Страница:
беседовать с претендентами - такая волынка; да и линия сейчас, если честно,
на сокращение экспорта кадров. После всех этих предисловий я узнал, что
рассчитывать приходится лишь на место школьного учителя английского языка -
это вас не очень пугает?
- Очень, - ответил я.
В конце августа, почти не ожидая результата, я дал объявление, каких
навалом в любой газете: лаконично сообщил, что готов заниматься чем и где
угодно, и получил несколько откликов. Кроме брошюрок с напоминаниями, что
судьба моя в руце Божьей, пришло три трогательных послания от прохиндеев,
жаждущих поправить дела за мой счет. И еще одно, предлагавшее нестандартную
и высокооплачиваемую работу в Танжере (владею ли я итальянским?) {Танжер
считается меккой гомосексуалистов.}, но мое письмо туда осталось без ответа.
Надвигался сентябрь; я начал терять надежду. Скоро, припертый к стенке,
совсем отчаюсь и снова примусь перелистывать тлетворные страницы "Эдьюкейшнл
саплмент" - бесконечный блеклый список бесконечных блеклых занятий. И
однажды утром я вернулся на Дэвис-стрит.
Нет ли у них чего-нибудь в Средиземноморье? Моя знакомая с угрожающей
готовностью ринулась за картотечным ящиком. Сидя в приемной под
кирпично-помидорным
Мэтью Смитом {Мэтью Смит (1870-1959) - художник, близкий к
модернизму.}, я видел себя в Мадриде, в Риме, или в Марселе, или в
Барселоне... даже в Лиссабоне. За границей все иначе: там не будет
учительской, и я вплотную примусь за стихи. Вернулась. Безумно жаль, но
хорошие места уже заняты. Вот все, что осталось. Она показала мне запрос из
Милана. Я покачал головой. Она взглянула сочувственно. - Ну, тогда самое
последнее. Мы его только что напечатали. - Протянула вырезку. -
Школе лорда Байрона (Фраксос, Греция) с октября месяца требуется
младший преподаватель английского языка. Семейных и не имеющих высшего
образования просят не беспокоиться. Знание новогреческого не обязательно.
Жалованье 600 фунтов в год в любом эквиваленте. Контракт заключается на два
года с последующим возобновлением. Плата за питание взимается в начале и в
конце контрактного срока.
Прилагаемый проспект конкретизировал объявление. Фраксос - остров в
Эгейском море, милях в восьмидесяти от Афин. Школа лорда Байрона - "один из
известнейших пансионов Греции, который ориентируется на традиции английского
среднего образования", - отсюда название. Ученикам и преподавателям, похоже,
предоставляются все мыслимые удобства. Учитель дает не более пяти уроков в
день.
- У этой школы великолепная репутация. А сам остров - просто рай
земной.
- Вы что, там бывали?
Ей было лет тридцать. Прирожденная старая дева, до того
непривлекательная, что в своих модных тряпках и обильном макияже выглядит
просто жалкой, будто незадачливая гейша. Нет, она не бывала, но все так
говорят. Я перечитал объявление.
- Что ж так поздно спохватились?
- Ну, если мы правильно поняли, они уже приглашали кого-то. Не через
нас. В итоге - скандал за скандалом. - Я снова заглянул в проспект. -
Вообще-то мы раньше с ними не работали. Так что сейчас просто оказываем им
любезность. - Она искательно улыбнулась; передние зубы явно крупноваты. В
самых утонченных оксфордских традициях я пригласил ее позавтракать.
Дома я заполнил бланк, который она принесла в кафе, сразу же вышел и
опустил его в почтовый ящик. По необъяснимой причуде судьбы, в тот же вечер
я познакомился с Алисон.
Эпоха вседозволенности еще не наступила, и по тем временам я в свои
годы имел, по-моему, солидный любовный опыт. Девушкам - пусть и известного
пошиба - я нравился; у меня была машина - чем тогда мог похвастаться редкий
старшекурсник - и кой-какие деньжата. Я не был уродом; и, что еще важнее,
был сиротой - а любой ходок знает, как безотказно это действует на женщин.
Мой "метод" заключался в том, чтобы произвести впечатление человека со
странностями, циничного и бесчувственного. А потом, словно фокусник -
кролика, я предъявлял им свое бесприютное сердце.
Я не коллекционировал победы, но к концу учебы от невинности меня
отделяла по меньшей мере дюжина девушек. Я не мог нарадоваться на свои
мужские достоинства и на то, что влюбленности мои никогда не затягивались.
Так виртуозы гольфа в душе относятся к игре чуть-чуть свысока. Играешь
сегодня или нет - все равно ты вне конкуренции. Большинство романов я
затевал на каникулах, подальше от Оксфорда, ибо в этом случае начало нового
семестра позволяло под удобным предлогом сбежать с места преступления.
Иногда следовала неделя-другая назойливых писем, но тут я запихивал
бесприютное сердце обратно, вспоминал об "ответственности перед собой и
окружающими" и вел себя как настоящий лорд Честерфилд. Обрывать связи я
научился столь же мастерски, как и завязывать их.
Все это может показаться - да и вправду было - холодным расчетом, но
двигало мной не столько бессердечие как таковое, сколько самолюбивая
уверенность в преимуществах подобного образа жизни. Облегчение, с каким я
бросал очередную девушку, так легко было принять за жажду независимости.
Пожалуй, в мою пользу говорит лишь то, что я почти не врал: прежде чем новая
жертва разденется, считал своим долгом выяснить, сознает ли она разницу
между постелью и алтарем.
Но позже, в Восточной Англии, все перепуталось. Я начал ухаживать за
дочерью одного из старших учителей. Она была красива английской породистой
красотой; как и я, ненавидела захолустье и охотно отвечала мне взаимностью;
я с опозданием понял, что взаимность небескорыстна: меня собирались женить.
Я запаниковал: элементарная телесная потребность грозила сломать мне жизнь.
Я даже едва не капитулировал перед Дженет, круглейшей дурой, которую не
любил и не мог полюбить. С оскоминой вспоминаю бесконечную июльскую ночь
нашего прощания: попреки и завывания в машине на морском берегу. К счастью,
я знал - и она знала, что я знаю, - что она не беременна. В Лондон я ехал с
твердым намерением отдохнуть от женщин.
Большую часть августа в квартире этажом ниже той, которую я снимал на
Рассел-сквер, никто не жил, но как-то в воскресенье до меня донеслись шаги,
хлопанье дверей, потом музыка. В понедельник я встретил на лестнице двух
девушек, не пробудивших во мне энтузиазма, и, спускаясь, отметил, что в
разговоре они произносят открытое "е" как закрытое - на австралийский манер.
И вот наступил вечер того дня, когда я завтракал с мисс Спенсер-Хейг - вечер
пятницы.
Часов в шесть в дверь постучали. Это была та из виденных мною девушек,
что покоренастее.
- Ой, привет. Меня зовут Маргарет. Я внизу живу. - Я пожал ее
протянутую руку. - Очень приятно. Слушай, у нас тут выпивон намечается. Не
присоединишься?
