Страница:
– Обещаю! Обещаю, я буду ждать, и все будет хорошо, - сказал он.
Еще на въезде в город дождь сменился частым снегом. Крупные хлопья летели навстречу, слепя под дальним светом фар. Мостовая и тротуары уже укрылись белым покровом, и на их фоне дома казались совсем черными с блекло-желтыми пятнышками окон.
– Оглянуться не успели, как зима катит в глаза, - нараспев промолвила Лариса.
– Мне кажется, что я теряю тебя, - сказал Горлов.
– Не знаю, что будет, но сейчас я очень боюсь. Так боюсь, что коленки дрожат. Дай мне время все осознать. Никогда не думала, что может быть так сложно.
Остаток пути до его дома они молчали, держась за руки. Машина остановилась, она долго и внимательно посмотрела на него.
– Не забывай! - Горлов не услышал, скорее, угадал движение ее губ, почувствовав отчаяние, будто расставался навек, как на похоронах.
Уже распахнув дверцу, он сунул водителю скомканную пачку десяток: "Проводи до дверей. Если с ней что-то случится, я… Я из-под земли вырою!"
Он долго стоял под сыплющимся сверху снегом. На улице было тихо и сиротливо, как на картинках в Рождественскую ночь. Он вспомнил Ларису, ее лицо, будто много раз видел во сне, и понял, чего она так боялась. Это был страх перед тем, что может случиться. И страх от мысли о только что пережитом. Он будто прочитал ее мысли, и ему тоже стало страшно.
– Привет! - Горлов увидел вышедшего с собакой соседа. - Что ты тут делаешь? Занесло тебя, Боря, как Деда Мороза.
Едва он нажал кнопку звонка, как услышал топот и крики: "Папа приехал! Папа приехал!"
Дверь открылась, и, пряча от жены лицо, он схватил Никиту и поднял его так высоко, что тот завизжал от удовольствия.
– Наконец-то! Пока ты ехал, совсем остыл пирог, - не замечая, что невпопад, сказала Нина и подставила щеку. - Не целуй - запачкаешься, я вся в муке!
Он лег спать первым, но не смог уснуть, слыша, как возится Нина, укладывая детей. Потом свет всюду погас, в ванной прошумела и смолкла вода. Через несколько минут он почувствовал ее рядом и, повернув голову, увидел в полутьме лицо жены. Она что-то прошептала, обнимая его крепко, будто радовалась, найдя то, что искала.
После она сразу заснула, тесно прижавшись к нему спиной, а Горлов мучился удивлением, почему страсть к другой женщине делает супружескую близость такой завершенной. И что такое измена?
Он видел Ларису, ему слышался ее голос, и он не заметил, как провалился в сон - обесцвеченный и беззвучный.
2.14. Обмирает душа на крутых виражах
2.15. "Литературная газета" выступила… Что дальше?
2.16. Интродукция: Сердце генерала бъется ровно
Еще на въезде в город дождь сменился частым снегом. Крупные хлопья летели навстречу, слепя под дальним светом фар. Мостовая и тротуары уже укрылись белым покровом, и на их фоне дома казались совсем черными с блекло-желтыми пятнышками окон.
– Оглянуться не успели, как зима катит в глаза, - нараспев промолвила Лариса.
– Мне кажется, что я теряю тебя, - сказал Горлов.
– Не знаю, что будет, но сейчас я очень боюсь. Так боюсь, что коленки дрожат. Дай мне время все осознать. Никогда не думала, что может быть так сложно.
Остаток пути до его дома они молчали, держась за руки. Машина остановилась, она долго и внимательно посмотрела на него.
– Не забывай! - Горлов не услышал, скорее, угадал движение ее губ, почувствовав отчаяние, будто расставался навек, как на похоронах.
Уже распахнув дверцу, он сунул водителю скомканную пачку десяток: "Проводи до дверей. Если с ней что-то случится, я… Я из-под земли вырою!"
* * *
Подходя к парадной, Горлов посмотрел вверх и увидел свет в окнах своей квартиры. Ему стало неловко, он подумал, что впервые в жизни не хочет видеть жену и детей.Он долго стоял под сыплющимся сверху снегом. На улице было тихо и сиротливо, как на картинках в Рождественскую ночь. Он вспомнил Ларису, ее лицо, будто много раз видел во сне, и понял, чего она так боялась. Это был страх перед тем, что может случиться. И страх от мысли о только что пережитом. Он будто прочитал ее мысли, и ему тоже стало страшно.
– Привет! - Горлов увидел вышедшего с собакой соседа. - Что ты тут делаешь? Занесло тебя, Боря, как Деда Мороза.
Едва он нажал кнопку звонка, как услышал топот и крики: "Папа приехал! Папа приехал!"
Дверь открылась, и, пряча от жены лицо, он схватил Никиту и поднял его так высоко, что тот завизжал от удовольствия.
– Наконец-то! Пока ты ехал, совсем остыл пирог, - не замечая, что невпопад, сказала Нина и подставила щеку. - Не целуй - запачкаешься, я вся в муке!
Он лег спать первым, но не смог уснуть, слыша, как возится Нина, укладывая детей. Потом свет всюду погас, в ванной прошумела и смолкла вода. Через несколько минут он почувствовал ее рядом и, повернув голову, увидел в полутьме лицо жены. Она что-то прошептала, обнимая его крепко, будто радовалась, найдя то, что искала.
