Страница:
Никаких отговорок она слушать не хотела, и Морин поняла, что Марту просто так не сдвинешь – нужны очень веские доводы. Ни одного она с ходу придумать не смогла, так и очутилась в кресле театра «Олимпико». Публика в зале выглядела безлико и разношерстно, хотя, казалось бы, на концерт собрались все сливки Рима и все, кто из кожи вон лез, чтобы в эти сливки попасть.
Перед самым началом прибежала запыхавшаяся Марта и плюхнулась в соседнее пустующее кресло.
– Ну вот, вроде бы все путем. Теперь можно и насладиться.
Морин не успела ей ответить, потому что свет погас, мгновенно приглушив шум зала.
В кромешной тьме послышались переливы гитары, такие нежные и чувственные, такие сладостно домашние, что перед сидящей в темноте Морин словно бы закружились стены зала. Ей казалось, что этот струнный перебор звучит у нее в голове. Потом сверху на сцену упал луч, и в этом слепяще-белом луче заискрился Коннор в черной рубашке с монашески глухим воротом. Голова опущена, руки безвольно повисли вдоль тела, в одной скрипка, в другой смычок.
К гитарному перебору добавились низкие, утробные звуки синтезатора, будто исходящие из чрева публики.
После гармонической интродукции Коннор запел и начал очень медленно поднимать голову. Очарование его низкого, с хрипотцой голоса мгновенно отодвинуло музыку на задний план. Она показалась двумя листами наждачной бумаги, промазанными медом. В голосе была такая исповедальная чувственность, что Морин посетило нелепое ощущение, будто песня обращена исключительно к ней. В полутьме она обвела глазами публику и по выражению лиц убедилась, что каждый в этом зале испытывает то же самое чувство.
Песня называлась «Погребенные небеса». Выстраданные слова, положенные на красивую, мелодичную музыку, один благочестивый критик заклеймил как едва ль не святотатство. Он разглагольствовал о Люцифере, о мятежном ангеле, который в адовой тьме оплакивает сам себя и последствия своей вины, состоящей не столько в том, что он восстал на Бога, сколько в том, что имел дерзость думать.
Слушая эту музыку и эти слова, Морин задумалась: что же творится в душе их создателя?
Морин посетило необъяснимое чувство, которого она тут же устыдилась. Ее вдруг кольнула ревность к этой сладкоголосой певице, ставшей частью музыки и жизни человека на сцене с таким восторгом и самоотречением, какого не сыграешь на публику.
Миг необоснованной ревности был проглочен, как горькое лекарство, едва Слейв закончил песню и положил на плечо скрипку. В мгновение ока певца не стало, то есть физически он был там, перед всеми, но душа его явно была где-то далеко, в параллельном мире, и оставила открытый проем, чтобы, кто пожелает, мог последовать за ним туда. Быть может, под влиянием только что услышанной песни и его огромного таланта Морин сказала себе, что если змей-искуситель не выдумка, то вот он, играет перед ней на скрипке. На всем протяжении концерта она так и не смогла стряхнуть с себя неизъяснимое очарование этого вездесущего артиста. Казалось, он сидел в публике, слушая себя, и был в оркестре, аккомпанируя себе, и увлекал за собой всех в антимир, и в то же время не был нигде и ни с кем.
Потом она наблюдала, как он принимает заслуженные аплодисменты, и по выражению его лица догадалась, что работа его не окончена, а только начинается. Ей стало совершенно ясно, что работой для него является повседневная жизнь, а настоящей жизнью – несколько часов музыки, украденных у снисходительного света рампы.
Но магия, как и все в этом мире, окончилась с падением занавеса. Зажегся обыденный свет, и публика освободилась от коллективного гипноза; каждому зрителю вернули его душу, которую он или она запрятали под пиджаки, галстуки и вечерние платья.
Марта с торжествующим видом повернулась к ней.
– Ну, что я тебе говорила? Хорош, верно?
– Бесподобен.
– Это еще не все. У меня маленький сюрприз. Я потому тебя и вытащила. Угадай, где мы будем ужинать?
– Марта, я лучше…
Марта перебила ее тоном, каким изрекают самоочевидные истины:
– Ну да, где же еще? У твоего отца один из лучших ресторанов в Риме, если не во всей Италии. Он известен даже в Нью-Йорке. Ты моя лучшая подруга, в силу необыкновенного расположения звезд мне удалось тебя вытащить. И куда, по-твоему, я могу повести американского гения, во всех смыслах изголодавшегося по старушке Европе?
Марта опять не пожелала слушать возражений и взяла организацию ужина в свои железные руки.
Они дождались за кулисами, пока Коннор разгримируется и переоденется, и, представив друг другу, Марта повела их к темной «ланче», ожидавшей у служебного входа. В машине она села рядом с водителем, оставив Морин и Коннора в полутьме заднего сиденья. Они начали знакомиться и разговаривать, еще пока ехали в плотном римском потоке машин в ресторан ее отца, на улицу Гракхов.
– Как ты хорошо говоришь по-английски. Лучше, чем я.
– Моя мать родом из Нью-Йорка.
– Как ей повезло. Иметь такую дочь да еще жить в Риме.
– Уже нет. Ни в том, ни в другом. Она развелась с отцом и вернулась в Штаты.
Марта примешала к разговору свой фольклорный английский из римского предместья:
– Возможно, ты ее знаешь. Она очень известный адвокат. Мэри Энн Левалье.
Коннор повернулся к ней; лицо оставалось в тени, зато голос набрал силу.
– Та самая Мэри Энн Левалье?
– Да, та самая.
По лаконичному ответу Коннор понял, что эту тему лучше оставить. Он чуть приоткрыл окошко, словно чтобы выпустить вон возникшую меж ними неловкость. И Морин по достоинству оценила его деликатность. У нее уже были знакомства в музыкальных кругах, но ни к одному из них она не чувствовала такого притяжения. Ей всякий раз приходилось убеждаться, что эти люди далеко не так велики, как их музыка.
– Ну, про меня, я думаю, рассказывать нет смысла, – улыбнулся Коннор. – А ты чем занимаешься?
Марта в своем кипучем энтузиазме чуть не ответила за нее:
– О, Морин…
Но прежде чем она смогла открыть свой дружеский телешоп, с заднего сиденья последовал поданный глазами стоп-сигнал.
– О, Морин очень способная девица!
