Филип Жозе ФАРМЕР
Пир потаенный
Насилие – наш метод!
Вы знаете, кто они?
Со времен Гомера и Беовульфа, и даже еще до них, рассказчики всегда умели выбрать героическую фигуру. Но, работая со своими слушателями или читателями, они неизменно убеждались, что одного рассказа обычно недостаточно, чтобы Подробно описать все его (героя) приключения. Так родились саги. Рассказы гомеровского цикла редко сравнивают с эпизодами какого-нибудь приключения, представленными в картинках, и выходящими серийно, типа «Gasoline Alley», что весьма прискорбно. Когда-то люди выстраивались в очереди, ожидая появления еженедельника, в котором должна была появиться публикация новой главы очередного романа Чарльза Диккенса. Ма и Па Кетл имели тысячи поклонников; успех многочисленных телевизионных сериалов базируется на том же принципе.
Секрет успеха каждой из таких саг зависит от того, в какой мере она отражает жизнь самой публики, настоящую жизнь, повседневность, со всеми ее особенностями. Они могут привлекать или своим гармоничным совпадением, или контрастом: интрига вращается либо вокруг тщательно воспроизведенных повседневных событий, как например, в историях о Ланни Бад и в «Саге о Форсайтах», либо вокруг необычайных, экзотических событий, как в знаменитой трилогии Д. Р. Р. Толкина «Властители колец» (Диккенс, этот веселый гений, с одинаковым успехом использовал оба эти метода). Истории, в которых в ход обычных событий вдруг вмешивается сверхъестественное, всегда привлекают к себе повышенный интерес; отсюда вся привлекательность и магия Гомера. Приключения Бэтмэна в Готэм-сити также исходят из этой традиции.
Что возвращает нас, конечно, к удивительным (хотелось бы, чтобы это слово не было затаскано до такой степени, чтобы потерять свое истинное значение; они на самом деле удивительны и останутся такими навсегда) героям pulp magazine, этих старых дешевых изданий, в которых публиковались нескончаемые повести, заполненные приключениями отважных бретеров или колдунов. Мне искренне жаль тех несчастных, которые ни разу не испытали на себе лукавое очарование Нортвеста Смита, Хаука Корса, Тарзана, Джона Картера, Дока Севиджа, Конана-завоевателя и других доблестных рыцарей.
Но все, почти без исключения, эти эпопеи двух минувших веков вдруг стали жертвами упрямого замалчивания, чего я никак не могу себе объяснить. Чтобы лучше стало понятно, что я имею в виду, мне необходимо будет сделать небольшое отступление, чтобы рассказать вам об одном Марсианине, который следует за мной повсюду.
Я никогда не видел его совершенно отчетливо, следовательно, мне будет довольно трудно его описать. В конце концов его внешность имеет гораздо меньшее значение, чем то, что он делает: он задает мне вопросы. Если я не отвечаю, или отвечаю невпопад, с его стороны не следует никаких санкций; просто вопрос продолжает терзать меня. Мой Марсианин никогда не беседует со мной подолгу; сама его манера ставить вопрос подсказывает мне, быть может (а, может, и нет), то, что он сам считает правильным ответом. Я никогда в этом окончательно не уверен. Во всяком случае, он не перестает задавать мне вопросы, которые никому другому даже не пришли бы в голову; вопросы о самых заурядных вещах и общепринятых идеях.
Как может случиться, чтобы я мог пробежать пять километров по оживленному бульвару, выкрикивая при этом самые грязные непристойности, или, избивая женщину, не вызвав при этом ни малейшей реакции со стороны окружающих, в то время как (и я в этом абсолютно уверен) стоит мне появиться на улице, имея в качестве одежды лишь ленту из голубого шелка, небрежно завязанную на левом запястье, и с павлиньим пером в другой руке – пусть даже моя манера держать известна как самая экстравагантная – как меня тут же загребут в участок, не дав пройти и сотни метров? Почему, в то время как все моторы, которыми мы пользуемся, перегреваются, ни у кого не возникнет даже мысли придумать что-нибудь этакое, снабженное встроенной автоматической системой охлаждения? Почему общество, которое так заботится о жизни и сохранности еще не родившегося плода, отправляет его затем через семнадцать лет черт знает куда, чтобы ему продырявили шкуру? Как назвать то, когда Главное санитарное управление какого-то большого современного города обнаруживает эпидемию и создает планы по мерам оповещения и пропаганды среди населения, чтобы предупредить бедствие, и в это время оказывается, что субсидии на это урезаны мы наполовину? (В данном случае речь идет об эпидемии венерических заболеваний, но это не отвечает на вопрос, не ли?) Мой Марсианин всегда неисчерпаем в своих вопросах и очень часто мне остается лишь покачать головой и сказать: «Видишь ли, дорогой мой друг, это… ну…»
Так вот, среди подобных вопросов находится и следующий: «Почему ваши сверхлюди, ваши СУПЕРМЕНЫ, все эти бесшабашные рубаки и защитники Добра так редко обладают личной сексуальной жизнью; попросту говоря, почему они лишены секса?» Я не знаю, есть ли у Филиппа Жозе Фармера личный Марсианин, но, во всяком случае, книга его отвечает на этот вопрос. Причем весело, отважно и дерзко. Да, все герои обладают полом, и, думаю, они могли бы не согласиться с ошибками и искажениями их цензоров-биографов. Разве не естественно, вырастая среди обезьян, питаться как обезьяны и иметь сексуальные наклонности как у обезьян, не думая, естественно, при этом, что нарушаешь какие-то табу. Это никогда еще не мешало никому быть сверхчеловеком.
