Страница:
За завтраком, как обычно - скверным, мы выпили всего лишь по бокалу пива. По маленькому. Ни глотка вина, проклятого сантуринского! Выпили торжествуя, но скромно. Со щитами - но строгие и молчаливые, как на щитах.
А когда покончили с завтраком... Точно молния вдруг сверкнула перед нами! Не сговариваясь, ещё более единодушно, если это возможно, вмиг осатанев, мы помчались в обжорку напротив, самую грязную в Мадриде, и до трёх часов дня жадно лакали сантуринское с бургундским, и всё прочая, на что у Дж. Т. хватило денег. Словно, повторяю, осатанелые. Совершенно молча.
В три же часа возникла из тумана фея донья Росария, я тебе уже пытался писать про неё, добавила денег, и в четыре мы повлеклись к ней на дом, ибо оставаться на топталищах было уже неразумно. Да и зря. Как именно мы влеклись - трудновспоминаемо, да и ни к чему это. Что там могло быть примечательного? И только на ступеньках её многоэтажного дома я врубился в отчётливость и сразу узнал, что ключ от квартиры сеньора потеряла. По крайней мере, в сумке мы его не нашли. Саму сумку тоже, потому как сеньора и ею в пути пренебрегла. Почему? Да потому, что будучи нам уже кумою, допивала всё, нами не выпитое, чтоб оно не пропало втуне. В виду невозможности открыть дверь Росарии-кумы пальцем, мы полезли на чердак, так как её этаж последний, а балкон расположен под самым скатом крыши. И до него, мол, рукой подать. Я не знал, чьей именно рукой, но и не спрашивал. Из осторожности, которая обычно возрождается в человеке вместе с отчётливостью - и с нею же вместе пропадает.
Моя отчётливость уже начала замутняться, когда мы стали на край крыши. Крыша была поката, как балкон в проклятом, то бишь, пророческом сне моём. Мы это трое торгующихся, кому из нас сигать вниз, кому принадлежит право первенства: я, Дж., и кума Роза. Я отстаивал право своё, опираясь на присущий мне патриотизм, на великих предков и на соответствующее обещание начальству перед поездкой. После того, как я привлёк Маресьева с Мазепой, Дж. Т. пригрозил меня пристрелить. Ведь ковбои, на которых ссылался он, перед моими викингами - ничто. Родная культура Дж. весьма и весьма чахла. Ему ничего иного не остаётся, и другого не дано: лишь хвататься за револьвер. Но пока мы так спорили, сеньора, не вступая в дискуссию, тихонько спустилась на руках с края крыши и повисла там в нерешительности. Такие действия весьма свойственны её лукавому народцу... Когда нам стало ясно, что нас обошли, мы с Дж. возмущённо вскрикнули. Этот крик заставил Розиту дрогнуть, а пальцы её - разжаться, и она аки листок сердечный с древа спорхнула вниз. Сердце наше с Дж. Т. вмиг соединилось с потусторонним миром. Но и там обнаружилось нечто такое, что оно немедленно разъединилось назад. Мы заглянули за край крыши в пропасть... Коварная Розария стояла на балконе и делала нам пальчиками. Операция чудесным образом была проведена без изъянов. Если не считать изъяном то, что дверь балконная оказалась также крепко запертой.
Далее снова темно в глазах моих, от того, что бурно смеялся, чем и получил мозговой силы удар по памяти. Кстати: никогда не смейся, будучи наполненным.
Только среди ночи меня посетил короткий миг просветления, в котором я всё же успел понять, что мы таки в квартиру Розарии попали. Успел я и сделать вид, что вовсе не думал спать. Хотя члены мои и протестовали против такого гнусного обмана гостеприимной женщины. Протест членов выразился в их манерности и хамской вялости. Чем кокетничают, скоты! Роза, однако, была этим не очень поражена. Но не успела она члены мои вздрючить, как я снова погрузился в темноту. Снова умер. И потому не знаю, удалось ли Розе довести до конца вторую её операцию.
Вот так и всё в этом мире, все в нём начинания: не успеешь начать - а ты уж покойник. А дано ли покойнику ОТТУДА узнать, как его дела ТУТ - это ещё вопрос. Скажу откровенно... Если ты затеваешь дело, умирать не следует. Или, если уж умирать неизбежно, а это - ещё один вопрос, не следует затевать дел. Третьего не дано.
Хотя... может быть, дано четвёртое. Я имею в виду, что к утру я ожил. Настолько, что смог повиноваться необходимости. Необходимость же была - выйти из дому, поскольку в доме хоть шаром покати. Докативши шар до места, мы с Джоном наполнили его, чем нашлось. И после этого сели в автобус, чтобы ехать ко мне в отелишко. Я, очевидно, на крыше вечером простудился. Иначе не объяснить, почему, когда я открыл глаза - автобус ехал. И по совершенно незнакомым улицам. Дж. Т. тоже их не знал. Ну и справедливо: ведь это был уже не Мадрид-папа, а Севилья-мама, откуда пишу и где пребываю. Жизнь тоже потихоньку в меня прибывает. Хотя она и преходяща, но ко мне приходяща, вяще... вернее, паще... паки, паче... ну, да ты меня понял, Сашук.
И вот, теперь идут за мной. И я пойду, за ними. Так что продолжение рассказа - завтра. А это я, на всякий случай, отправлю сегодня. Ну, это... что беру сейчас двумя пальцами за уголок. Такое раздвоение рассказа абсолютно необходимо для истины. Ведь и я сам несколько раздвоен, даже растроен. Потому и не прощаемся.
И не подписываемся: Олег, Дмитрий, Исай.
2? 9? Свль.
18. А. П. ДРУЖИНИНУ В МОСКВУ.
Снова сижу я в постели в халате и каюсь.
Джон Т. Реверс кается вместе со мной.
И боимся сходить к завтраку вниз, ибо.
К тому же балкон... помнишь, писал тебе давеча я?
вовсе не доньи Розарии был,
квартира не Розина также и, кажется, дом.
Понятно, зачем члены мои выражали протест.
И вот: мы раскаиваемся и больше не будем.
Мы: я и Дж. Т.
Не знаю, где донья-сеньора сейчас,
но и она - тоже. А нет? К чёрту её,
даже если имеет причину обиды:
"За кладбищенской оградкой долго я ждала его,
он мне, сволочь, не сказал украдкой - ничего..."
Что ж мы делаем, друг, с нашим бессмертным телом, а?
Нет, не описался я, душа меня меньше тревожит, чем тело.
Со мною она родилась, или совсем напротив
припутешествовала, а также - умрёт или нет.
Тело моё! На Последнем Cуде воскреснут все в теле.
В каком же? Неужто, вот в этом? О, ужас, ужас, ужас...
Или - во всех моих в этой жизни телах!
Осматриваю последнее из них. Мне горько.
Ропщу. Зачем? Ведь вчерашнее - нынешнего не лучше.
Имеем ли мы шансы воскреснуть, вот в чём дело.
Подозреваю: нет, не имеем. Так как вовсе не родились
никогда. И нигде не явились. Так что же должно воскресать?