Прибытие в ресторан положило конец этому отрезку беседы. В зале их радушно встретил бессменный мэтр Альфредо, знавший Морин с младенчества. По старому шутливому обычаю, он заключил Морин в объятия и поприветствовал, произнося ее имя на римский манер:
– Привет, Мауринна. Вот так сюрприз! Где это записать? Тебе явно не нравится, как у нас готовят. Жаль, отца нет. Он вроде бы во Франции, вина закупает. Надеюсь, вас устроит общество бедного старичка.
Марта вклинилась в эту тираду, жужжа, как пчела над цветком:
– Альфредо, на байки про бедного старичка ты нас не купишь. Моя тетка Агата до сих пор по тебе вздыхает, хотя и вырастила двух дочерей.
Не было никакой тетки Агаты и никакого бедного старичка, а были только веселье молодых и того, кто умудрился не утратить молодости. Морин почувствовала прилив счастья и в душе поблагодарила Марту за этот вечер.
Альфредо усадил их за столик, и они с Коннором очутились друг против друга. Он смотрел на нее вопросительно, поскольку не понял ни слова из разговора с мэтром.
– Мауринна?
– Альфредо считает две вещи на свете весьма странными – английский язык и меня.
Им подали еду, за ужином они продолжали разговаривать и улыбались друг другу все чаще и откровеннее. Несравненная, неукротимая Марта вдруг стала немой и невидимой. Морин хорошо помнила момент, когда Коннор покорил ее окончательно. Она спросила, какую музыку он чаще всего слушает.
– Мою.
– И только?
– Да.
В односложный ответ он уместил всю мировую безмятежность. Морин заглянула ему в глаза, ища в них тщеславие и самомнение. Но взгляд его был чист, как у человека, сознающего, что он обладает всем, что ему необходимо.
– Однако у тебя нелегкая музыка.
– А что легкое? Я и сам нелегкий.
– Но твой успех доказывает, что люди не так глупы, как кажутся.
Коннор усмехнулся, видимо, какой-то своей внутренней шутке.
– Не так глупы, как кажутся, но и не так умны, как нам бы хотелось.
Морин впустила в себя свет его улыбки, и с тех пор они хоть и не всегда были вместе, но фактически не расставались.
Вот как сейчас, когда стояли слившись, точно два облачка, и взирали сверху на Рим. Телефонный звонок застиг их врасплох, напомнив о том, что под бесконечной чередой крыш живет и движется конечный мир. Морин со вздохом выскользнула из его объятий и пошла взять беспроводной телефон с ночного столика.
– Алло?
– Привет, Морин, это Франко.
Морин снова вздохнула. Миру надоело ждать за окнами комнаты счастья. Вот он в виде этого звонка преодолел оконно-дверную преграду и вломился к ним.
– Привет, Франко. Что скажешь?
– Слушание назначено на утро четверга.
– Так быстро?
– Увы, твое дело слишком долго не сходит с газетных страниц, чтобы можно было его оттягивать. Тебя отстранили от работы?
– Официально нет. Но меня перевели в Академию на улицу Пьеро делла Франческа. Консультантом, что равноценно должности вахтерши.
– Я понимаю, Морин, тебе сейчас нелегко. Но, если сможешь, загляни сегодня ко мне. Надо, чтобы ты подписала кое-какие бумаги.
– Через час устроит?
– Вполне. Я жду тебя и…
Последовала короткая заминка. Морин она показалась вечностью.
– Я хотел сказать: не волнуйся.
– Я и не волнуюсь.
– Все хорошо, Морин.
– Конечно. Все хорошо.
Она аккуратно положила трубку на столик, хотя так и подмывало разбить ее вдребезги о тяжелую стеклянную столешницу.
Все хорошо.
А на самом деле ничего хорошего.
Ничего хорошего нет в том, чему она всегда отдавала себя без остатка, и в ее жажде истины, и в снах, то и дело прерываемых телефонным звонком. Ничего хорошего нет в людях, которые еще недавно клялись, что верят ей, как себе, а теперь замкнулись в недоверчивом молчании. Нет ничего хорошего в закатах и рассветах с этим удивительным человеком, который стоит с нею рядом, и в ее непоколебимой уверенности, что такой человек непременно должен был появиться в ее жизни.
Ничего хорошего во всем этом нет ни для женщины, ни для комиссара полиции Морин Мартини, которая пока еще служит в Римской квестуре, хотя две недели назад убила человека.
11
Перед самым началом прибежала запыхавшаяся Марта и плюхнулась в соседнее пустующее кресло.
– Ну вот, вроде бы все путем. Теперь можно и насладиться.
Морин не успела ей ответить, потому что свет погас, мгновенно приглушив шум зала.
В кромешной тьме послышались переливы гитары, такие нежные и чувственные, такие сладостно домашние, что перед сидящей в темноте Морин словно бы закружились стены зала. Ей казалось, что этот струнный перебор звучит у нее в голове. Потом сверху на сцену упал луч, и в этом слепяще-белом луче заискрился Коннор в черной рубашке с монашески глухим воротом. Голова опущена, руки безвольно повисли вдоль тела, в одной скрипка, в другой смычок.
К гитарному перебору добавились низкие, утробные звуки синтезатора, будто исходящие из чрева публики.
После гармонической интродукции Коннор запел и начал очень медленно поднимать голову. Очарование его низкого, с хрипотцой голоса мгновенно отодвинуло музыку на задний план. Она показалась двумя листами наждачной бумаги, промазанными медом. В голосе была такая исповедальная чувственность, что Морин посетило нелепое ощущение, будто песня обращена исключительно к ней. В полутьме она обвела глазами публику и по выражению лиц убедилась, что каждый в этом зале испытывает то же самое чувство.
Песня называлась «Погребенные небеса». Выстраданные слова, положенные на красивую, мелодичную музыку, один благочестивый критик заклеймил как едва ль не святотатство. Он разглагольствовал о Люцифере, о мятежном ангеле, который в адовой тьме оплакивает сам себя и последствия своей вины, состоящей не столько в том, что он восстал на Бога, сколько в том, что имел дерзость думать.
Слушая эту музыку и эти слова, Морин задумалась: что же творится в душе их создателя?
В припеве к завораживающей хрипотце Коннора Слейва присоединился чистый, как хрусталь, голос певицы, что вышла из полутьмы и разделила с ним свет и внимание зала. Два абсолютно разных голоса и по тембру, и по окраске неожиданно слились в один, стали неразрывны, как свет и тень, как гордость и сожаление, как осознанный выбор и неотвратимость судьбы, как все то, о чем они пели.
