- Да иди ты со свой Зоей. Не Зоя она была, а Люся. Или Люда. Халат на ней был еще такой синий. Или зеленый. И пуговица на халате болталась, вторая сверху. Как сейчас помню, на серенькой такой тонкой ниточке...
- Вспоминай, Доцент, вспоминай, - подталкивала его Калерия. Вспомнишь - получишь свои пени за койко-место.
- Да вспоминаю я, вспоминаю. Вспомнить только ничего не могу. Наверное, это после брандспойта и пескоструя.
- Ты вот что, - снова вмешался Колька из 30-й квартиры. - Ты что-нибудь в ИНЕБОЛе пил?
- Было дело. - честно сказал Доцент. - Как же там без питья-то? Это же больница, там без питья нельзя. Там микробы, бактерии, инфузории...
- Тогда просто. - Колька потер ладони и, радостный, повернулся к Калерии: - Есть проверенный способ, как вспомнить, когда забыл. Надо пить то же самое, что он пил в ИНЕБОЛе, но в обратном порядке. - Он уже говорил Доценту: - Начал ты, допустим, с "Зубровки", а кончил огуречным лосьоном правильно?
- Правильно, - кивнул Алик. - А ты почем знаешь?
-Так ты ж всегда, когда начинаешь с "Зубровки", кончаешь огуречным лосьоном...
- Нет уж, - стукнула Калерия своим маленьким кулачком по столу, понимая, куда клонится дело. - Ну вас, алкашей, на фиг. Нажретесь, а потом не то что имя этой девицы, не сможете вспомнить, как вас самих-то зовут. Есть другой способ. Раздевайся.
- То есть как это - "раздевайся"? - удивленно спросил Доцент.
- Снимай одежду, а потом наденешь ее снова, только вывернутую наизнанку. Сразу все и вспомнишь.
Уже через полчаса Машенькины адрес и телефон, записанные нетвердым почерком обретшего вдруг память Доцента, лежали перед Калерией на столе.
- Значит, так, - сказала Калерия. - Ты, - тыкнула она Кольке из 30-й квартиры в грудь, - отрядишь Компотова или этого, как там его. Глюкозу к этой, как там ее... - Калерия заглянула в бумажку. - К медсестре Марии. А лучше сразу обоих - и Компотова, и Глюкозу. Если Ванечка у нее, пусть хватают и волокут... - На секунду она задумалась. - Скажем, в этот ваш... в "Три покойника"... на бутылочный пункт, короче. Ты, Доцент, временно будешь вести наблюдение за сибирячкой. Всё. - Калерия встала. - Совещание окончено. Расходитесь по одному, с интервалом в десять минут. В следующий раз место сбора будет другое. И так уже все по лестнице только и говорят, что у меня здесь тайный притон. Что все окрестные алкаши гнездо у меня свили. Что я спирт водой разбавляю и торгую в розлив. Ваших мне образин мало, не хватает еще ментовских. Что сидите? Или не слышали? А ну, змей-раззмей, быстро на выход по одному!
Глава 9. Поход за волшебной грушей
Жила на свете девушка Машенька. Были у нее муж и двое детей. И так в ее жизни вышло, что влюбилась она в нового человека. То есть Машенька пока еще представляла смутно, что она его полюбила, но что-то в ее сердце пощипывало, намекая на родившуюся любовь. Звали этого нового человека Ванечка, Иван Васильевич Вепсаревич.
День был ясный, и над Смоленским кладбищем плыли облака и птицы. Машенька свернула с аллеи и по тесной дорожке между крестами направилась к невзрачной часовенке. Отступила с дорожки за куст рябины, пропустила задыхающуюся бабку и медленно пошагала дальше. В часовенке она пробыла минуту, ровно столько, чтобы купить заговоренные свечи. Про свечи она слышала от подруги - та, когда болел ее муж, покупала у Ксении Блаженной несколько трехрублевых свечечек и ставила их Пантелеймону-целителю. Подруга говорила, что помогает.
Машенька со свечами в сумке прошмыгнула мимо Смоленской церкви, косым взглядом зацепившись за колокольню и за кроны кладбищенских тополей. Отвела глаза от крестов и скоро уже была за оградой. Кладбищенские церкви Машенька не любила, а почему, не понимала сама. Что-то в них было жуткое, пахло сырой землей, и запах сырой земли не заглушали ни свечи, ни ладан батюшек.
Машенька свернула на Малый, после ехала на неторопливом троллейбусе и думала о вещах простых Как она сейчас минует свору блаженных князь-владимирских побирушек, тихонько войдет в собор, тихонько поставит свечи, покрестится неумело за бедного Ванечку Вепсаревича, чтобы бедный Ванечка Вепсаревич избавился от своих болячек и поскорее выписался на волю. Ну а после, уже на воле, она как-нибудь придумает повод, чтобы Машенька и Ванечка встретились, а там уж что получится, то получится.
Она вышла на остановке против собора, перешла улицу и направилась к церковной ограде. Зачем-то остановилась возле ворот и увидела на доске объявление:
"Граждане прихожане! Просьба свечи, купленные в других храмах, у нас не ставить - они не угодны Богу".
Руки у Машеньки опустились. Она стояла и не знала, что делать.
"Значит, Иван Васильевич не в больнице". Зажатая в руке паутинка вела Лелю по петербургским улицам и становилась горячее и горячее. Когда автобус переехал Неву, жар сделался почти нестерпимым, и Леля подула на свой кулак, в котором зажимала находку. На остановке возле большого собора паутинка уже чуть не светилась, и Леля сообразила: ей пора выходить. Сердце стучало гулко, когда она шла к собору, но в нескольких шагах от ограды неожиданно успокоилось. Паутинка выстрелила последним теплом в ладонь и успокоилась тоже. Перед Лелей стояла девушка с растерянным и очень грустным лицом.
- Здравствуйте, - сказала ей Леля, - я - Медсестра Леля.
- Маша, - улыбнулась ей Машенька, но улыбка получилась натужной, не похожей на Машенькину улыбку. Машенька задумалась на мгновенье и поправилась: - Медсестра Мария.
Что-то в подошедшей к ней девушке было притягательное и сильное, и сила эта была теплой и мягкой, как мамины поцелуи в детстве.
- Я хотела свечку поставить, а здесь нельзя, - пожаловалась Машенька Леле. - А на кладбище в церкви я не хочу - там ставишь за здравие, а кажется - за упокой. Вот, теперь не знаю. что делать.
- Очень просто, - сказала Леля. - Вы ведь за здравие Ивана Васильевича свечку хотите поставить?
- Да, - удивилась Машенька.
- Одними свечками Ивана Васильевича не вылечишь. Но свечки нам пригодятся тоже. Вы где живете?
- Рядом, - сказала Машенька, - угол Съезжинской и Большой Пушкарской Только я сейчас домой не пойду, у нас в подъезде... ну, в общем, крыса. Она вообще-то живет в подвале, но днем, когда все работают, выходит из подвала на лестницу. Я боюсь...