После она сразу заснула, тесно прижавшись к нему спиной, а Горлов мучился удивлением, почему страсть к другой женщине делает супружескую близость такой завершенной. И что такое измена?
Он видел Ларису, ему слышался ее голос, и он не заметил, как провалился в сон - обесцвеченный и беззвучный.
2.14. Обмирает душа на крутых виражах
Рубашкин позвонил, прорезавшись сквозь утренний сон тревожной трелью междугородней связи.
– Так тебя еще не арестовали? - спросонья буркнул Горлов.
– Меня? Никто и не собирался, а вот почему ты до сих пор не звенишь кандалами - большой вопрос!
– Пока ты на свободе, мне кандалы навешивать не за что, - ответил Горлов, сообразив, что если Петра не взяли, то и ему опасаться нечего.
– Если я шпион, то ты - круглый дурак. Из тех, которым всегда везет, - рассердившись, закричал Рубашкин.
– Ничего не понимаю, - сказал Горлов.
– Поймешь! Завтра встань пораньше и купи "Литературную газету", - в Москве она уже продается. На четырнадцатой странице прочтешь о себе много интересного - может, тогда поумнеешь!
– Так ты в Москве? - спросил Горлов, но в трубке уже зудели частые гудки отбоя.
– Пожалуйста, позовите Щекочихина!
Он долго ждал, слыша смех, гул голосов, треск и шумы в телефонной линии.
– Слушаю!
– Это Рубашкин! Прочел, все очень здорово. Спасибо, Юрий Петрович! Вы даже не представляете, как важна ваша статья.
– Напечатать - это полдела, даже четверть. Главное - результат. Будешь в Москве - заходи. И привет всем питерцам. Извини, старик, тороплюсь! Всего!
Рубашкин пожалел, что Щекочихин не захотел с ним встретиться. Но обиды не было. В конце концов кем был Петр для знаменитого на весь Союз очеркиста? Обычным посетителем, одним из многих. Это для него сегодняшняя статья -событие, а для Щекочихина - мелкий эпизод. Статья напечатана - забудем!
"Научусь ли я писать? Как Щекочихин, конечно, никогда не получится - слишком поздно начал", - на душе стало горько от сознания собственной ничтожности. В обыденной круговерти Петр не успевал задуматься, правильно ли сделал, бросив спокойную, с неплохой зарплатой работу.
– Четвертый десяток, а суетишься, как мальчишка! Ради чего? Ради дурацкой писюльки - чтобы ее в газете разглядеть, микроскоп нужен! И цена ей - три рубля вместе с налогом, - выговаривала ему жена.
"А может, она права, и пора бросить? Но что тогда делать? Инженером нигде не возьмут, разве, что мастером в жилконтору," - думал Рубашкин, стоя на ступенях Центрального телеграфа. Перед ним гудела и чадила выхлопным газом главная улица столицы. По ней взад и вперед двигались толпы людей, большинство - нагруженные сумками и узлами. Казалось, полстраны ринулось сюда в поисках масла, колбасы, заморских апельсинов и югославской или чешской одежды. Среди них безошибочно узнавались москвичи: они шли уверенно и неторопливо. Служащие Моссовета и расположенных поблизости министерств несли только папочки или плоские портфели из кожзаменителя, ловко обходя приезжих - их заботы были чужды и непонятны, ведь дефицитные продукты и вещи доставлялись жителям столицы к месту работы и распределялись через профкомы и месткомы согласно занимаемой должности и близости к начальству.
Подойдя к переходу, Рубашкин на миг увидел свое отражение в тонированном стекле проезжавшей "Волги" - кургузое пальтецо, давно примятая шляпа, скрученный набок, вылинявший шарф, брюки с пузырями на коленях - и ему стало противно.
Перейдя через улицу Горького, он зашел в магазин косметики и за полтора рубля купил жене польскую помаду. В кошельке осталось пять мятых рублевок с мелочью, а до отхода самого дешевого - сидячего - поезда было еще несколько часов. Проверив, не забыл ли билет, Рубашкин зашел в соседнее кафе, которое помнил с незапамятных времен. Много лет там ничего не менялось, кроме бумажных салфеток на выщербленных и местами прожженных от сигарет столах.
Заказав пирожок с кофе и коктейль "Шампань-Коблер", - все вместе укладывалось в три рубля, - Рубашкин достал из сумки сложенную на нужном месте газету. Он знал статью почти наизусть, но печатные строчки имели какую-то магическую силу. Они увлекали и завораживали. Собственное имя выглядело чужим и внушительным: журналист Петр Рубашкин! Его впервые назвали журналистом и не где-нибудь, а в одной из самых популярных газет. Однако Петр понимал, что это случайность - вернее было бы назвать его безработным, лицом без определенной профессии и места работы.
Допивая кофе, он еще раз перечитал статью, удивившись, как убедительно выглядит версия о причастности КГБ к аресту Брусницына. Ведь он сказал Щекочихину только номер машины и описал ее внешний вид, не придав никакого значения тому, что на ней было две антенны. Вряд ли у Щекочихина было время и возможность залезть в картотеку ленинградского ГАИ. Судя по всему, он просто рискнул, поверив Петру. Иванов был упомянут всего один раз, мимоходом, и, прочитав статью, было невозможно догадаться, что сведения об участии КГБ сообщил именно он.