Тогда остаётся одно: мы бессмертны и так,
без усилий, одной лишь причине подвластны:
вящей Милости Божьей.
Я плачу.
И то же - Дж. Т. Ведь он слышит меня:
я диктую этот гекзаметр себе вслух, форте.
И вот говорит он мне, слыша меня и плача:
знаю, что нам поможет, кум, мне и тебе.
Нет! я вскричал, думая: он по-новой о пиве...
в излюбленной форме своей, по кругу, по шару...
Нет, засветил он свою улыбку тихо и нежно,
я совсем не про то, про что думаешь ты,
я - ПРО ЭТО! И подал мне свитки.
Точней, манускрипты, но, если хочешь - две книжки.
Всего только две! Но заветные... Вот
теперь оставляю гекзаметр, каким бы он у меня ни вышел,
чтобы продолжить Кантемира слогом, не путать с Кантом
или со станцией Кантемир на советско-румынской границе
вот я глянул:
Первая книжка - ибн Тумарт. О, счастье! Так я возопил.
Но голова ещё сильно простужена и малоподвижна была
и я замолчал. Кстати, совет: не ликуй, коли ещё наполнен.
Книжка вторая - Дж. Т. Байр... Реверс, "Гамлет".
Роман! Я глазам своим не поверил,
прищурился, вижу: Дж. Т. Реверс, "Тристан", роман.
Я глазам не поверил вторично, ибо ни хрена не понял.
Как тут поймёшь? Но сказал я другое:
о, счастье, сказал я, ты даже не слово ничтожное,
ты - вообще мразь! И ты, блаженство вечное, тоже.
В сравнении с тем милосердием, которое ты мне являешь,
ты, Дж. Т., своим РОМАНОМ.
Спасибо, сказал я ещё, это всё, что нужно мне в жизни.
И в смерти, которую пронесло мимо нас, коли мы не ошиблись,
на этот раз. Это всё, что нужно ВСЕМ НАМ! Сказал я,
возложивши руку на Библ... на "Гамлета", или "Тристана",
я так и не понял этого. А как тут поймёшь?
Если я потрясён, снова сижу в халате, но за столом, и знаю:
смерти нет, хотя жизнь начинается заново. Так
жизнию жизнь я попрал, если не ошибаюсь, вернее - подрал.
Жаль, этой жизни в Испании осталось несколько дней.
Ну и пусть. Может, и мне, как Дж. Т., стоит романы писать?
Впрочем, ему за них платят, а мне-то зачем?
Нет-нет, романы писать - в этом такого... скверного ничего.
Дж. вот тоже клянётся: "Тристан"
или "Гамлет" его - вещь достойная,
старухе-истории лифчик не рвёт, не Скотт энд Вольтер.
Правильно всё. Только сюжет вот... как вещь, как ПРЕДМЕТ,
ставь ударение на передок, дрянь препошлейшая, если
если, конечно, он имеет конец. Я же, как помнишь ты,
страсть как пошлостей не люблю. Не люблю и концов.
Тебя же, Сашуня, люблю.
Знаю теперь наверное скоро увидимся мы.
(Препинания знаки в этой строке опускаю
поскольку решить не могу: какие и где.)
Твой Дж. Т.... то есть, Олег.
26 мая Мадрид.
19. ОТЦУ В ПОЛТАВУ.
Сижу, изучаю новые для меня тексты. Работа, работа и ещё раз работа. Тумарт великолепен. Плюс свалилась необходимость писать обзор и рецензию по чуждой мне теме: кельты в Новой Европе. Этим я обязан отплатить за гостеприимство, поскольку денег у меня мало. Где взять на всё время? О, его так много под ногами, но не под моими. Почему так? А потому, что так работать можно только бессмертному, вечному. Так что ответ на твою просьбу описать для тебя Европу Новейшую, по которой меня носит, - отложим, а то и похерим. Почему? А ты ведь просишь описать тебе мир иной, в который меня "занесло". А что за иной, и почему в него должно заносить, если все иные миры живут внутри нас, если они вообще существуют? А что в себе я раскопаю новенького тут, с какой стати? От себя не убежишь - такое ты слыхал? Стало быть, и этот мир как мир. Вот и всё его описание.
Ты задаёшь как бы сам себе вопрос, который тебе кажется коварным: кто ж победил в последней войне, де, судя по благосостоянию - отнюдь не мы. Тебе кажется, ты дорвался до правды. Отсюда и ирония. А ведь ответ на этот вопрос зависит от того, о каких ценностях речь идёт. Если о сытости - то да, права эта твоя новая правда... Но скажи, ты что же - за набитое брюхо воевал? Не за иные ли ценности? И вот если с позиции этих иных ценностей, то победил ты, верь. Скажу грубо: ибо ты - при яйцах, а они - без оных, кастрированы. И по-видимому - навек. Особенно сами немцы. Яйца, это я имею в виду способность производить, не воспроизводить старое, а творить новое. То есть, если хочешь, дух.
Кстати сказать, весь мой домашний опыт вопиит, что мы и кушаем лучше. Как же с таким опытом быть? Вот и решай эти парадоксы, по той правде, которая уже без иронии.
Но я не отказываюсь от обещаний... Приеду и, как всегда, расскажу. И покажу фотки. Покажу всю цивилизацию. И террористов, и педерастов, и розочки на клумбочках и балкончиках... Если цивилизация - плод ума, то я этот ум одобрять перестану. Если же она - расплата за ум, то сочувствую. То есть, злорадствую. А вообще-то я по приезду двину в деревню. Вот там - действительно иной мир, и тебе совершенно неизвестный. О нём я и расскажу тебе с удовольствием.
Есть опасность, что ты примешь всё это за насмешку над тобой и обидишься. Или подумаешь, что я всё это всерьёз говорю - совсем не дай Бог! Это просто болтовня, я люблю поболтать, у меня язык без костей, вот и все причины. Я совсем не собираюсь тебя задеть, а тебе не обязательно мою болтовню как-то расценивать. Большинство вещей в мире ведь не подлежат оценкам. Они - простой, не делимый на плохое-хорошее, не окрашенный ни в белое, ни в чёрное, факт. Они есть, если есть, и ничего более. Я полагаю, и покоя-то мы лишены из-за привычки всё расценивать, да классифицировать: овцы - налево, козлы - направо. Это такой дух ВОЗНИ, дух времени. А с точки зрения, скажем, духа вечности всё есть простой, не зачисленный ни в какую команду, не блеющий и не мекающий факт.
Написал - и испугался: а вдруг ты, благодаря своей подозрительности ко мне, подумаешь, что письмо моё именно классифицирует - и именно тебя! И что цель его - определить тебя, то ли в овцы, то ли, упаси, Господи, в козлы! Да, опасность такая есть. Но не вычёркивать же... Ведь это же не для публикации пишется.
Улыбнись же.
29 мая Мадрид. Олег.
20. Е. А. СЕВЕРЦЕВОЙ В МОСКВУ.
Телеграмма, 29 мая, Мадрид.
Хочешь я тебя очень люблю О.