- Крыса, - сказала Леля и рассмеялась. - Отлично, пусть будет крыса. С крысой легче, чем с тигром или собакой. Вы курите?
- Да, курю.
- Давайте посидим на скамейке, вон там, в садике. Вы покурите, а я вам кое-что расскажу. Ну а после пойдем разбираться с крысой.
Дверь в подвал была на запоре. Леля змейкой, запечатанной в перстеньке, приложилась к замочной скважине, дужка звякнула и слетела с ригеля. Первой Леля, следом Машенька, боязливо, - девушки спустились в подвал. Узкий луч Лёлиного фонарика выхватил из пустого мрака смоленую обвязку трубы и ржавый с выбоинами кирпич за ней. В стене у пола, как раз под трубой, мрак был гуще, и оттуда тек грязный воздух. Леля сделала Маше знак и показала на дыру под трубой.
- Там, - сказала она чуть слышно. - Я полезу, а ты оставайся здесь.
- Я боюсь. - Машенька вздрогнула и вплотную прижалась к Леле. - Она выскочит - я умру от разрыва сердца.
- Хорошо, только дырка тесная, не под твою фигуру.
- Главное, чтобы голова пролезла. Остальное мягкое, как-нибудь протащу.
Дыра их пропустила обеих, с трудом - Машеньку, а Лелю легко. Место, где они оказались, было чем-то вроде хранилища всякого ненужного хлама. Леля с Машей отыскали угол почище и примостились на нешироком выступе, подстелив на кирпич газету. Но перед тем как вот так устроиться, Леля вынула из заплечной торбы переплет от сочинения Степана Колосова "Жизнь некоторого мужа и перевоз куриозной души его через Стикс реку" и бросила кожаную приманку в пыль возле ног.
Пять минут они провели в молчании. Затем Машенька негромко чихнула, прикрывая ладонью рот.
- Это к счастью. - сказала Леля, и Машенька тогда чихнула еще.
- Я до ИНЕБОЛа в Первом меде работала, на хирургии, сестрой-анестезисткой. Так был у нас случай, мы одного эфиопа оперировали. Что-то простое, вроде язвы двенадцатиперстной кишки. Наши хирурги за десять минут такие операции проводят, а когда под этим делом, так вообще минуты за три. Насобачились. Ну так вот. Режет наш Терентьич эфиопу брюшину, скальпелем чик-чирик, а оттуда, когда он брюхо-то эфиопу взрезал, как поперли синие пузыри, а внутри, в пузырях-то этих, ногти, волосы, шкурки сморщенные, щетина... Ну, Терентьич наш, как Чапай в кино, скальпелем, как шашечкой, хрясь да хрясь, в смысле по пузырям по этим. А они, ты ни за что не поверишь, пыхают в нас лиловым дымом и будто бы пропадают в воздухе. Колдун, короче, этот эфиоп был, сын какого-то царя эфиопского. А у нас здесь в аспирантуре учился на адвоката.
- Знала я таких эфиопов, - шепотом сказала ей Леля. - У нас в Сибири есть поселок Зюльзя, это под Нер-городом, который на Нерчи, там еще Тэкер и Окимань рядом, может, слыхала? Так там, в Зюльзе, целая семья их жила, правда, эти были не эфиопы, а какие-то йоруба из Нигерии, их еще во время дружбы народов зачем-то в Сибирь пустили. Так они, эти йоруба, когда кто-нибудь из их родни заболеет, превращались в таких ма-а-аленьких муравьев, залезали через ноздри больному во внутренности и там ползали, причину болезни искали. Как причину эту найдут, так сразу ее съедают, и больной уже здоровый, а не больной. У них еще, когда кто-нибудь умирал, то головы хоронили отдельно, через год после туловища, в ту же могилу клали. Студень они варили хороший, йоруба эти, и вообще люди были хорошие, приветливые, не то что столичные оглоеды.
Помолчали, прошла минута, кровь стучала у обеих в висках.
- Странно, - сказала Машенька, - крысу ловим на козлиную кожу, как плотвицу на червяка.
- Ну, козел вообще животное странное. У нас в Сибири тот, кто живет богато, обязательно козла на дворе держит, чтобы другого рогатого от двора отпугнуть. Ведь другой рогатый, если на двор повадится, то ни скотине, ни хозяевам, ни детям хозяйским - житья никому не даст. Козел для того и служит, чтоб козлиным своим обличием сбивать с толку настоящую нечисть. У рогатых-то дружбы нету, они друг дружку на дух не переносят.
- Меня соседка по старой коммуналке учила, что материться надо, если что-нибудь такое увидишь. У нее в зеркале, как суббота, бывший муж ее, покойничек, появлялся. В шляпе, в галстуке, зуб золотой во рту. Смотрит на нее из зеркала и подмигивает. Чего только она поначалу ни делала - и крестилась, и свечками в него церковными тыкала, и в рожу ему плевала. А он плевок платочком аккуратненько так сотрет, подмигнет и говорит каждый раз "У тебя, - говорит, - простынь белая есть? Так бойся, - говорит, - этой белой простыни, она тебя сегодня ночью задушит". Достало, в общем, это ее вконец, и однажды она его так обложила матом, что сама себе удивлялась, откуда у нее столько слов-то в запасе было. Но после этого случая муж ее в зеркале больше не появлялся.
Леля было открыла рот, чтобы поведать непосвященной Машеньке о чудесной силе матерных выражений, как внезапно напрягла слух, а палец приложила к губам.
- Тихо, - сказала Леля.
И только она это сказала, как откуда-то из шевелящейся темноты, из-под груды старинных веников и превратившихся в прах мочалок, вылезла огромная крыса.
Крыса повела носом, нервно и тяжело задышала и вышла на открытое место.
Машенька, как ее увидела, сидела ни жива ни мертва и только хватала ртом загустевший подвальный воздух. Леля, наоборот, напряглась и беззвучно шевелила губами - не то молилась своим диким богам, не то прощалась с молодой жизнью.
Крыса посмотрела на Машу и подмигнула ей красным глазом. Машенька перестала дышать, чувствуя, что сейчас не выдержит. Крыса стала набухать и расти, от ее раздувшейся плоти волнами исходила ненависть. Леля наклонилась вперед, готовая отразить атаку.
"Ненавижу-старых-козлов!" - закрутилась в мозгу у хищника простая, как гильотина, мысль, мгновенно материализовалась в воздухе и ударила по ушам девушек колючей картечью чертополоха.
С диким писком крыса бросилась на кожаный переплет, вцепилась в него яростными зубами и стала рвать, рвать и метать, и снова рвать и метать козлину.
Действовать надо было мгновенно, пока что-то от переплета еще осталось, иначе злобный подвальный хищник с козлиной кожи перейдет на людей. И Леля, не долго думая, применила старинный способ, известный в шаманской практике как "скорое шаманское заябари".
- Крыса - крыша - Грыша - груша, - скороговоркой отбарабанила Медсестра Леля и подумала, а вдруг ничего не выйдет. Она нарушила чистоту опыта, ведь для успешной трансформации сущностей при помощи перемены имени выбирались лишь имена существительные и исключались имена собственные. Она же в спешке ввела в цепочку какого-то непонятного Гришу, произнесенного плюс к тому с подозрительным кавказским акцентом, то есть круто отступила от правил. Леля щелкала костяшками пальцев - волновалась - и ждала результата.