Не странно ли, что в этот самый день,
Когда весь свет померк, весь мир поник,
Когда на солнце набежала тень,
Туманя вечности безмолвный лик,
Пришлось мне в перепадах настроений
Сменить законы вечных заблуждений.
Не странно ли, что лучшему из лучших
Вдруг выпало, вселенную кляня
И положась на Бога, как на случай,
Сказать: «Нет, небеса не для меня».
За жизнь цепляясь из последних сил,
Я мрак в душе на милость заменил.
Выплескивая свою боль, два голоса врачевали чужую.
В земном аду, средь суетливых дел,
Растратил я небесный свой удел,
И ангел мой навеки улетел.
Морин посетило необъяснимое чувство, которого она тут же устыдилась. Ее вдруг кольнула ревность к этой сладкоголосой певице, ставшей частью музыки и жизни человека на сцене с таким восторгом и самоотречением, какого не сыграешь на публику.
Миг необоснованной ревности был проглочен, как горькое лекарство, едва Слейв закончил песню и положил на плечо скрипку. В мгновение ока певца не стало, то есть физически он был там, перед всеми, но душа его явно была где-то далеко, в параллельном мире, и оставила открытый проем, чтобы, кто пожелает, мог последовать за ним туда. Быть может, под влиянием только что услышанной песни и его огромного таланта Морин сказала себе, что если змей-искуситель не выдумка, то вот он, играет перед ней на скрипке. На всем протяжении концерта она так и не смогла стряхнуть с себя неизъяснимое очарование этого вездесущего артиста. Казалось, он сидел в публике, слушая себя, и был в оркестре, аккомпанируя себе, и увлекал за собой всех в антимир, и в то же время не был нигде и ни с кем.
Потом она наблюдала, как он принимает заслуженные аплодисменты, и по выражению его лица догадалась, что работа его не окончена, а только начинается. Ей стало совершенно ясно, что работой для него является повседневная жизнь, а настоящей жизнью – несколько часов музыки, украденных у снисходительного света рампы.
Но магия, как и все в этом мире, окончилась с падением занавеса. Зажегся обыденный свет, и публика освободилась от коллективного гипноза; каждому зрителю вернули его душу, которую он или она запрятали под пиджаки, галстуки и вечерние платья.
Марта с торжествующим видом повернулась к ней.
– Ну, что я тебе говорила? Хорош, верно?
– Бесподобен.
– Это еще не все. У меня маленький сюрприз. Я потому тебя и вытащила. Угадай, где мы будем ужинать?
– Марта, я лучше…
Марта перебила ее тоном, каким изрекают самоочевидные истины:
– Ну да, где же еще? У твоего отца один из лучших ресторанов в Риме, если не во всей Италии. Он известен даже в Нью-Йорке. Ты моя лучшая подруга, в силу необыкновенного расположения звезд мне удалось тебя вытащить. И куда, по-твоему, я могу повести американского гения, во всех смыслах изголодавшегося по старушке Европе?
Марта опять не пожелала слушать возражений и взяла организацию ужина в свои железные руки.
Они дождались за кулисами, пока Коннор разгримируется и переоденется, и, представив друг другу, Марта повела их к темной «ланче», ожидавшей у служебного входа. В машине она села рядом с водителем, оставив Морин и Коннора в полутьме заднего сиденья. Они начали знакомиться и разговаривать, еще пока ехали в плотном римском потоке машин в ресторан ее отца, на улицу Гракхов.
– Как ты хорошо говоришь по-английски. Лучше, чем я.
– Моя мать родом из Нью-Йорка.
– Как ей повезло. Иметь такую дочь да еще жить в Риме.
– Уже нет. Ни в том, ни в другом. Она развелась с отцом и вернулась в Штаты.
Марта примешала к разговору свой фольклорный английский из римского предместья:
– Возможно, ты ее знаешь. Она очень известный адвокат. Мэри Энн Левалье.
Коннор повернулся к ней; лицо оставалось в тени, зато голос набрал силу.
– Та самая Мэри Энн Левалье?
– Да, та самая.
По лаконичному ответу Коннор понял, что эту тему лучше оставить. Он чуть приоткрыл окошко, словно чтобы выпустить вон возникшую меж ними неловкость. И Морин по достоинству оценила его деликатность. У нее уже были знакомства в музыкальных кругах, но ни к одному из них она не чувствовала такого притяжения. Ей всякий раз приходилось убеждаться, что эти люди далеко не так велики, как их музыка.
– Ну, про меня, я думаю, рассказывать нет смысла, – улыбнулся Коннор. – А ты чем занимаешься?
Марта в своем кипучем энтузиазме чуть не ответила за нее:
– О, Морин…
Но прежде чем она смогла открыть свой дружеский телешоп, с заднего сиденья последовал поданный глазами стоп-сигнал.
– О, Морин очень способная девица!
Прибытие в ресторан положило конец этому отрезку беседы. В зале их радушно встретил бессменный мэтр Альфредо, знавший Морин с младенчества. По старому шутливому обычаю, он заключил Морин в объятия и поприветствовал, произнося ее имя на римский манер:
– Привет, Мауринна. Вот так сюрприз! Где это записать? Тебе явно не нравится, как у нас готовят. Жаль, отца нет. Он вроде бы во Франции, вина закупает. Надеюсь, вас устроит общество бедного старичка.
Марта вклинилась в эту тираду, жужжа, как пчела над цветком:
– Альфредо, на байки про бедного старичка ты нас не купишь. Моя тетка Агата до сих пор по тебе вздыхает, хотя и вырастила двух дочерей.
Не было никакой тетки Агаты и никакого бедного старичка, а были только веселье молодых и того, кто умудрился не утратить молодости. Морин почувствовала прилив счастья и в душе поблагодарила Марту за этот вечер.
Альфредо усадил их за столик, и они с Коннором очутились друг против друга. Он смотрел на нее вопросительно, поскольку не понял ни слова из разговора с мэтром.
– Мауринна?
– Альфредо считает две вещи на свете весьма странными – английский язык и меня.
Им подали еду, за ужином они продолжали разговаривать и улыбались друг другу все чаще и откровеннее. Несравненная, неукротимая Марта вдруг стала немой и невидимой. Морин хорошо помнила момент, когда Коннор покорил ее окончательно. Она спросила, какую музыку он чаще всего слушает.