21. В. А. БУРЛЮКУ В ЗДОЙМЫ.
Нет, браток!
Пресловутый выбор между личной свободой и личной безопасностью нельзя делать, исходя только из потребности души. Необходимо помнить и о теле. Почему? Привожу пример: вчера снова я видел труп на улице, террорист пострадал от собственной бомбы. Клянусь, бездуховнейшее зрелище! Душа его отлетела через дыры в органоне, то есть - в теле, и лежал этот органон в позе обыкновеннейшего мосла. То ли лошадиного, то ли птичьего, какая уже ему разница? Или душе - какая уже ей разница? Как курёнок на прилавке.
Глядя на такое, я делаю незамедлительный выбор: покой и безопасность. И поверь мне, я прав.
Вот и ибн Тумарт пишет - а мне, наконец, подфартило, и я работаю, читаю и кое-что записываю - что лишь покой Атласских гор наставил его на путь истины, которая, однако, лишь только он её достиг, сразу лишила его покоя. И лишь забота о нём "добрых властей" - снова вернула его к покою. Будем и мы с тобой покойны и счастливы на холмах Здоймовских, за неимением гор Атласских, что, может быть, и к лучшему: ведь тамошние власти к нам уже привыкли - по меньшей мере, к тебе - и легко смогут теперь проявить свою врождённую доброту. И мы будем счастливы, вечно. Последнее - отметь особо.
Ибо, друг ты мой, мне теперь известен главный секрет человечества. И Тумарту он был известен. Все люди жаждут чего? Жить. А чего они не желают? Умирать. Бессмертие есть наше страстнейшее желание, в нём все наши надежды, и нет другой ценности, которую мы бы не обменяли на него. Сквозь все другие ценности сквозит эта: желание бессмертия. Для него делается всё, в том числе и все глупости: власть, талант, преступление, любовь, и главная из них, называемая историей. Всё с затаённой целью - не умереть. Иногда даже так и говорят: чтоб попасть в историю. Так странным образом история понимается как пресуществление бессмертия... Что совпадает и с мнением газет.
Между тем и мы, и всё остальное, и так вечны, без усилий. Возьмём ту же историю... Что она такое, прямая линия, спираль, или хаос? Нет, ни то, ни другое, ни третье. Заключённая в вечности, она есть некий кипящий котёл. Эта примитивная картинка для того, чтобы ты, как художник, лучше меня понял. В котле живут пузыри. Одни лепятся к стенам, другие ко дну. Третьи стремятся к центру котла и выскакивают даже на поверхность. Это и есть история. Котёл никуда не едет, ни по спирали, ни по прямой. Пузыри же двигаются - от периферии к центру, и наоборот, от дна к поверхности, и тоже наоборот. То есть - от фокуса, и к фокусу котла, где они и становятся ЗАМЕТНЫ НАМ, потому что этот фокус - фокус нашего зрения. Тогда мы говорим, об этих пузырях, в фокусе: "они - есть". То есть, они существуют, то есть - присутствуют в настоящем. А всё другое, так мы говорим, уже или ещё не существует. То есть, ушло в прошлое или ещё не появлялось из будущего. Вот, вот оно, лживое и ложное время! Его самого нет. Оно лишь слова наблюдателя, который видит или не видит: уже и ещё. Понимаешь? Лишь слова. Время - аттрибут лишь языка, грамматики, но не бытия.
А сказать на языке, при помощи грамматики, можно далеко не всё, и почти ничего верно, и совсем ничего из существенного. Что там, многих мелочей совсем нельзя сказать. Например, я завтра обязательно побед... в поединке. Поставь-ка сам на место точек буковку, попробуй. И других мелких примеров - тьма. Что ж говорить о существенном? Если говорить языком понятий, то настоящего вообще нет, то есть, только мы его назвали - а оно уже прошлое, оно, по языку, всегда ускользает в прошлое. А что это значит, по языку понятий, если нет настоящего? Это значит, что вечности нет. Что и вечность ускользает. А между тем всякому ясно без всяких понятий, и ещё яснее без грамматики: она есть, и потому что названа вечностью, и хотя и названа. Ведь название, которое ЕСТЬ, всегда ускользает из настоящего, из ЕСТЬ. Спросить, куда же именно она в языке понятий ускользает, куда же это настоящее девается, если само понятие остаётся и всегда есть? Спросить можно, но тот же лукавый язык незаметно подставит тебе вместо понятия - снова грамматику, и ответ готов: как это, настоящего нет? Неправда, в любой грамматике ЕСТЬ НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ. Понял? Есть ответ, и нет его. Вечности нет, а настоящее есть. Но нет, но да. То есть, в сущности, нет никакого ответа.
Ты спросишь, как и положено художнику, предпочитающему картинки - слову, а что ж тогда такое на нашей картинке пар? Честно говоря, я предпочёл бы вопрос: что такое огонь. Но ладно, пойду тебе навстречу... Пар, это то же самое, только разреженное. Это то же содержимое котла, но уже содержимое содержимого. Ибо наша вода содержит в себе пар. Он - содержимое наших пузырей, их содержание. Их, если нравится, душа. Он уже не картинка. Он запах. А запах это то, что ближе к сути бытия, чем картинки. Особенно некоторые запахи. Ты их, без сомнения, и сам знаешь.
Но вернёмся к языку. А если наплевать на это средство, на лукавый язык вот, вот пример его нелепости: вся последняя строчка полна нелепостей, почитай её внимательно! - если непосредственно дотронуться до бытия и вечности душой, да даже и телом, жизнью, то сразу и понятно иное, и ответ находится: НА ДЕЛЕ в котле есть всё. Все пузыри одновременно. Всегда. Вечно. Верь мне и ей, вечности.
Ибо если в вечность верить перестанут, то есть - перестанут желать бессмертия своего, то... будет ли она тогда существовать сама? Другими словами, тебе более понятными: если перестать верить в Бога, не умрёт ли Он? Вот и Тумарт подтверждает: Бог живёт ЛИШЬ в наших душах, существование наших душ - залог Его существования. Значит, Володинька, пока ты Бога помнишь, Он жив. Пока ты, дорогой, помнишь меня, жив и я. Если мы друг друга будем помнить вечно, то и быть мы будем вечно. Помни меня! Не дай мне умереть! Не дай умереть ни мне, ни Богу, ни себе! А если ты всё же, когда-нибудь, умрёшь, то это значит, что кто-то сжёг твою последнюю картинку. И тебя забыли все. Если ты всё же умрёшь, то тебя, значит, забыл и Бог.