Сначала ничего не происходило. Затем крыса вдруг тихо пискнула, и в воздухе возникло дрожание, как в повредившемся в уме телевизоре. Мелькнула мокрая от дождя крыша перекошенной деревенской баньки, крытой толем, с налипшими иголками хвои и гниющими бусинами рябины. Потом возник почему-то украинский философ Григорий Саввич Сковорода, возник, весело подмигнул девушкам и тут же преобразился в грушу. По времени вся эта метаморфоза заняла мгновенье, не более: оскаленные мелкие зубки, готовые схватить и ужалить, превратились во фруктовую плоть, обтянутую лоснящейся кожурой.
- Сорт "Рубиновая звезда", - сказала Медсестра Леля. - Я такие видела в Красноярске на всероссийской сельскохозяйственной выставке, еще при советской власти. Нам один агроном рассказывал, что она продлевает жизнь, если ее регулярно кушать. В ней есть такие специальные витамины, которые задерживают процессы старения.
- Темно, Леля, давай отсюда пойдем. Вдруг здесь еще какие-нибудь гадины водятся. - Машенька обвела взглядом пыльный мешок подвала.
- Сейчас уйдем, только сначала надо получить силу. Я не помню, откусить от нее надо или приложиться ладонью.
- Пойдем ко мне, она же немытая, у меня помоем. После крысы в рот немытую неприятно брать.
- Не те крысы, которых мы едим. а те крысы, которые нас едят. Ну, ладно, ладно, здесь есть не будем, возьмем с собой. Тебе я тоже советую запастись силой.
- Мне-то она зачем? Я и так сильная. По десять килограммов продуктов в обеих руках через день таскаю. Нет, Леля, эту силу оставь себе, чтобы лучше вылечить Ивана Васильевича.
- Этой силы, Машенька, и на меня, и на тебя, и на Ванечку твоего хватит, и еще останется на пятерых таких, как мы с тобой вместе взятые. Это не просто сила, это сила немеряная.
- Хорошо, пусть будет немеряная, только лучше мы отсюда уйдем, нехорошо мне как-то здесь, неуютно. Давление, наверное, скачет или магнитная буря в атмосфере. Скорей забираем грушу и на третий этаж, ко мне.
Леля с Машей одновременно протянули руки к волшебной груше и почувствовали, как их ладони сами липнут к прохладной кожице. Сила потекла по рукам, по жилочкам, по венам, по капиллярам. Груша таяла, убавляла в весе, девушки набирались силы. Они взяли "Рубиновую звезду" с пола, и две их сложенные в одну ладони превратились в летучий корабль, собравшийся в далекое плавание. И только он по ровной волне нацелился на ворота гавани, как из-за ветхого железного мойдодыра, глядящего на них кровожадным взглядом, выскочила сухонькая старушка ростом в полтора стула.
Калерия бросилась прямо к груше, попыталась ее схватить, но набранная сила разбега не дала ей остановиться вовремя. Рука ударила девушкам по ладоням, и, как мячик, "Рубиновая звезда" улетела в стенной пролом.
Первой опомнилась Леля. Оттолкнув неизвестную старушонку деликатным ударом в лоб, она схватила за рукав Машеньку, пропихнула ее в дыру и выбралась за Машенькой следом. Груши за стеной не было. Только в воздухе, как след фейерверка, умирали пузыри света. Они гасли, исчезая за дверью, выводящей на лестничную площадку.
- За мной! - скомандовала Медсестра Леля, и Машенька, как адъютант за полковником, выскочила за ней сначала на лестницу, затем на улицу, на солнечный свет.
- Эй, эй, что ты делаешь! - успела крикнуть Медсестра Леля, но было поздно. На противоположной стороне улицы несколько горластых подростков клюшками и обломками лыж гоняли по тротуару мяч. Один мальчишка был с рукой в гипсе. Леля с Машей застыли на полдороге, наблюдая округлившимися глазами, как отбитая загипсованной ракеткой-рукой "Рубиновая звезда" улетает за гребни крыш куда-то в направлении зоопарка.
Глава 10. День работников стеклотарной промышленности
Блики солнца бегали по бутылочному стеклу, наполняя пыльное помещение "Трех покойников" праздничным, нерабочим духом. Впрочем, дух был и без того праздничный - в "Трех покойниках" отмечали столетие приемки стеклотары в России.
Прием тары по случаю юбилея сегодня не производился. На входе с Малого, на пузатом куске фанеры, вставленном в рамку филенки вместо высаженного толпой дверного стекла, Глюкоза написал мелом: "Пункт закрыт. Прорвало канализацию".
На ящиках и на редких стульях в пункте сидел народ и отмечал свой профессиональный праздник. Феликс Компотов-старший был уже изрядно набравшись, и поэтому его настроение менялось, как питерская погода. В описываемый нами момент главнокомандующий бутылочным фронтом пребывал в глубоком миноре.
- Раскурочу к чертовой матери всю эту бутылочную шарашку, - барабанил он кулаком по ящику, - сделаю евроремонт и открою здесь залупарий. - Он обвел трагическим взглядом галдящую вразнобой компанию и, не увидев сочувствующего лица, уронил голову на колени.
- Раньше праздновали не так, - пьяным голосом сказал Жмаев, тот самый престарелый сапожных дел мастер, таскавший приемщикам сапожные гвозди в обмен на недорогие плодово-ягодные сорта портвейна. - Раньше весело было, когда ваш день отмечали.
- Когда раньше-то? При Сталине, что ли? - спросил Пучков, представитель коллектива приемщиков из пункта на 15-й линии.
- Хотя бы и при Сталине, - ответил ему сапожник. - А не при Сталине, так при Николае Втором.
- Ну и как его тогда отмечали? Нажирались как-нибудь по-особенному? спросил кто-то из почетных гостей.
- Нажирались - это потом. Сначала проводили всякие интересные мероприятия. Катали с горки бутылки - чья дальше укатится, тот и выиграл. Лазали на столб - специально наверху сетку с бутылками на гвоздь вешали, как награду. Хороводы водили. А еще такой вот обычай был, когда бутылочку бросали через плечо. Если, значит, не разобьется, то и жить тебе, получается, дольше всех, ну а ежели того-сь, разобьется, тогда уже считали осколочки: сколько тех осколочков набиралось, столько лет тебе и небо коптить.
Жмаев посмотрел на Пучкова и загадочно тому подмигнул.
- Беру за фук. - И сапожник молниеносным движением выхватил из-под носа у представителя коллектива приемщиков пункта на 15-й линии недопитый стакан, выпил его стремительно и продолжил как ни в чем не бывало: Бутылочку-то и в гроб всегда человеку клали в прежние времена. Чтобы на том свете, значит, было кому проставиться. Ежели, к примеру, тебе в ад направление выписали, так ты Петру - или кто у них там при воротах-то? сунешь тишком бутылку, он тебе моментально ад на рай в бумажке и переправит.