Теперь Рубашкин жалел, что не рассказал Щекочихину все, что узнал от Иванова. Обыск у Горлова, - точно такой же, как у Брусницына, - выглядел загадочно. Если Борису тоже подложили наркотики, то почему их не нашли? И зачем он вообще понадобился гэбистам? Никакой логической связи между Брусницыным и Горловым не было.
Борис никогда не интересовался политикой, разве что иногда брюзжал по поводу обязательных политинформаций или обязательного выхода на ноябрьские и первомайские демонстрации. Ну и что тут особенного?
Среди своих мало кто не смеялся над парторгами и райкомовцами, даже офицеры на полигонах, выпив, травили такие анекдоты, что впору признаваться в антисоветской пропаганде!
И Горлов был таким же: брюзжать брюзжал, - дескать, от работы отрывают, - но приказы из парткома выполнял, и вообще по всем параметрам идеально вписывался в облик образцового советского инженера. Недаром его в министерстве заметили! Еще чуть-чуть и вступил бы в партию, стал бы начальником ОКБ, а там, глядишь, и выше. Способностями Бориса Петровича Бог не обидел!
Да, понять действия КГБ Рубашкин не мог. Единственной видимой причиной было их близкое знакомство с Горловым. Еще прошлой осенью они прицепились к тому, что Борис попросил помочь в оформлении секретного отчета.
"Выходит, на Горлова нацелились, только затем, чтобы ущучить меня?" - подумал Рубашкин, но такая версия показалась ему слишком сложной. Гораздо проще было подсунуть те же наркотики или какой-нибудь иностранный пистолет непосредственно ему.
Официантка уже второй раз спрашивала, не надо ли еще чего, давая понять, что Рубашкин зря занимает место. Делать было решительно нечего, выходить на холод очень не хотелось, но, в конце концов, Рубашкин расплатился, - девушка недовольно сморщилась, демонстративно отсчитав сдачу, - и, одевшись, вышел на улицу.
Но если бы и было, то не пригибала бы его такая непереносимая тоска?
Хотелось выпить, однако денег почти не осталось, и он глотал горькую слюну, куря одну сигарету за другой.
"Как все дорожает!" - подумал Петр, выходя из очередного магазина, куда заходил отогреться. Самая простая буханка хлеба раньше стоила тринадцать копеек, теперь дешевле тридцати ни в одной булочной ничего не найдешь. Сахар, молоко, масло, даже спички - все дорожает. О водке и говорить нечего. А никакого выхода не видно. Все только говорят, но никто ничего не делает.
Рубашкин вспомнил, как Боря Горлов убеждал его в бесполезности демократии, - дескать, лозунгами народ не накормишь, - и неожиданно для себя согласился.
После полудня мороз усилился, Рубашкин совсем иззяб и, добравшись до Ленинградского вокзала, уже никуда не захотел идти.
Перед тем, как выйти на перрон, он заметил свободный телефон-автомат. Отковыряв из кармана двухкопеечную монету, он набрал номер приемной Иванова, с которым познакомился весной, когда тот избирался депутатом от Ленинграда.
– Николая Вениаминовича сегодня не будет? Передайте, что звонил Рубашкин… Да, тот самый, а вы уже читали? Скажите, что я очень благодарю за то, что он помог связаться со Щекочихиным. Нет, завтра не смогу, я сейчас уезжаю…
Рубашкин уснул, едва поезд тронулся. Поначалу сон был вялым и муторным, но потом почудились обрывки детских воспоминаний, ярких и многоцветных. Он удивлялся потому, что забыл их красоту, но они радовали и успокаивали. Тогда ему казалось, что у будущей, взрослой жизни есть что-то особенное, какая-то тайна, которую он разгадает, как только вырастет.
Было грустно, будто наворачивались слезы, и хотелось плакать оттого, что он потерял и потерял навсегда.
На остановке в Бологое Петр проснулся с чувством голода и головной болью. От неудобного кресла ломило тело, и остаток пути Петр смотрел в черное окно, мечтая добраться до дома, принять горячую ванну и улечься в теплую, чистую постель.
– Так тебя еще не арестовали? - спросонья буркнул Горлов.
– Меня? Никто и не собирался, а вот почему ты до сих пор не звенишь кандалами - большой вопрос!
– Пока ты на свободе, мне кандалы навешивать не за что, - ответил Горлов, сообразив, что если Петра не взяли, то и ему опасаться нечего.
– Если я шпион, то ты - круглый дурак. Из тех, которым всегда везет, - рассердившись, закричал Рубашкин.
– Ничего не понимаю, - сказал Горлов.
– Поймешь! Завтра встань пораньше и купи "Литературную газету", - в Москве она уже продается. На четырнадцатой странице прочтешь о себе много интересного - может, тогда поумнеешь!
– Так ты в Москве? - спросил Горлов, но в трубке уже зудели частые гудки отбоя.
* * *
Повесив трубку, Рубашкин перешел к внутригородскому таксофону и набрал номер редакции.– Пожалуйста, позовите Щекочихина!
