Фаулз Джон. Волхв

Пространные примечания, написанные удивительно четким почерком, с
употреблением сложных научных терминов; несколько мастерских зарисовок тушью
и акварелью. Из вежливости просматривая содержимое, я уронил на пол лист
бумаги с засушенным цветком, к которому была прикреплена пояснительная
записка. Скрепка ослабла, и записка упала отдельно. На обороте оказалось
незаконченное письмо: строчки зачеркнуты, но что-то разобрать можно. 6 июня
1951 года - два года назад. "Дорогой г-н Conchis, боюсь, что невероятные
события..." На этом текст обрывался.
Каразоглу я ничего не сказал, а тот ничего не заметил; но в этот момент
я твердо решил наведаться к г-ну Конхису.
Не знаю точно, почему меня вдруг одолело такое любопытство. Частью
из-за того, что любопытного вокруг попадалось мало, из-за надоевшей рутины;
частью - из-за таинственной фразы Митфорда и записки Леверье; а частью -
видимо, большей, - по собственной уверенности, что я имею право на этот
визит. Оба моих предшественника были знакомы с отшельником и не желали о том
распространяться. Теперь, похоже, моя очередь.
А еще на этой неделе я написал Алисон. На конверте указал адрес Энн из
нижней квартиры дома на Рассел-сквер с просьбой переслать письмо Алисон, где
бы та ни находилась. Письмо вышло коротким: о том, что я вспоминаю о ней;
выяснил, что означает "зал ожидания"; и что она может ответить, если
захочет, а не захочет - я не обижусь.
Я понимал, что, живя на Фраксосе, поневоле цепляешься за прошлое. Здесь
так много пространства и молчания, так мало новых лиц, что сегодняшним днем
не удовлетворяешься, и ушедшее видится в десятки раз ближе, чем есть на
самом деле. Вполне вероятно, Алисон вот уже много недель обо мне не
вспоминает, с полудюжиной мужчин успела переспать. И письмо я отправил, как
бросают в море бутылку с запиской - не слишком рассчитывая на ответ.

12

В субботу привычный солнечный ветерок сменился зноем. Наступил сезон
цикад. Их дружный отрывистый стрекот, никогда не достигающий полной
слаженности, режет ухо, но к нему настолько привыкаешь, что, когда они
затихают под струями долгожданного дождика, тишина похожа на взрыв.
Наполненный их пением, сосняк преобразился. Теперь он кишел жизнью, сочился
шумом мелких невидимых движений, нарушающих его кристальную пустоту; ведь,
кроме цицикий, в воздухе трепетали, зудели, жужжали карминнокрылые
кузнечики, толстые шершни, пчелы, комары, оводы и еще тысячи безымянных
насекомых. Кое-где меж деревьями висели тучи назойливых черных мух, и я
спасался от них, подобно Оресту, чертыхаясь и хлопая себя по лбу {В
классическом произведении французской экзистенциалистской литературы, пьесе
Жана-Поля Сартра "Мухи" (на сюжет античного мифа об Оресте) засилье этих
насекомых символизирует "недолжный" образ жизни.}.
Я вновь поднялся на водораздел. Жемчужно-бирюзовое море,
пепельно-синие, безветренные горы материка. Вокруг Бурани сияла зелень
сосновых крон. На галечный берег неподалеку от часовни я вышел около
полудня. Ни души. Никаких вещей в скалах я не обнаружил, и чувства, что за
мной наблюдают, не возникало. Я искупался, перекусил: черный хлеб, окра
{Огородное растение семейства гибискусовых.}, жареный кальмар. Далеко на
юге, пыхтя, тащил вереницу бакенных лодочек пузатый каик - точно утка с
шестью утятами. Когда лодки скрылись за западным краем полуострова, темный
неверный клин поднятой ими волны на нежно-голубой глади моря остался
единственным напоминанием о том, что на свете есть еще кто-то, кроме меня.
Беззвучный лепет искрящейся синей воды на камнях, замершие деревья, мириады
крылатых моторчиков в воздухе, бескрайняя панорама молчания. Я дремал в
сквозной сосновой тени, в безвременье, растворенный в природе Греции.
Тень уползла в сторону, и под прямым солнцем моей плотью овладело
томление. Я вспомнил Алисон, наши любовные игры. Будь она рядом, нагая, мы
занялись бы любовью на подстилке из хвои, окунулись бы и снова занялись
любовью. Меня переполняла горькая грусть, смесь памяти и знания; памяти о
былом и должном, знания о том, что ничего не вернуть; и в то же время
смутной догадки, что всего возвращать и не стоит - например, моих пустых
амбиций или сифилиса, который пока так и не проявился. Чувствовал я себя
прекрасно. Бог знает, что будет дальше; да это и не важно, когда лежишь на
берегу моря в такую чудесную погоду. Достаточно того, что существуешь. Я
медлил, без страха ожидая, пока что-нибудь подтолкнет меня к будущему.