- Фигня, - сказал кто-то из почетных гостей. - Фараоны, те вон тоже в гроб с бутылкой ложились, а толку. Лежат теперь запакованные в своих каменных саркофагах, только пыль копят. В Эрмитаже как пройдешь по залу, где мумии, так полдня потом от пыли не прочихаться.
- Я раньше, когда на галошной фабрике контролером работал, на демонстрации очень любил ходить, - невпопад вдруг сказал Глюкоза, ногтем из любительской колбасы выколупывая кружочки жира. - Помню, мы всегда спорили: донесет бригадир Пахомыч шестик с портретом Пельше до угла Садовой с Апраксиным или не донесет.
- Ага! - вдруг раздалось от порога. - Так-то вы отрабатываете мои денежки, господа алкоголики! - Калерия, как ведьма на кочерге, ворвавшаяся на заповедную территорию праздника, хищно повела носом.
Лоб ее украшала шишка, след удара Медсестры Лели. На лоснящейся поверхности аномалии отпечатался государственный герб - пострадавшая в профилактических целях приложила металлический рубль, чтобы шишка не прибавляла в росте.
- А что это на вас такое импортное, Калерия Карловна? - нашелся хитроумный Глюкоза, чтобы как-то отвести удар молнии.
- Мех астраханской мерлушки, бездарь! Только ты меня с панталыку-то не сбивай. Не собьешь меня с панталыку-то. В общем, так. Приступаем к активным действиям. Наши пташки, пока вы здесь водку хлещете, спелись и обогнали нас на полкорпуса.
Три последние фразы Калерия произнесла на зашифрованном языке, которого из всех присутствующих, кроме Феликса Компотова-старшего и Глюкозы, не понимал никто.
Глава 11. Уд белухи и мужнино железное яйцо
- У вас здесь хорошо, тихо. - Леля сидела напротив Машеньки за узким столом-пеналом и прихлебывала золотистый чай. От тополя за окном прыгали по комнате тени, и Леля временами, забывшись, отмахивалась от них рукой. Тогда в ее оленьих глазах просверкивали иголки смеха, и Леля прыскала в свой маленький кулачок и показывала тополю язык.
- Тихо днем, пока все работают. - Машенька, румяная после чая и пережитых подвальных ужасов, радовалась теплу квартиры и нежданно появившейся собеседнице. - А Августина, наша соседка-пенсионерка, так та из комнаты почти не показывается.
- Живете, значит, с соседями вы неплохо.
- Да в общем-то, ничего. Живем как живется, как еще в коммуналке жить.
- А дети где? Их же у тебя двое?
- Дети у свекрови. Мы тут в складчину с соседями муравьев травили, санэпидстанцию вызывали, вот я Юльку с Юриком обоих к свекрови и отрядила. А потом они с папашей в Псковскую уедут на весь июнь, там его родители дом купили и участок в пятнадцать соток. - Машенька отхлебнула чаю. - Слушай, я старуху все вспоминаю - ну, ту, в подвале. Не похожа она на бомжиху. Местных бомжей я знаю, тех, что по подвалам живут, - местные бомжи не такие. Раньше в нашем подвале Василиск жил, он вообще-то не Василиск, а Вася, это мы его так прозвали за страхолюдный вид. Жильцы его потом выгнали, он кошек ел. Щорсиху, нашу коммунальную генеральшу, сожрал и косточек не оставил. А шкуры кошачьи отдавал одному скорняку с Большого, тот из них воротники делал. Даже если бабка была голодная, спрашивается зачем ей груша? Разве с нее наешься?
- Может быть, детство вспомнила, пионерлагерь, как ей мама с папой привозили груши на родительский день. Очень я жалею, что случайно ей в лоб попала. Удар после груши был ведь учетверенной силы, если не упятеренной. Выжила ли вообще бабуля? Надо бы спуститься, проверить.
- Этих, что в подвале, никакая сила не берет - ни упятеренная, никакая. Бог с ней, с бабкой, я из-за нее в подвал не полезу. Я лучше чаю выпью еще с вареньем, что-то мне никак не напиться. Леля, хочешь, я телевизор включу? Или лучше магнитофон? "Аббу" хочешь, музыку моего детства?
- Нет, спасибо, не надо музыки. Хотя, ладно, поставь, пусть крутится. Машенька стала возиться с магнитофоном. С полминуты они слушали "Аббу", подыгрывая музыке звоном чайных ложек о блюдца, затем Леля неожиданно и робко спросила:
- Ты мужа называешь папашей, потому что его не любишь?
- Да, - ответила Машенька, - не люблю.
- И никогда не любила?
- Почему? Любила... - Машенька подумала и добавила: - Как маленького ребенка. Ульянов у меня третий. - Она сделала музыку чуть потише. - Он детей от меня не хотел. Я хотела, а он - нет. Предохранялся.
- Пил?
- Нет. Бывало, конечно, раздухарится, а так, чтобы очень, - нет. Он вообще у меня бздиловатый, поэтому и детей не хотел - связывать себя боялся. Я однажды ночью лежу, а он думает, я уснула. Я случайно на него глаз скосила - а он у стенки лежит и дрочит, ты представляешь? Будто я ему не даю. Знаешь, чем он, когда не работает, занимается? На диване лежит и надраивает до блеска какое-то железное яйцо.
- Железное яйцо?
- Железное яйцо. А детей родить - это я его почти насильно заставила. Нет, ты только представь - насильно положить на себя мужика, да не просто мужика, а родного мужа! Он же меня сперва обвинял, что это я, мол, бесплодная, рожать не могу и детей у нас никогда не будет. А я ему на это херак, и двоих заделала! С промежутком в полтора года. Сначала Юльку, а потом Юрку.
- Юля, Юра - хорошие имена. А первые два мужа? С ними ты была счастлива?
- Счастлива? Интересный вопрос. Я несчастной себя никогда не считала. Раз на этом свете живешь - уже счастье, разве не так? А про мужей... Первого я любила. Он умер - спился и умер. Не знаю даже, где он и похоронен. Мы с ним развелись после года совместной жизни. Он меня ревновал, по трубе водосточной лазил, когда я дома без него оставалась, думал, я ему изменяю. Бил меня, а я его все равно любила... - Машенька улыбнулась. На обоях над ее головой бился тонкий колосок света - отражение чайной ложки, положенной на краешек блюдца. "Абба" сладкими голосами пела песенку про чью-то любовь. Машенька продолжала с улыбкой: - Второй муж у меня был жадина. Ни разу мне букет цветов не купил и деньги от меня прятал. Я вообще-то знала, где он их прячет, - у него над плинтусом под столом одна обоина была чуть отклеена, вот он под эту обоину их и прятал, выемка там была в стене, под этой обойной.
Машенька замолчала, прислушиваясь к чему-то давнему, оставленному за тремя морями и прилетающему иногда оттуда по тоненьким проводам памяти.