Но может ли такое быть, есть ли такое? Пусть Тумарт для тебя не авторитет, но обратимся к Троице. Что Она такое, для чего? Чтоб быть и для себя, и в себе, и для тебя. Она сама - залог, таким образом, своего бытия. И именно для того твой Бог состоит из трёх, растроен. Он не прост для того, чтобы не забыть о Себе, и потому не забывает о Себе никогда, и всегда есть. И ты таков же, ты так же не прост, верь. Значит, забыть о тебе нельзя. Ибо - некому. Если не считать самого тебя. Но можно ли забыть о себе? Нет, для этого надо перестать быть растроенным. То есть, перестать быть тем, что ты есть. Тебе надо перестать быть. А перестать быть нельзя, если ты уж есть. Ускользнуть, если ты уж себе дан, если тебя тебе дают, некуда. Нельзя, нельзя стать простым, если ты уж сложен. И как ты ни старайся опроститься, как ни садись на землю ничего у тебя не выйдет. Но... я понимаю тебя. В смысле, сочувствую твоим отчаянным попыткам. Потому что попытки эти трагичны: круг, эту оболочку сферы, в которую ты тычешься столь отчаянно, прорвать нельзя. Этот круг - сам ты. И невозможно прорвать себя самого самим собой. И ты не сможешь, потому что ты есть. Ты, не иной.
Таков этот круг, точнее - сфера, шар. Для тебя он - ты сам. Он обнимает всё и всегда. Ползающему по нему предстоит ползать без конца. Ибо - где у него концы? За его границы не заступить. Ибо - где ж это у поверхности сферы границы, если она сама - своя граница? Ползать тут можно только вечно. И, значит, тут умереть нельзя.
Узнав это, моя душа обрела покой. Лукавый разум же, конечно, и тут выворачивается из-за угла и несёт свои коварные ереси: а если знает и помнит только Бог - нас, что тогда, а? То есть, о Нём ли мы помним, когда вспоминаем Его? А если наша память о себе - вовсе не о себе память? И НЕ ПАМЯТЬ ВООБЩЕ? И, например, если душа отлетает - возьмём этот реальный факт, который можно увидеть глазами - например, душа террориста, то может ли она сама это увидеть, запомнить и потом вспоминать? Сможет ли она описать это? И главное, если она всё это сможет - в каком времени ей это описывать?! Что же - находясь в вечности, описывать в прошедшем времени? Не смешите... В настоящем - ой, не могу! В будущем? Умолкаю.
Умолкаю, и пока на эти вопросы не отвечаю, чувствуя угрозу найденному покою. Но ещё отвечу, обещаю. А пока продолжу свою работу как бессмертный, презирая всякое время.
И всё же, какая сокровенная, какая постыдная эта наша мечта: не умирать! А вот террористы - против мечты. Не дают и приготовиться, и сами не успевают к своей же смерти. Что за возня, суета? Чемоданчик, и тот не успеть собрать. С другой стороны, какое только средство перевозки не избирает вечность для доставки человека в себя! То это пидорас-террорист, то это маленький тромбик в сосудике... И вот, только что ещё постыдно мечтал, а уже в пути: застали врасплох, можно сказать.
Поставь-ка, дружок, на окна ставни, чтобы и нас не застали врасплох. Разве возможно жить в деревне без ставен? И забор, забор! Бессмертный сливается с природой тем, что огораживается сам. Но - не портит её огородами.
Исаев. 1 июня Мадрид.
Больше так и не удаётся пожрать вкусно. Свинство! Да! Я совсем забыл: с Днём Рождения тебя, дорогой. Желаю тебе... желаю нам дружбы вечной. Как это было всегда, и всегда есть. Все перемены - к худшему, а любое постоянство благо. Кроме постоянства перемен. Ну вот, опять сморозил пошлость...
22. Н. Г. ПОКРОВСКОМУ В МОСКВУ.
Дор. Ник. Геор.!
Я в работе по уши, дохнуть некогда. Простите, что так поздно собрался написать: время уж нам очно встретиться дома. И, как пел один Вам известный семит: не я ль завоевал и славу, и величье, могла бы вся земля моею стать добычей... но вот стремлюсь к добыче лишь одной: скорее бы вернуться в край родной. Кстати, о семитах. Моя смешная идея о берберских влияниях на культуру арабской Мавритании получает опору. Теперь можно говорить не только об усовершенствовании берберами способов вспарывания живота ближнего, но и о блестящих идеях в области гос. устройства, философии и искусств. Если, конечно, это не одно и то же. Доказательства у меня в руках. К примеру, сейчас я держу в них ибн Тумарта!
Кстати, мы с Вами имеем единомышленника и среди врагов наших, то есть, вне нашей кафедры. Я Вам уже говорил о нём, теперь лишь напоминаю. Я говорил, что было бы хорошо переманить его к нам. Видите, как я уже стосковался по дому, по институту, по Вам? Так, что у меня ещё и билета назад нет, а мысли заняты уже делами домашними. Фамилия нашего единомышленника - Ревич. Кроме прочего, он отличный переводчик... Не удержусь, приведу кусочек из одной его работы. Помню наизусть, поскольку недавно строчил на неё рецензию. Вы ведь знаете мою проклятую память: из неё не выбить того, что однажды туда попало. Это перевод известного стихотворения Аш-Шанфара. Ревичу удалось передать, как герой стихотворения проходит сквозь жизнь, а она сквозь него, подобно встречным ветрам, оба прозрачны - но оба цельны, оба есть самостийные Я. Это ветер бессмертия, ведь бессмертие - это прозрачность человеческого Я для так называемой жизни. Жизнь-то и сама бессмертна только потому, что для нашего Я прозрачна. Возможно, Ревичу так удался перевод не из-за того, что он разделяет эту философию, а по той причине, что его собственное положение на их кафедре представляет собой тот же сюжет... Но лучше я выпишу цитату:
В дорогу, сородичи! Вьючьте верблюдов своих.
Я вам не попутчик, мы чужды душой и делами.
Спускается ночь. Я своею дорогой уйду.
Восходит луна. И звенят скакуны удилами.
Клянусь головой, благородное сердце найдёт
прибежище в мире вдали от жестоких обид.
Клянусь головою, искатель ты или беглец,
надёжный приют за горами найдёшь, за долами.
Я с вами родство расторгаю, теперь я сродни
пятнистым пантерам, гривастым гиенам, волкам.
Их верность и стойкость проверил в открытом бою,
гонимый законом людей и отвергнутый вами.
Я сдержан в застольи, я к пище тянусь не спеша,
в то время как алчные мясо хватают и жрут.
Но звери пустынь мне уступят в отваге, когда
я меч обнажаю, свой путь устилая телами.
Не стану гонять я верблюдов на пастбище в зной,
когда их детёныши тянутся к вымени ртами.
Не стану держаться за бабий подол, как дурак,
который во всём доверяет советам жены.
Не стану, как страус, пугливо к земле припадать
всем телом дрожа и пытаясь укрыться крылами.
Не стану, как щёголь, весь день себе брови сурьмить,
весь день умащать свою плоть дорогими маслами.
И мрака не стану пугаться, когда мой верблюд
собьётся с дороги в песках и, чего-то страшась,
припустит бегом по холмам, по кремнистой тропе,
зажмурив глаза, высекая копытами пламя.
Никто не посмеет мне дать подаянье в пути.
Глодать буду камни и в землю вгрызаться зубами.
Я пояс потуже на брюхе своём затянул,
как ткач искушённый - на кроснах упругую нить.
Чуть свет я скачу, словно серый поджарый бирюк
по серым пескам, по следам ускользающей лани.