– Мою.
– И только?
– Да.
В односложный ответ он уместил всю мировую безмятежность. Морин заглянула ему в глаза, ища в них тщеславие и самомнение. Но взгляд его был чист, как у человека, сознающего, что он обладает всем, что ему необходимо.
– Однако у тебя нелегкая музыка.
– А что легкое? Я и сам нелегкий.
– Но твой успех доказывает, что люди не так глупы, как кажутся.
Коннор усмехнулся, видимо, какой-то своей внутренней шутке.
– Не так глупы, как кажутся, но и не так умны, как нам бы хотелось.
Морин впустила в себя свет его улыбки, и с тех пор они хоть и не всегда были вместе, но фактически не расставались.
Вот как сейчас, когда стояли слившись, точно два облачка, и взирали сверху на Рим. Телефонный звонок застиг их врасплох, напомнив о том, что под бесконечной чередой крыш живет и движется конечный мир. Морин со вздохом выскользнула из его объятий и пошла взять беспроводной телефон с ночного столика.
– Алло?
– Привет, Морин, это Франко.
Морин снова вздохнула. Миру надоело ждать за окнами комнаты счастья. Вот он в виде этого звонка преодолел оконно-дверную преграду и вломился к ним.
– Привет, Франко. Что скажешь?
– Слушание назначено на утро четверга.
– Так быстро?
– Увы, твое дело слишком долго не сходит с газетных страниц, чтобы можно было его оттягивать. Тебя отстранили от работы?
– Официально нет. Но меня перевели в Академию на улицу Пьеро делла Франческа. Консультантом, что равноценно должности вахтерши.
– Я понимаю, Морин, тебе сейчас нелегко. Но, если сможешь, загляни сегодня ко мне. Надо, чтобы ты подписала кое-какие бумаги.
– Через час устроит?
– Вполне. Я жду тебя и…
Последовала короткая заминка. Морин она показалась вечностью.
– Я хотел сказать: не волнуйся.
– Я и не волнуюсь.
– Все хорошо, Морин.
– Конечно. Все хорошо.
Она аккуратно положила трубку на столик, хотя так и подмывало разбить ее вдребезги о тяжелую стеклянную столешницу.
Все хорошо.
А на самом деле ничего хорошего.
Ничего хорошего нет в том, чему она всегда отдавала себя без остатка, и в ее жажде истины, и в снах, то и дело прерываемых телефонным звонком. Ничего хорошего нет в людях, которые еще недавно клялись, что верят ей, как себе, а теперь замкнулись в недоверчивом молчании. Нет ничего хорошего в закатах и рассветах с этим удивительным человеком, который стоит с нею рядом, и в ее непоколебимой уверенности, что такой человек непременно должен был появиться в ее жизни.
Ничего хорошего во всем этом нет ни для женщины, ни для комиссара полиции Морин Мартини, которая пока еще служит в Римской квестуре, хотя две недели назад убила человека.
11
Морин вошла в полутемный гараж в сотне метров от дома. Увидев ее, механик Дуилио вышел из своей будки и двинулся ей навстречу. По возрасту он был вне подозрений, однако не упускал случая объявить Морин о том, что питает к ней слабость. И Морин благосклонно принимала это милое, ненавязчивое ухаживание.
– Давайте я выведу ваше авто, синьорина Мартини. Одно удовольствие – посидеть за рулем такой милашки.
Морин протянула ему ключи:
– Ну что ж, наслаждайтесь.
Дуилио исчез в темном провале. Ожидая услышать мерный шум своего «порше», поднимающегося вверх по наклонному пандусу, Морин думала о том, что в обычной ситуации ее вполне можно было бы назвать счастливицей. Ресторан «Мартини» принадлежал семье с незапамятных времен; ее отец Карло со временем сумел превратить его из простой траттории в эталон великой итальянской кухни. Когда он женился на матери, то протянул руку за океан, и теперь в Нью-Йорке работал знаменитый «Мартини», куда нередко заглядывали звезды кино и телевидения. Тем временем мать стала одним из лучших адвокатов города, и брак их мало-помалу распался от все более частых и долгих разлук. От расстояний во времени, пространстве, складе ума, характере.
Но главным образом от непреодолимого расстояния ушедшей любви.
Отношения Морин с матерью, пожалуй, и отношениями-то не назовешь. Ледяная практичность Мэри Энн Левалье не располагает к шутливой привязанности, какая установилась между Морин и отцом. Теперь они с матерью почти не видятся, потому что после развода родителей Морин осталась в Риме и, окончив юридический факультет, пошла работать в полицию.
Когда Морин сообщила матери о своем выборе, Мэри Энн приняла его в штыки. Мать и дочь сидели в открытом ресторане «Хилтона», где обычно останавливалась Мэри Энн, прилетая в Рим. Выглядела она, как всегда, отменно, поскольку с маниакальной страстью доводила до совершенства каждую деталь своего внешнего облика. Костюм от «Шанель» сидел на ней безукоризненно.
– В полицию? Что за бред? Я хочу, чтобы ты переехала в Нью-Йорк. К нам часто обращаются итальянцы, двуязычный адвокат вроде тебя будет в нашей конторе просто незаменим.
– Мам, тебе не кажется, что в данном случае имеет значение не то, чего хочешь ты, а то, чего хочу я?
– Нет, не кажется. Судя по твоему заявлению, ты сама не знаешь, чего хочешь.
– Знаю. И могу тебе объяснить. Я хочу ловить преступников и сажать их в тюрьму, независимо от того, сколько мне за это платят. Ты же, напротив, помогаешь преступникам выбраться из тюрьмы в зависимости от того, сколько они тебе заплатят.
Мать слегка опешила от такой прямоты.
– Ну ты и стервоза!
Морин позволила себе ангельски улыбнуться.
– Есть немного, по материнской линии.
Она поднялась и ушла, оставив Мэри Энн Левалье в раздумьях над салатом-коктейлем из креветок, который вдруг начал ее раздражать, поскольку не сочетался по цвету с ее блузкой.
Дуилио лихо выехал из подземного гаража на «порше» с поднятым верхом и остановил машину прямо перед ней. Он вышел, оставив дверцу открытой.
– Вот она, моя тайная мечта.
– Что за мечта?