- Джинсы новые собралась купить, а то в платье я какая-то некрасивая. - Она расправила на коленях платье и смахнула с него хлебные крошки. - Платье в дрипушку, мне вообще-то нравится.
- Вспоминай, Доцент, вспоминай, - подталкивала его Калерия. Вспомнишь - получишь свои пени за койко-место.
- Да вспоминаю я, вспоминаю. Вспомнить только ничего не могу. Наверное, это после брандспойта и пескоструя.
- Ты вот что, - снова вмешался Колька из 30-й квартиры. - Ты что-нибудь в ИНЕБОЛе пил?
- Было дело. - честно сказал Доцент. - Как же там без питья-то? Это же больница, там без питья нельзя. Там микробы, бактерии, инфузории...
- Тогда просто. - Колька потер ладони и, радостный, повернулся к Калерии: - Есть проверенный способ, как вспомнить, когда забыл. Надо пить то же самое, что он пил в ИНЕБОЛе, но в обратном порядке. - Он уже говорил Доценту: - Начал ты, допустим, с "Зубровки", а кончил огуречным лосьоном правильно?
- Правильно, - кивнул Алик. - А ты почем знаешь?
-Так ты ж всегда, когда начинаешь с "Зубровки", кончаешь огуречным лосьоном...
- Нет уж, - стукнула Калерия своим маленьким кулачком по столу, понимая, куда клонится дело. - Ну вас, алкашей, на фиг. Нажретесь, а потом не то что имя этой девицы, не сможете вспомнить, как вас самих-то зовут. Есть другой способ. Раздевайся.
- То есть как это - "раздевайся"? - удивленно спросил Доцент.
- Снимай одежду, а потом наденешь ее снова, только вывернутую наизнанку. Сразу все и вспомнишь.
Уже через полчаса Машенькины адрес и телефон, записанные нетвердым почерком обретшего вдруг память Доцента, лежали перед Калерией на столе.
- Значит, так, - сказала Калерия. - Ты, - тыкнула она Кольке из 30-й квартиры в грудь, - отрядишь Компотова или этого, как там его. Глюкозу к этой, как там ее... - Калерия заглянула в бумажку. - К медсестре Марии. А лучше сразу обоих - и Компотова, и Глюкозу. Если Ванечка у нее, пусть хватают и волокут... - На секунду она задумалась. - Скажем, в этот ваш... в "Три покойника"... на бутылочный пункт, короче. Ты, Доцент, временно будешь вести наблюдение за сибирячкой. Всё. - Калерия встала. - Совещание окончено. Расходитесь по одному, с интервалом в десять минут. В следующий раз место сбора будет другое. И так уже все по лестнице только и говорят, что у меня здесь тайный притон. Что все окрестные алкаши гнездо у меня свили. Что я спирт водой разбавляю и торгую в розлив. Ваших мне образин мало, не хватает еще ментовских. Что сидите? Или не слышали? А ну, змей-раззмей, быстро на выход по одному!
Глава 9. Поход за волшебной грушей
Жила на свете девушка Машенька. Были у нее муж и двое детей. И так в ее жизни вышло, что влюбилась она в нового человека. То есть Машенька пока еще представляла смутно, что она его полюбила, но что-то в ее сердце пощипывало, намекая на родившуюся любовь. Звали этого нового человека Ванечка, Иван Васильевич Вепсаревич.
День был ясный, и над Смоленским кладбищем плыли облака и птицы. Машенька свернула с аллеи и по тесной дорожке между крестами направилась к невзрачной часовенке. Отступила с дорожки за куст рябины, пропустила задыхающуюся бабку и медленно пошагала дальше. В часовенке она пробыла минуту, ровно столько, чтобы купить заговоренные свечи. Про свечи она слышала от подруги - та, когда болел ее муж, покупала у Ксении Блаженной несколько трехрублевых свечечек и ставила их Пантелеймону-целителю. Подруга говорила, что помогает.
Машенька со свечами в сумке прошмыгнула мимо Смоленской церкви, косым взглядом зацепившись за колокольню и за кроны кладбищенских тополей. Отвела глаза от крестов и скоро уже была за оградой. Кладбищенские церкви Машенька не любила, а почему, не понимала сама. Что-то в них было жуткое, пахло сырой землей, и запах сырой земли не заглушали ни свечи, ни ладан батюшек.
Машенька свернула на Малый, после ехала на неторопливом троллейбусе и думала о вещах простых Как она сейчас минует свору блаженных князь-владимирских побирушек, тихонько войдет в собор, тихонько поставит свечи, покрестится неумело за бедного Ванечку Вепсаревича, чтобы бедный Ванечка Вепсаревич избавился от своих болячек и поскорее выписался на волю. Ну а после, уже на воле, она как-нибудь придумает повод, чтобы Машенька и Ванечка встретились, а там уж что получится, то получится.
Она вышла на остановке против собора, перешла улицу и направилась к церковной ограде. Зачем-то остановилась возле ворот и увидела на доске объявление:
"Граждане прихожане! Просьба свечи, купленные в других храмах, у нас не ставить - они не угодны Богу".
Руки у Машеньки опустились. Она стояла и не знала, что делать.
"Значит, Иван Васильевич не в больнице". Зажатая в руке паутинка вела Лелю по петербургским улицам и становилась горячее и горячее. Когда автобус переехал Неву, жар сделался почти нестерпимым, и Леля подула на свой кулак, в котором зажимала находку. На остановке возле большого собора паутинка уже чуть не светилась, и Леля сообразила: ей пора выходить. Сердце стучало гулко, когда она шла к собору, но в нескольких шагах от ограды неожиданно успокоилось. Паутинка выстрелила последним теплом в ладонь и успокоилась тоже. Перед Лелей стояла девушка с растерянным и очень грустным лицом.
- Здравствуйте, - сказала ей Леля, - я - Медсестра Леля.
- Маша, - улыбнулась ей Машенька, но улыбка получилась натужной, не похожей на Машенькину улыбку. Машенька задумалась на мгновенье и поправилась: - Медсестра Мария.
Что-то в подошедшей к ней девушке было притягательное и сильное, и сила эта была теплой и мягкой, как мамины поцелуи в детстве.
- Я хотела свечку поставить, а здесь нельзя, - пожаловалась Машенька Леле. - А на кладбище в церкви я не хочу - там ставишь за здравие, а кажется - за упокой. Вот, теперь не знаю. что делать.
- Очень просто, - сказала Леля. - Вы ведь за здравие Ивана Васильевича свечку хотите поставить?
- Да, - удивилась Машенька.
- Одними свечками Ивана Васильевича не вылечишь. Но свечки нам пригодятся тоже. Вы где живете?
- Рядом, - сказала Машенька, - угол Съезжинской и Большой Пушкарской Только я сейчас домой не пойду, у нас в подъезде... ну, в общем, крыса. Она вообще-то живет в подвале, но днем, когда все работают, выходит из подвала на лестницу. Я боюсь...
- Крыса, - сказала Леля и рассмеялась. - Отлично, пусть будет крыса. С крысой легче, чем с тигром или собакой. Вы курите?
- Да, курю.