Чуть свет он, голодный, проносится ветру вдогон
вдоль узких ущелий и необозримых долин.
А когда покончили с завтраком... Точно молния вдруг сверкнула перед нами! Не сговариваясь, ещё более единодушно, если это возможно, вмиг осатанев, мы помчались в обжорку напротив, самую грязную в Мадриде, и до трёх часов дня жадно лакали сантуринское с бургундским, и всё прочая, на что у Дж. Т. хватило денег. Словно, повторяю, осатанелые. Совершенно молча.
В три же часа возникла из тумана фея донья Росария, я тебе уже пытался писать про неё, добавила денег, и в четыре мы повлеклись к ней на дом, ибо оставаться на топталищах было уже неразумно. Да и зря. Как именно мы влеклись - трудновспоминаемо, да и ни к чему это. Что там могло быть примечательного? И только на ступеньках её многоэтажного дома я врубился в отчётливость и сразу узнал, что ключ от квартиры сеньора потеряла. По крайней мере, в сумке мы его не нашли. Саму сумку тоже, потому как сеньора и ею в пути пренебрегла. Почему? Да потому, что будучи нам уже кумою, допивала всё, нами не выпитое, чтоб оно не пропало втуне. В виду невозможности открыть дверь Росарии-кумы пальцем, мы полезли на чердак, так как её этаж последний, а балкон расположен под самым скатом крыши. И до него, мол, рукой подать. Я не знал, чьей именно рукой, но и не спрашивал. Из осторожности, которая обычно возрождается в человеке вместе с отчётливостью - и с нею же вместе пропадает.
Моя отчётливость уже начала замутняться, когда мы стали на край крыши. Крыша была поката, как балкон в проклятом, то бишь, пророческом сне моём. Мы это трое торгующихся, кому из нас сигать вниз, кому принадлежит право первенства: я, Дж., и кума Роза. Я отстаивал право своё, опираясь на присущий мне патриотизм, на великих предков и на соответствующее обещание начальству перед поездкой. После того, как я привлёк Маресьева с Мазепой, Дж. Т. пригрозил меня пристрелить. Ведь ковбои, на которых ссылался он, перед моими викингами - ничто. Родная культура Дж. весьма и весьма чахла. Ему ничего иного не остаётся, и другого не дано: лишь хвататься за револьвер. Но пока мы так спорили, сеньора, не вступая в дискуссию, тихонько спустилась на руках с края крыши и повисла там в нерешительности. Такие действия весьма свойственны её лукавому народцу... Когда нам стало ясно, что нас обошли, мы с Дж. возмущённо вскрикнули. Этот крик заставил Розиту дрогнуть, а пальцы её - разжаться, и она аки листок сердечный с древа спорхнула вниз. Сердце наше с Дж. Т. вмиг соединилось с потусторонним миром. Но и там обнаружилось нечто такое, что оно немедленно разъединилось назад. Мы заглянули за край крыши в пропасть... Коварная Розария стояла на балконе и делала нам пальчиками. Операция чудесным образом была проведена без изъянов. Если не считать изъяном то, что дверь балконная оказалась также крепко запертой.
Далее снова темно в глазах моих, от того, что бурно смеялся, чем и получил мозговой силы удар по памяти. Кстати: никогда не смейся, будучи наполненным.
Только среди ночи меня посетил короткий миг просветления, в котором я всё же успел понять, что мы таки в квартиру Розарии попали. Успел я и сделать вид, что вовсе не думал спать. Хотя члены мои и протестовали против такого гнусного обмана гостеприимной женщины. Протест членов выразился в их манерности и хамской вялости. Чем кокетничают, скоты! Роза, однако, была этим не очень поражена. Но не успела она члены мои вздрючить, как я снова погрузился в темноту. Снова умер. И потому не знаю, удалось ли Розе довести до конца вторую её операцию.
Вот так и всё в этом мире, все в нём начинания: не успеешь начать - а ты уж покойник. А дано ли покойнику ОТТУДА узнать, как его дела ТУТ - это ещё вопрос. Скажу откровенно... Если ты затеваешь дело, умирать не следует. Или, если уж умирать неизбежно, а это - ещё один вопрос, не следует затевать дел. Третьего не дано.
Хотя... может быть, дано четвёртое. Я имею в виду, что к утру я ожил. Настолько, что смог повиноваться необходимости. Необходимость же была - выйти из дому, поскольку в доме хоть шаром покати. Докативши шар до места, мы с Джоном наполнили его, чем нашлось. И после этого сели в автобус, чтобы ехать ко мне в отелишко. Я, очевидно, на крыше вечером простудился. Иначе не объяснить, почему, когда я открыл глаза - автобус ехал. И по совершенно незнакомым улицам. Дж. Т. тоже их не знал. Ну и справедливо: ведь это был уже не Мадрид-папа, а Севилья-мама, откуда пишу и где пребываю. Жизнь тоже потихоньку в меня прибывает. Хотя она и преходяща, но ко мне приходяща, вяще... вернее, паще... паки, паче... ну, да ты меня понял, Сашук.
И вот, теперь идут за мной. И я пойду, за ними. Так что продолжение рассказа - завтра. А это я, на всякий случай, отправлю сегодня. Ну, это... что беру сейчас двумя пальцами за уголок. Такое раздвоение рассказа абсолютно необходимо для истины. Ведь и я сам несколько раздвоен, даже растроен. Потому и не прощаемся.
И не подписываемся: Олег, Дмитрий, Исай.
2? 9? Свль.
18. А. П. ДРУЖИНИНУ В МОСКВУ.
Снова сижу я в постели в халате и каюсь.
Джон Т. Реверс кается вместе со мной.
И боимся сходить к завтраку вниз, ибо.
К тому же балкон... помнишь, писал тебе давеча я?
вовсе не доньи Розарии был,
квартира не Розина также и, кажется, дом.
Понятно, зачем члены мои выражали протест.
И вот: мы раскаиваемся и больше не будем.
Мы: я и Дж. Т.
Не знаю, где донья-сеньора сейчас,
но и она - тоже. А нет? К чёрту её,
даже если имеет причину обиды:
"За кладбищенской оградкой долго я ждала его,
он мне, сволочь, не сказал украдкой - ничего..."
Что ж мы делаем, друг, с нашим бессмертным телом, а?
Нет, не описался я, душа меня меньше тревожит, чем тело.
Со мною она родилась, или совсем напротив
припутешествовала, а также - умрёт или нет.
Тело моё! На Последнем Cуде воскреснут все в теле.
В каком же? Неужто, вот в этом? О, ужас, ужас, ужас...
Или - во всех моих в этой жизни телах!
Осматриваю последнее из них. Мне горько.
Ропщу. Зачем? Ведь вчерашнее - нынешнего не лучше.
Имеем ли мы шансы воскреснуть, вот в чём дело.
Подозреваю: нет, не имеем. Так как вовсе не родились
никогда. И нигде не явились. Так что же должно воскресать?
Тогда остаётся одно: мы бессмертны и так,
без усилий, одной лишь причине подвластны:
вящей Милости Божьей.