Одним из наиболее интересных аспектов этой книги является связь, абсолютно прямая и абсолютно честная, которую он видит между сексуальностью и насилием. Не надо быть слишком проницательным, чтобы догадаться, что в так называемой «популярной» литературе насилие – это всего лишь способ замаскировать сексуальность. Фармер в этой книге говорит об одной вещи, и даже если бы он не сказал ничего другого, это было бы вполне достаточно. Он сказал, что безграничное насилие вкупе с безграничной сексуальностью является не чем иным, как безграничным абсурдом. В схеме, которую он предложил, нет ничего, что противоречило бы моему глубокому убеждению, которое заключается в следующем: люди, имеющие возможность заниматься сексом столько, сколько им хочется и как им хочется, перестают быть одержимыми им и не нуждаются ни в каком его заменителе, в том числе и в насилии… Как только человеческие потребности определены, обозначены и в достаточной мере удовлетворены, они перестают быть причиной беспокойства, и человек может себя посвятить любой истинной созидательной деятельности. Я не верю, что насилие как таковое является неотъемлемой частью человеческих потребностей. Я думаю, что оно всего лишь следствие нехватки или запрета. Насильником становятся лишь тогда, когда не хватает еды, нет крыши над головой или отсутствуют сексуальные отношения. Эта святая истина, впрочем, очень точно выражена в крылатой фразе: «Занимайтесь любовью, а не войной».
За всеми погонями и впечатляющими сражениями, поданными в неприкрыто гиперболизированной форме, которыми так изобилует его повествование, Фармер остро вглядывается еще в один глубокий феномен: деятельность «Девяти», которые являются символом чего-то темного и непознаваемого, что занимает человеческое сознание с тех самых пор, как оно стало разумным и осознало себя. В сознании людей издревле таилось ощущение, что существует некое всемогущее и безжалостное «существо» или «сущность», которому мы, смертные – так как ОНИ, естественно, бессмертные, – должны противопоставить нашу волю и твердость. Мы должны смело выступить против сил этого «могущества», не важно, понимаем мы или нет мотивы, которые движут ими, но зная при этом, что в случае неудачи нас постигнет их ужасная кара.
Установить эту Силу, выделить ее составляющие, признаки и симптомы, узнать агентов, понять цели и средства – такова главная задача, на которой заостряли свое внимание философы и теологи с тех пор, когда первый из них, с ожерельем из змеиных зубов вокруг шеи, бросил свой красный от ярости взгляд на грозящий ему ураган и обрушил свою дубинку на череп соседа, дав выход своему бессилию перед Непостижимым. Фармер, с помощью своих «Девяти», развивает мысль, важность которой не может ускользнуть ни от кого: вполне могло статься, что конечная цель этой Силы является функционально первобытной. Что равносильно двум вещам: primo, что эта Сила находится в наших венах и в наших костях и secundo, что она безнадежно устарела. Такой способ описания печальной судьбы человечества ничем не хуже любого другого. Сознанию нашему было бы весьма соблазнительно объяснить все с точки зрения голой обезьяны и ее территориальных притязаний. Но было бы не слишком разумно потакать себе в таком подходе.
Отметив все это, вы смело можете приступать к чтению Пира…", хотя бы потому, что это роскошная, распутная, похотливая, шокирующая, захватывающая и веселящая книга. Если вы хотите развлечься, вы не будете разочарованы. Фармер не разочаровывает никогда.
Не меньшей правдой остается и тот факт, что Фармер пишет, обильно используя символы. Его игры и игроки – это природные силы и живые люди (дополняющие или противостоящие друг другу). И он вносит во все это особенности своего "я".
Он заставляет дрожать от ужаса, но делает это таким образом, что читатель обязательно задается вопросом, почему он нашел ужасным то, что только что прочел. Фармер заставляет смеяться, и вновь спрашиваешь себя, почему ты засмеялся. Он заставляет желать определенной развязки, и ты спрашиваешь себя, почему. Короче, он без конца ставит вопросы: по поводу иной верности, обо всех существующих проблемах секса, насилия, о вкоренившихся в сознание людей предрассудках: будь то непривычные для нас блюда из личинок насекомых или помощь третьему миру, одежда или охота, необходимость паспортной системы или проявления признательности, любовь или атомное оружие…
Бог мой! Я как-то совершенно забыл задать ему один вопрос: вдруг он тоже марсианин?
Теодор Старджон Шерман Оукс,
Калифорния, 1969 г.
Секрет успеха каждой из таких саг зависит от того, в какой мере она отражает жизнь самой публики, настоящую жизнь, повседневность, со всеми ее особенностями. Они могут привлекать или своим гармоничным совпадением, или контрастом: интрига вращается либо вокруг тщательно воспроизведенных повседневных событий, как например, в историях о Ланни Бад и в «Саге о Форсайтах», либо вокруг необычайных, экзотических событий, как в знаменитой трилогии Д. Р. Р. Толкина «Властители колец» (Диккенс, этот веселый гений, с одинаковым успехом использовал оба эти метода). Истории, в которых в ход обычных событий вдруг вмешивается сверхъестественное, всегда привлекают к себе повышенный интерес; отсюда вся привлекательность и магия Гомера. Приключения Бэтмэна в Готэм-сити также исходят из этой традиции.
Что возвращает нас, конечно, к удивительным (хотелось бы, чтобы это слово не было затаскано до такой степени, чтобы потерять свое истинное значение; они на самом деле удивительны и останутся такими навсегда) героям pulp magazine, этих старых дешевых изданий, в которых публиковались нескончаемые повести, заполненные приключениями отважных бретеров или колдунов. Мне искренне жаль тех несчастных, которые ни разу не испытали на себе лукавое очарование Нортвеста Смита, Хаука Корса, Тарзана, Джона Картера, Дока Севиджа, Конана-завоевателя и других доблестных рыцарей.
Но все, почти без исключения, эти эпопеи двух минувших веков вдруг стали жертвами упрямого замалчивания, чего я никак не могу себе объяснить. Чтобы лучше стало понятно, что я имею в виду, мне необходимо будет сделать небольшое отступление, чтобы рассказать вам об одном Марсианине, который следует за мной повсюду.
Я никогда не видел его совершенно отчетливо, следовательно, мне будет довольно трудно его описать. В конце концов его внешность имеет гораздо меньшее значение, чем то, что он делает: он задает мне вопросы. Если я не отвечаю, или отвечаю невпопад, с его стороны не следует никаких санкций; просто вопрос продолжает терзать меня. Мой Марсианин никогда не беседует со мной подолгу; сама его манера ставить вопрос подсказывает мне, быть может (а, может, и нет), то, что он сам считает правильным ответом. Я никогда в этом окончательно не уверен. Во всяком случае, он не перестает задавать мне вопросы, которые никому другому даже не пришли бы в голову; вопросы о самых заурядных вещах и общепринятых идеях.
