозяйка на квартире, где я живу, - сказала Медсестра Леля со смехом в голосе, - всегда, когда Якубович выступает, говорит: "У, дармоед! Ужас как его ненавижу! Почешет языком, почешет, а я всю жизнь лопатилась, света белого не видала. Вон подарков сколько опять огрёб. Так бы его вилами и проткнула".
- Раньше так про Райкина говорили, - сказала Вера Филипповна.
- Райкин - гений, - покачал головой Ванечка и посмотрел на Медсестру Лелю: - Ну как, не пора еще?
- Скоро, - ответила Леля и покраснела.
К лечению все было готово, ждали только совпадения каких-то симпатических волновых частот между Лелей здесь и Шамбордаем там, под Красноярском, в Сибири. Что это было такое, Леля объяснить не могла, но, видимо, это было серьезно, раз из-за них приходилось ждать.
Машенька сидела, скучая. Она чувствовала себя ненужной и все пыталась поддержать разговор, но выходило это как-то неловко, невпопад и на другом языке. Так ей, во всяком случае, представлялось.
- Я читать не очень люблю, - сказала она зачем-то, когда розовый Якубович с экрана объявил рекламную паузу. - В детстве у меня была книжка про крокодила. Я, когда ее открывала и видела эту ужасную пасть, визжала и пряталась под кровать со страху. А после я взяла и залепила этого крокодила пластилином, чтобы не так пугаться. Но читать все равно боялась.
- Леля, а это, правда, не опасно, ну эта ваша сибирская медицина? который раз спросила Вера Филипповна.
- Мама, - ответил за Лелю Ванечка, - меня в ИНЕБОЛе какой только гадостью не травили, а тут даже в койку не придется ложиться? Верно?
Вопрос был задан Медсестре Леле. Та кивнула и опять покраснела.
"Что-то я сегодня слишком часто краснею, - подумала она про себя. Неизвестно, что подумают Маша и Ванина мама".
Без задней мысли она положила руки себе на грудь и вдруг почувствовала, как сила груши, пропитавшая ее ладони тогда, в подвале, потекла, потекла из пальцев, и груди ее стали расти, расти, наливаться, как на бахче арбузы, и скоро сделались такие огромные, что перевесили остальное тело и Леля с грохотом упала со стула.
- Ой! - сказала она, поднимаясь с пола.
- Что, частоты совпали? - удивленно спросила мама, разглядывая Лёлины груди.
- Нет еще... - И тут в ее голове ясный голос Шамбордая сказал: "Может, тебе Ваньку того? Присушить? Чтобы он от Машки отсох, а к тебе присох? Съежилась вон вся, как бекасик. Сиськи себе новые отрастила". И через секунду: "Шучу. Это тебя Фрейд баламутит - сидит в своем гнезде, старый ворон, и нашептывает тебе всякую срамоту. - Голос его сделался строже: Ладно,начинаем. Готова?"
- Да, - сказала Леля, - готова.
"Ну, тогда вынимай свой бубен. Начинаю я, ты поддерживаешь".
Лодка ткнулась холодным боком в пружинящую береговую траву, и оттуда с шелестом вылетели стрекозы. Они долго висели в воздухе, и в их жестких изумрудных глазах блестели маленькие желтые стрелки, указывающие в глубину острова.
Иван Васильевич шел, раздвигая стебли и думая о приятных вещах. Первая приятная вещь была темная бутылка "Агдама", которую он купил на станции, когда сходил с электрички. Какая станция, он не помнил - помнил только платформу и спящего на лавочке мужичка с дымящейся папиросой во рту Мужик показывал папиросой к северу, к хилому забору за елками, за которым был спрятан ларек местных кооперативных работников. В ларьке продавали многое, но Вепсаревич выбрал "Агдам".