Я плачу.
И то же - Дж. Т. Ведь он слышит меня:
я диктую этот гекзаметр себе вслух, форте.
И вот говорит он мне, слыша меня и плача:
знаю, что нам поможет, кум, мне и тебе.
Нет! я вскричал, думая: он по-новой о пиве...
в излюбленной форме своей, по кругу, по шару...
Нет, засветил он свою улыбку тихо и нежно,
я совсем не про то, про что думаешь ты,
я - ПРО ЭТО! И подал мне свитки.
Точней, манускрипты, но, если хочешь - две книжки.
Всего только две! Но заветные... Вот
теперь оставляю гекзаметр, каким бы он у меня ни вышел,
чтобы продолжить Кантемира слогом, не путать с Кантом
или со станцией Кантемир на советско-румынской границе
вот я глянул:
Первая книжка - ибн Тумарт. О, счастье! Так я возопил.
Но голова ещё сильно простужена и малоподвижна была
и я замолчал. Кстати, совет: не ликуй, коли ещё наполнен.
Книжка вторая - Дж. Т. Байр... Реверс, "Гамлет".
Роман! Я глазам своим не поверил,
прищурился, вижу: Дж. Т. Реверс, "Тристан", роман.
Я глазам не поверил вторично, ибо ни хрена не понял.
Как тут поймёшь? Но сказал я другое:
о, счастье, сказал я, ты даже не слово ничтожное,
ты - вообще мразь! И ты, блаженство вечное, тоже.
В сравнении с тем милосердием, которое ты мне являешь,
ты, Дж. Т., своим РОМАНОМ.
Спасибо, сказал я ещё, это всё, что нужно мне в жизни.
И в смерти, которую пронесло мимо нас, коли мы не ошиблись,
на этот раз. Это всё, что нужно ВСЕМ НАМ! Сказал я,
возложивши руку на Библ... на "Гамлета", или "Тристана",
я так и не понял этого. А как тут поймёшь?
Если я потрясён, снова сижу в халате, но за столом, и знаю:
смерти нет, хотя жизнь начинается заново. Так
жизнию жизнь я попрал, если не ошибаюсь, вернее - подрал.
Жаль, этой жизни в Испании осталось несколько дней.
Ну и пусть. Может, и мне, как Дж. Т., стоит романы писать?
Впрочем, ему за них платят, а мне-то зачем?
Нет-нет, романы писать - в этом такого... скверного ничего.
Дж. вот тоже клянётся: "Тристан"
или "Гамлет" его - вещь достойная,
старухе-истории лифчик не рвёт, не Скотт энд Вольтер.
Правильно всё. Только сюжет вот... как вещь, как ПРЕДМЕТ,
ставь ударение на передок, дрянь препошлейшая, если
если, конечно, он имеет конец. Я же, как помнишь ты,
страсть как пошлостей не люблю. Не люблю и концов.
Тебя же, Сашуня, люблю.
Знаю теперь наверное скоро увидимся мы.
(Препинания знаки в этой строке опускаю
поскольку решить не могу: какие и где.)
Твой Дж. Т.... то есть, Олег.
26 мая Мадрид.
19. ОТЦУ В ПОЛТАВУ.
Сижу, изучаю новые для меня тексты. Работа, работа и ещё раз работа. Тумарт великолепен. Плюс свалилась необходимость писать обзор и рецензию по чуждой мне теме: кельты в Новой Европе. Этим я обязан отплатить за гостеприимство, поскольку денег у меня мало. Где взять на всё время? О, его так много под ногами, но не под моими. Почему так? А потому, что так работать можно только бессмертному, вечному. Так что ответ на твою просьбу описать для тебя Европу Новейшую, по которой меня носит, - отложим, а то и похерим. Почему? А ты ведь просишь описать тебе мир иной, в который меня "занесло". А что за иной, и почему в него должно заносить, если все иные миры живут внутри нас, если они вообще существуют? А что в себе я раскопаю новенького тут, с какой стати? От себя не убежишь - такое ты слыхал? Стало быть, и этот мир как мир. Вот и всё его описание.
Ты задаёшь как бы сам себе вопрос, который тебе кажется коварным: кто ж победил в последней войне, де, судя по благосостоянию - отнюдь не мы. Тебе кажется, ты дорвался до правды. Отсюда и ирония. А ведь ответ на этот вопрос зависит от того, о каких ценностях речь идёт. Если о сытости - то да, права эта твоя новая правда... Но скажи, ты что же - за набитое брюхо воевал? Не за иные ли ценности? И вот если с позиции этих иных ценностей, то победил ты, верь. Скажу грубо: ибо ты - при яйцах, а они - без оных, кастрированы. И по-видимому - навек. Особенно сами немцы. Яйца, это я имею в виду способность производить, не воспроизводить старое, а творить новое. То есть, если хочешь, дух.
Кстати сказать, весь мой домашний опыт вопиит, что мы и кушаем лучше. Как же с таким опытом быть? Вот и решай эти парадоксы, по той правде, которая уже без иронии.
Но я не отказываюсь от обещаний... Приеду и, как всегда, расскажу. И покажу фотки. Покажу всю цивилизацию. И террористов, и педерастов, и розочки на клумбочках и балкончиках... Если цивилизация - плод ума, то я этот ум одобрять перестану. Если же она - расплата за ум, то сочувствую. То есть, злорадствую. А вообще-то я по приезду двину в деревню. Вот там - действительно иной мир, и тебе совершенно неизвестный. О нём я и расскажу тебе с удовольствием.
Есть опасность, что ты примешь всё это за насмешку над тобой и обидишься. Или подумаешь, что я всё это всерьёз говорю - совсем не дай Бог! Это просто болтовня, я люблю поболтать, у меня язык без костей, вот и все причины. Я совсем не собираюсь тебя задеть, а тебе не обязательно мою болтовню как-то расценивать. Большинство вещей в мире ведь не подлежат оценкам. Они - простой, не делимый на плохое-хорошее, не окрашенный ни в белое, ни в чёрное, факт. Они есть, если есть, и ничего более. Я полагаю, и покоя-то мы лишены из-за привычки всё расценивать, да классифицировать: овцы - налево, козлы - направо. Это такой дух ВОЗНИ, дух времени. А с точки зрения, скажем, духа вечности всё есть простой, не зачисленный ни в какую команду, не блеющий и не мекающий факт.
Написал - и испугался: а вдруг ты, благодаря своей подозрительности ко мне, подумаешь, что письмо моё именно классифицирует - и именно тебя! И что цель его - определить тебя, то ли в овцы, то ли, упаси, Господи, в козлы! Да, опасность такая есть. Но не вычёркивать же... Ведь это же не для публикации пишется.
Улыбнись же.
29 мая Мадрид. Олег.
20. Е. А. СЕВЕРЦЕВОЙ В МОСКВУ.
Телеграмма, 29 мая, Мадрид.
Хочешь я тебя очень люблю О.
21. В. А. БУРЛЮКУ В ЗДОЙМЫ.
Нет, браток!