– Прокатиться по Риму на такой машине, в такой день, с такой женщиной.
Морин села за руль и, пристегивая ремень, одарила механика улыбкой.
– Мечты надо осуществлять, Дуилио.
– Синьорина, в мои-то годы!.. В молодости я боялся, что мне откажут. А теперь боюсь, что не откажут.
Морин поневоле засмеялась, хотя в последнее время ей было совсем не до смеха.
– Всего вам доброго, Дуилио.
– Вам также, синьорина.
«Порше» ей подарил отец. Конечно, она была довольна таким подарком, но этот символ благополучия как бы сразу переводил ее в иную общественную категорию. А Морин не любила казаться тем, кем не была, и потому редко ездила на «порше», а уж в комиссариат – никогда. Ей не хотелось возбуждать пересуды и зависть коллег, не хотелось, чтобы ее считали богатой папенькиной дочкой, что пошла служить в полицию из одного лишь снобизма.
Она легко вписалась в поток движения и закоулками вывела машину на улицу Фори-Империали. Прячась под темными очками, она упорно не отвечала на порой лукавые, порой любопытные, а чаще завистливые взгляды, которыми награждали ее водители соседних автомобилей, стоя на светофорах.
Когда она спускалась к набережной Тибра, зазвонил мобильник, лежавший рядом на сиденье.
Протянув руку и вставив штекер наушника, она с удивлением услышала голос Коннора.
– Привет. На связи одинокий небожитель. Ты скоро?
– Я только что ушла.
– Представь себе, то же самое сказал Одиссей Пенелопе, когда вернулся на Итаку после двадцатилетнего отсутствия.
– Тогда нам не мешает сверить часы. Еще и двадцати минут не прошло.
– Ошибаешься. Прошла, по меньшей мере, двадцать одна.
Морин была благодарна ему за неуместно шутливый тон, невольно передавшийся ей. Коннор прекрасно знал, куда и в каком настроении она едет, и таким образом пытался ее подбодрить.
– Ты бы пошел пока погулять по Риму, закадрил какую-нибудь красотку, а через полтора часа можем встретиться у конторы моего адвоката.
– Только с условием, что поведешь меня ужинать к отцу.
– Тебе еще не надоела его кухня?
– Нет, пока меня кормят бесплатно.
Морин дала ему адрес адвокатской конторы и отключилась. В последней шутке не было доли шутки: что совершенно не заботило Коннора в жизни, так это деньги. Его диски уже начали приносить немалый доход, но Морин была уверена, что Коннор понятия не имеет, сколько у него на банковском счете. Когда она выходила из дому, он говорил по телефону с Боно из «Ш» о будущем проекте и глаза его горели, как у девчонок на концертах.
Морин неторопливо ехала по набережной, наслаждаясь солнечными бликами, пробивавшимися сквозь густую листву, чтобы поиграть на лобовом стекле. Теплый весенний ветер ерошил ей волосы и отогревал ее всю, разве что крохотную льдинку в сердце ему никак не удавалось растопить. По левую руку стелилась грязная лента реки, делившей надвое город, тоже не слишком чистый.
Ей, проведшей всю жизнь на перекладных между Италией и Штатами, была понятна влюбленность Коннора в Рим. Здесь на каждом шагу вдыхаешь то, что американцам не купить за все их деньги, – прошлое. Им не приходит в голову, что прошлое не выстроишь по своему усмотрению. Никакой нулевой цикл не даст тебе того ощущения, какое испытываешь, проходя мимо Колизея.
Развалины. Сплошные развалины.
Воспоминания о былой боли, что мало-помалу тускнеют, запечатленные миллионами открыток.
Бесполезно объяснять Коннору, что этот город лишь пускает пыль в глаза. Рим не более чем феллиниевская женщина с афиши фильма. Живописная толстуха, веселая сводня, раскрывающая объятия только для того, чтобы всучить тебе своих шлюх. Впрочем, римские шлюхи редко укладываются в это определение.
Морин миновала Морское министерство, пересекла площадь Искусств и свернула налево, на мост Рисорджименто. Проехав по улице Мадзини, она, к счастью, нашла место для парковки перед самой конторой адвоката по уголовным делам Франко Роберто.
Нажав кнопку домофона сбоку от обшитой дубовыми панелями двери, тут же услышала щелчок отпираемого замка. Она поднялась на второй этаж и очутилась перед кабинетом своего защитника. Хотя общение с адвокатами входит в повседневную службу полицейских, Морин еще недавно не подозревала, что ей самой адвокат понадобится так скоро.
Секретарша ввела ее в кабинет. Франко вышел из-за письменного стола ей навстречу. Это был высокий, худой, очень смуглый человек с волосами цвета воронова крыла. Красавцем его не назовешь, но в глазах светится живой и острый ум. Они дружат еще со студенческой скамьи, а теперь он преуспевающий адвокат с обширной клиентурой по всей Италии. В университете Морин догадывалась, что он был бы не прочь превратить их дружбу в нечто большее. Но она всегда держалась с ним ровно и по-приятельски, тем самым давая понять, что не стоит и пытаться.
Франко подошел и расцеловал ее в обе щеки.
– Привет, комиссар. Все хорошо?
– Все хорошо не бывает. И мне, честно говоря, жаль взваливать на тебя то, что не хорошо.
– Наша задача – превратить то, что не хорошо, в то, что хорошо.
Он снова отошел к столу и раскрыл лежавшую на нем папку. Наверняка он заранее основательно изучил ее содержимое. Морин села против него в шикарное кожаное кресло.
– Ситуация, конечно, не из приятных, но при твоей работе надо относиться к таким вещам с философским спокойствием.
– Ты оптимист, Франко, да и я не пессимистка, но твоя оценка ситуации, на мой взгляд, уж слишком оптимистична.
– Давай еще раз все обговорим.
Морин пожала плечами. Сомнений нет: то, что Франко так легкомысленно назвал неприятностями, еще даже и не начиналось. Ночь и утро с Коннором отодвинулись куда-то далеко, за пределы ее жизни, как будто она, взломав дверь, ненадолго проникла в чужую.
– Давай.
Франко подошел к открытому окну и встал к нему спиной, опершись на подоконник.
– Излагай факты.