- Понимаешь, я бы с радостью, но...
- Все равно не уснешь - шуму будет!
Обычное дело: лучше уж пригласить, чем потом извиняться за неудобство.
Помедлив, я пожал плечами.
- Спасибо. Приду.
- Отлично. В восемь, ладно? - Она пошла вниз, но обернулась. - С
девушкой придешь или как?
- Я сейчас один.
- Ничего, мы тебе что-нибудь подыщем. Пока.
И ушла. Лучше бы я не соглашался.
Услышав, что народ собирается, я выждал немного и спустился, надеясь,
что все уродины - а они всегда приходят первыми - уже распределены. Дверь
была нараспашку. Я пересек маленькую прихожую и встал в дверях комнаты,
держа наготове подарок - алжирское красное. Я пытался отыскать среди гостей
девушек, встреченных на лестнице. Громкие голоса с австралийским акцентом;
шотландец в юбке, несколько уроженцев Карибского бассейна. Компания явно не
в моем вкусе, и я уже собирался потихоньку смыться, как вдруг кто-то вошел и
остановился позади меня.
Девушка примерно моего возраста, с рюкзаком за плечами и с тяжелым
чемоданом. На ней был светлый плащ, мятый и потершийся. Лицо загорело до
черноты; чтобы добиться такого загара, нужно неделями жариться на солнце.
Длинные волосы выгорели почти добела. Смотрелись они непривычно, ведь в моде
была короткая стрижка, девушки вовсю канали под мальчиков; а вокруг этой
витал аромат Германии, Дании - бродяжий дух с налетом извращения, греха.
Отступила в глубину прихожей, подзывая меня. Давно я не видел такой
натянутой, лживой, вымученной улыбки.
- Пожалуйста, отыщите Мегги и позовите ее сюда.
- Маргарет?
Она кивнула. Я продрался сквозь толпу и поймал Маргарет на кухне.
- А, явился. Привет.
- Тебя там зовут. Девушка с чемоданом.
- Здрасьте пожалуйста! - Переглянулась с какой-то женщиной. Запахло
скандалом. Она поколебалась и поставила большую бутылку пива, которую
собралась открывать, на стол. Ее мощные плечи расчистили нам путь назад.
- Алисон! Ты же обещала через неделю.
- У меня деньги кончились. - Бродяжка посмотрела на старшую девушку
бегающим, настороженно-виноватым взглядом. - Пит вернулся?
- Нет. - И, предостерегающе понизив голос: - Но здесь Чарли и Билл.
- Ах, черт. - Оскорбленное достоинство. - Умру, если не приму ванну.
- Чарли ее всю забил пивом, чтоб охладилось.
Загорелая поникла. Тут вмешался я.
- У меня есть ванна. Наверху.
- Да? Алисон, познакомься, это...
- Николас.
- Вы правда позволите? Я только что из Парижа. - С Маргарет она
говорила почти как австралийка, со мной - почти как англичанка.
- Конечно. Я покажу, где это.
- Сейчас, только возьму что-нибудь переодеться.
В комнате ее встретили приветственными возгласами.
- Ото, Элли! Какими судьбами, подружка? Рядом с ней оказались два или
три австралийца, каждого она чмокнула. Маргарет - толстухи всегда
покровительствуют худышкам - живо их растолкала. Алисон вынесла смену
одежды, и мы отправились наверх.
- Господи боже, - сказала она. - Эти австралийцы.
- Где путешествовали?
- Везде. Во Франции. В Испании.
Мы вошли в квартиру.
- Надо выгнать из ванны пауков. Выпейте пока. Вот там.
Когда я вернулся, в руках у нее был бокал с виски. Она снова
улыбнулась, но через силу: улыбка сразу погасла. Я помог ей снять плащ. От
нее шибало французскими духами, концентрированными, как карболка;
светло-желтая рубашка сильно засалилась.
- Вы внизу живете?
- Угу. Вместе снимаем.
Молча подняла бокал. Доверчивые серые глаза - оазис невинности на
продажном лице, словно остервенилась она под давлением обстоятельств, а не
по душевной склонности. Остервенилась и научилась рассчитывать только на
себя, но при этом выглядеть беззащитной. И ее выговор, уже не австралийский,
но еще не английский, звучал то в нос, с оттенком хриплой горечи, то с
неожиданной солоноватой ясностью. Загадка, живой оксюморон.
- Ты один пришел? Ну, в гости?
- Один.
- Держись тогда за меня сегодня, хорошо?
- Хорошо.
- Зайди минут через двадцать, я управлюсь.
- Да я подожду.
- Нет, лучше зайди.
Мы неловко улыбнулись друг другу. Я вернулся в нижнюю квартиру.
Маргарет вскочила. Похоже, она меня дожидалась.
- Николас, тут одна англичаночка очень хочет с тобой познакомиться.
- Боюсь, твоя подружка меня уже застолбила.
Она уставилась на меня, оглянулась по сторонам, вытолкнула меня в
прихожую.
- Слушай, не знаю как объяснить, но... Алисон, она невеста моего брата.
А тут, между прочим, его друзья...
- Ну, и?
- У них с ней старые счеты.
- Опять не понимаю.
- Просто не люблю мордобоя. Мне хватило одного раза. - Я притворился
идиотом. - Она должна быть верна ему, и друзья об этом позаботятся.
- Да у меня и в мыслях нет!
Ее позвали в комнату. Уверенности, что меня удалось вразумить, у нее не
было, но она явно решила, что дальнейшее от нее не зависит.
- Веселая история. Но ты хоть усек, что я сказала?
- Вполне.
Она понимающе взглянула на меня, уныло кивнула и ушла. Я минут двадцать
постоял в прихожей, выскользнул, поднялся на свой этаж. Позвонил. После
долгого перерыва из-за двери донеслось:
- Кто там?
- Двадцать минут прошло.
Дверь открылась. Алисон собрала волосы в пучок и завернулась в
полотенце; шоколадные плечи, шоколадные ноги. Убежала обратно в ванную.
Забулькала вода в сливе. Я крикнул:
- Мне сказали, чтоб я к тебе не клеился.
- Мегги?
- Говорит: не люблю мордобоя.
- Корова гнойная. Может стать моей золовкой.
- Да знаю.
- Изучает социологию. В Лондонском университете. - Молчание. - Уезжаешь
и думаешь, что за это время люди изменятся, а они все те же. Глупо, правда?
- Что ты хочешь этим сказать?
- Подожди минуточку.
Я подождал, и не одну. Наконец она вышла. Простенькое белое платье,
волосы снова распущены. Без косметики она была в десять раз красивее.
Улыбнулась, закусив губу:
- Ну как?
- Королева бала. - Она не отводила глаз, и я смешался. - Спускаемся?
- Налей на донышко.
Я налил как следует. Глядя, как виски течет в бокал, она проговорила:
- Не знаю, почему я боюсь. Почему я боюсь?
- Чего боишься?
- Не знаю. Мегги. Ребят. Землячков своих ненаглядных.
- Тот мордобой вспомнила?