Пресловутый выбор между личной свободой и личной безопасностью нельзя делать, исходя только из потребности души. Необходимо помнить и о теле. Почему? Привожу пример: вчера снова я видел труп на улице, террорист пострадал от собственной бомбы. Клянусь, бездуховнейшее зрелище! Душа его отлетела через дыры в органоне, то есть - в теле, и лежал этот органон в позе обыкновеннейшего мосла. То ли лошадиного, то ли птичьего, какая уже ему разница? Или душе - какая уже ей разница? Как курёнок на прилавке.
Глядя на такое, я делаю незамедлительный выбор: покой и безопасность. И поверь мне, я прав.
Вот и ибн Тумарт пишет - а мне, наконец, подфартило, и я работаю, читаю и кое-что записываю - что лишь покой Атласских гор наставил его на путь истины, которая, однако, лишь только он её достиг, сразу лишила его покоя. И лишь забота о нём "добрых властей" - снова вернула его к покою. Будем и мы с тобой покойны и счастливы на холмах Здоймовских, за неимением гор Атласских, что, может быть, и к лучшему: ведь тамошние власти к нам уже привыкли - по меньшей мере, к тебе - и легко смогут теперь проявить свою врождённую доброту. И мы будем счастливы, вечно. Последнее - отметь особо.
Ибо, друг ты мой, мне теперь известен главный секрет человечества. И Тумарту он был известен. Все люди жаждут чего? Жить. А чего они не желают? Умирать. Бессмертие есть наше страстнейшее желание, в нём все наши надежды, и нет другой ценности, которую мы бы не обменяли на него. Сквозь все другие ценности сквозит эта: желание бессмертия. Для него делается всё, в том числе и все глупости: власть, талант, преступление, любовь, и главная из них, называемая историей. Всё с затаённой целью - не умереть. Иногда даже так и говорят: чтоб попасть в историю. Так странным образом история понимается как пресуществление бессмертия... Что совпадает и с мнением газет.
Между тем и мы, и всё остальное, и так вечны, без усилий. Возьмём ту же историю... Что она такое, прямая линия, спираль, или хаос? Нет, ни то, ни другое, ни третье. Заключённая в вечности, она есть некий кипящий котёл. Эта примитивная картинка для того, чтобы ты, как художник, лучше меня понял. В котле живут пузыри. Одни лепятся к стенам, другие ко дну. Третьи стремятся к центру котла и выскакивают даже на поверхность. Это и есть история. Котёл никуда не едет, ни по спирали, ни по прямой. Пузыри же двигаются - от периферии к центру, и наоборот, от дна к поверхности, и тоже наоборот. То есть - от фокуса, и к фокусу котла, где они и становятся ЗАМЕТНЫ НАМ, потому что этот фокус - фокус нашего зрения. Тогда мы говорим, об этих пузырях, в фокусе: "они - есть". То есть, они существуют, то есть - присутствуют в настоящем. А всё другое, так мы говорим, уже или ещё не существует. То есть, ушло в прошлое или ещё не появлялось из будущего. Вот, вот оно, лживое и ложное время! Его самого нет. Оно лишь слова наблюдателя, который видит или не видит: уже и ещё. Понимаешь? Лишь слова. Время - аттрибут лишь языка, грамматики, но не бытия.
А сказать на языке, при помощи грамматики, можно далеко не всё, и почти ничего верно, и совсем ничего из существенного. Что там, многих мелочей совсем нельзя сказать. Например, я завтра обязательно побед... в поединке. Поставь-ка сам на место точек буковку, попробуй. И других мелких примеров - тьма. Что ж говорить о существенном? Если говорить языком понятий, то настоящего вообще нет, то есть, только мы его назвали - а оно уже прошлое, оно, по языку, всегда ускользает в прошлое. А что это значит, по языку понятий, если нет настоящего? Это значит, что вечности нет. Что и вечность ускользает. А между тем всякому ясно без всяких понятий, и ещё яснее без грамматики: она есть, и потому что названа вечностью, и хотя и названа. Ведь название, которое ЕСТЬ, всегда ускользает из настоящего, из ЕСТЬ. Спросить, куда же именно она в языке понятий ускользает, куда же это настоящее девается, если само понятие остаётся и всегда есть? Спросить можно, но тот же лукавый язык незаметно подставит тебе вместо понятия - снова грамматику, и ответ готов: как это, настоящего нет? Неправда, в любой грамматике ЕСТЬ НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ. Понял? Есть ответ, и нет его. Вечности нет, а настоящее есть. Но нет, но да. То есть, в сущности, нет никакого ответа.
Ты спросишь, как и положено художнику, предпочитающему картинки - слову, а что ж тогда такое на нашей картинке пар? Честно говоря, я предпочёл бы вопрос: что такое огонь. Но ладно, пойду тебе навстречу... Пар, это то же самое, только разреженное. Это то же содержимое котла, но уже содержимое содержимого. Ибо наша вода содержит в себе пар. Он - содержимое наших пузырей, их содержание. Их, если нравится, душа. Он уже не картинка. Он запах. А запах это то, что ближе к сути бытия, чем картинки. Особенно некоторые запахи. Ты их, без сомнения, и сам знаешь.
Но вернёмся к языку. А если наплевать на это средство, на лукавый язык вот, вот пример его нелепости: вся последняя строчка полна нелепостей, почитай её внимательно! - если непосредственно дотронуться до бытия и вечности душой, да даже и телом, жизнью, то сразу и понятно иное, и ответ находится: НА ДЕЛЕ в котле есть всё. Все пузыри одновременно. Всегда. Вечно. Верь мне и ей, вечности.
Ибо если в вечность верить перестанут, то есть - перестанут желать бессмертия своего, то... будет ли она тогда существовать сама? Другими словами, тебе более понятными: если перестать верить в Бога, не умрёт ли Он? Вот и Тумарт подтверждает: Бог живёт ЛИШЬ в наших душах, существование наших душ - залог Его существования. Значит, Володинька, пока ты Бога помнишь, Он жив. Пока ты, дорогой, помнишь меня, жив и я. Если мы друг друга будем помнить вечно, то и быть мы будем вечно. Помни меня! Не дай мне умереть! Не дай умереть ни мне, ни Богу, ни себе! А если ты всё же, когда-нибудь, умрёшь, то это значит, что кто-то сжёг твою последнюю картинку. И тебя забыли все. Если ты всё же умрёшь, то тебя, значит, забыл и Бог.
Но может ли такое быть, есть ли такое? Пусть Тумарт для тебя не авторитет, но обратимся к Троице. Что Она такое, для чего? Чтоб быть и для себя, и в себе, и для тебя. Она сама - залог, таким образом, своего бытия. И именно для того твой Бог состоит из трёх, растроен. Он не прост для того, чтобы не забыть о Себе, и потому не забывает о Себе никогда, и всегда есть. И ты таков же, ты так же не прост, верь. Значит, забыть о тебе нельзя. Ибо - некому. Если не считать самого тебя. Но можно ли забыть о себе? Нет, для этого надо перестать быть растроенным. То есть, перестать быть тем, что ты есть. Тебе надо перестать быть. А перестать быть нельзя, если ты уж есть. Ускользнуть, если ты уж себе дан, если тебя тебе дают, некуда. Нельзя, нельзя стать простым, если ты уж сложен. И как ты ни старайся опроститься, как ни садись на землю ничего у тебя не выйдет. Но... я понимаю тебя. В смысле, сочувствую твоим отчаянным попыткам. Потому что попытки эти трагичны: круг, эту оболочку сферы, в которую ты тычешься столь отчаянно, прорвать нельзя. Этот круг - сам ты. И невозможно прорвать себя самого самим собой. И ты не сможешь, потому что ты есть. Ты, не иной.