– Албанец Авенир Галани явился неизвестно откуда и стал раскатывать по Риму на шикарных машинах, посещать аристократические салоны, вращаться в артистических кругах, представляясь музыкальным и киношным продюсером. Его поведение, его деньги сразу бросились всем в глаза. Сверху нам спустили приказ присмотреть за ним. Были подозрения, что он связан с албанской мафией и занимается транспортировкой наркотиков. Мы установили, что на родине за ним тянется длинный уголовный шлейф. Почти год мы следили за ним и в конце концов пришли к выводу, что этот Авенир Галани – попросту шалопай. Очень богатый, с непонятными источниками доходов, но тем не менее шалопай. А он оказался прожженным хитрецом. Всякой хитрости и ловкости рук, как тебе известно, есть предел: рано или поздно никакой хитрец не удержится, чтоб не похвастаться своей хитростью. Вот и Авенир попался в эту западню. Он завязал роман с восходящей телезвездой, из тех, что ради карьеры мать родную продадут. Влюбился в нее без памяти и всячески распускал перед ней хвост. Мы понаставили жучков в его квартире, и как-то ночью он похвастался своей старлетке, что собирается провернуть дельце на много миллионов евро. А потом якобы запустит в производство фильм, где она будет сниматься. Мы ужесточили наблюдение – круглые сутки глаз с него не спускали. И наконец нам стало известно, что в лесу Манциана должна состояться передача крупной партии наркотиков, которые Авенир потом сбудет по своим каналам. Операция проводилась совместно с полицией Витербо. Мы устроили засаду и накрыли их с поличным. Все были арестованы на месте, кроме Галани. Он засек нас раньше и умудрился проскочить через полицейские кордоны. Я и еще несколько человек пустились в погоню и в лесу набрели на незаметную поляну, где был запаркован «БМВ». Галани добежал до машины, открыл дверцу, нагнулся и взял оттуда что-то. А когда выпрямился, в руке у него был пистолет, и он выстрелил в меня.
– Сколько раз?
– Один.
– И что ты?
– Я тоже выстрелила.
Слова Морин эхом раскатились по комнате, как сухой щелчок ее пистолета.
– И убила.
В вопросе Франко полностью отсутствовала вопросительная интонация.
Морин ответила кратко и односложно, словно поставила росчерк пера на признательных показаниях.
– Да.
– И что было потом?
– Я услышала шум в кустах справа. Укрылась за деревом, потом обшарила окрестности, но ничего больше не нашла. Я решила, что в кустах прошуршал потревоженный ночной зверь.
– А дальше?
– Вернулась на поляну, к машине.
– И что обнаружила?
– Труп Авенира Галани в том же положении.
Тот миг Морин никогда не забудет. Впервые ей пришлось убить человека. Окаменев, она смотрела на неподвижную фигуру, на широко раскрытый рот, как будто жизнь покинула тело именно через него, а не через опаленное порохом отверстие в левой стороне груди, из которого на мокрую траву натекла лужица крови. Вокруг сверкали огни мигалок, слышались отрывистые приказы и шорох шин по гравию, а Морин все стояла, придавленная страшным бременем, тяжкой ответственностью за то, что решилась отнять у человека жизнь. Можно было оправдаться тем, что Авенир Галани заслужил свою пулю, – это и высказал в философском комментарии полицейский из ее группы, подойдя сзади:
– Не пытайся прищемить хвост всему миру, иначе рано или поздно он прищемит хвост тебе.
Слова до сих пор звучали у нее в ушах, но она так и не вспомнила, кто их произнес.
В нахлынувшие на нее воспоминания резко вклинился деловой голос адвоката Франко Роберто.
– А пистолет?
Морин вернулась с той поляны в его кабинет.
– Пистолета не было.
– В тот момент или вообще не было?
Морин резко вскочила на ноги.
– Что за странные вопросы ты задаешь?
Франко тряхнул головой, и Морин поняла, что провалила экзамен.
– Не я их задаю. Тебе их зададут на суде. И отвечать на них надо будет не так, как ты отвечаешь.
Морин вновь упала в кресло.
– Прости, Франко, нервы на пределе.
– Понимаю. Но сейчас ты больше, чем когда-либо, должна держать себя в руках.
Ее покоробил покровительственный тон друга.
– Франко, у Галани был пистолет, и он стрелял в меня. Я пока не выжила из ума и не умею врать. Кому-кому, а тебе этого доказывать не надо. Или надо?
В комнате повисло неловкое молчание.
– Ты мне не веришь?
– Не имеет значения, верю я или нет, Морин. Мне платят не за то, чтобы я верил, а за то, чтобы заставлял других верить. В данном случае мне надо заставить присяжных поверить в то, что пистолет был.
Морин вынуждена была признать, что вовсе не ответила на его последний вопрос. Как, интересно, он убедит кого-то в ее невиновности, если сам в ней не убежден.
Адвокат, видимо, прочел ее мысли и попытался снять напряжение:
– Все будет хорошо, вот увидишь. Я в лепешку расшибусь, а положенный мне гонорар от полиции получу.
– Давайте я выведу ваше авто, синьорина Мартини. Одно удовольствие – посидеть за рулем такой милашки.
Морин протянула ему ключи:
– Ну что ж, наслаждайтесь.
Дуилио исчез в темном провале. Ожидая услышать мерный шум своего «порше», поднимающегося вверх по наклонному пандусу, Морин думала о том, что в обычной ситуации ее вполне можно было бы назвать счастливицей. Ресторан «Мартини» принадлежал семье с незапамятных времен; ее отец Карло со временем сумел превратить его из простой траттории в эталон великой итальянской кухни. Когда он женился на матери, то протянул руку за океан, и теперь в Нью-Йорке работал знаменитый «Мартини», куда нередко заглядывали звезды кино и телевидения. Тем временем мать стала одним из лучших адвокатов города, и брак их мало-помалу распался от все более частых и долгих разлук. От расстояний во времени, пространстве, складе ума, характере.
Но главным образом от непреодолимого расстояния ушедшей любви.
Отношения Морин с матерью, пожалуй, и отношениями-то не назовешь. Ледяная практичность Мэри Энн Левалье не располагает к шутливой привязанности, какая установилась между Морин и отцом. Теперь они с матерью почти не видятся, потому что после развода родителей Морин осталась в Риме и, окончив юридический факультет, пошла работать в полицию.