- Давайте посидим на скамейке, вон там, в садике. Вы покурите, а я вам кое-что расскажу. Ну а после пойдем разбираться с крысой.
Дверь в подвал была на запоре. Леля змейкой, запечатанной в перстеньке, приложилась к замочной скважине, дужка звякнула и слетела с ригеля. Первой Леля, следом Машенька, боязливо, - девушки спустились в подвал. Узкий луч Лёлиного фонарика выхватил из пустого мрака смоленую обвязку трубы и ржавый с выбоинами кирпич за ней. В стене у пола, как раз под трубой, мрак был гуще, и оттуда тек грязный воздух. Леля сделала Маше знак и показала на дыру под трубой.
- Там, - сказала она чуть слышно. - Я полезу, а ты оставайся здесь.
- Я боюсь. - Машенька вздрогнула и вплотную прижалась к Леле. - Она выскочит - я умру от разрыва сердца.
- Хорошо, только дырка тесная, не под твою фигуру.
- Главное, чтобы голова пролезла. Остальное мягкое, как-нибудь протащу.
Дыра их пропустила обеих, с трудом - Машеньку, а Лелю легко. Место, где они оказались, было чем-то вроде хранилища всякого ненужного хлама. Леля с Машей отыскали угол почище и примостились на нешироком выступе, подстелив на кирпич газету. Но перед тем как вот так устроиться, Леля вынула из заплечной торбы переплет от сочинения Степана Колосова "Жизнь некоторого мужа и перевоз куриозной души его через Стикс реку" и бросила кожаную приманку в пыль возле ног.
Пять минут они провели в молчании. Затем Машенька негромко чихнула, прикрывая ладонью рот.
- Это к счастью. - сказала Леля, и Машенька тогда чихнула еще.
- Я до ИНЕБОЛа в Первом меде работала, на хирургии, сестрой-анестезисткой. Так был у нас случай, мы одного эфиопа оперировали. Что-то простое, вроде язвы двенадцатиперстной кишки. Наши хирурги за десять минут такие операции проводят, а когда под этим делом, так вообще минуты за три. Насобачились. Ну так вот. Режет наш Терентьич эфиопу брюшину, скальпелем чик-чирик, а оттуда, когда он брюхо-то эфиопу взрезал, как поперли синие пузыри, а внутри, в пузырях-то этих, ногти, волосы, шкурки сморщенные, щетина... Ну, Терентьич наш, как Чапай в кино, скальпелем, как шашечкой, хрясь да хрясь, в смысле по пузырям по этим. А они, ты ни за что не поверишь, пыхают в нас лиловым дымом и будто бы пропадают в воздухе. Колдун, короче, этот эфиоп был, сын какого-то царя эфиопского. А у нас здесь в аспирантуре учился на адвоката.
- Знала я таких эфиопов, - шепотом сказала ей Леля. - У нас в Сибири есть поселок Зюльзя, это под Нер-городом, который на Нерчи, там еще Тэкер и Окимань рядом, может, слыхала? Так там, в Зюльзе, целая семья их жила, правда, эти были не эфиопы, а какие-то йоруба из Нигерии, их еще во время дружбы народов зачем-то в Сибирь пустили. Так они, эти йоруба, когда кто-нибудь из их родни заболеет, превращались в таких ма-а-аленьких муравьев, залезали через ноздри больному во внутренности и там ползали, причину болезни искали. Как причину эту найдут, так сразу ее съедают, и больной уже здоровый, а не больной. У них еще, когда кто-нибудь умирал, то головы хоронили отдельно, через год после туловища, в ту же могилу клали. Студень они варили хороший, йоруба эти, и вообще люди были хорошие, приветливые, не то что столичные оглоеды.
Помолчали, прошла минута, кровь стучала у обеих в висках.
- Странно, - сказала Машенька, - крысу ловим на козлиную кожу, как плотвицу на червяка.
- Ну, козел вообще животное странное. У нас в Сибири тот, кто живет богато, обязательно козла на дворе держит, чтобы другого рогатого от двора отпугнуть. Ведь другой рогатый, если на двор повадится, то ни скотине, ни хозяевам, ни детям хозяйским - житья никому не даст. Козел для того и служит, чтоб козлиным своим обличием сбивать с толку настоящую нечисть. У рогатых-то дружбы нету, они друг дружку на дух не переносят.
- Меня соседка по старой коммуналке учила, что материться надо, если что-нибудь такое увидишь. У нее в зеркале, как суббота, бывший муж ее, покойничек, появлялся. В шляпе, в галстуке, зуб золотой во рту. Смотрит на нее из зеркала и подмигивает. Чего только она поначалу ни делала - и крестилась, и свечками в него церковными тыкала, и в рожу ему плевала. А он плевок платочком аккуратненько так сотрет, подмигнет и говорит каждый раз "У тебя, - говорит, - простынь белая есть? Так бойся, - говорит, - этой белой простыни, она тебя сегодня ночью задушит". Достало, в общем, это ее вконец, и однажды она его так обложила матом, что сама себе удивлялась, откуда у нее столько слов-то в запасе было. Но после этого случая муж ее в зеркале больше не появлялся.
Леля было открыла рот, чтобы поведать непосвященной Машеньке о чудесной силе матерных выражений, как внезапно напрягла слух, а палец приложила к губам.
- Тихо, - сказала Леля.
И только она это сказала, как откуда-то из шевелящейся темноты, из-под груды старинных веников и превратившихся в прах мочалок, вылезла огромная крыса.
Крыса повела носом, нервно и тяжело задышала и вышла на открытое место.
Машенька, как ее увидела, сидела ни жива ни мертва и только хватала ртом загустевший подвальный воздух. Леля, наоборот, напряглась и беззвучно шевелила губами - не то молилась своим диким богам, не то прощалась с молодой жизнью.
Крыса посмотрела на Машу и подмигнула ей красным глазом. Машенька перестала дышать, чувствуя, что сейчас не выдержит. Крыса стала набухать и расти, от ее раздувшейся плоти волнами исходила ненависть. Леля наклонилась вперед, готовая отразить атаку.
"Ненавижу-старых-козлов!" - закрутилась в мозгу у хищника простая, как гильотина, мысль, мгновенно материализовалась в воздухе и ударила по ушам девушек колючей картечью чертополоха.
С диким писком крыса бросилась на кожаный переплет, вцепилась в него яростными зубами и стала рвать, рвать и метать, и снова рвать и метать козлину.
Действовать надо было мгновенно, пока что-то от переплета еще осталось, иначе злобный подвальный хищник с козлиной кожи перейдет на людей. И Леля, не долго думая, применила старинный способ, известный в шаманской практике как "скорое шаманское заябари".
- Крыса - крыша - Грыша - груша, - скороговоркой отбарабанила Медсестра Леля и подумала, а вдруг ничего не выйдет. Она нарушила чистоту опыта, ведь для успешной трансформации сущностей при помощи перемены имени выбирались лишь имена существительные и исключались имена собственные. Она же в спешке ввела в цепочку какого-то непонятного Гришу, произнесенного плюс к тому с подозрительным кавказским акцентом, то есть круто отступила от правил. Леля щелкала костяшками пальцев - волновалась - и ждала результата.