Перевернулся на живот и предался любви с призраком Алисон, по-звериному, без
стыда и укора, точно распластанная на камнях похотливая машина. И, обжигая
подошвы, бросился в воду.
Взобравшись по тропинке, ведущей сквозь кустарник вдоль проволоки, и
миновав облезлые ворота, я опять постоял у загадочной таблички. Поросшая
травой колея петляла, забирала вниз; впереди показался просвет. Вилла,
освещенные стены которой сверкали белизной, стояла ко мне тылом,
отвернувшись к солнцу. Основой постройки, разросшейся в направлении моря,
служил чей-то ветхий домишко. Здание было квадратное, с плоской крышей; углы
фасада огибал ряд стройных колонн. Над колоннадой тянулась длинная терраса.
Выйти на нее можно было через открытые окна второго этажа, доходившие до
пола. С восточной стороны и на задах рядами рос шпажник и низенькие кусты с
яркими алыми и желтыми цветами. Спереди, перпендикулярно берегу,
располагалась длинная засыпанная гравием площадка; за ней склон круто
обрывался к морю. По краям площадки росли две пальмы, заботливо окруженные
белеными каменными оградками. Сосновую рощу проредили, чтобы не мешать
обзору.
Облик виллы привел меня в замешательство. Она слишком напоминала
Лазурный берег, была слишком чужда всему греческому. Белая и роскошная, как
снега Швейцарии, она сковывала, лишала уверенности в себе.
По невысокой лестнице я поднялся на красную плитку боковой колоннады.
Передо мной оказалась запертая дверь с железным молотком в форме дельфина.
Ближние окна плотно зашторены. Я постучал; кафельный пол отозвался лающим
эхом. Никто не открыл. Мы с домом молча ждали, потонув в жужжании насекомых.
Я пошел дальше, обогнул южный угол колоннады. Здесь она расширялась, тонкие
колонны стояли реже; отсюда, из густой тени, над вершинами деревьев, за
морем открывались томные пепельно-лиловые горы... я ощутил то, что французы
называют deja vu, будто когда-то уже стоял на этом самом месте, именно перед
этим арочным проемом, на рубеже тени и пылающего ландшафта... не могу
объяснить точнее.
В центре колоннады были поставлены два старых плетеных стула, стол,
покрытый скатертью с бело-синим национальным орнаментом, на которой
разместились два прибора: чашки, блюдца, большие, накрытые муслином тарелки.
У стены - ротанговая кушетка с подушками; меж высокими окнами со скобы
свисает надраенный колокольчик с выцветшей коричневой кисточкой, привязанной
к языку.
Заметив, что стол накрыт на двоих, я конфузливо замешкался на углу,
чувствуя типично английское желание улизнуть. И тут в дверях бесшумно
возникла чья-то фигура.
Это был Конхис.

13

Я сразу понял, что моего прихода ждали. При виде меня он не удивился,
на лице его появилась почти издевательская улыбочка.
Был он практически лысый, выдубленный загаром, низенький, худой,
неопределенного возраста - то ли шестьдесят, то ли семьдесят; одет во
флотскую голубую рубашку, шорты до колен, спортивные туфли с пятнами соли.
Самым поразительным в его внешности были глаза, темно-карие, почти черные,
зоркие; глаза умной обезьяны с на редкость яркими белками; не верилось, что
они принадлежат человеку.
Молчаливо приветствуя меня, он вскинул левую руку, скользящим шагом
устремился к изгибу колоннады (вежливая фраза застряла у меня в горле) и
крикнул в сторону домика:
- Мария!
В ответ послышалось неясное оханье.
- Меня зовут... - начал я, когда он обернулся.
Но он снова вскинул левую руку, на сей раз - чтобы я помолчал; взял
меня за кисть и подвел к краю колоннады. Его самообладание и порывистая
уверенность ошарашивали. Он окинул взглядом пейзаж, посмотрел на меня. Сюда,
в тень, проникал сладковатый, шафрановый аромат цветов, росших внизу, у
гравийной площадки.
- Хорошо я устроился? По-английски он говорил без акцента.
- Прекрасно. Однако позвольте мне...