Когда Морин сообщила матери о своем выборе, Мэри Энн приняла его в штыки. Мать и дочь сидели в открытом ресторане «Хилтона», где обычно останавливалась Мэри Энн, прилетая в Рим. Выглядела она, как всегда, отменно, поскольку с маниакальной страстью доводила до совершенства каждую деталь своего внешнего облика. Костюм от «Шанель» сидел на ней безукоризненно.
– В полицию? Что за бред? Я хочу, чтобы ты переехала в Нью-Йорк. К нам часто обращаются итальянцы, двуязычный адвокат вроде тебя будет в нашей конторе просто незаменим.
– Мам, тебе не кажется, что в данном случае имеет значение не то, чего хочешь ты, а то, чего хочу я?
– Нет, не кажется. Судя по твоему заявлению, ты сама не знаешь, чего хочешь.
– Знаю. И могу тебе объяснить. Я хочу ловить преступников и сажать их в тюрьму, независимо от того, сколько мне за это платят. Ты же, напротив, помогаешь преступникам выбраться из тюрьмы в зависимости от того, сколько они тебе заплатят.
Мать слегка опешила от такой прямоты.
– Ну ты и стервоза!
Морин позволила себе ангельски улыбнуться.
– Есть немного, по материнской линии.
Она поднялась и ушла, оставив Мэри Энн Левалье в раздумьях над салатом-коктейлем из креветок, который вдруг начал ее раздражать, поскольку не сочетался по цвету с ее блузкой.
Дуилио лихо выехал из подземного гаража на «порше» с поднятым верхом и остановил машину прямо перед ней. Он вышел, оставив дверцу открытой.
– Вот она, моя тайная мечта.
– Что за мечта?
– Прокатиться по Риму на такой машине, в такой день, с такой женщиной.
Морин села за руль и, пристегивая ремень, одарила механика улыбкой.
– Мечты надо осуществлять, Дуилио.
– Синьорина, в мои-то годы!.. В молодости я боялся, что мне откажут. А теперь боюсь, что не откажут.
Морин поневоле засмеялась, хотя в последнее время ей было совсем не до смеха.
– Всего вам доброго, Дуилио.
– Вам также, синьорина.
«Порше» ей подарил отец. Конечно, она была довольна таким подарком, но этот символ благополучия как бы сразу переводил ее в иную общественную категорию. А Морин не любила казаться тем, кем не была, и потому редко ездила на «порше», а уж в комиссариат – никогда. Ей не хотелось возбуждать пересуды и зависть коллег, не хотелось, чтобы ее считали богатой папенькиной дочкой, что пошла служить в полицию из одного лишь снобизма.
Она легко вписалась в поток движения и закоулками вывела машину на улицу Фори-Империали. Прячась под темными очками, она упорно не отвечала на порой лукавые, порой любопытные, а чаще завистливые взгляды, которыми награждали ее водители соседних автомобилей, стоя на светофорах.
Когда она спускалась к набережной Тибра, зазвонил мобильник, лежавший рядом на сиденье.
Протянув руку и вставив штекер наушника, она с удивлением услышала голос Коннора.
– Привет. На связи одинокий небожитель. Ты скоро?
– Я только что ушла.
– Представь себе, то же самое сказал Одиссей Пенелопе, когда вернулся на Итаку после двадцатилетнего отсутствия.
– Тогда нам не мешает сверить часы. Еще и двадцати минут не прошло.
– Ошибаешься. Прошла, по меньшей мере, двадцать одна.
Морин была благодарна ему за неуместно шутливый тон, невольно передавшийся ей. Коннор прекрасно знал, куда и в каком настроении она едет, и таким образом пытался ее подбодрить.
– Ты бы пошел пока погулять по Риму, закадрил какую-нибудь красотку, а через полтора часа можем встретиться у конторы моего адвоката.
– Только с условием, что поведешь меня ужинать к отцу.
– Тебе еще не надоела его кухня?
– Нет, пока меня кормят бесплатно.
Морин дала ему адрес адвокатской конторы и отключилась. В последней шутке не было доли шутки: что совершенно не заботило Коннора в жизни, так это деньги. Его диски уже начали приносить немалый доход, но Морин была уверена, что Коннор понятия не имеет, сколько у него на банковском счете. Когда она выходила из дому, он говорил по телефону с Боно из «Ш» о будущем проекте и глаза его горели, как у девчонок на концертах.
Морин неторопливо ехала по набережной, наслаждаясь солнечными бликами, пробивавшимися сквозь густую листву, чтобы поиграть на лобовом стекле. Теплый весенний ветер ерошил ей волосы и отогревал ее всю, разве что крохотную льдинку в сердце ему никак не удавалось растопить. По левую руку стелилась грязная лента реки, делившей надвое город, тоже не слишком чистый.
Ей, проведшей всю жизнь на перекладных между Италией и Штатами, была понятна влюбленность Коннора в Рим. Здесь на каждом шагу вдыхаешь то, что американцам не купить за все их деньги, – прошлое. Им не приходит в голову, что прошлое не выстроишь по своему усмотрению. Никакой нулевой цикл не даст тебе того ощущения, какое испытываешь, проходя мимо Колизея.
Развалины. Сплошные развалины.
Воспоминания о былой боли, что мало-помалу тускнеют, запечатленные миллионами открыток.
Бесполезно объяснять Коннору, что этот город лишь пускает пыль в глаза. Рим не более чем феллиниевская женщина с афиши фильма. Живописная толстуха, веселая сводня, раскрывающая объятия только для того, чтобы всучить тебе своих шлюх. Впрочем, римские шлюхи редко укладываются в это определение.
Морин миновала Морское министерство, пересекла площадь Искусств и свернула налево, на мост Рисорджименто. Проехав по улице Мадзини, она, к счастью, нашла место для парковки перед самой конторой адвоката по уголовным делам Франко Роберто.
Нажав кнопку домофона сбоку от обшитой дубовыми панелями двери, тут же услышала щелчок отпираемого замка. Она поднялась на второй этаж и очутилась перед кабинетом своего защитника. Хотя общение с адвокатами входит в повседневную службу полицейских, Морин еще недавно не подозревала, что ей самой адвокат понадобится так скоро.
Секретарша ввела ее в кабинет. Франко вышел из-за письменного стола ей навстречу. Это был высокий, худой, очень смуглый человек с волосами цвета воронова крыла. Красавцем его не назовешь, но в глазах светится живой и острый ум. Они дружат еще со студенческой скамьи, а теперь он преуспевающий адвокат с обширной клиентурой по всей Италии. В университете Морин догадывалась, что он был бы не прочь превратить их дружбу в нечто большее. Но она всегда держалась с ним ровно и по-приятельски, тем самым давая понять, что не стоит и пытаться.