Как может случиться, чтобы я мог пробежать пять километров по оживленному бульвару, выкрикивая при этом самые грязные непристойности, или, избивая женщину, не вызвав при этом ни малейшей реакции со стороны окружающих, в то время как (и я в этом абсолютно уверен) стоит мне появиться на улице, имея в качестве одежды лишь ленту из голубого шелка, небрежно завязанную на левом запястье, и с павлиньим пером в другой руке – пусть даже моя манера держать известна как самая экстравагантная – как меня тут же загребут в участок, не дав пройти и сотни метров? Почему, в то время как все моторы, которыми мы пользуемся, перегреваются, ни у кого не возникнет даже мысли придумать что-нибудь этакое, снабженное встроенной автоматической системой охлаждения? Почему общество, которое так заботится о жизни и сохранности еще не родившегося плода, отправляет его затем через семнадцать лет черт знает куда, чтобы ему продырявили шкуру? Как назвать то, когда Главное санитарное управление какого-то большого современного города обнаруживает эпидемию и создает планы по мерам оповещения и пропаганды среди населения, чтобы предупредить бедствие, и в это время оказывается, что субсидии на это урезаны мы наполовину? (В данном случае речь идет об эпидемии венерических заболеваний, но это не отвечает на вопрос, не ли?) Мой Марсианин всегда неисчерпаем в своих вопросах и очень часто мне остается лишь покачать головой и сказать: «Видишь ли, дорогой мой друг, это… ну…»
Так вот, среди подобных вопросов находится и следующий: «Почему ваши сверхлюди, ваши СУПЕРМЕНЫ, все эти бесшабашные рубаки и защитники Добра так редко обладают личной сексуальной жизнью; попросту говоря, почему они лишены секса?» Я не знаю, есть ли у Филиппа Жозе Фармера личный Марсианин, но, во всяком случае, книга его отвечает на этот вопрос. Причем весело, отважно и дерзко. Да, все герои обладают полом, и, думаю, они могли бы не согласиться с ошибками и искажениями их цензоров-биографов. Разве не естественно, вырастая среди обезьян, питаться как обезьяны и иметь сексуальные наклонности как у обезьян, не думая, естественно, при этом, что нарушаешь какие-то табу. Это никогда еще не мешало никому быть сверхчеловеком.
Одним из наиболее интересных аспектов этой книги является связь, абсолютно прямая и абсолютно честная, которую он видит между сексуальностью и насилием. Не надо быть слишком проницательным, чтобы догадаться, что в так называемой «популярной» литературе насилие – это всего лишь способ замаскировать сексуальность. Фармер в этой книге говорит об одной вещи, и даже если бы он не сказал ничего другого, это было бы вполне достаточно. Он сказал, что безграничное насилие вкупе с безграничной сексуальностью является не чем иным, как безграничным абсурдом. В схеме, которую он предложил, нет ничего, что противоречило бы моему глубокому убеждению, которое заключается в следующем: люди, имеющие возможность заниматься сексом столько, сколько им хочется и как им хочется, перестают быть одержимыми им и не нуждаются ни в каком его заменителе, в том числе и в насилии… Как только человеческие потребности определены, обозначены и в достаточной мере удовлетворены, они перестают быть причиной беспокойства, и человек может себя посвятить любой истинной созидательной деятельности. Я не верю, что насилие как таковое является неотъемлемой частью человеческих потребностей. Я думаю, что оно всего лишь следствие нехватки или запрета. Насильником становятся лишь тогда, когда не хватает еды, нет крыши над головой или отсутствуют сексуальные отношения. Эта святая истина, впрочем, очень точно выражена в крылатой фразе: «Занимайтесь любовью, а не войной».
За всеми погонями и впечатляющими сражениями, поданными в неприкрыто гиперболизированной форме, которыми так изобилует его повествование, Фармер остро вглядывается еще в один глубокий феномен: деятельность «Девяти», которые являются символом чего-то темного и непознаваемого, что занимает человеческое сознание с тех самых пор, как оно стало разумным и осознало себя. В сознании людей издревле таилось ощущение, что существует некое всемогущее и безжалостное «существо» или «сущность», которому мы, смертные – так как ОНИ, естественно, бессмертные, – должны противопоставить нашу волю и твердость. Мы должны смело выступить против сил этого «могущества», не важно, понимаем мы или нет мотивы, которые движут ими, но зная при этом, что в случае неудачи нас постигнет их ужасная кара.
Установить эту Силу, выделить ее составляющие, признаки и симптомы, узнать агентов, понять цели и средства – такова главная задача, на которой заостряли свое внимание философы и теологи с тех пор, когда первый из них, с ожерельем из змеиных зубов вокруг шеи, бросил свой красный от ярости взгляд на грозящий ему ураган и обрушил свою дубинку на череп соседа, дав выход своему бессилию перед Непостижимым. Фармер, с помощью своих «Девяти», развивает мысль, важность которой не может ускользнуть ни от кого: вполне могло статься, что конечная цель этой Силы является функционально первобытной. Что равносильно двум вещам: primo, что эта Сила находится в наших венах и в наших костях и secundo, что она безнадежно устарела. Такой способ описания печальной судьбы человечества ничем не хуже любого другого. Сознанию нашему было бы весьма соблазнительно объяснить все с точки зрения голой обезьяны и ее территориальных притязаний. Но было бы не слишком разумно потакать себе в таком подходе.
Отметив все это, вы смело можете приступать к чтению Пира…", хотя бы потому, что это роскошная, распутная, похотливая, шокирующая, захватывающая и веселящая книга. Если вы хотите развлечься, вы не будете разочарованы. Фармер не разочаровывает никогда.
Не меньшей правдой остается и тот факт, что Фармер пишет, обильно используя символы. Его игры и игроки – это природные силы и живые люди (дополняющие или противостоящие друг другу). И он вносит во все это особенности своего "я".