Коричневая жилистая рука опять призвала к молчанию, взмахом обведя море
и горы на юге, будто я мог его неправильно понять. Я искоса взглянул на
него. Он был явно из тех, кто мало смеется. Лицо его напоминало бесстрастную
маску. От носа к углам рта пролегали глубокие складки; они говорили об
опытности, властном характере, нетерпимости к дуракам. Слегка не в своем уме
- хоть и безобиден, но невменяем. Казалось, он принимает меня за кого-то
другого. Обезьяньи глаза уставились на меня. Молчанье и взгляд тревожили и
забавляли: он словно пытался загипнотизировать какую-нибудь птичку.
Вдруг он резко встряхнул головой; странный, не рассчитанный на реакцию
жест. И преобразился, точно все происходившее до сих пор было лишь
розыгрышем, шарадой, подготовленной заранее и педантично исполненной с
начала до конца. Я опять потерял ориентировку. Оказывается, он вовсе не
псих. Даже улыбнулся, и обезьяньи глаза чуть не превратились в беличьи.
Повернулся к столу.
- Давайте пить чай.
- Я хотел попросить стакан воды. Это...
- Вы хотели познакомиться со мной. Прошу вас. Жизнь коротка.
Я сел. Второй прибор предназначался мне. Появилась старуха в черной -
от ветхости серой - одежде, с лицом морщинистым, как у индейской скво. Она
косо тащила поднос с изящным серебряным заварным чайником, кипятком,
сахарницей, ломтиками лимона на блюдце.
- Моя прислуга, Мария.
Он что-то сказал ей на безупречном греческом; я разобрал свое имя и
название школы. Не поднимая глаз, старуха поклонилась и составила все на
стол. С ловкостью завзятого фокусника Конхис сдернул с тарелки лоскут
муслина. Под ним были сандвичи с огурцом. Он разлил чай и указал на лимон.
- Откуда вы меня знаете, г-н Конхис?
- Мою фамилию лучше произносить по-английски. Через "ч". - Отхлебнул из
чашки. - Когда расспрашивают Гермеса, Зевс не остается в неведении.
- Боюсь, мой коллега вел себя невежливо.
- Вы, без сомнения, все обо мне выяснили.
- Выяснил немногое. Но тем великодушнее с вашей стороны.
Он посмотрел на море.
- Есть такое стихотворение времен династии Таи. - Необычный горловой
звук. - "Здесь, на границе, листопад. И хоть в округе одни дикари, а ты - ты
за тысячу миль отсюда, две чашки всегда на моем столе".
- Всегда? - улыбнулся я.
- Я видел вас в прошлое воскресенье.
- Так это вы оставили внизу вещи?
Кивнул.
- И сегодня утром тоже видел.
- Надеюсь, я не помешал вам купаться.
- Вовсе нет. Мой пляж там. - Махнул рукой в направлении гравийной
площадки. - Мне нравится быть на берегу в одиночестве. Вам, как я понимаю,
тоже. Ну хорошо. Ешьте сандвичи.
Он подлил мне заварки. Крупные чайные листья были разорваны вручную и
пахли дегтем, как все китайские сорта. На второй тарелке лежало курабье -
сдобное печенье конической формы, обсыпанное сахарной пудрой. Я и позабыл,
как вкусен настоящий чай; меня понемногу охватывала зависть человека,
живущего на казенный счет, обходящегося казенной едой и удобствами, к
вольному богатству власть имущих. Сходное чувство я испытал когда-то за
чаепитием у старого холостяка преподавателя в колледже Магдалины; та же
зависть к его квартире, библиотеке, ровному, выверенному, расчисленному
бытию.
Попробовав курабье, я одобрительно кивнул.
- Вы не первый англичанин, который оценил стряпню Марии.
- А первый - Митфорд? - Цепкий взгляд. - Я виделся с ним в Лондоне.
Он подлил чаю.
- Ну и как вам капитан Митфорд?
- Не в моем вкусе.
- Он рассказывал обо мне?
- Самую малость. Ну, что... - Он не отводил глаз. - Сказал, что
поссорился с вами.
- Общение с капитаном Митфордом доводило меня до того, что я начинал
стыдиться своего английского происхождения.
А я-то решил, что раскусил его; во-первых, его выговор казался хоть и
правильным, но старомодным, точно в последний раз он был в Англии много лет
назад; да и наружность у него как у иностранца. Он был до жути - будто
близнец - похож на Пикассо; десятилетия жаркого климата придали ему черты
обезьяны и- ящерицы: типичный житель Средиземноморья, ценящий лишь голое
естество. Секреция шимпанзе, психология пчелиной матки; воля и опыт столь же
развиты, как врожденные задатки. Одевался он как попало; но самолюбование
принимает и другие формы.
- Не знал, что вы из Англии.
- Я жил там до девятнадцати лет. Теперь я натурализовавшийся грек и
ношу фамилию матери. Моя мать была гречанкой.
- А в Англии бываете?