- Господи. Дурость полнейшая. Пришел клевый парень из Израиля, мы
просто целовались. На пьянке. Больше ничего. Но Чарли стукнул Питу, они к
чему-то прицепились и... господи. Ну, знаешь, как это бывает.
Мужская солидарность.
Внизу нас поначалу оттеснили друг от друга. Всем хотелось с ней
поболтать. Я принес выпить и передал ей бокал через чье-то плечо; речь шла о
Канне, о Коллиуре и Валенсии {Упоминание о Коллиуре и Валенсии в связи с
Алисон - прямая отсылка к персонажу предыдущего романа Фаулза "Коллекционер"
Миранде Грей, которая вспоминает о поездке в эти места со своим приятелем
Пирсом.}. В дальней комнате поставили джаз, и я заглянул туда. Темные
силуэты танцующих на фоне окна, за которым - вечерние деревья,
бледно-янтарное небо. Я остро ощущал, как далеки от меня все эти люди. Из
угла робко улыбалась подслеповатая очкастая девушка с безвольным лицом - из
тех доверчивых, начитанных созданий, какие назначены на поругание разным
мерзавцам. Она была без пары, и я понял: это и есть англичаночка, которую
Маргарет приготовила для меня. Губы слишком ярко накрашены; в Англии таких
что воробьев. Отшатнувшись от нее, как от пропасти, я пошел обратно, сел на
пол, взял с полки книжку и притворился, что читаю.
Алисон опустилась на колени рядом со мной.
- Что-то я расклеилась. Вредно пить виски. На-ка. - Это был джин. Она
тоже села на пол, а я покачал головой, думая о бледной англичанке с
вымазанными помадой губами. Алисон хоть настоящая; без затей, но настоящая.
- Молодец, что приехала.
Она хлебнула джина и посмотрела оценивающе.
Я не отставал:
- Читала?
- Будь проще. Книги тут ни при чем. Ты умный, я красивая. Дальше
подсказывать?
Серые глаза издевались. Или молили.
- А Пит?
- Он летчик. - Она назвала известную авиакомпанию. - Бывает редко.
Понял?
- Ну да.
- Сейчас он в Штатах. На переподготовке. - Уставилась в пол, на миг
посерьезнев. - Мегги врет, что я его невеста. Ничего похожего. - Быстрый
взгляд. - Полная свобода рук.
Кого она имела в виду: меня или своего жениха? И что для нее эта
свобода - маска? символ веры?
- Где ты работаешь?
- Когда как. В основном сфера обслуживания.
- В гостинице?
- Не только. - Поморщилась. - Меня тут берут в стюардессы. Потому я и
ездила во Францию и Испанию - практиковаться в языке.
- Сходим куда-нибудь завтра?
На дверной косяк навалился амбал австралиец, лет за тридцать.
- Да ладно, Чарли, - крикнула она. - Он просто уступил мне ванну.
Успокойся.
Медленно кивнув, Чарли погрозил заскорузлым пальцем. Принял
вертикальное положение и, пошатываясь, скрылся.
- До чего мил.
Она разглядывала ладонь.
- Ты вот сидел два с половиной года в японском лагере для
военнопленных?
- Нет. С какой стати?
- Чарли сидел.
- Бедный Чарли.
Мы помолчали.
- Пускай австралийцы жлобы, зато англичане - пижоны.
- Ты не...
- Я над ним издеваюсь, потому что он влюблен в меня, и ему это приятно.
Но другим запрещаю издеваться над ним. В моем присутствии. - Опять молчание.
- Прости.
- Ладно, проехали.
- Так ты ничего не сказала про завтра.
- А ты ничего не сказал про себя.
Постепенно, хоть я и обиделся на преподанный мне урок терпимости, она
заставила меня разговориться: задавала прямые вопросы, а мои попытки
отделаться пустыми фразами пресекала. Я рассказал, что значит быть
генеральским сынком, рассказал об одиночестве - на сей раз гонясь не столько
за тем, чтобы произвести впечатление, сколько за тем, чтоб объяснить
подоходчивей. Мне открылось, во-первых, что за бесцеремонностью Алисон -
знание мужской души, дар виртуозного льстеца и дипломата; и во-вторых, что
ее очарование складывается из прямоты характера и веры в совершенство
собственного тела, в неотразимость своей красоты. Порою в ней проявлялось
нечто антианглийское - достоверное, истовое, неподдельно участливое. Наконец
я умолк. Я чувствовал, что она наблюдает за мной. Выждал мгновение и
посмотрел. Спокойное, задумчивое лицо: ее словно подменили.
- Алисон, ты мне нравишься.
- И ты мне, наверное. У тебя красивые губы. Для пижона.
- Ни разу не был знаком с девушкой из Австралии.
- Англик ты мой.
Осталась гореть лишь тусклая лампа, и парочки, доведенные до нужного
градуса, как обычно бывает, расположились где придется, в том числе и на
полу. Выпивон вступил в заключительную стадию. Мегги куда-то пропала. Чарли
дрых в спальне. Мы танцевали, все теснее прижимаясь друг к другу. Я
поцеловал ее волосы, потом шею; она сжала мне руку и придвинулась еще ближе.
- Пошли наверх?
- Ты иди. Я приду через минуту. - Она выскользнула из моих объятий, и я
пошел к себе. Через десять минут она появилась. Хитровато улыбаясь, стояла в
дверях, в белом, худенькая, невинная, продажная, грубая, нежная, бывалая,
неопытная.
Она вошла, я захлопнул дверь, мы начали целоваться - минуту, две, в
полной темноте, не отходя от порога. Послышались шаги, двойной
требовательный стук. Алисон зажала мне рот ладонью. Снова двойной стук,
снова. Тишина, сердце. Удаляющиеся шаги.
- Иди ко мне, - сказала она. - Иди, иди.
Проснулся я поздно. Она еще спала, выставив голую коричневую спину. Я
приготовил кофе и принес в спальню, где меня встретил прямой холодный взгляд
из-за края покрывала. Я улыбнулся - безрезультатно. Вдруг она отвернулась и
натянула покрывало на голову. Усевшись поближе, я принялся неуклюже
допытываться, в чем дело, но покрывало не поддавалось; наконец мне надоели
эти похлопывания и увещевания, и я решил выпить кофе. Скоро она села,
попросила закурить. И рубаху, какую не жалко. Смотреть на меня она избегала.
Натянула рубашку, сходила в ванную и снова залезла в постель, отмахнувшись
от меня движением головы. Я сел в ногах и стал наблюдать, как она пьет кофе.
- Чем я провинился?
- Знаешь, сколько мужчин у меня было за эти два месяца?
- Пятьдесят?
Она не улыбнулась.
- Если б пятьдесят, я не мучилась бы с выбором профессии.
- Хочешь еще кофе?
- Когда мы вчера познакомились, я уже через полчаса поняла: если лягу с
тобой, значит, я точно развратная.
- Премного благодарен.
- У тебя такие подходцы...
- Какие?
- Как у дефлоратора-маньяка.
- Детский сад да и только.
Молчание.