Он долго ждал, слыша смех, гул голосов, треск и шумы в телефонной линии.
– Слушаю!
– Это Рубашкин! Прочел, все очень здорово. Спасибо, Юрий Петрович! Вы даже не представляете, как важна ваша статья.
– Напечатать - это полдела, даже четверть. Главное - результат. Будешь в Москве - заходи. И привет всем питерцам. Извини, старик, тороплюсь! Всего!
Рубашкин пожалел, что Щекочихин не захотел с ним встретиться. Но обиды не было. В конце концов кем был Петр для знаменитого на весь Союз очеркиста? Обычным посетителем, одним из многих. Это для него сегодняшняя статья -событие, а для Щекочихина - мелкий эпизод. Статья напечатана - забудем!
"Научусь ли я писать? Как Щекочихин, конечно, никогда не получится - слишком поздно начал", - на душе стало горько от сознания собственной ничтожности. В обыденной круговерти Петр не успевал задуматься, правильно ли сделал, бросив спокойную, с неплохой зарплатой работу.
– Четвертый десяток, а суетишься, как мальчишка! Ради чего? Ради дурацкой писюльки - чтобы ее в газете разглядеть, микроскоп нужен! И цена ей - три рубля вместе с налогом, - выговаривала ему жена.
"А может, она права, и пора бросить? Но что тогда делать? Инженером нигде не возьмут, разве, что мастером в жилконтору," - думал Рубашкин, стоя на ступенях Центрального телеграфа. Перед ним гудела и чадила выхлопным газом главная улица столицы. По ней взад и вперед двигались толпы людей, большинство - нагруженные сумками и узлами. Казалось, полстраны ринулось сюда в поисках масла, колбасы, заморских апельсинов и югославской или чешской одежды. Среди них безошибочно узнавались москвичи: они шли уверенно и неторопливо. Служащие Моссовета и расположенных поблизости министерств несли только папочки или плоские портфели из кожзаменителя, ловко обходя приезжих - их заботы были чужды и непонятны, ведь дефицитные продукты и вещи доставлялись жителям столицы к месту работы и распределялись через профкомы и месткомы согласно занимаемой должности и близости к начальству.
Подойдя к переходу, Рубашкин на миг увидел свое отражение в тонированном стекле проезжавшей "Волги" - кургузое пальтецо, давно примятая шляпа, скрученный набок, вылинявший шарф, брюки с пузырями на коленях - и ему стало противно.
Перейдя через улицу Горького, он зашел в магазин косметики и за полтора рубля купил жене польскую помаду. В кошельке осталось пять мятых рублевок с мелочью, а до отхода самого дешевого - сидячего - поезда было еще несколько часов. Проверив, не забыл ли билет, Рубашкин зашел в соседнее кафе, которое помнил с незапамятных времен. Много лет там ничего не менялось, кроме бумажных салфеток на выщербленных и местами прожженных от сигарет столах.
Заказав пирожок с кофе и коктейль "Шампань-Коблер", - все вместе укладывалось в три рубля, - Рубашкин достал из сумки сложенную на нужном месте газету. Он знал статью почти наизусть, но печатные строчки имели какую-то магическую силу. Они увлекали и завораживали. Собственное имя выглядело чужим и внушительным: журналист Петр Рубашкин! Его впервые назвали журналистом и не где-нибудь, а в одной из самых популярных газет. Однако Петр понимал, что это случайность - вернее было бы назвать его безработным, лицом без определенной профессии и места работы.
Допивая кофе, он еще раз перечитал статью, удивившись, как убедительно выглядит версия о причастности КГБ к аресту Брусницына. Ведь он сказал Щекочихину только номер машины и описал ее внешний вид, не придав никакого значения тому, что на ней было две антенны. Вряд ли у Щекочихина было время и возможность залезть в картотеку ленинградского ГАИ. Судя по всему, он просто рискнул, поверив Петру. Иванов был упомянут всего один раз, мимоходом, и, прочитав статью, было невозможно догадаться, что сведения об участии КГБ сообщил именно он.
Теперь Рубашкин жалел, что не рассказал Щекочихину все, что узнал от Иванова. Обыск у Горлова, - точно такой же, как у Брусницына, - выглядел загадочно. Если Борису тоже подложили наркотики, то почему их не нашли? И зачем он вообще понадобился гэбистам? Никакой логической связи между Брусницыным и Горловым не было.
Борис никогда не интересовался политикой, разве что иногда брюзжал по поводу обязательных политинформаций или обязательного выхода на ноябрьские и первомайские демонстрации. Ну и что тут особенного?
Среди своих мало кто не смеялся над парторгами и райкомовцами, даже офицеры на полигонах, выпив, травили такие анекдоты, что впору признаваться в антисоветской пропаганде!
И Горлов был таким же: брюзжать брюзжал, - дескать, от работы отрывают, - но приказы из парткома выполнял, и вообще по всем параметрам идеально вписывался в облик образцового советского инженера. Недаром его в министерстве заметили! Еще чуть-чуть и вступил бы в партию, стал бы начальником ОКБ, а там, глядишь, и выше. Способностями Бориса Петровича Бог не обидел!