Не помнил он станцию потому, что на самом деле ни в какой электричке не ехал и все события происходили как бы не с ним, а с человеком, укравшим его лицо и имя и даже некоторые из главных мыслей Ивана Васильевича. То есть он, этот его двойник, их не крал, это сам Вепсаревич придумал такую версию, иначе было не объяснить всей странности сложившейся ситуации. Вокруг были квартира, и книги, и юродствующий в телевизоре Якубович, и Машенька, и мама, и эта девушка, приехавшая его лечить, а вовсе никакая не электричка, и мужика с папиросой не было, и ларька не было, и "Агдама". И не хлюпала под ногами жижа, когда, руками раздвигая траву, он шел по берегу на твердое место, на черную заваленную березу с черными наростами на стволе.
Не хлюпала здесь, в квартире, но там, где над метелками камышей звенели комариные стаи и небо разлетелось над головой, не сдерживаемое кордоном стен, стопа ощущала зыбкую, обманчивую упругость почвы, и Ванечке хотелось скорее выбраться на сухой пригорок.
Вторая приятная вещь, о которой он думал с гордостью, что вот ведь какая штука - на этом острове он никогда не был, а знал его почему-то лучше, чем собственную питерскую квартиру. Остров назывался Сибирь. Об этом сказал ему лодочник на пристани на том берегу, где Ванечка взял напрокат лодку.
Он знал, что от убогой березы начинается натоптанная тропа и ведет эта дорожка сквозь лес к спрятавшейся среди кедров избушке.
Ванечка дошел до березы и, не задерживаясь, ступил на тропу. Лес был сначала светлый, затем стал темнеть, хмуреть, и небо над головой менялось. Из белого с розовыми отливами оно превратилось в низкое, цепляющееся за колючие ветки и стреляющее северными ветрами. Другой бы на месте Ванечки удивился подобной метаморфозе, но Ванечка понимал: так нужно.
В чаще птица-тетеревица напугала выкликом тишину, и поскакали по пням да кочкам быстрые отголоски звука. Почти сразу же лес наполнился привычными природными разговорами - заговорила в вышине белка, рыжие мохнатые муравьи ругались, волоча ящерицу, перешептывались влюбленные коростели, бабочки теряли пыльцу.
До избушки он дошел весело - надышавшись, наслушавшись всякой всячины, насмотревшись на лесное житьё-бытьё. Вокруг дома не было ни забора, ничего, похожего на ограду. Он ступил на низенькое крыльцо, прислушался - внутри было тихо. Ванечка надавил на дверь.
В избушке, в паутинных углах, обитала застоялая темнота, шуршащая, убаюкивающая, не страшная.
- Я в Сибири? - спросил он вслух непонятно у кого.
- В метафизической Сибири, - ответил ему непонятно кто голосом Шамбордая Лапшицкого. То, что это был голос Лапшицкого, Ванечка тоже знал и тоже непонятно откуда, - за мысленным Уральским хребтом, за древними горами Рифейскими, где нас по обыкновению нет. Здесь каждое слово значимо, за каждое слово ты должен держать ответ, здесь человек не может говорить ради шума.
Тогда Ванечка вытащил бутылку "Агдама" и поставил ее на стол.
Сразу же в сенях завозились, и в облаке таежного духа в избушку вошел хозяин.
Внешне Шамбордай был похож на поэта Максимилиана Волошина в период его коктебельской жизни, но, в отличие от Волошина, был высокий, сутулый, худой, седой, без бороды и со схваченными на затылке ленточкой волнистыми волосами. На нем была длиннополая хламида из полотна, сработанного одноуточной техникой, с поясом, тканным на бердечке ручным нестаночным способом. В незатейливом рисунке на полотне преобладали глазково-циркульные мотивы; косорешетчатый скелетный орнамент перемежался рамочными крестами и стилизованными двуглавыми птицами, похожими на крылатых тянитолкаев.
В руке его была копоушка в виде узенькой золотой рыбки из сказки Пушкина. Он бережно копал ею в ухе, весело поглядывая на Ванечку.
- Я чего сейчас вдруг подумал, - сказал Шамбордай Михайлович, пожимая Ванечке руку. - Вепсаревич - ведь это когда вепса скрещивают с царевичем? То есть вепс царской крови, верно? Может, мне тебя и называть для краткости просто Царевичем? Или Иваном-царевичем? Ты не против? Да шучу я, шучу, усмехнулся ласково Шамбордай, заметив Ванечкино смущение. - Это я после дерева отвык от человеческого общения, поэтому и шучу. Буду называть тебя Ванькой. Не обидишься?