Сначала ничего не происходило. Затем крыса вдруг тихо пискнула, и в воздухе возникло дрожание, как в повредившемся в уме телевизоре. Мелькнула мокрая от дождя крыша перекошенной деревенской баньки, крытой толем, с налипшими иголками хвои и гниющими бусинами рябины. Потом возник почему-то украинский философ Григорий Саввич Сковорода, возник, весело подмигнул девушкам и тут же преобразился в грушу. По времени вся эта метаморфоза заняла мгновенье, не более: оскаленные мелкие зубки, готовые схватить и ужалить, превратились во фруктовую плоть, обтянутую лоснящейся кожурой.
- Сорт "Рубиновая звезда", - сказала Медсестра Леля. - Я такие видела в Красноярске на всероссийской сельскохозяйственной выставке, еще при советской власти. Нам один агроном рассказывал, что она продлевает жизнь, если ее регулярно кушать. В ней есть такие специальные витамины, которые задерживают процессы старения.
- Темно, Леля, давай отсюда пойдем. Вдруг здесь еще какие-нибудь гадины водятся. - Машенька обвела взглядом пыльный мешок подвала.
- Сейчас уйдем, только сначала надо получить силу. Я не помню, откусить от нее надо или приложиться ладонью.
- Пойдем ко мне, она же немытая, у меня помоем. После крысы в рот немытую неприятно брать.
- Не те крысы, которых мы едим. а те крысы, которые нас едят. Ну, ладно, ладно, здесь есть не будем, возьмем с собой. Тебе я тоже советую запастись силой.
- Мне-то она зачем? Я и так сильная. По десять килограммов продуктов в обеих руках через день таскаю. Нет, Леля, эту силу оставь себе, чтобы лучше вылечить Ивана Васильевича.
- Этой силы, Машенька, и на меня, и на тебя, и на Ванечку твоего хватит, и еще останется на пятерых таких, как мы с тобой вместе взятые. Это не просто сила, это сила немеряная.
- Хорошо, пусть будет немеряная, только лучше мы отсюда уйдем, нехорошо мне как-то здесь, неуютно. Давление, наверное, скачет или магнитная буря в атмосфере. Скорей забираем грушу и на третий этаж, ко мне.
Леля с Машей одновременно протянули руки к волшебной груше и почувствовали, как их ладони сами липнут к прохладной кожице. Сила потекла по рукам, по жилочкам, по венам, по капиллярам. Груша таяла, убавляла в весе, девушки набирались силы. Они взяли "Рубиновую звезду" с пола, и две их сложенные в одну ладони превратились в летучий корабль, собравшийся в далекое плавание. И только он по ровной волне нацелился на ворота гавани, как из-за ветхого железного мойдодыра, глядящего на них кровожадным взглядом, выскочила сухонькая старушка ростом в полтора стула.
Калерия бросилась прямо к груше, попыталась ее схватить, но набранная сила разбега не дала ей остановиться вовремя. Рука ударила девушкам по ладоням, и, как мячик, "Рубиновая звезда" улетела в стенной пролом.
Первой опомнилась Леля. Оттолкнув неизвестную старушонку деликатным ударом в лоб, она схватила за рукав Машеньку, пропихнула ее в дыру и выбралась за Машенькой следом. Груши за стеной не было. Только в воздухе, как след фейерверка, умирали пузыри света. Они гасли, исчезая за дверью, выводящей на лестничную площадку.
- За мной! - скомандовала Медсестра Леля, и Машенька, как адъютант за полковником, выскочила за ней сначала на лестницу, затем на улицу, на солнечный свет.
- Эй, эй, что ты делаешь! - успела крикнуть Медсестра Леля, но было поздно. На противоположной стороне улицы несколько горластых подростков клюшками и обломками лыж гоняли по тротуару мяч. Один мальчишка был с рукой в гипсе. Леля с Машей застыли на полдороге, наблюдая округлившимися глазами, как отбитая загипсованной ракеткой-рукой "Рубиновая звезда" улетает за гребни крыш куда-то в направлении зоопарка.
Глава 10. День работников стеклотарной промышленности
Блики солнца бегали по бутылочному стеклу, наполняя пыльное помещение "Трех покойников" праздничным, нерабочим духом. Впрочем, дух был и без того праздничный - в "Трех покойниках" отмечали столетие приемки стеклотары в России.
Прием тары по случаю юбилея сегодня не производился. На входе с Малого, на пузатом куске фанеры, вставленном в рамку филенки вместо высаженного толпой дверного стекла, Глюкоза написал мелом: "Пункт закрыт. Прорвало канализацию".
На ящиках и на редких стульях в пункте сидел народ и отмечал свой профессиональный праздник. Феликс Компотов-старший был уже изрядно набравшись, и поэтому его настроение менялось, как питерская погода. В описываемый нами момент главнокомандующий бутылочным фронтом пребывал в глубоком миноре.
- Раскурочу к чертовой матери всю эту бутылочную шарашку, - барабанил он кулаком по ящику, - сделаю евроремонт и открою здесь залупарий. - Он обвел трагическим взглядом галдящую вразнобой компанию и, не увидев сочувствующего лица, уронил голову на колени.
- Раньше праздновали не так, - пьяным голосом сказал Жмаев, тот самый престарелый сапожных дел мастер, таскавший приемщикам сапожные гвозди в обмен на недорогие плодово-ягодные сорта портвейна. - Раньше весело было, когда ваш день отмечали.
- Когда раньше-то? При Сталине, что ли? - спросил Пучков, представитель коллектива приемщиков из пункта на 15-й линии.
- Хотя бы и при Сталине, - ответил ему сапожник. - А не при Сталине, так при Николае Втором.
- Ну и как его тогда отмечали? Нажирались как-нибудь по-особенному? спросил кто-то из почетных гостей.
- Нажирались - это потом. Сначала проводили всякие интересные мероприятия. Катали с горки бутылки - чья дальше укатится, тот и выиграл. Лазали на столб - специально наверху сетку с бутылками на гвоздь вешали, как награду. Хороводы водили. А еще такой вот обычай был, когда бутылочку бросали через плечо. Если, значит, не разобьется, то и жить тебе, получается, дольше всех, ну а ежели того-сь, разобьется, тогда уже считали осколочки: сколько тех осколочков набиралось, столько лет тебе и небо коптить.
Жмаев посмотрел на Пучкова и загадочно тому подмигнул.
- Беру за фук. - И сапожник молниеносным движением выхватил из-под носа у представителя коллектива приемщиков пункта на 15-й линии недопитый стакан, выпил его стремительно и продолжил как ни в чем не бывало: Бутылочку-то и в гроб всегда человеку клали в прежние времена. Чтобы на том свете, значит, было кому проставиться. Ежели, к примеру, тебе в ад направление выписали, так ты Петру - или кто у них там при воротах-то? сунешь тишком бутылку, он тебе моментально ад на рай в бумажке и переправит.