Да, понять действия КГБ Рубашкин не мог. Единственной видимой причиной было их близкое знакомство с Горловым. Еще прошлой осенью они прицепились к тому, что Борис попросил помочь в оформлении секретного отчета.
"Выходит, на Горлова нацелились, только затем, чтобы ущучить меня?" - подумал Рубашкин, но такая версия показалась ему слишком сложной. Гораздо проще было подсунуть те же наркотики или какой-нибудь иностранный пистолет непосредственно ему.
Официантка уже второй раз спрашивала, не надо ли еще чего, давая понять, что Рубашкин зря занимает место. Делать было решительно нечего, выходить на холод очень не хотелось, но, в конце концов, Рубашкин расплатился, - девушка недовольно сморщилась, демонстративно отсчитав сдачу, - и, одевшись, вышел на улицу.
* * *
До отхода поезда Рубашкин ходил по Москве бесцельно и бездумно. Гнетущая, неизвестно почему навалившаяся тоска гнала его все дальше и дальше. Недавнее решение стать журналистом стало казаться нелепым мальчишеством, и он не находил в себе сил карабкаться дальше, ощущая собственную бесполезность и одиночество. Петр не видел ничего хорошего, что могло бы случиться в его жизни, но что-то должно, обязательно должно быть, думал он.Но если бы и было, то не пригибала бы его такая непереносимая тоска?
Хотелось выпить, однако денег почти не осталось, и он глотал горькую слюну, куря одну сигарету за другой.
"Как все дорожает!" - подумал Петр, выходя из очередного магазина, куда заходил отогреться. Самая простая буханка хлеба раньше стоила тринадцать копеек, теперь дешевле тридцати ни в одной булочной ничего не найдешь. Сахар, молоко, масло, даже спички - все дорожает. О водке и говорить нечего. А никакого выхода не видно. Все только говорят, но никто ничего не делает.
Рубашкин вспомнил, как Боря Горлов убеждал его в бесполезности демократии, - дескать, лозунгами народ не накормишь, - и неожиданно для себя согласился.
После полудня мороз усилился, Рубашкин совсем иззяб и, добравшись до Ленинградского вокзала, уже никуда не захотел идти.
Перед тем, как выйти на перрон, он заметил свободный телефон-автомат. Отковыряв из кармана двухкопеечную монету, он набрал номер приемной Иванова, с которым познакомился весной, когда тот избирался депутатом от Ленинграда.
– Николая Вениаминовича сегодня не будет? Передайте, что звонил Рубашкин… Да, тот самый, а вы уже читали? Скажите, что я очень благодарю за то, что он помог связаться со Щекочихиным. Нет, завтра не смогу, я сейчас уезжаю…
Рубашкин уснул, едва поезд тронулся. Поначалу сон был вялым и муторным, но потом почудились обрывки детских воспоминаний, ярких и многоцветных. Он удивлялся потому, что забыл их красоту, но они радовали и успокаивали. Тогда ему казалось, что у будущей, взрослой жизни есть что-то особенное, какая-то тайна, которую он разгадает, как только вырастет.
Было грустно, будто наворачивались слезы, и хотелось плакать оттого, что он потерял и потерял навсегда.
На остановке в Бологое Петр проснулся с чувством голода и головной болью. От неудобного кресла ломило тело, и остаток пути Петр смотрел в черное окно, мечтая добраться до дома, принять горячую ванну и улечься в теплую, чистую постель.
2.15. "Литературная газета" выступила… Что дальше?
Юрий Щекочихин:
ДЕЛО ОБРАЗЦА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМОГО
На Съезде народных депутатов СССР, на сессиях Верховного Совета впервые за десятки лет открыто и остро говорилось о роли КГБ в жизни страны, о необходимости постоянного контроля за его деятельностью. Был образован постоянный депутатский Комитет по вопросам обороны и государственной безопасности, вниманию которого мы и предлагаем проведенное газетой расследование. Возможно описанное - это единичный случай, но он, как нельзя лучше убеждает, что общество должно иметь гарантии от незаконного вмешательства КГБ в вопросы, не относящиеся к сфере национальной безопасности.
Ведь бывает же так: вдруг налетит ощущение предстоящей беды. Оно настолько сильное, что целиком поглощает человека, прижимает его к земле, и невозможно сообразить, что и с кем может случиться: с родными? с друзьями? с самим собой?
Ленинградец Константин Брусницын, находящийся сейчас в следственном изоляторе "Кресты", хорошо помнит, что в тот день, сразу после встречи Нового Года ему было как-то не по себе.
Накануне позвонил дальний знакомый, спросил, можно ли зайти, посоветоваться по поводу каких-то рисунков. Он пришел вечером, но рисунков не принес, и говорил какую-ту чушь. Потом попросил воды - обязательно сырой, из-под крана - и на пару минут остался один в заваленной книгами комнате.
Знакомый ушел, а на следующий день в квартиру позвонили.
"Телеграмма", - услышал Брусницын женский голос, но, открыв дверь, увидел милиционеров и несколько человек в штатском. Майор и капитан милиции с двумя в штатском назвались сотрудниками уголовного розыска, пожилая женщина оказалась понятой, а остальные никак не представились. Потом предъявили подписанное прокурором постановление, но обыск долго не начинали - не было второго понятого. Наконец вошел еще один человек, которого сперва приняли за опоздавшего. Но ошибка вскоре выяснилась - это был приятель Брусницына, член Ленинградского народного фронта, журналист Петр Рубашкин. Его не выпускали до конца обыска, и благодаря этому нам стали известны подробности этой истории.