Франко подошел и расцеловал ее в обе щеки.
– Привет, комиссар. Все хорошо?
– Все хорошо не бывает. И мне, честно говоря, жаль взваливать на тебя то, что не хорошо.
– Наша задача – превратить то, что не хорошо, в то, что хорошо.
Он снова отошел к столу и раскрыл лежавшую на нем папку. Наверняка он заранее основательно изучил ее содержимое. Морин села против него в шикарное кожаное кресло.
– Ситуация, конечно, не из приятных, но при твоей работе надо относиться к таким вещам с философским спокойствием.
– Ты оптимист, Франко, да и я не пессимистка, но твоя оценка ситуации, на мой взгляд, уж слишком оптимистична.
– Давай еще раз все обговорим.
Морин пожала плечами. Сомнений нет: то, что Франко так легкомысленно назвал неприятностями, еще даже и не начиналось. Ночь и утро с Коннором отодвинулись куда-то далеко, за пределы ее жизни, как будто она, взломав дверь, ненадолго проникла в чужую.
– Давай.
Франко подошел к открытому окну и встал к нему спиной, опершись на подоконник.
– Излагай факты.
– Албанец Авенир Галани явился неизвестно откуда и стал раскатывать по Риму на шикарных машинах, посещать аристократические салоны, вращаться в артистических кругах, представляясь музыкальным и киношным продюсером. Его поведение, его деньги сразу бросились всем в глаза. Сверху нам спустили приказ присмотреть за ним. Были подозрения, что он связан с албанской мафией и занимается транспортировкой наркотиков. Мы установили, что на родине за ним тянется длинный уголовный шлейф. Почти год мы следили за ним и в конце концов пришли к выводу, что этот Авенир Галани – попросту шалопай. Очень богатый, с непонятными источниками доходов, но тем не менее шалопай. А он оказался прожженным хитрецом. Всякой хитрости и ловкости рук, как тебе известно, есть предел: рано или поздно никакой хитрец не удержится, чтоб не похвастаться своей хитростью. Вот и Авенир попался в эту западню. Он завязал роман с восходящей телезвездой, из тех, что ради карьеры мать родную продадут. Влюбился в нее без памяти и всячески распускал перед ней хвост. Мы понаставили жучков в его квартире, и как-то ночью он похвастался своей старлетке, что собирается провернуть дельце на много миллионов евро. А потом якобы запустит в производство фильм, где она будет сниматься. Мы ужесточили наблюдение – круглые сутки глаз с него не спускали. И наконец нам стало известно, что в лесу Манциана должна состояться передача крупной партии наркотиков, которые Авенир потом сбудет по своим каналам. Операция проводилась совместно с полицией Витербо. Мы устроили засаду и накрыли их с поличным. Все были арестованы на месте, кроме Галани. Он засек нас раньше и умудрился проскочить через полицейские кордоны. Я и еще несколько человек пустились в погоню и в лесу набрели на незаметную поляну, где был запаркован «БМВ». Галани добежал до машины, открыл дверцу, нагнулся и взял оттуда что-то. А когда выпрямился, в руке у него был пистолет, и он выстрелил в меня.
– Сколько раз?
– Один.
– И что ты?
– Я тоже выстрелила.
Слова Морин эхом раскатились по комнате, как сухой щелчок ее пистолета.
– И убила.
В вопросе Франко полностью отсутствовала вопросительная интонация.
Морин ответила кратко и односложно, словно поставила росчерк пера на признательных показаниях.
– Да.
– И что было потом?
– Я услышала шум в кустах справа. Укрылась за деревом, потом обшарила окрестности, но ничего больше не нашла. Я решила, что в кустах прошуршал потревоженный ночной зверь.
– А дальше?
– Вернулась на поляну, к машине.
– И что обнаружила?
– Труп Авенира Галани в том же положении.
Тот миг Морин никогда не забудет. Впервые ей пришлось убить человека. Окаменев, она смотрела на неподвижную фигуру, на широко раскрытый рот, как будто жизнь покинула тело именно через него, а не через опаленное порохом отверстие в левой стороне груди, из которого на мокрую траву натекла лужица крови. Вокруг сверкали огни мигалок, слышались отрывистые приказы и шорох шин по гравию, а Морин все стояла, придавленная страшным бременем, тяжкой ответственностью за то, что решилась отнять у человека жизнь. Можно было оправдаться тем, что Авенир Галани заслужил свою пулю, – это и высказал в философском комментарии полицейский из ее группы, подойдя сзади:
– Не пытайся прищемить хвост всему миру, иначе рано или поздно он прищемит хвост тебе.
Слова до сих пор звучали у нее в ушах, но она так и не вспомнила, кто их произнес.
В нахлынувшие на нее воспоминания резко вклинился деловой голос адвоката Франко Роберто.
– А пистолет?
Морин вернулась с той поляны в его кабинет.
– Пистолета не было.
– В тот момент или вообще не было?
Морин резко вскочила на ноги.
– Что за странные вопросы ты задаешь?
Франко тряхнул головой, и Морин поняла, что провалила экзамен.
– Не я их задаю. Тебе их зададут на суде. И отвечать на них надо будет не так, как ты отвечаешь.
Морин вновь упала в кресло.
– Прости, Франко, нервы на пределе.
– Понимаю. Но сейчас ты больше, чем когда-либо, должна держать себя в руках.
Ее покоробил покровительственный тон друга.
– Франко, у Галани был пистолет, и он стрелял в меня. Я пока не выжила из ума и не умею врать. Кому-кому, а тебе этого доказывать не надо. Или надо?
В комнате повисло неловкое молчание.
– Ты мне не веришь?
– Не имеет значения, верю я или нет, Морин. Мне платят не за то, чтобы я верил, а за то, чтобы заставлял других верить. В данном случае мне надо заставить присяжных поверить в то, что пистолет был.
Морин вынуждена была признать, что вовсе не ответила на его последний вопрос. Как, интересно, он убедит кого-то в ее невиновности, если сам в ней не убежден.
Адвокат, видимо, прочел ее мысли и попытался снять напряжение:
– Все будет хорошо, вот увидишь. Я в лепешку расшибусь, а положенный мне гонорар от полиции получу.