Он заставляет дрожать от ужаса, но делает это таким образом, что читатель обязательно задается вопросом, почему он нашел ужасным то, что только что прочел. Фармер заставляет смеяться, и вновь спрашиваешь себя, почему ты засмеялся. Он заставляет желать определенной развязки, и ты спрашиваешь себя, почему. Короче, он без конца ставит вопросы: по поводу иной верности, обо всех существующих проблемах секса, насилия, о вкоренившихся в сознание людей предрассудках: будь то непривычные для нас блюда из личинок насекомых или помощь третьему миру, одежда или охота, необходимость паспортной системы или проявления признательности, любовь или атомное оружие…
Бог мой! Я как-то совершенно забыл задать ему один вопрос: вдруг он тоже марсианин?
Теодор Старджон Шерман Оукс,
Калифорния, 1969 г.
Вступление
Автобиография лорда Грандрита в полном своем объеме состоит из девяти томов, то есть насчитывает почти три тысячи страниц. Тот, что вы держите сейчас в руках, и он же пока единственный, который удалось опубликовать, является последним из девяти, охватывающий период его жизни до 1968 года. Лорд Грандрит рассчитывал опубликовать все тома сразу после того, как получил бы разрешение открыть свое истинное имя и историю своей жизни. Но с тех пор обстоятельства круто изменились. Грандрит поссорился с Девятью и стал бороться против тех, кто дал ему эликсир длительной жизни.
Первые восемь томов спрятаны в месте, известном лишь Грандриту и его жене. По его личной просьбе я предпринял необходимые шаги для публикации данного тома. До этого лорд безуспешно пытался опубликовать его в Англии, Швеции, в Южной Африке и в Германии. Не получил он согласия и во многих американских издательствах. Во всех этих отказах Грандрит видит длинную руку Девяти. Поэтому он не удивляется, что столько рукописей, посланных им издателям, либо «затерялись при пересылке», либо «случайно были повреждены».
Счастливый случай свел нас у одного общего знакомого в Канзас-сити, штат Миссури. В то время я еще не знал, кем на самом деле являлся человек, что был мне представлен под именем Джеймса Клеймора. Лишь в письме, полученном мной от него из Лимы, он открыл мне свое инкогнито. В своем письме, кроме всего прочего, лорд предупредил меня об опасностях, угрожающих не только ему и его жене, но и всем его друзьям, в числе которых он видел теперь и меня. Его второе письмо было проштемпелевано в Дублине, столице Ирландской Республики. Третье, чистое, без каких-либо печатей и штемпелей, было доставлено в мой почтовый ящик чьей-то неизвестной рукой. В соответствии с полученными от него инструкциями, я отправил ответ по некоему адресу в Стокгольм. После этого я получил по почте рукопись этого тома. Она была отправлена с островов Западные Самоа.
Я скрупулезно следовал тексту рукописи, позволив себе заменить лишь истинно британские выражения их американским эквивалентом. Грандрит специально оставляет неясным истинное географическое положение тех районов Уганды и Кении, где разворачиваются основные события, описанные в рукописи. И он делает это не с целью защитить членов Девяти, а лишь из опасения за жизнь тех безумных смельчаков, которые ринулись бы отыскивать их логово и погребенные золотые прииски той таинственной долины, которую Грандрит назвал «страной Офир».
С другой стороны, рассказ о приземлении в Пенрите не совсем соответствует истине. В Пенрите никогда не существовало никакого аэропорта. События, последовавшие за приземлением самолета, действительно имели место и происходили именно так, как и описывает их Грандрит, но сам аэропорт – выдумка чистой воды. Лорд хотел подпустить туману, чтобы защитить одного из своих друзей, который взялся разложить костры в саванне для посадочной дорожки. Грандрит отказался изменить эту часть текста, несмотря на ее явную нереальность. Нам остается лишь уважать его мнение, пусть нам и не известна его истинная подоплека.
В своем последнем письме Грандрит писал мне: «Никто не захочет поверить, что все это было правдой. Но это сейчас. Будущие события, плоды тайных махинаций Девяти, убедят мир в правдивости моих слов. Хочу надеяться, что это наступит не слишком поздно, чтобы успеть спасти человечество. А мы живем и боремся, хотя, по правде говоря, мы больше мечемся, чем сражаемся. Я только что закончил еще один том моей автобиографии».
Ф. Ж. Фармер.
Первые восемь томов спрятаны в месте, известном лишь Грандриту и его жене. По его личной просьбе я предпринял необходимые шаги для публикации данного тома. До этого лорд безуспешно пытался опубликовать его в Англии, Швеции, в Южной Африке и в Германии. Не получил он согласия и во многих американских издательствах. Во всех этих отказах Грандрит видит длинную руку Девяти. Поэтому он не удивляется, что столько рукописей, посланных им издателям, либо «затерялись при пересылке», либо «случайно были повреждены».
Счастливый случай свел нас у одного общего знакомого в Канзас-сити, штат Миссури. В то время я еще не знал, кем на самом деле являлся человек, что был мне представлен под именем Джеймса Клеймора. Лишь в письме, полученном мной от него из Лимы, он открыл мне свое инкогнито. В своем письме, кроме всего прочего, лорд предупредил меня об опасностях, угрожающих не только ему и его жене, но и всем его друзьям, в числе которых он видел теперь и меня. Его второе письмо было проштемпелевано в Дублине, столице Ирландской Республики. Третье, чистое, без каких-либо печатей и штемпелей, было доставлено в мой почтовый ящик чьей-то неизвестной рукой. В соответствии с полученными от него инструкциями, я отправил ответ по некоему адресу в Стокгольм. После этого я получил по почте рукопись этого тома. Она была отправлена с островов Западные Самоа.
Я скрупулезно следовал тексту рукописи, позволив себе заменить лишь истинно британские выражения их американским эквивалентом. Грандрит специально оставляет неясным истинное географическое положение тех районов Уганды и Кении, где разворачиваются основные события, описанные в рукописи. И он делает это не с целью защитить членов Девяти, а лишь из опасения за жизнь тех безумных смельчаков, которые ринулись бы отыскивать их логово и погребенные золотые прииски той таинственной долины, которую Грандрит назвал «страной Офир».