Обыскивать начали прямо с книжных полок. Через несколько минут на четвертой снизу нашли коробку из-под папирос, а в ней пакетик с сероватым порошком - позже оказалось, что это сильнодействующий наркотик иностранного производства. Согласитесь, странно, что незваные гости буквально с порога кинулись искать наркотики не в домашней аптечке, не в укромных уголках, а на книжной полке среди книг Замятина, Ахматовой и Бродского, изданных за границей. Будто знали, где и что лежит!
Когда зазвонил телефон, один из непредставившихся грубо оттолкнул Брусницына. На требование предъявить документы показал новенькое удостоверение - "майор милиции Быстров".
– Будете мешать - наденем наручники, - объяснил "майор". - Считайте, вы уже осужденный. Ваша жена арестована и дает признательные показания, теперь - ваша очередь!
Потом один из обыскивающих сказал "Ага" и предъявил понятым книгу Замятина "Мы", сборники Цветаевой, Ахматовой, Иосифа Бродского, "Архипелаг ГУЛАГ" и другую, как он выразился, "антисоветскую писанину, изданную на Западе за счет иностранных разведок".
Брусницына увезли и через два дня предъявили ему обвинение по нескольким статьям УК РСФСР, включая пресловутую 190-ю ("антисоветскую") и 224-ю ч. 3 (незаконное хранение наркотиков без целей сбыта).
Никто из тех, кто знал Брусницына, ни на секунду не поверил, а обвинение в "хранении литературы, порочащей Советскую власть" восприняли как откровенную провокацию против процессов гласности и перестройки, идущих в нашем обществе. Ленинградская интеллигенция стала протестовать. Поднялся шум и на Западе. Знаменитые ленинградцы, которых в свое время вынудили покинуть Родину начали кампанию в печати и по радио. Респектабельные "Монд", "Цайт", "Нью-Йорк ревью" уже успели опубликовать сообщения об очередном "ленинградском" деле.
Дело в том, что Константин Брусницын хорошо известен, как историк, критик и переводчик. Он более 20 лет занимается литературной работой, является членом Союза писателей СССР. С началом перестройки Брусницын стал публиковать в журналах и газетах и политическую публицистику, вошел в руководство ряда демократических общественных организаций, в частности - Ленинградского народного фронта. Трудно, невозможно поверить, что такой человек может быть тайным наркоманом!
Разумеется, ответить на этот вопрос могла бы простейшая судебно-медицинская экспертиза. Но следователь ее упорно не назначает, хотя Брусницын и его адвокат уже успели подать несколько ходатайств. И мы понимаем, почему. Ведь результаты экспертизы и камня на камне не оставят от выдвинутых против Брусницына и его жены обвинений.
Впрочем, для установления истины в деле Брусницына можно обойтись и без экспертиз. Достаточно признать, что при проведении обыска в протокол не были внесены все присутствовавшие при этом лица, в том числе упомянутый выше журналист П. Рубашкин. По его словам (соответствующие письменные объяснения вместе с жалобой адвоката С. Бородина, взявшего на себя защиту Брусницыных, мы направляем в Генеральную прокуратуру СССР - прим. ред.) протокол подписан только понятыми, а также сотрудниками милиции Ивановым и Арцыбулиным.
Других подписей под протоколом нет, в то время как в обыске участвовали как минимум пять сотрудников. Не дали подписать протокол и П.Рубашкину. Таким образом, при совершении обыска и выемке вещественных доказательств нарушены требования ст. 141 УПК РСФСР, нарушены столь грубо, что делает добытые следствием результаты юридически ничтожными, а задержание и арест Константина Брусницына абсолютно незаконными!
Тем временем в Ленинграде, откуда ни возьмись, стали распространяться слухи о том, что руководители ЛНФ замешаны в контрабанде антисоветской литературы, наркотиков и оружия, а деятельность их официально зарегистрированной общественной организации финансирует международная наркомафия.
Откуда же слухи? Из Обкома, вестимо! Из его идеологического отдела, лекторы которого и запускают волны лжи и клеветы через так называемую систему партполитпросвещения.
Редакция располагает копией письма Комиссии ленинградского ОК КПСС по вопросам анализа, прогнозирования и взаимодействия с политическими организациями подписанное сотрудником Обкома Н.В. Волконицким, в котором предвзято излагается дело Брусницына, а сам он без всякого суда и, добавим, при незавершенном следствии, именуется наркоманом, идеологическим диверсантом и агентом иностранных разведок.
Содержащиеся в материалах ОК КПСС сведения "о связи участников и руководителей неформальных политических объединений негативной (антисоветской) направленности" предназначено для "закрытого информирования пропагандистов и лекторов системы партийной учебы и повышения квалификации идеологического актива" - именно так сформулированы цели клеветнической фальшивки в письме исх. № 961-36-дсп от 09.01.90 г.