- Нет, с чего бы?
- А с того, что у нас в Сибири, кто к какому имени привыкает, тот ни на какие другие не отзывается. Меня можешь называть просто паном Лапшицким. А то Шамбордай Михайлович - язык сотрешь, пока выговоришь.
Шамбордай воткнул копоушку в специальное отделение в поясе и вынул из соседнего отделения медно-зеленую лягушку-плевательницу. Сплюнул в нее аккуратно и убрал плевательницу на место.
- Зиндахо ва мурдахо, - сказал он, вытирая губы ладонью.
- Что? - переспросил Ванечка.
- Такое специальное выражение. Типа "бляха-муха". Мое фирменное заклинание.
- Заклинаниями меня лечить будете? - Ванечка улыбнулся.
- Ты не улыбайся, - сказал Шамбордай Михайлович. - И заклинаниями тоже. Для твоей болезни любая тарабарщина подойдет. "Эники-бэники", "аты-баты", "камлай, баба, камлай, дед, камлай, серенький медведь" - любая. Главное, чтобы читать с выражением и в нужных местах делать страшную рожу.
- Весело, - сказал Вепсаревич.
- Весело будет, когда с демонами будем бороться. - Шамбордай кивнул на бутылку, которую принес Ванечка. - Только эта твоя бормотуха нам не поможет. Тут нужны напитки серьезные. Вот. - Он отдернул в сторону занавеску, прикрывающую широкую настенную полку, уставленную бутылями и бутылищами. - Водка легочная, водка желудочная, здесь сердечная, здесь у меня супружеская, видишь плоская бутылка - здесь плоскостопная, в этой язвенная, в этой - против фурункулеза. Полбутылки перед обедом, целую во время обеда, ну а после можно прибавить дозу. И фурункулы как рукой снимает. Главное... - Он подмигнул Ванечке. - Главное в них- богородская травка. Травка эта всем травам мать, потому что проросла она из слез Богородицы, пролитых по Иисусу Христу, и заставляет любую нечистую силу плакать. Когда же нечистая сила плачет, справиться с ней опытному специалисту гораздо легче. Болезни ведь отчего? Оттого что человек перешел гору, за которую ему нельзя заходить. Переплыл реку, которую ему переплывать запрещается. Оттого что съел пищу, от которой ему лучше бы воздержаться Надел на себя одежду, в которой ему ходить не стоило. Демоны человека ловят и за эти его грехи наказывают, каждого - за свое. Тут важно выяснить, какой из демонов - ведь имя демонам легион - наслал на человека болезнь. Выясняется это так: посылается невидимый ээрень-помощник в те места, где демоны обитают, он-то и выясняет причину и докладывает о ней тому, кто его послал. Дальше начинается самая опасная для нас, специалистов, работа. Приходится скакать на коне-бубне туда, где живет этот вредоносный дьявол и вступать с ним в смертельный бой. Победил - значит, больной вылечен. Проиграл - значит, больной безнадежен.
Шамбордай снял с полки бутылку с жидкостью цвета спелой моркови и поставил ее на стол рядом с Ванечкиным "Агдамом".
- По звону даже сравни, - гвоздиком, вытащенным из пояса, ударил он по бутылкам. - Тут малиновый, а в твоей... - Шамбордай Лапшицкий открыл обе бутылки, принюхался. - А запах? Тут амброзия, здесь - портянка. - Чтобы окончательно победить Ванечку в этом споре, им самим и затеянном, Шамбордай вытащил из складок своей хламиды две походные граненые рюмки объемом в половину стакана каждая, в одну налил до краев свою морковного цвета жидкость, другую же наполнил "Агдамом". Выпил до дна из первой, также целиком - из второй, поморщился, занюхал полой хламиды. - Земля и небо, сказал он важно. - Каиново и авелево. - Затем внимательно посмотрел на Ванечку и голосом, не терпящим возражений, объявил: - Что ж. мой молодой друг, время дорого - пожалуй, начнем.