Таков этот круг, точнее - сфера, шар. Для тебя он - ты сам. Он обнимает всё и всегда. Ползающему по нему предстоит ползать без конца. Ибо - где у него концы? За его границы не заступить. Ибо - где ж это у поверхности сферы границы, если она сама - своя граница? Ползать тут можно только вечно. И, значит, тут умереть нельзя.
Узнав это, моя душа обрела покой. Лукавый разум же, конечно, и тут выворачивается из-за угла и несёт свои коварные ереси: а если знает и помнит только Бог - нас, что тогда, а? То есть, о Нём ли мы помним, когда вспоминаем Его? А если наша память о себе - вовсе не о себе память? И НЕ ПАМЯТЬ ВООБЩЕ? И, например, если душа отлетает - возьмём этот реальный факт, который можно увидеть глазами - например, душа террориста, то может ли она сама это увидеть, запомнить и потом вспоминать? Сможет ли она описать это? И главное, если она всё это сможет - в каком времени ей это описывать?! Что же - находясь в вечности, описывать в прошедшем времени? Не смешите... В настоящем - ой, не могу! В будущем? Умолкаю.
Умолкаю, и пока на эти вопросы не отвечаю, чувствуя угрозу найденному покою. Но ещё отвечу, обещаю. А пока продолжу свою работу как бессмертный, презирая всякое время.
И всё же, какая сокровенная, какая постыдная эта наша мечта: не умирать! А вот террористы - против мечты. Не дают и приготовиться, и сами не успевают к своей же смерти. Что за возня, суета? Чемоданчик, и тот не успеть собрать. С другой стороны, какое только средство перевозки не избирает вечность для доставки человека в себя! То это пидорас-террорист, то это маленький тромбик в сосудике... И вот, только что ещё постыдно мечтал, а уже в пути: застали врасплох, можно сказать.
Поставь-ка, дружок, на окна ставни, чтобы и нас не застали врасплох. Разве возможно жить в деревне без ставен? И забор, забор! Бессмертный сливается с природой тем, что огораживается сам. Но - не портит её огородами.
Исаев. 1 июня Мадрид.
Больше так и не удаётся пожрать вкусно. Свинство! Да! Я совсем забыл: с Днём Рождения тебя, дорогой. Желаю тебе... желаю нам дружбы вечной. Как это было всегда, и всегда есть. Все перемены - к худшему, а любое постоянство благо. Кроме постоянства перемен. Ну вот, опять сморозил пошлость...
22. Н. Г. ПОКРОВСКОМУ В МОСКВУ.
Дор. Ник. Геор.!
Я в работе по уши, дохнуть некогда. Простите, что так поздно собрался написать: время уж нам очно встретиться дома. И, как пел один Вам известный семит: не я ль завоевал и славу, и величье, могла бы вся земля моею стать добычей... но вот стремлюсь к добыче лишь одной: скорее бы вернуться в край родной. Кстати, о семитах. Моя смешная идея о берберских влияниях на культуру арабской Мавритании получает опору. Теперь можно говорить не только об усовершенствовании берберами способов вспарывания живота ближнего, но и о блестящих идеях в области гос. устройства, философии и искусств. Если, конечно, это не одно и то же. Доказательства у меня в руках. К примеру, сейчас я держу в них ибн Тумарта!
Кстати, мы с Вами имеем единомышленника и среди врагов наших, то есть, вне нашей кафедры. Я Вам уже говорил о нём, теперь лишь напоминаю. Я говорил, что было бы хорошо переманить его к нам. Видите, как я уже стосковался по дому, по институту, по Вам? Так, что у меня ещё и билета назад нет, а мысли заняты уже делами домашними. Фамилия нашего единомышленника - Ревич. Кроме прочего, он отличный переводчик... Не удержусь, приведу кусочек из одной его работы. Помню наизусть, поскольку недавно строчил на неё рецензию. Вы ведь знаете мою проклятую память: из неё не выбить того, что однажды туда попало. Это перевод известного стихотворения Аш-Шанфара. Ревичу удалось передать, как герой стихотворения проходит сквозь жизнь, а она сквозь него, подобно встречным ветрам, оба прозрачны - но оба цельны, оба есть самостийные Я. Это ветер бессмертия, ведь бессмертие - это прозрачность человеческого Я для так называемой жизни. Жизнь-то и сама бессмертна только потому, что для нашего Я прозрачна. Возможно, Ревичу так удался перевод не из-за того, что он разделяет эту философию, а по той причине, что его собственное положение на их кафедре представляет собой тот же сюжет... Но лучше я выпишу цитату:
В дорогу, сородичи! Вьючьте верблюдов своих.
Я вам не попутчик, мы чужды душой и делами.
Спускается ночь. Я своею дорогой уйду.
Восходит луна. И звенят скакуны удилами.
Клянусь головой, благородное сердце найдёт
прибежище в мире вдали от жестоких обид.
Клянусь головою, искатель ты или беглец,
надёжный приют за горами найдёшь, за долами.
Я с вами родство расторгаю, теперь я сродни
пятнистым пантерам, гривастым гиенам, волкам.
Их верность и стойкость проверил в открытом бою,
гонимый законом людей и отвергнутый вами.
Я сдержан в застольи, я к пище тянусь не спеша,
в то время как алчные мясо хватают и жрут.
Но звери пустынь мне уступят в отваге, когда
я меч обнажаю, свой путь устилая телами.
Не стану гонять я верблюдов на пастбище в зной,
когда их детёныши тянутся к вымени ртами.
Не стану держаться за бабий подол, как дурак,
который во всём доверяет советам жены.
Не стану, как страус, пугливо к земле припадать
всем телом дрожа и пытаясь укрыться крылами.
Не стану, как щёголь, весь день себе брови сурьмить,
весь день умащать свою плоть дорогими маслами.
И мрака не стану пугаться, когда мой верблюд
собьётся с дороги в песках и, чего-то страшась,
припустит бегом по холмам, по кремнистой тропе,
зажмурив глаза, высекая копытами пламя.
Никто не посмеет мне дать подаянье в пути.
Глодать буду камни и в землю вгрызаться зубами.
Я пояс потуже на брюхе своём затянул,
как ткач искушённый - на кроснах упругую нить.
Чуть свет я скачу, словно серый поджарый бирюк
по серым пескам, по следам ускользающей лани.
Чуть свет он, голодный, проносится ветру вдогон
вдоль узких ущелий и необозримых долин.