На инструктажах среди идеологически проверенных активистов фальсификаторы с партбилетами не стесняются в выборе аргументов и правдивости сообщаемых фактов. Их принцип: врать, как можно - никто проверять не будет. Ведь любое слово партии истинно потому, что оно верно!
Впрочем, у чувствующей свой близкий крах и вконец изолгавшейся партгосноменклатуры есть исполнительные и верные помощники - адепты щита и меча из Комитета госбезопасности. Это их холодными головами, горячими сердцами и чистыми руками совершены массовые репрессии, погублены миллионы ни в чем не повинных советских людей.
"Засветились" они и в деле Брусницына.
Нынешние наследники "железного Феликса" настолько уверены в собственной безнаказанности и неуязвимости, что даже не позаботились сменить машину. Как нам удалось установить, черная "Волга" с двумя антеннами на крыше (госномер 01-75-ЛЕБ), на которой приехали учинять обыск у Брусницыных неопознанные специалисты по "антисоветской литературе", числится за Управлением КГБ СССР по Ленинграду и Ленинградской области.
Есть веские основания считать, что сотрудники милиции, арестовавшие Брусницына, на самом деле служат совсем в другом ведомстве и, судя по всему, не очень ладят с Законом. Разумеется, мы не можем сейчас установить, кто же все-таки инициировал уголовное преследование литератора Брусницына - милиция или КГБ, - и каким путем попал наркотик на книжную полку в его доме.
"Литературная газета" надеется на скорое и беспристрастное расследование приведенных здесь фактов. И эта надежда - не беспочвенна. Гласность в нашем обществе - это не только декларация, но и новая, очевидная для всех реалия эпохи перестройки.
P.S. Редакция "Литературной газеты" благодарит ленинградского журналиста П.А. Рубашкина за помощь при подготовке данной статьи.
2.16. Интродукция: Сердце генерала бъется ровно
Если бы народные приметы сбывались, то в это утро Горлову и Рубашкину пришлось бы чихать, не переставая. Их вспоминали, о них говорили и не где-нибудь, а в кабинете генерал-майора Суркова. Он, собственно, и говорил - остальные слушали, оправдывались и обещали.
Надо заметить, Алексей Анатольевич Сурков был необыкновенным человеком. Начальником ленинградского УКГБ он стал, ни дня не проработав в партийных органах, что было редким, чуть ли не единственным случаем в городе трех революций. Правда, за плечами было почти двадцать лет загранработы, из которых больше семи он был разведчиком-нелегалом в ЮАР, Индии и Сингапуре.
По ни разу не подкачавшей легенде Сурков выдавал себя за собственного корреспондента "Ньюс оф Уинстон-Салем", якобы издававшейся в одноименном городке американского штата Северная Каролина.
Впрочем, газета действительно выходила еженедельно и даже имела несколько десятков подписчиков. Куда девались остатки тиража в четыре тысячи двадцать пять экземпляров никто не знал.
Дислокация газеты была выбрана с умом и, как обнаружил Сурков, с идеальным знанием человеческой психологии. Любой встречный - от полуграмотного индуса до подозрительных пресс-аташе из европейских посольств - услышав название его газеты, тут же вспоминал всемирно известные сигареты и никогда не задавал Суркову вопросов о его происхождении. Тем более, что языком он владел, как родным, говорил с натуральным североамериканским акцентом, имел настоящий американский диплом об окончании высшей[17] школы штата Нью-Йорк, куда был отдан отцом, работавшим шофером в советских посольствах. Отдан, как позже понял Сурков, с ведома компетентных органов и с весьма дальним прицелом.
Корреспондентская "крыша" позволяла шифровать спецдонесения в коротких сообщениях или в обстоятельных очерках, которые Сурков отправлял, ни от кого не скрываясь. Ведь журналист, не потчующий редакцию свежей информацией, скорее вызовет подозрения, чем тот, кто регулярно посещает почтовые отделения и телеграф.
Такой способ имел еще одно, может быть, самое главное преимущество: Сурков не нуждался в связниках, ему не приходилось мотаться по темным закоулкам в поисках подходящего места для закладки тайников, уходить от слежки и проверяться, постоянно проверяться, оглядываясь после каждого шага. Еще на первом курсе Краснознаменного института[18] Сурков усвоил простую истину: большинство разведчиков горит именно на связи. То связника отследили, то радиостанцию запеленговали, а то, еще хуже, подловили на немотивированном контакте с советским дипломатом.
Работая на свой страх и постоянно рискуя собственной головой, Сурков презирал посольских за леность и скудоумие. Приглашения на приемы, устраиваемые к ноябрьским и на Новый Год он как американский корреспондент получал часто, но никогда ими не пользоваться, кроме, разумеется, тех случаев, когда менялся шеф резидентуры и надо было издали показаться, чтобы тот знал его в лицо.
Будучи оторван от советской реальности и, пользуясь неограниченной свободой, Сурков приобрел массу вредных привычек, доставивших много неприятностей после того, как его неожиданно отозвали в Москву и посадили заниматься аналитическими обзорами и всевозможными справками.
За рубежом Сурков работал в одиночку и привык сам распоряжаться своим временем, ни у кого ничего не спрашивая. К тому же он не был стеснен в средствах, ему даже удавалось откладывать кое-что на черный день, экономя на липовых расходах. Экономил потихоньку, не зарываясь. Сотни три долларов туда, сотни две сюда - кто будет проверять, если проверка обойдется в десятки тысяч плюс немалый риск, что контролер завалится на какой-нибудь ерунде?