- Расклеилась я вчера, - сказала она. - Устала. - Окинула меня
взглядом, покачала головой, закрыла глаза. - Извини. Ты клевый. Ты очень
клевый в постели. Только дальше-то что?
- Меня это как-то не волнует.
- А меня волнует.
- Ничего страшного. Лишнее доказательство, что не надо выходить за
этого типа.
- Мне двадцать три. А тебе?
- Двадцать пять.
- Разве ты не чувствуешь, как в тебе что-то схватывается? И уже никогда
не изменится? Я чувствую. До скончания века буду австралийской раззявой.
- Глупости.
- Хочешь, скажу, чем Пит сейчас занимается? Он мне все-все пишет. "В
прошлую среду я взял отгул, и мы весь день фершпилились".
- Что-что?
- Это значит: "Ты тоже спи с кем хочешь". - Она посмотрела в окно. -
Всю весну мы жили вместе. Знаешь, мы притерлись, днем были как брат и
сестра. - Косой взгляд сквозь клубы табачного дыма. - Где тебе понять, что
это такое - проснуться рядом с типом, с которым еще вчера утром не была
знакома. Что-то теряешь. Не то, что обычно теряют девушки. Нет, еще плюс к
тому.
- Или приобретаешь.
- Господи, да что тут можно приобрести? Может, просветишь?
- Опыт. Радость.
- Я говорила, что у тебя красивые губы?
- Не раз.
Она затушила сигарету и откинулась назад.
- Знаешь, почему мне сейчас хотелось зареветь? Потому что я выйду за
него. Как только он вернется, я за него выйду. Большего я не заслуживаю. -
Она сидела, прислонясь к стене, в рубашке, которая была ей велика, тонкая
женщина-мальчик со злобным лицом, глядя на меня, глядя на покрывало,
окутанная безмолвием.
- Это просто черная полоса у тебя.
- Черная полоса начинается, когда я сажусь и задумываюсь. Когда
просыпаюсь и вижу, кто я есть.
- Тысячи девушек скажут тебе то же самое.
- А я - не тысячи. Я - это я. - Она сняла рубашку через голову и снова
зарылась в постель. - Как хоть тебя зовут-то? Я имею в виду фамилию.
- Эрфе. Э-Р-Ф-Е.
- А меня - Келли. Твой папка правда был генерал?
- Правда был.
С несмелой издевкой "козырнув", она протянула загорелую руку. Я
придвинулся.
- Думаешь, я шлюха?
Может, именно тогда, глядя на нее вблизи, я и сделал выбор. И не
сказал, что просилось на язык: да, шлюха, хуже шлюхи, потому что
спекулируешь своей шлюховатостыо, лучше б я послушался твою будущую золовку.
Будь я чуть дальше от нее, на том конце комнаты, чтобы не видеть глаз, у
меня, наверное, хватило бы духу все оборвать. Но этот серый, упорный, вечно
доверчивый взгляд, взыскующий правды, заставил меня солгать.
- Ты мне нравишься. Очень, честное слово.
- Залезай, обними меня. Ничего не делай. Только обними.
Я лег рядом и обнял ее. А потом впервые в жизни занялся любовью с
рыдающей женщиной.
В ту субботу она несколько раз принималась плакать. Около пяти
спустилась к Мегги и вернулась со слезами на глазах. Мегги выгнала ее на все
четыре стороны. Через полчаса к нам поднялась вторая жилица, Энн, из тех
несчастных женщин, у которых от носа до подбородка абсолютно плоское место.
Мегги ушла, потребовав, чтобы в ее отсутствие Алисон собрала вещи. Пришлось
перенести их наверх. Я поговорил с Энн. К моему удивлению, она по-своему -
скупо и рассудительно - сочувствовала Алисон; Мегги явно не желала замечать
художеств братца.
Несколько дней, опасаясь Мегги, которую почему-то воспринимала как
заброшенный, но все еще грозный монумент крепкой австралийской добродетели
на гиблом болоте растленной Англии, Алисон выходила из дому лишь поздно
вечером. Я приносил продукты, мы болтали, спали, любили Друг друга,
танцевали, готовили еду, когда придется, - сами по себе, выпав из времени,
выпав из муторного лондонского пространства, раскинувшегося за окнами.
Алисон всегда оставалась женщиной; в отличие от многих английских
девушек, она ни разу не изменила своему полу. Она не была красивой, а часто
- даже и симпатичной. Но, соединяясь, ее достоинства (изящная мальчишеская
фигурка, безупречный выбор одежды, грациозная походка) как бы возводились в
степень. Вот она идет по тротуару, останавливается переходит улицу,
направляясь к моей машине; впечатление потрясающее. Но когда она рядом, на
соседнем сиденье, можно разглядеть в ее чертах некую незаконченность, словно
у балованного ребенка. А совсем вплотную она просто обескураживала: порой
казалась настоящей уродкой, но всего одно движение, гримаска, поворот
головы, - и уродства как не бывало.
Перед выходом она накладывала на веки густые тени, и, если они
сочетались с обычным для нее мрачным выражением губ, похоже было, что ее
побили; и чем дольше вы смотрели на нее, тем больше вам хотелось самому
нанести удар. Мужчины оглядывались на нее всюду - на улице, в ресторанах, в
забегаловках; и она знала, что на нее оглядываются. Да и я привык наблюдать,
как ее провожают глазами. Она принадлежала к той редкой даже среди красавиц
породе, что от рождения окружена ореолом сексуальности, к тем, чья жизнь
невозможна вне связи с мужчиной, без мужского внимания. И на это клевали
даже самые отчаявшиеся.
Без макияжа понять ее было легче. В ночные часы она менялась, хотя и
тут ее нельзя было назвать простой и покорной. Не угадаешь, когда ей снова
вздумается натянуть свою многозначительную маску, усеянную кровоподтеками.
То страстно отдается, то зевает в самый неподходящий момент. То с утра до
вечера убирает, готовит, гладит, а то три-четыре дня подряд праздно валяется
у камина, читая "Лир", женские журналы, детективы, Хемингуэя - не
одновременно, а кусочек оттуда, кусочек отсюда. Всеми ее поступками
руководил единственный резон: "Хочу".
Однажды принесла дорогую ручку с пером.
- Примите, мсье.
- Ты что, с ума сошла?
- Не бойся. Я ее сперла.
- Сперла?!
- Я все краду. А ты не знал?
- Все?!
- Не в лавках, конечно. В универмагах. Не могу удержаться. Да не
переживай ты так.
- Вот еще. - Но я переживал. Стоял как столб с ручкой в руке. Она
усмехнулась.
- Просто хобби.
- Посмотрим, как ты повеселишься, когда тебя засадят на полгода в
Холлоуэй.
Она наливала себе виски.
- Твое здоровье. Ненавижу универмаги. И буржуев, но не всех, только
англиков. Одним выстрелом двух зайцев. Да ладно, расслабься, выше нос. -
Засунула ручку мне в карман. - Вот так. Ты похож на загнанного казуара.
- Дай-ка виски.