С другой стороны, рассказ о приземлении в Пенрите не совсем соответствует истине. В Пенрите никогда не существовало никакого аэропорта. События, последовавшие за приземлением самолета, действительно имели место и происходили именно так, как и описывает их Грандрит, но сам аэропорт – выдумка чистой воды. Лорд хотел подпустить туману, чтобы защитить одного из своих друзей, который взялся разложить костры в саванне для посадочной дорожки. Грандрит отказался изменить эту часть текста, несмотря на ее явную нереальность. Нам остается лишь уважать его мнение, пусть нам и не известна его истинная подоплека.
В своем последнем письме Грандрит писал мне: «Никто не захочет поверить, что все это было правдой. Но это сейчас. Будущие события, плоды тайных махинаций Девяти, убедят мир в правдивости моих слов. Хочу надеяться, что это наступит не слишком поздно, чтобы успеть спасти человечество. А мы живем и боремся, хотя, по правде говоря, мы больше мечемся, чем сражаемся. Я только что закончил еще один том моей автобиографии».
Ф. Ж. Фармер.
Пролог
Не имея возможности опубликовать восемь первых томов своей автобиографии, лорд Грандрит к данной публикации написал специальный пролог, коротко освещающий содержание первой части первого тома. Без этого читателю были бы не ясны некоторые ссылки данного повествования.
"Зачатый в 1888 году, я встретил первый день моей жизни в том же году, девять месяцев спустя.
Моим рождением я был обязан «заботам» Джека Потрошителя.
Я в этом абсолютно уверен, хотя мне было бы трудно доказать это перед трибуналом. Моя убежденность упирается только на дневник того, кто в глазах закона был моим отцом. Но на самом деле, хоть и связанный с моей матерью узами брака, он являлся моим дядей.
Мой «официальный» отец вел свой дневник почти до самого последнего дня своей жизни. За несколько дней до смерти он тщательно спрятал его в одном из шкафов. Последние слова, написанные его рукой, отражали всю степень тревоги и отчаяния, охватившие его в тот момент: моя мать только что умерла, а я, которому в то время едва исполнился год, плакал рядом, требуя молока. Но он знал, что на сотни километров в округе нет ни одного человеческого существа, кроме него.
Никто, кроме меня, не читал этот дневник полностью. Я никогда не разрешал кому бы то ни было читать ту часть, которая предшествовала отбытию моей матери и моего дяди из Дувра в Африку.
Но даже если бы я и подложил бы ему «такую свинью», мой «биограф» был бы слишком напуган правдой, открывшейся ему, чтобы представить ее на суд читателя. Закоренелый романтик, он во многих отношениях был настоящим викторианцем. Он скорее придумал бы что-нибудь другое, рискнув исказить действительные факты, как он делал это частенько, описывая мои приключения. Его, собственно, больше всего интересовало само приключение, как таковое, и, хотя он старался описать мою психологию и мою жизненную философию, ему не удалось раскрыть внутреннюю надчеловеческую суть моей личности.
Быть может, ему было просто невозможно постичь то, что было во мне от сверхчеловека, несмотря на все мои усилия объяснить ему это Он сделал все зависящее от него, чтобы понять меня, но был не более чем «человек, слишком человек», если использовать выражение моего любимого поэта. Его обычный человеческий интеллект препятствовал осознать эту сверхчеловеческую сторону моей психики.
Та часть дневника, которую я не давал читать никому, описывает события, в которых участвовали моя мать и дядя. Дело происходило одной темной туманной ночью в бедном квартале Уайтчепела, в Лондоне. Моя мать настояла на том, что будет участвовать в розысках брата своего мужа, только что сбежавшего из камеры, где он находился в заключении в их родовом замке в графстве Камберленд. Частные детективы напали на след Джона Кламби, который вел в этот лондонский квартал, самый мрачный и грязный из всех. Джеймс Кламби, виконт Грандрит, решил тогда сам продолжить розыски, а моя мать, Александра Аплетвей, родом из старинной дворянской семьи, не захотела оставить мужа одного.
Мой дядя вначале протестовал против участия жены в розысках. К тому у него были разные причины, но главной из них была та, что его брат пытался изнасиловать Александру сразу после своего бегства из камеры, в которой он умудрился голыми руками выворотить толстенную железную решетку из окна. Ей удалось избежать насилия, благодаря быстрому появлению двух слуг, вооруженных пистолетами, прибежавших на ее крики. Вопреки этому случаю, Александра вбила себе в голову безумную мысль, что она единственная, кто способен убедить Джона Кламби сдаться добровольно, если он будет обнаружен. Кроме того, она утверждала, что только она одна могла точно установить его присутствие; она настаивала на существовании между ними некой психической связи, нечто вроде особых «колебаний» или «воли», по которым она могла определить не только, где он прячется, но и следовать за ним, будто он был для нее живым магнитом.
Если я позволяю себе, говоря о матери, употреблять термин «безумная мысль», то лишь потому, что последующие действия (они освещены моим биографом, и я сам упоминаю о них в первом томе моих «Записок») воочию показали всю меру ее умственной нестабильности.
Она пригрозила мужу, что немедленно сообщит обо всем, что случилось, в полицию и прессе, если он не разрешит ей участвовать в этих поисках.
Мой дядя уступил. Он ужасно боялся огласки, и особенно огласки именно такого рода сведений. Более того, дядя сам опасался ареста за содействие преступнику в уклонении от правосудия и даже за сообщество в убийстве. Если убийство все же имело место.
Мой дядя был абсолютно уверен, что его брат был ответствен за исчезновение двух проституток, что породило массу слухов и предположений у жителей двух деревушек, расположенных всего в нескольких лье от родового имения Грандритов. Предпринятые поиски не обнаружили никаких останков этих двух несчастных, кроме отрезанной груди одной из них на берегу пруда. Местные жители решили, что убийца, скорее всего, закопал где-то останки своих жертв. Мой дядя усмотрел связь между этими убийствами и его братом, который, не переставая бредить в камере, повторял без конца, что собирается «прибить всех этих блядей», начиная с его собственной матери.