- Фигня, - сказал кто-то из почетных гостей. - Фараоны, те вон тоже в гроб с бутылкой ложились, а толку. Лежат теперь запакованные в своих каменных саркофагах, только пыль копят. В Эрмитаже как пройдешь по залу, где мумии, так полдня потом от пыли не прочихаться.
- Я раньше, когда на галошной фабрике контролером работал, на демонстрации очень любил ходить, - невпопад вдруг сказал Глюкоза, ногтем из любительской колбасы выколупывая кружочки жира. - Помню, мы всегда спорили: донесет бригадир Пахомыч шестик с портретом Пельше до угла Садовой с Апраксиным или не донесет.
- Ага! - вдруг раздалось от порога. - Так-то вы отрабатываете мои денежки, господа алкоголики! - Калерия, как ведьма на кочерге, ворвавшаяся на заповедную территорию праздника, хищно повела носом.
Лоб ее украшала шишка, след удара Медсестры Лели. На лоснящейся поверхности аномалии отпечатался государственный герб - пострадавшая в профилактических целях приложила металлический рубль, чтобы шишка не прибавляла в росте.
- А что это на вас такое импортное, Калерия Карловна? - нашелся хитроумный Глюкоза, чтобы как-то отвести удар молнии.
- Мех астраханской мерлушки, бездарь! Только ты меня с панталыку-то не сбивай. Не собьешь меня с панталыку-то. В общем, так. Приступаем к активным действиям. Наши пташки, пока вы здесь водку хлещете, спелись и обогнали нас на полкорпуса.
Три последние фразы Калерия произнесла на зашифрованном языке, которого из всех присутствующих, кроме Феликса Компотова-старшего и Глюкозы, не понимал никто.
Глава 11. Уд белухи и мужнино железное яйцо
- У вас здесь хорошо, тихо. - Леля сидела напротив Машеньки за узким столом-пеналом и прихлебывала золотистый чай. От тополя за окном прыгали по комнате тени, и Леля временами, забывшись, отмахивалась от них рукой. Тогда в ее оленьих глазах просверкивали иголки смеха, и Леля прыскала в свой маленький кулачок и показывала тополю язык.
- Тихо днем, пока все работают. - Машенька, румяная после чая и пережитых подвальных ужасов, радовалась теплу квартиры и нежданно появившейся собеседнице. - А Августина, наша соседка-пенсионерка, так та из комнаты почти не показывается.
- Живете, значит, с соседями вы неплохо.
- Да в общем-то, ничего. Живем как живется, как еще в коммуналке жить.
- А дети где? Их же у тебя двое?
- Дети у свекрови. Мы тут в складчину с соседями муравьев травили, санэпидстанцию вызывали, вот я Юльку с Юриком обоих к свекрови и отрядила. А потом они с папашей в Псковскую уедут на весь июнь, там его родители дом купили и участок в пятнадцать соток. - Машенька отхлебнула чаю. - Слушай, я старуху все вспоминаю - ну, ту, в подвале. Не похожа она на бомжиху. Местных бомжей я знаю, тех, что по подвалам живут, - местные бомжи не такие. Раньше в нашем подвале Василиск жил, он вообще-то не Василиск, а Вася, это мы его так прозвали за страхолюдный вид. Жильцы его потом выгнали, он кошек ел. Щорсиху, нашу коммунальную генеральшу, сожрал и косточек не оставил. А шкуры кошачьи отдавал одному скорняку с Большого, тот из них воротники делал. Даже если бабка была голодная, спрашивается зачем ей груша? Разве с нее наешься?
- Может быть, детство вспомнила, пионерлагерь, как ей мама с папой привозили груши на родительский день. Очень я жалею, что случайно ей в лоб попала. Удар после груши был ведь учетверенной силы, если не упятеренной. Выжила ли вообще бабуля? Надо бы спуститься, проверить.
- Этих, что в подвале, никакая сила не берет - ни упятеренная, никакая. Бог с ней, с бабкой, я из-за нее в подвал не полезу. Я лучше чаю выпью еще с вареньем, что-то мне никак не напиться. Леля, хочешь, я телевизор включу? Или лучше магнитофон? "Аббу" хочешь, музыку моего детства?
- Нет, спасибо, не надо музыки. Хотя, ладно, поставь, пусть крутится. Машенька стала возиться с магнитофоном. С полминуты они слушали "Аббу", подыгрывая музыке звоном чайных ложек о блюдца, затем Леля неожиданно и робко спросила:
- Ты мужа называешь папашей, потому что его не любишь?
- Да, - ответила Машенька, - не люблю.
- И никогда не любила?
- Почему? Любила... - Машенька подумала и добавила: - Как маленького ребенка. Ульянов у меня третий. - Она сделала музыку чуть потише. - Он детей от меня не хотел. Я хотела, а он - нет. Предохранялся.
- Пил?
- Нет. Бывало, конечно, раздухарится, а так, чтобы очень, - нет. Он вообще у меня бздиловатый, поэтому и детей не хотел - связывать себя боялся. Я однажды ночью лежу, а он думает, я уснула. Я случайно на него глаз скосила - а он у стенки лежит и дрочит, ты представляешь? Будто я ему не даю. Знаешь, чем он, когда не работает, занимается? На диване лежит и надраивает до блеска какое-то железное яйцо.
- Железное яйцо?
- Железное яйцо. А детей родить - это я его почти насильно заставила. Нет, ты только представь - насильно положить на себя мужика, да не просто мужика, а родного мужа! Он же меня сперва обвинял, что это я, мол, бесплодная, рожать не могу и детей у нас никогда не будет. А я ему на это херак, и двоих заделала! С промежутком в полтора года. Сначала Юльку, а потом Юрку.
- Юля, Юра - хорошие имена. А первые два мужа? С ними ты была счастлива?
- Счастлива? Интересный вопрос. Я несчастной себя никогда не считала. Раз на этом свете живешь - уже счастье, разве не так? А про мужей... Первого я любила. Он умер - спился и умер. Не знаю даже, где он и похоронен. Мы с ним развелись после года совместной жизни. Он меня ревновал, по трубе водосточной лазил, когда я дома без него оставалась, думал, я ему изменяю. Бил меня, а я его все равно любила... - Машенька улыбнулась. На обоях над ее головой бился тонкий колосок света - отражение чайной ложки, положенной на краешек блюдца. "Абба" сладкими голосами пела песенку про чью-то любовь. Машенька продолжала с улыбкой: - Второй муж у меня был жадина. Ни разу мне букет цветов не купил и деньги от меня прятал. Я вообще-то знала, где он их прячет, - у него над плинтусом под столом одна обоина была чуть отклеена, вот он под эту обоину их и прятал, выемка там была в стене, под этой обойной.
Машенька замолчала, прислушиваясь к чему-то давнему, оставленному за тремя морями и прилетающему иногда оттуда по тоненьким проводам памяти.
- Джинсы новые собралась купить, а то в платье я какая-то некрасивая. - Она расправила на коленях платье и смахнула с него хлебные крошки. - Платье в дрипушку, мне вообще-то нравится.