Взяв бутылку, я вспомнил, что и она "куплена". Посмотрел на Алисон - та
на сокращение экспорта кадров. После всех этих предисловий я узнал, что
рассчитывать приходится лишь на место школьного учителя английского языка -
это вас не очень пугает?
- Очень, - ответил я.
В конце августа, почти не ожидая результата, я дал объявление, каких
навалом в любой газете: лаконично сообщил, что готов заниматься чем и где
угодно, и получил несколько откликов. Кроме брошюрок с напоминаниями, что
судьба моя в руце Божьей, пришло три трогательных послания от прохиндеев,
жаждущих поправить дела за мой счет. И еще одно, предлагавшее нестандартную
и высокооплачиваемую работу в Танжере (владею ли я итальянским?) {Танжер
считается меккой гомосексуалистов.}, но мое письмо туда осталось без ответа.
Надвигался сентябрь; я начал терять надежду. Скоро, припертый к стенке,
совсем отчаюсь и снова примусь перелистывать тлетворные страницы "Эдьюкейшнл
саплмент" - бесконечный блеклый список бесконечных блеклых занятий. И
однажды утром я вернулся на Дэвис-стрит.
Нет ли у них чего-нибудь в Средиземноморье? Моя знакомая с угрожающей
готовностью ринулась за картотечным ящиком. Сидя в приемной под
кирпично-помидорным
Мэтью Смитом {Мэтью Смит (1870-1959) - художник, близкий к
модернизму.}, я видел себя в Мадриде, в Риме, или в Марселе, или в
Барселоне... даже в Лиссабоне. За границей все иначе: там не будет
учительской, и я вплотную примусь за стихи. Вернулась. Безумно жаль, но
хорошие места уже заняты. Вот все, что осталось. Она показала мне запрос из
Милана. Я покачал головой. Она взглянула сочувственно. - Ну, тогда самое
последнее. Мы его только что напечатали. - Протянула вырезку. -
Школе лорда Байрона (Фраксос, Греция) с октября месяца требуется
младший преподаватель английского языка. Семейных и не имеющих высшего
образования просят не беспокоиться. Знание новогреческого не обязательно.
Жалованье 600 фунтов в год в любом эквиваленте. Контракт заключается на два
года с последующим возобновлением. Плата за питание взимается в начале и в
конце контрактного срока.
Прилагаемый проспект конкретизировал объявление. Фраксос - остров в
Эгейском море, милях в восьмидесяти от Афин. Школа лорда Байрона - "один из
известнейших пансионов Греции, который ориентируется на традиции английского
среднего образования", - отсюда название. Ученикам и преподавателям, похоже,
предоставляются все мыслимые удобства. Учитель дает не более пяти уроков в
день.
- У этой школы великолепная репутация. А сам остров - просто рай
земной.
- Вы что, там бывали?
Ей было лет тридцать. Прирожденная старая дева, до того
непривлекательная, что в своих модных тряпках и обильном макияже выглядит
просто жалкой, будто незадачливая гейша. Нет, она не бывала, но все так
говорят. Я перечитал объявление.
- Что ж так поздно спохватились?
- Ну, если мы правильно поняли, они уже приглашали кого-то. Не через
нас. В итоге - скандал за скандалом. - Я снова заглянул в проспект. -
Вообще-то мы раньше с ними не работали. Так что сейчас просто оказываем им
любезность. - Она искательно улыбнулась; передние зубы явно крупноваты. В
самых утонченных оксфордских традициях я пригласил ее позавтракать.
Дома я заполнил бланк, который она принесла в кафе, сразу же вышел и
опустил его в почтовый ящик. По необъяснимой причуде судьбы, в тот же вечер
я познакомился с Алисон.
Эпоха вседозволенности еще не наступила, и по тем временам я в свои
годы имел, по-моему, солидный любовный опыт. Девушкам - пусть и известного
пошиба - я нравился; у меня была машина - чем тогда мог похвастаться редкий
старшекурсник - и кой-какие деньжата. Я не был уродом; и, что еще важнее,
был сиротой - а любой ходок знает, как безотказно это действует на женщин.
Мой "метод" заключался в том, чтобы произвести впечатление человека со
странностями, циничного и бесчувственного. А потом, словно фокусник -
кролика, я предъявлял им свое бесприютное сердце.
Я не коллекционировал победы, но к концу учебы от невинности меня
отделяла по меньшей мере дюжина девушек. Я не мог нарадоваться на свои
мужские достоинства и на то, что влюбленности мои никогда не затягивались.
Так виртуозы гольфа в душе относятся к игре чуть-чуть свысока. Играешь
сегодня или нет - все равно ты вне конкуренции. Большинство романов я
затевал на каникулах, подальше от Оксфорда, ибо в этом случае начало нового
семестра позволяло под удобным предлогом сбежать с места преступления.
Иногда следовала неделя-другая назойливых писем, но тут я запихивал
бесприютное сердце обратно, вспоминал об "ответственности перед собой и
окружающими" и вел себя как настоящий лорд Честерфилд. Обрывать связи я
научился столь же мастерски, как и завязывать их.
Все это может показаться - да и вправду было - холодным расчетом, но
двигало мной не столько бессердечие как таковое, сколько самолюбивая
уверенность в преимуществах подобного образа жизни. Облегчение, с каким я
бросал очередную девушку, так легко было принять за жажду независимости.
Пожалуй, в мою пользу говорит лишь то, что я почти не врал: прежде чем новая
жертва разденется, считал своим долгом выяснить, сознает ли она разницу
между постелью и алтарем.
Но позже, в Восточной Англии, все перепуталось. Я начал ухаживать за
дочерью одного из старших учителей. Она была красива английской породистой
красотой; как и я, ненавидела захолустье и охотно отвечала мне взаимностью;
я с опозданием понял, что взаимность небескорыстна: меня собирались женить.
Я запаниковал: элементарная телесная потребность грозила сломать мне жизнь.
Я даже едва не капитулировал перед Дженет, круглейшей дурой, которую не
любил и не мог полюбить. С оскоминой вспоминаю бесконечную июльскую ночь
нашего прощания: попреки и завывания в машине на морском берегу. К счастью,
я знал - и она знала, что я знаю, - что она не беременна. В Лондон я ехал с
твердым намерением отдохнуть от женщин.
Большую часть августа в квартире этажом ниже той, которую я снимал на
Рассел-сквер, никто не жил, но как-то в воскресенье до меня донеслись шаги,
хлопанье дверей, потом музыка. В понедельник я встретил на лестнице двух
девушек, не пробудивших во мне энтузиазма, и, спускаясь, отметил, что в
разговоре они произносят открытое "е" как закрытое - на австралийский манер.
И вот наступил вечер того дня, когда я завтракал с мисс Спенсер-Хейг - вечер
пятницы.
Часов в шесть в дверь постучали. Это была та из виденных мною девушек,
что покоренастее.
- Ой, привет. Меня зовут Маргарет. Я внизу живу. - Я пожал ее
протянутую руку. - Очень приятно. Слушай, у нас тут выпивон намечается. Не
присоединишься?
- Понимаешь, я бы с радостью, но...