Ей, правда, уже нечего было бояться его угроз, так как она умерла, когда ее трое сыновей, Джеймс, Джон и Патрик, были еще совсем маленькими. Ее муж застрелился некоторое время спустя, так как заподозрил, что отцом его троих сыновей был некий знатный швед и что его жена, быть может, сама осудила себя из-за угрызений совести, сделавших ее жизнь непереносимой. Трое мальчиков были отданы на воспитание одной из теток, которую они очень полюбили. Но Джон Кламби навсегда затаил неприязнь к своей матери, хотя никогда не позволил себе проявить ее публично, вплоть до того дня, когда им овладело безумие.
Развивая свои предположения дальше, мой дядя пришел к мысли, что именно его брат является знаменитым Джеком Потрошителем. Прежде чем погрузиться в свое безумие, Джек изучал медицину. Но если он и хотел стать врачом, то не потому, что горел желанием лечить больных. Он хотел знать все и человеческом теле, так как загорелся мыслью открыть секрет бессмертия. С этой целью он заставил себя изучить химию и ботанику и преуспел в этом до такой степени, которая и не снилась ни одному доктору от медицины. Впоследствии было высказано предположение, что именно эта одержимость стала причиной его болезни. На самом же деле, она была лишь симптомом надвигающегося безумия.
Иронией судьбы можно считать тот факт, что мне, его сыну, удалось открыть секрет того, над чем он безуспешно бился всю жизнь. По крайней мере, так я думал вначале, хотя потом мне пришлось изменить свое мнение.
Если бы мои мать и дядя не последовали за моим отцом в Африку, я не стал бы бессмертным (или, если быть точным, я не наслаждался бы бесконечно продленной юностью). Во всяком случае, когда-то я думал именно так.
Я бессмертен в том смысле, что мое тело перестало стариться и я теперь всегда буду выглядеть как тридцатидвухлетннй мужчина. Однако несчастный случай, убийство или самоубийство вполне могут подвергнуть мое тело разложению, как это обычно случается с остальными людьми, прежде чем они отпразднуют свой сотый день рождения.
Из этого фатального списка я исключаю болезнь, как таковую. Эликсир, который даровал мне жизненный потенциал в тридцать тысяч лет или даже больше, полностью защитил меня от любой болезни. Это, правда, не объясняет моего очевидного иммунитета ко всем известным болезням тропической зоны Африки, который защищал меня в течение более чем тридцати лет.
В своем дневнике, написанном по-французски и весьма элегантным слогом (который позволяет сравнить его с Расином, но в прозе), мой дядя поведал о трагическом событии, случившемся с ними темной туманной ночью 21 марта 1888 года. Проблуждав несколько часов в тумане в поисках своего сбежавшего брата, он, казалось, заметил наконец его удаляющийся силуэт, выскочил из экипажа и с криком бросился вдогонку. Моя мать осталась сидеть в экипаже, дрожа от холода и страха, тщетно пытаясь разглядеть что-нибудь сквозь серую сетку мелкого холодного дождя. На некотором расстоянии от нее тускло светил в тумане уличный газовый фонарь. Она осталась одна. Ее муж не захотел затруднять себя присутствием кучера, опасаясь, как бы тот не заявил в полицию о необычных событиях той ночи.
Долгое время не было слышно ничего, кроме шороха капель дождя о матерчатый верх экипажа, потом раздался быстрый сухой стук каблуков о тротуар. Появился человек, подобно морскому судну выпрыгнувший из плотного тумана. Он остановился рядом с экипажем и повернулся к Александре. В слабом свете газового фонаря мать узнала черты лица ее безумного деверя…
По возвращении Джеймс Кламби нашел жену лежащей без сознания на банкетке экипажа. Ее юбки были задраны ей на голову, обнажая тело, все иссеченное мелкими частыми порезами, нанесенными, без сомнения, тем самым скальпелем, который впоследствии сыграл такую ужасную роль в расчленении трупов проституток из Уайтчепела.
Джон, который смертельно ненавидел своего брата, все-таки изнасиловал Александру с единственной, быть может, целью – отомстить ему. А пощадил он ее, оставив в живых, скорее всего потому, что, не будучи проституткой, в его глазах она была менее виновна, чем даже его мать, которую, не смотря ни на что, какая-то часть его "я" продолжала любить. Или он, сам любя Александру (или считая, что любит), рассчитывал таким образом оставить ей доказательство его любви? Кто может полностью понять мотивацию поступков сумасшедшего?
Поскольку моя мать не отзывалась на зов, дядя зажег спичку. Он увидел длинные белые ноги с остатками черных чулок и темный хохолок густых спутанных волос, окружающий «венерин бугорок», откуда, перемешавшись с небольшим количеством крови, вытекала струйка спермы моего истинного отца. Самым странным для меня во всей этой истории остается то, что дядя до этого случая ни разу не видел тела своей жены обнаженным ниже, чем позволяло декольте ее платьев.
Хотя с тех пор, как они поженились, прошел уже месяц, их сексуальные отношения ограничивались лишь несколькими торопливыми поцелуями да тем, что дядя рисковал иногда засунуть свою руку за корсаж жены и погладить ее грудь. В день бракосочетания у нее началась менструация, которая все никак не прекращалась. Поэтому он, как истинный викторианец, не мог себе позволить заниматься любовью с ней в период, когда она оставалась «нечистой» (к счастью, не все викторианцы так строго придерживаются этих правил).
Накануне бегства Джона менструации Александры внезапно прекратились. Мой дядя, как он это сам подчеркивает в своем дневнике, пришел в восторг. Наконец-то он мог прекратить свои мастурбации и перестать заглядываться на горничных.
Но тут мой будущий отец сумел выбраться из камеры в северной, наполовину обрушившейся башне замка Грандритов. Молодые супруги были слишком обеспокоены случившимся, чтобы думать в тот момент о каких-то сексуальных отношениях. Так, по крайней мере, считала Александра.