Наличие денег - пусть и небольших - постепенно формирует у человека восхитительное чувство свободы. К хорошему быстро привыкаешь, его перестаешь замечать и ценить, пока не лишишься.
После нескольких лет пребывания за границей московское сидение - каждый день с девяти утра до шести вечера - было нудным и вязким. Отношения в центральном аппарате ПГУ[19] были запутанные и сложные, сослуживцы смотрели друг на друга с подозрением, настороженно, выискивая малейшие ошибки и просчеты. Иногда Суркову казалось, что его окружают одни враги. Практически не было возможности подумать, побыть наедине с собой. Вскоре после приезда в Москву Суркову дали однокомнатную квартиру, полностью обставленную стандартной мебелью, была даже посуда и набор кастрюль со сковородками, но даже дома он не мог полностью расслабиться.
Надо заметить, Алексей Анатольевич Сурков был необыкновенным человеком. Начальником ленинградского УКГБ он стал, ни дня не проработав в партийных органах, что было редким, чуть ли не единственным случаем в городе трех революций. Правда, за плечами было почти двадцать лет загранработы, из которых больше семи он был разведчиком-нелегалом в ЮАР, Индии и Сингапуре.
По ни разу не подкачавшей легенде Сурков выдавал себя за собственного корреспондента "Ньюс оф Уинстон-Салем", якобы издававшейся в одноименном городке американского штата Северная Каролина.
Впрочем, газета действительно выходила еженедельно и даже имела несколько десятков подписчиков. Куда девались остатки тиража в четыре тысячи двадцать пять экземпляров никто не знал.
Дислокация газеты была выбрана с умом и, как обнаружил Сурков, с идеальным знанием человеческой психологии. Любой встречный - от полуграмотного индуса до подозрительных пресс-аташе из европейских посольств - услышав название его газеты, тут же вспоминал всемирно известные сигареты и никогда не задавал Суркову вопросов о его происхождении. Тем более, что языком он владел, как родным, говорил с натуральным североамериканским акцентом, имел настоящий американский диплом об окончании высшей[17] школы штата Нью-Йорк, куда был отдан отцом, работавшим шофером в советских посольствах. Отдан, как позже понял Сурков, с ведома компетентных органов и с весьма дальним прицелом.
Корреспондентская "крыша" позволяла шифровать спецдонесения в коротких сообщениях или в обстоятельных очерках, которые Сурков отправлял, ни от кого не скрываясь. Ведь журналист, не потчующий редакцию свежей информацией, скорее вызовет подозрения, чем тот, кто регулярно посещает почтовые отделения и телеграф.
Такой способ имел еще одно, может быть, самое главное преимущество: Сурков не нуждался в связниках, ему не приходилось мотаться по темным закоулкам в поисках подходящего места для закладки тайников, уходить от слежки и проверяться, постоянно проверяться, оглядываясь после каждого шага. Еще на первом курсе Краснознаменного института[18] Сурков усвоил простую истину: большинство разведчиков горит именно на связи. То связника отследили, то радиостанцию запеленговали, а то, еще хуже, подловили на немотивированном контакте с советским дипломатом.
Работая на свой страх и постоянно рискуя собственной головой, Сурков презирал посольских за леность и скудоумие. Приглашения на приемы, устраиваемые к ноябрьским и на Новый Год он как американский корреспондент получал часто, но никогда ими не пользоваться, кроме, разумеется, тех случаев, когда менялся шеф резидентуры и надо было издали показаться, чтобы тот знал его в лицо.
Будучи оторван от советской реальности и, пользуясь неограниченной свободой, Сурков приобрел массу вредных привычек, доставивших много неприятностей после того, как его неожиданно отозвали в Москву и посадили заниматься аналитическими обзорами и всевозможными справками.
За рубежом Сурков работал в одиночку и привык сам распоряжаться своим временем, ни у кого ничего не спрашивая. К тому же он не был стеснен в средствах, ему даже удавалось откладывать кое-что на черный день, экономя на липовых расходах. Экономил потихоньку, не зарываясь. Сотни три долларов туда, сотни две сюда - кто будет проверять, если проверка обойдется в десятки тысяч плюс немалый риск, что контролер завалится на какой-нибудь ерунде?
Наличие денег - пусть и небольших - постепенно формирует у человека восхитительное чувство свободы. К хорошему быстро привыкаешь, его перестаешь замечать и ценить, пока не лишишься.
После нескольких лет пребывания за границей московское сидение - каждый день с девяти утра до шести вечера - было нудным и вязким. Отношения в центральном аппарате ПГУ[19] были запутанные и сложные, сослуживцы смотрели друг на друга с подозрением, настороженно, выискивая малейшие ошибки и просчеты. Иногда Суркову казалось, что его окружают одни враги. Практически не было возможности подумать, побыть наедине с собой. Вскоре после приезда в Москву Суркову дали однокомнатную квартиру, полностью обставленную стандартной мебелью, была даже посуда и набор кастрюль со сковородками, но даже дома он не мог полностью расслабиться.