- Все равно не уснешь - шуму будет!
Обычное дело: лучше уж пригласить, чем потом извиняться за неудобство.
Помедлив, я пожал плечами.
- Спасибо. Приду.
- Отлично. В восемь, ладно? - Она пошла вниз, но обернулась. - С
девушкой придешь или как?
- Я сейчас один.
- Ничего, мы тебе что-нибудь подыщем. Пока.
И ушла. Лучше бы я не соглашался.
Услышав, что народ собирается, я выждал немного и спустился, надеясь,
что все уродины - а они всегда приходят первыми - уже распределены. Дверь
была нараспашку. Я пересек маленькую прихожую и встал в дверях комнаты,
держа наготове подарок - алжирское красное. Я пытался отыскать среди гостей
девушек, встреченных на лестнице. Громкие голоса с австралийским акцентом;
шотландец в юбке, несколько уроженцев Карибского бассейна. Компания явно не
в моем вкусе, и я уже собирался потихоньку смыться, как вдруг кто-то вошел и
остановился позади меня.
Девушка примерно моего возраста, с рюкзаком за плечами и с тяжелым
чемоданом. На ней был светлый плащ, мятый и потершийся. Лицо загорело до
черноты; чтобы добиться такого загара, нужно неделями жариться на солнце.
Длинные волосы выгорели почти добела. Смотрелись они непривычно, ведь в моде
была короткая стрижка, девушки вовсю канали под мальчиков; а вокруг этой
витал аромат Германии, Дании - бродяжий дух с налетом извращения, греха.
Отступила в глубину прихожей, подзывая меня. Давно я не видел такой
натянутой, лживой, вымученной улыбки.
- Пожалуйста, отыщите Мегги и позовите ее сюда.
- Маргарет?
Она кивнула. Я продрался сквозь толпу и поймал Маргарет на кухне.
- А, явился. Привет.
- Тебя там зовут. Девушка с чемоданом.
- Здрасьте пожалуйста! - Переглянулась с какой-то женщиной. Запахло
скандалом. Она поколебалась и поставила большую бутылку пива, которую
собралась открывать, на стол. Ее мощные плечи расчистили нам путь назад.
- Алисон! Ты же обещала через неделю.
- У меня деньги кончились. - Бродяжка посмотрела на старшую девушку
бегающим, настороженно-виноватым взглядом. - Пит вернулся?
- Нет. - И, предостерегающе понизив голос: - Но здесь Чарли и Билл.
- Ах, черт. - Оскорбленное достоинство. - Умру, если не приму ванну.
- Чарли ее всю забил пивом, чтоб охладилось.
Загорелая поникла. Тут вмешался я.
- У меня есть ванна. Наверху.
- Да? Алисон, познакомься, это...
- Николас.
- Вы правда позволите? Я только что из Парижа. - С Маргарет она
говорила почти как австралийка, со мной - почти как англичанка.
- Конечно. Я покажу, где это.
- Сейчас, только возьму что-нибудь переодеться.
В комнате ее встретили приветственными возгласами.
- Ото, Элли! Какими судьбами, подружка? Рядом с ней оказались два или
три австралийца, каждого она чмокнула. Маргарет - толстухи всегда
покровительствуют худышкам - живо их растолкала. Алисон вынесла смену
одежды, и мы отправились наверх.
- Господи боже, - сказала она. - Эти австралийцы.
- Где путешествовали?
- Везде. Во Франции. В Испании.
Мы вошли в квартиру.
- Надо выгнать из ванны пауков. Выпейте пока. Вот там.
Когда я вернулся, в руках у нее был бокал с виски. Она снова
улыбнулась, но через силу: улыбка сразу погасла. Я помог ей снять плащ. От
нее шибало французскими духами, концентрированными, как карболка;
светло-желтая рубашка сильно засалилась.
- Вы внизу живете?
- Угу. Вместе снимаем.
Молча подняла бокал. Доверчивые серые глаза - оазис невинности на
продажном лице, словно остервенилась она под давлением обстоятельств, а не
по душевной склонности. Остервенилась и научилась рассчитывать только на
себя, но при этом выглядеть беззащитной. И ее выговор, уже не австралийский,
но еще не английский, звучал то в нос, с оттенком хриплой горечи, то с
неожиданной солоноватой ясностью. Загадка, живой оксюморон.
- Ты один пришел? Ну, в гости?
- Один.
- Держись тогда за меня сегодня, хорошо?
- Хорошо.
- Зайди минут через двадцать, я управлюсь.
- Да я подожду.
- Нет, лучше зайди.
Мы неловко улыбнулись друг другу. Я вернулся в нижнюю квартиру.
Маргарет вскочила. Похоже, она меня дожидалась.
- Николас, тут одна англичаночка очень хочет с тобой познакомиться.
- Боюсь, твоя подружка меня уже застолбила.
Она уставилась на меня, оглянулась по сторонам, вытолкнула меня в
прихожую.
- Слушай, не знаю как объяснить, но... Алисон, она невеста моего брата.
А тут, между прочим, его друзья...
- Ну, и?
- У них с ней старые счеты.
- Опять не понимаю.
- Просто не люблю мордобоя. Мне хватило одного раза. - Я притворился
идиотом. - Она должна быть верна ему, и друзья об этом позаботятся.
- Да у меня и в мыслях нет!
Ее позвали в комнату. Уверенности, что меня удалось вразумить, у нее не
было, но она явно решила, что дальнейшее от нее не зависит.
- Веселая история. Но ты хоть усек, что я сказала?
- Вполне.
Она понимающе взглянула на меня, уныло кивнула и ушла. Я минут двадцать
постоял в прихожей, выскользнул, поднялся на свой этаж. Позвонил. После
долгого перерыва из-за двери донеслось:
- Кто там?
- Двадцать минут прошло.
Дверь открылась. Алисон собрала волосы в пучок и завернулась в
полотенце; шоколадные плечи, шоколадные ноги. Убежала обратно в ванную.
Забулькала вода в сливе. Я крикнул:
- Мне сказали, чтоб я к тебе не клеился.
- Мегги?
- Говорит: не люблю мордобоя.
- Корова гнойная. Может стать моей золовкой.
- Да знаю.
- Изучает социологию. В Лондонском университете. - Молчание. - Уезжаешь
и думаешь, что за это время люди изменятся, а они все те же. Глупо, правда?
- Что ты хочешь этим сказать?
- Подожди минуточку.
Я подождал, и не одну. Наконец она вышла. Простенькое белое платье,
волосы снова распущены. Без косметики она была в десять раз красивее.
Улыбнулась, закусив губу:
- Ну как?
- Королева бала. - Она не отводила глаз, и я смешался. - Спускаемся?
- Налей на донышко.
Я налил как следует. Глядя, как виски течет в бокал, она проговорила:
- Не знаю, почему я боюсь. Почему я боюсь?
- Чего боишься?
- Не знаю. Мегги. Ребят. Землячков своих ненаглядных.
- Тот мордобой вспомнила?