И вот теперь, в холоде и сырости густого лондонского тумана, Джеймс Кламби, приведя в порядок одежду своей супруги, попытался привести ее в чувство. Наконец она очнулась, но еще долго оставалась в состоянии глубокой прострации, и лишь на следующий день дядя наконец узнал, что насильником жены был его собственный брат.
Казалось, со временем Александра оправилась от перенесенного потрясения. Спустя несколько месяцев они отплыли в ту часть Африки, которая тогда носила название Австралийской, где Джеймс должен был выполнить очень деликатное поручение для Департамента заморских колоний (это поручение не имеет ничего общего с тем, что говорит о нем мой «биограф», последний знал истинные мотивы и то, что он о них пишет, чистой воды лукавство с его стороны).
"Зачатый в 1888 году, я встретил первый день моей жизни в том же году, девять месяцев спустя.
Моим рождением я был обязан «заботам» Джека Потрошителя.
Я в этом абсолютно уверен, хотя мне было бы трудно доказать это перед трибуналом. Моя убежденность упирается только на дневник того, кто в глазах закона был моим отцом. Но на самом деле, хоть и связанный с моей матерью узами брака, он являлся моим дядей.
Мой «официальный» отец вел свой дневник почти до самого последнего дня своей жизни. За несколько дней до смерти он тщательно спрятал его в одном из шкафов. Последние слова, написанные его рукой, отражали всю степень тревоги и отчаяния, охватившие его в тот момент: моя мать только что умерла, а я, которому в то время едва исполнился год, плакал рядом, требуя молока. Но он знал, что на сотни километров в округе нет ни одного человеческого существа, кроме него.
Никто, кроме меня, не читал этот дневник полностью. Я никогда не разрешал кому бы то ни было читать ту часть, которая предшествовала отбытию моей матери и моего дяди из Дувра в Африку.
Но даже если бы я и подложил бы ему «такую свинью», мой «биограф» был бы слишком напуган правдой, открывшейся ему, чтобы представить ее на суд читателя. Закоренелый романтик, он во многих отношениях был настоящим викторианцем. Он скорее придумал бы что-нибудь другое, рискнув исказить действительные факты, как он делал это частенько, описывая мои приключения. Его, собственно, больше всего интересовало само приключение, как таковое, и, хотя он старался описать мою психологию и мою жизненную философию, ему не удалось раскрыть внутреннюю надчеловеческую суть моей личности.
Быть может, ему было просто невозможно постичь то, что было во мне от сверхчеловека, несмотря на все мои усилия объяснить ему это Он сделал все зависящее от него, чтобы понять меня, но был не более чем «человек, слишком человек», если использовать выражение моего любимого поэта. Его обычный человеческий интеллект препятствовал осознать эту сверхчеловеческую сторону моей психики.
Та часть дневника, которую я не давал читать никому, описывает события, в которых участвовали моя мать и дядя. Дело происходило одной темной туманной ночью в бедном квартале Уайтчепела, в Лондоне. Моя мать настояла на том, что будет участвовать в розысках брата своего мужа, только что сбежавшего из камеры, где он находился в заключении в их родовом замке в графстве Камберленд. Частные детективы напали на след Джона Кламби, который вел в этот лондонский квартал, самый мрачный и грязный из всех. Джеймс Кламби, виконт Грандрит, решил тогда сам продолжить розыски, а моя мать, Александра Аплетвей, родом из старинной дворянской семьи, не захотела оставить мужа одного.
Мой дядя вначале протестовал против участия жены в розысках. К тому у него были разные причины, но главной из них была та, что его брат пытался изнасиловать Александру сразу после своего бегства из камеры, в которой он умудрился голыми руками выворотить толстенную железную решетку из окна. Ей удалось избежать насилия, благодаря быстрому появлению двух слуг, вооруженных пистолетами, прибежавших на ее крики. Вопреки этому случаю, Александра вбила себе в голову безумную мысль, что она единственная, кто способен убедить Джона Кламби сдаться добровольно, если он будет обнаружен. Кроме того, она утверждала, что только она одна могла точно установить его присутствие; она настаивала на существовании между ними некой психической связи, нечто вроде особых «колебаний» или «воли», по которым она могла определить не только, где он прячется, но и следовать за ним, будто он был для нее живым магнитом.
Если я позволяю себе, говоря о матери, употреблять термин «безумная мысль», то лишь потому, что последующие действия (они освещены моим биографом, и я сам упоминаю о них в первом томе моих «Записок») воочию показали всю меру ее умственной нестабильности.
Она пригрозила мужу, что немедленно сообщит обо всем, что случилось, в полицию и прессе, если он не разрешит ей участвовать в этих поисках.
Мой дядя уступил. Он ужасно боялся огласки, и особенно огласки именно такого рода сведений. Более того, дядя сам опасался ареста за содействие преступнику в уклонении от правосудия и даже за сообщество в убийстве. Если убийство все же имело место.
Мой дядя был абсолютно уверен, что его брат был ответствен за исчезновение двух проституток, что породило массу слухов и предположений у жителей двух деревушек, расположенных всего в нескольких лье от родового имения Грандритов. Предпринятые поиски не обнаружили никаких останков этих двух несчастных, кроме отрезанной груди одной из них на берегу пруда. Местные жители решили, что убийца, скорее всего, закопал где-то останки своих жертв. Мой дядя усмотрел связь между этими убийствами и его братом, который, не переставая бредить в камере, повторял без конца, что собирается «прибить всех этих блядей», начиная с его собственной матери.
Ей, правда, уже нечего было бояться его угроз, так как она умерла, когда ее трое сыновей, Джеймс, Джон и Патрик, были еще совсем маленькими. Ее муж застрелился некоторое время спустя, так как заподозрил, что отцом его троих сыновей был некий знатный швед и что его жена, быть может, сама осудила себя из-за угрызений совести, сделавших ее жизнь непереносимой. Трое мальчиков были отданы на воспитание одной из теток, которую они очень полюбили. Но Джон Кламби навсегда затаил неприязнь к своей матери, хотя никогда не позволил себе проявить ее публично, вплоть до того дня, когда им овладело безумие.
Развивая свои предположения дальше, мой дядя пришел к мысли, что именно его брат является знаменитым Джеком Потрошителем. Прежде чем погрузиться в свое безумие, Джек изучал медицину. Но если он и хотел стать врачом, то не потому, что горел желанием лечить больных. Он хотел знать все и человеческом теле, так как загорелся мыслью открыть секрет бессмертия. С этой целью он заставил себя изучить химию и ботанику и преуспел в этом до такой степени, которая и не снилась ни одному доктору от медицины. Впоследствии было высказано предположение, что именно эта одержимость стала причиной его болезни. На самом же деле, она была лишь симптомом надвигающегося безумия.
Иронией судьбы можно считать тот факт, что мне, его сыну, удалось открыть секрет того, над чем он безуспешно бился всю жизнь. По крайней мере, так я думал вначале, хотя потом мне пришлось изменить свое мнение.
Если бы мои мать и дядя не последовали за моим отцом в Африку, я не стал бы бессмертным (или, если быть точным, я не наслаждался бы бесконечно продленной юностью). Во всяком случае, когда-то я думал именно так.
Я бессмертен в том смысле, что мое тело перестало стариться и я теперь всегда буду выглядеть как тридцатидвухлетннй мужчина. Однако несчастный случай, убийство или самоубийство вполне могут подвергнуть мое тело разложению, как это обычно случается с остальными людьми, прежде чем они отпразднуют свой сотый день рождения.
Из этого фатального списка я исключаю болезнь, как таковую. Эликсир, который даровал мне жизненный потенциал в тридцать тысяч лет или даже больше, полностью защитил меня от любой болезни. Это, правда, не объясняет моего очевидного иммунитета ко всем известным болезням тропической зоны Африки, который защищал меня в течение более чем тридцати лет.
В своем дневнике, написанном по-французски и весьма элегантным слогом (который позволяет сравнить его с Расином, но в прозе), мой дядя поведал о трагическом событии, случившемся с ними темной туманной ночью 21 марта 1888 года. Проблуждав несколько часов в тумане в поисках своего сбежавшего брата, он, казалось, заметил наконец его удаляющийся силуэт, выскочил из экипажа и с криком бросился вдогонку. Моя мать осталась сидеть в экипаже, дрожа от холода и страха, тщетно пытаясь разглядеть что-нибудь сквозь серую сетку мелкого холодного дождя. На некотором расстоянии от нее тускло светил в тумане уличный газовый фонарь. Она осталась одна. Ее муж не захотел затруднять себя присутствием кучера, опасаясь, как бы тот не заявил в полицию о необычных событиях той ночи.
Долгое время не было слышно ничего, кроме шороха капель дождя о матерчатый верх экипажа, потом раздался быстрый сухой стук каблуков о тротуар. Появился человек, подобно морскому судну выпрыгнувший из плотного тумана. Он остановился рядом с экипажем и повернулся к Александре. В слабом свете газового фонаря мать узнала черты лица ее безумного деверя…
По возвращении Джеймс Кламби нашел жену лежащей без сознания на банкетке экипажа. Ее юбки были задраны ей на голову, обнажая тело, все иссеченное мелкими частыми порезами, нанесенными, без сомнения, тем самым скальпелем, который впоследствии сыграл такую ужасную роль в расчленении трупов проституток из Уайтчепела.
Джон, который смертельно ненавидел своего брата, все-таки изнасиловал Александру с единственной, быть может, целью – отомстить ему. А пощадил он ее, оставив в живых, скорее всего потому, что, не будучи проституткой, в его глазах она была менее виновна, чем даже его мать, которую, не смотря ни на что, какая-то часть его "я" продолжала любить. Или он, сам любя Александру (или считая, что любит), рассчитывал таким образом оставить ей доказательство его любви? Кто может полностью понять мотивацию поступков сумасшедшего?
Поскольку моя мать не отзывалась на зов, дядя зажег спичку. Он увидел длинные белые ноги с остатками черных чулок и темный хохолок густых спутанных волос, окружающий «венерин бугорок», откуда, перемешавшись с небольшим количеством крови, вытекала струйка спермы моего истинного отца. Самым странным для меня во всей этой истории остается то, что дядя до этого случая ни разу не видел тела своей жены обнаженным ниже, чем позволяло декольте ее платьев.
Хотя с тех пор, как они поженились, прошел уже месяц, их сексуальные отношения ограничивались лишь несколькими торопливыми поцелуями да тем, что дядя рисковал иногда засунуть свою руку за корсаж жены и погладить ее грудь. В день бракосочетания у нее началась менструация, которая все никак не прекращалась. Поэтому он, как истинный викторианец, не мог себе позволить заниматься любовью с ней в период, когда она оставалась «нечистой» (к счастью, не все викторианцы так строго придерживаются этих правил).
Накануне бегства Джона менструации Александры внезапно прекратились. Мой дядя, как он это сам подчеркивает в своем дневнике, пришел в восторг. Наконец-то он мог прекратить свои мастурбации и перестать заглядываться на горничных.
Но тут мой будущий отец сумел выбраться из камеры в северной, наполовину обрушившейся башне замка Грандритов. Молодые супруги были слишком обеспокоены случившимся, чтобы думать в тот момент о каких-то сексуальных отношениях. Так, по крайней мере, считала Александра.
И вот теперь, в холоде и сырости густого лондонского тумана, Джеймс Кламби, приведя в порядок одежду своей супруги, попытался привести ее в чувство. Наконец она очнулась, но еще долго оставалась в состоянии глубокой прострации, и лишь на следующий день дядя наконец узнал, что насильником жены был его собственный брат.
Казалось, со временем Александра оправилась от перенесенного потрясения. Спустя несколько месяцев они отплыли в ту часть Африки, которая тогда носила название Австралийской, где Джеймс должен был выполнить очень деликатное поручение для Департамента заморских колоний (это поручение не имеет ничего общего с тем, что говорит о нем мой «биограф», последний знал истинные мотивы и то, что он о них пишет, чистой воды лукавство с его стороны).