- Господи. Дурость полнейшая. Пришел клевый парень из Израиля, мы
просто целовались. На пьянке. Больше ничего. Но Чарли стукнул Питу, они к
чему-то прицепились и... господи. Ну, знаешь, как это бывает.
Мужская солидарность.
Внизу нас поначалу оттеснили друг от друга. Всем хотелось с ней
поболтать. Я принес выпить и передал ей бокал через чье-то плечо; речь шла о
Канне, о Коллиуре и Валенсии {Упоминание о Коллиуре и Валенсии в связи с
Алисон - прямая отсылка к персонажу предыдущего романа Фаулза "Коллекционер"
Миранде Грей, которая вспоминает о поездке в эти места со своим приятелем
Пирсом.}. В дальней комнате поставили джаз, и я заглянул туда. Темные
силуэты танцующих на фоне окна, за которым - вечерние деревья,
бледно-янтарное небо. Я остро ощущал, как далеки от меня все эти люди. Из
угла робко улыбалась подслеповатая очкастая девушка с безвольным лицом - из
тех доверчивых, начитанных созданий, какие назначены на поругание разным
мерзавцам. Она была без пары, и я понял: это и есть англичаночка, которую
Маргарет приготовила для меня. Губы слишком ярко накрашены; в Англии таких
что воробьев. Отшатнувшись от нее, как от пропасти, я пошел обратно, сел на
пол, взял с полки книжку и притворился, что читаю.
Алисон опустилась на колени рядом со мной.
- Что-то я расклеилась. Вредно пить виски. На-ка. - Это был джин. Она
тоже села на пол, а я покачал головой, думая о бледной англичанке с
вымазанными помадой губами. Алисон хоть настоящая; без затей, но настоящая.
- Молодец, что приехала.
Она хлебнула джина и посмотрела оценивающе.
Я не отставал:
- Читала?
- Будь проще. Книги тут ни при чем. Ты умный, я красивая. Дальше
подсказывать?
Серые глаза издевались. Или молили.
- А Пит?
- Он летчик. - Она назвала известную авиакомпанию. - Бывает редко.
Понял?
- Ну да.
- Сейчас он в Штатах. На переподготовке. - Уставилась в пол, на миг
посерьезнев. - Мегги врет, что я его невеста. Ничего похожего. - Быстрый
взгляд. - Полная свобода рук.
Кого она имела в виду: меня или своего жениха? И что для нее эта
свобода - маска? символ веры?
- Где ты работаешь?
- Когда как. В основном сфера обслуживания.
- В гостинице?
- Не только. - Поморщилась. - Меня тут берут в стюардессы. Потому я и
ездила во Францию и Испанию - практиковаться в языке.
- Сходим куда-нибудь завтра?
На дверной косяк навалился амбал австралиец, лет за тридцать.
- Да ладно, Чарли, - крикнула она. - Он просто уступил мне ванну.
Успокойся.
Медленно кивнув, Чарли погрозил заскорузлым пальцем. Принял
вертикальное положение и, пошатываясь, скрылся.
- До чего мил.
Она разглядывала ладонь.
- Ты вот сидел два с половиной года в японском лагере для
военнопленных?
- Нет. С какой стати?
- Чарли сидел.
- Бедный Чарли.
Мы помолчали.
- Пускай австралийцы жлобы, зато англичане - пижоны.
- Ты не...
- Я над ним издеваюсь, потому что он влюблен в меня, и ему это приятно.
Но другим запрещаю издеваться над ним. В моем присутствии. - Опять молчание.
- Прости.
- Ладно, проехали.
- Так ты ничего не сказала про завтра.
- А ты ничего не сказал про себя.
Постепенно, хоть я и обиделся на преподанный мне урок терпимости, она
заставила меня разговориться: задавала прямые вопросы, а мои попытки
отделаться пустыми фразами пресекала. Я рассказал, что значит быть
генеральским сынком, рассказал об одиночестве - на сей раз гонясь не столько
за тем, чтобы произвести впечатление, сколько за тем, чтоб объяснить
подоходчивей. Мне открылось, во-первых, что за бесцеремонностью Алисон -
знание мужской души, дар виртуозного льстеца и дипломата; и во-вторых, что
ее очарование складывается из прямоты характера и веры в совершенство
собственного тела, в неотразимость своей красоты. Порою в ней проявлялось
нечто антианглийское - достоверное, истовое, неподдельно участливое. Наконец
я умолк. Я чувствовал, что она наблюдает за мной. Выждал мгновение и
посмотрел. Спокойное, задумчивое лицо: ее словно подменили.
- Алисон, ты мне нравишься.
- И ты мне, наверное. У тебя красивые губы. Для пижона.
- Ни разу не был знаком с девушкой из Австралии.
- Англик ты мой.
Осталась гореть лишь тусклая лампа, и парочки, доведенные до нужного
градуса, как обычно бывает, расположились где придется, в том числе и на
полу. Выпивон вступил в заключительную стадию. Мегги куда-то пропала. Чарли
дрых в спальне. Мы танцевали, все теснее прижимаясь друг к другу. Я
поцеловал ее волосы, потом шею; она сжала мне руку и придвинулась еще ближе.
- Пошли наверх?
- Ты иди. Я приду через минуту. - Она выскользнула из моих объятий, и я
пошел к себе. Через десять минут она появилась. Хитровато улыбаясь, стояла в
дверях, в белом, худенькая, невинная, продажная, грубая, нежная, бывалая,
неопытная.
Она вошла, я захлопнул дверь, мы начали целоваться - минуту, две, в
полной темноте, не отходя от порога. Послышались шаги, двойной
требовательный стук. Алисон зажала мне рот ладонью. Снова двойной стук,
снова. Тишина, сердце. Удаляющиеся шаги.
- Иди ко мне, - сказала она. - Иди, иди.
Проснулся я поздно. Она еще спала, выставив голую коричневую спину. Я
приготовил кофе и принес в спальню, где меня встретил прямой холодный взгляд
из-за края покрывала. Я улыбнулся - безрезультатно. Вдруг она отвернулась и
натянула покрывало на голову. Усевшись поближе, я принялся неуклюже
допытываться, в чем дело, но покрывало не поддавалось; наконец мне надоели
эти похлопывания и увещевания, и я решил выпить кофе. Скоро она села,
попросила закурить. И рубаху, какую не жалко. Смотреть на меня она избегала.
Натянула рубашку, сходила в ванную и снова залезла в постель, отмахнувшись
от меня движением головы. Я сел в ногах и стал наблюдать, как она пьет кофе.
- Чем я провинился?
- Знаешь, сколько мужчин у меня было за эти два месяца?
- Пятьдесят?
Она не улыбнулась.
- Если б пятьдесят, я не мучилась бы с выбором профессии.
- Хочешь еще кофе?
- Когда мы вчера познакомились, я уже через полчаса поняла: если лягу с
тобой, значит, я точно развратная.
- Премного благодарен.
- У тебя такие подходцы...
- Какие?
- Как у дефлоратора-маньяка.
- Детский сад да и только.
Молчание.
- Расклеилась я вчера, - сказала она. - Устала. - Окинула меня
взглядом, покачала головой, закрыла глаза. - Извини. Ты клевый. Ты очень
клевый в постели. Только дальше-то что?
- Меня это как-то не волнует.
- А меня волнует.
- Ничего страшного. Лишнее доказательство, что не надо выходить за
этого типа.
- Мне двадцать три. А тебе?
- Двадцать пять.
- Разве ты не чувствуешь, как в тебе что-то схватывается? И уже никогда
не изменится? Я чувствую. До скончания века буду австралийской раззявой.
- Глупости.
- Хочешь, скажу, чем Пит сейчас занимается? Он мне все-все пишет. "В
прошлую среду я взял отгул, и мы весь день фершпилились".
- Что-что?
- Это значит: "Ты тоже спи с кем хочешь". - Она посмотрела в окно. -
Всю весну мы жили вместе. Знаешь, мы притерлись, днем были как брат и
сестра. - Косой взгляд сквозь клубы табачного дыма. - Где тебе понять, что
это такое - проснуться рядом с типом, с которым еще вчера утром не была
знакома. Что-то теряешь. Не то, что обычно теряют девушки. Нет, еще плюс к
тому.
- Или приобретаешь.
- Господи, да что тут можно приобрести? Может, просветишь?
- Опыт. Радость.
- Я говорила, что у тебя красивые губы?
- Не раз.
Она затушила сигарету и откинулась назад.
- Знаешь, почему мне сейчас хотелось зареветь? Потому что я выйду за
него. Как только он вернется, я за него выйду. Большего я не заслуживаю. -
Она сидела, прислонясь к стене, в рубашке, которая была ей велика, тонкая
женщина-мальчик со злобным лицом, глядя на меня, глядя на покрывало,
окутанная безмолвием.
- Это просто черная полоса у тебя.
- Черная полоса начинается, когда я сажусь и задумываюсь. Когда
просыпаюсь и вижу, кто я есть.
- Тысячи девушек скажут тебе то же самое.
- А я - не тысячи. Я - это я. - Она сняла рубашку через голову и снова
зарылась в постель. - Как хоть тебя зовут-то? Я имею в виду фамилию.
- Эрфе. Э-Р-Ф-Е.
- А меня - Келли. Твой папка правда был генерал?
- Правда был.
С несмелой издевкой "козырнув", она протянула загорелую руку. Я
придвинулся.
- Думаешь, я шлюха?
Может, именно тогда, глядя на нее вблизи, я и сделал выбор. И не
сказал, что просилось на язык: да, шлюха, хуже шлюхи, потому что
спекулируешь своей шлюховатостыо, лучше б я послушался твою будущую золовку.
Будь я чуть дальше от нее, на том конце комнаты, чтобы не видеть глаз, у
меня, наверное, хватило бы духу все оборвать. Но этот серый, упорный, вечно
доверчивый взгляд, взыскующий правды, заставил меня солгать.
- Ты мне нравишься. Очень, честное слово.
- Залезай, обними меня. Ничего не делай. Только обними.
Я лег рядом и обнял ее. А потом впервые в жизни занялся любовью с
рыдающей женщиной.
В ту субботу она несколько раз принималась плакать. Около пяти
спустилась к Мегги и вернулась со слезами на глазах. Мегги выгнала ее на все
четыре стороны. Через полчаса к нам поднялась вторая жилица, Энн, из тех
несчастных женщин, у которых от носа до подбородка абсолютно плоское место.
Мегги ушла, потребовав, чтобы в ее отсутствие Алисон собрала вещи. Пришлось
перенести их наверх. Я поговорил с Энн. К моему удивлению, она по-своему -
скупо и рассудительно - сочувствовала Алисон; Мегги явно не желала замечать
художеств братца.
Несколько дней, опасаясь Мегги, которую почему-то воспринимала как
заброшенный, но все еще грозный монумент крепкой австралийской добродетели
на гиблом болоте растленной Англии, Алисон выходила из дому лишь поздно
вечером. Я приносил продукты, мы болтали, спали, любили Друг друга,
танцевали, готовили еду, когда придется, - сами по себе, выпав из времени,
выпав из муторного лондонского пространства, раскинувшегося за окнами.
Алисон всегда оставалась женщиной; в отличие от многих английских
девушек, она ни разу не изменила своему полу. Она не была красивой, а часто
- даже и симпатичной. Но, соединяясь, ее достоинства (изящная мальчишеская
фигурка, безупречный выбор одежды, грациозная походка) как бы возводились в
степень. Вот она идет по тротуару, останавливается переходит улицу,
направляясь к моей машине; впечатление потрясающее. Но когда она рядом, на
соседнем сиденье, можно разглядеть в ее чертах некую незаконченность, словно
у балованного ребенка. А совсем вплотную она просто обескураживала: порой
казалась настоящей уродкой, но всего одно движение, гримаска, поворот
головы, - и уродства как не бывало.
Перед выходом она накладывала на веки густые тени, и, если они
сочетались с обычным для нее мрачным выражением губ, похоже было, что ее
побили; и чем дольше вы смотрели на нее, тем больше вам хотелось самому
нанести удар. Мужчины оглядывались на нее всюду - на улице, в ресторанах, в
забегаловках; и она знала, что на нее оглядываются. Да и я привык наблюдать,
как ее провожают глазами. Она принадлежала к той редкой даже среди красавиц
породе, что от рождения окружена ореолом сексуальности, к тем, чья жизнь
невозможна вне связи с мужчиной, без мужского внимания. И на это клевали
даже самые отчаявшиеся.
Без макияжа понять ее было легче. В ночные часы она менялась, хотя и
тут ее нельзя было назвать простой и покорной. Не угадаешь, когда ей снова
вздумается натянуть свою многозначительную маску, усеянную кровоподтеками.
То страстно отдается, то зевает в самый неподходящий момент. То с утра до
вечера убирает, готовит, гладит, а то три-четыре дня подряд праздно валяется
у камина, читая "Лир", женские журналы, детективы, Хемингуэя - не
одновременно, а кусочек оттуда, кусочек отсюда. Всеми ее поступками
руководил единственный резон: "Хочу".
Однажды принесла дорогую ручку с пером.
- Примите, мсье.
- Ты что, с ума сошла?
- Не бойся. Я ее сперла.
- Сперла?!
- Я все краду. А ты не знал?
- Все?!
- Не в лавках, конечно. В универмагах. Не могу удержаться. Да не
переживай ты так.
- Вот еще. - Но я переживал. Стоял как столб с ручкой в руке. Она
усмехнулась.
- Просто хобби.
- Посмотрим, как ты повеселишься, когда тебя засадят на полгода в
Холлоуэй.
Она наливала себе виски.
- Твое здоровье. Ненавижу универмаги. И буржуев, но не всех, только
англиков. Одним выстрелом двух зайцев. Да ладно, расслабься, выше нос. -
Засунула ручку мне в карман. - Вот так. Ты похож на загнанного казуара.
- Дай-ка виски.
Взяв бутылку, я вспомнил, что и она "куплена". Посмотрел на Алисон - та