- Редко. - Он быстро сменил тему. - Нравится вам мой дом? Я его сам
спроектировал и выстроил. Я огляделся.
- Завидую вам.
- А я - вам. У вас есть самое главное, молодость. Все ваши обретения
впереди.
Он произнес это без унизительной дедушкиной улыбки, которой обычно
сопровождаются подобные банальности; серьезное выражение лица не оставляло
сомнении: он хочет, чтобы его понимали буквально.
- Хорошо. Я покину вас на несколько минут. А потом прогуляемся. - Я
поднялся следом, но он махнул рукой: сидите. - Доедайте печенье. Марии будет
приятно. Прошу вас.
Он вышел из тени, раскинул руки, растопырил пальцы и, сделав мне
очередной ободряющий знак, скрылся в комнате. Со своего места я мог
различить внутри край обитого кретоном дивана, вазу с мелочно-белыми цвeтaми
на столике. Стена напротив двери от пола до потолка увешана книжными
полками. Я стащил еще курабье. Солнце клонилось к горам, у их пепельных,
тенистых подножий лениво блестело море. И тут я вздрогнул: раздалась
старинная музыка, быстрое арпеджио, слишком четкое, какое не могло
доноситься из радиоприемника или проигрывателя. Я перестал жевать, гадая,
что за сюрприз мне приготовили.
Короткий перерыв - не для того ли, чтоб я поломал голову? Затем -
мерный и гулкий звук клавикордов. Поколебавшись, я решил остаться на месте.
Сперва он играл быстро, потом перешел на медленный темп; раз-другой осекся,
чтобы повторить музыкальную фразу. Молча прошла через колоннаду старуха, не
взглянув на меня, хотя я указал на остатки печенья и неуклюже выразил свое
восхищение; хозяин-отшельник явно предпочитал немых слуг. Музыка лилась из
дверного проема, обнимала меня, растворялась в солнечном свете за арками. Он
прервался, повторил последний фрагмент и закончил играть - так же внезапно,
как начал. Дверь закрылась, наступила тишина. Прошло пять минут, десять.
Солнце подползло ко мне по красному настилу.
Все-таки нужно было войти; я обидел его. Но тут он показался в дверях:
- Я не спугнул вас?
- Ни в коем случае. Это Бах?
- Телеман.
- Вы отлично играете.
- Играл когда-то. Но неважно. Пойдемте. - В нем чувствовалась
нездоровая порывистость; он словно желал отделаться - не только от меня, но
и от течения времени. Я поднялся.
- Надеюсь как-нибудь еще вас послушать. - Он слегка наклонил голову,
точно не замечая моей навязчивости. - В этой глуши так скучаешь без музыки.
- Только без музыки? - И продолжал, не давая ответить: - Пойдемте же.
Просперо покажет вам свои владения.
Спускаясь за ним на гравийную площадку, я сказал:
- У Просперо была дочь.
- У Просперо было много придворных. - Сухо посмотрел на меня. - И
далеко не все молоды и прекрасны, г-н Эрфе.
Вежливо улыбнувшись, я решил, что он намекает на события войны, и после
паузы спросил:
- Вы здесь один живете?
- Для кого один. А для кого и нет, - с мрачным высокомерием сказал он,
глядя прямо перед собой. То ли чтобы запутать меня еще больше, то ли потому,
что чужим ответ знать не полагалось.
Он несся вперед, то и дело тыкая пальцем по сторонам. Показал мне свой
огородик; огурцы, миндаль, пышная мушмула, фисташки. С края огорода виднелся
залив, где я загорал час назад.
- Муца.
- Не слышал, чтоб его так называли.
- Албанское слово. - Он постучал по носу. - "Нюхало". По форме той вон
скалы.
- Не слишком поэтичное имя для такого чудесного пляжа.
- Албанцы были пиратами, а не поэтами. Этот мыс они называли Бурани.
Двести лет назад на их жаргоне это означало "тыква". И "череп". - Он пошел
дальше. - Смерть и вода.
Догнав его, я спросил:
- А что это за табличка у ворот? "Salle d'attenter.
- Ее повесили немецкие солдаты. Во время войны они выселили меня из
Бурани.
- Но почему именно эту?
- Кажется, их перевели сюда из Франции. Они скучали в этой дыре. -
Обернувшись, он заметил, что я улыбаюсь.
- Да-да. От немцев и такого элементарного юмора трудно ожидать. Я бы не
решился искалечить реликтовое дерево.
- Вы хорошо знаете Германию?
- Германию нельзя знать. Можно только мириться с ее существованием.
- А Бах? С ним так тяжело смириться?
Он остановился.
- Я не сужу о народе по его гениям. Я сужу о нем по национальным
особенностям. Древние греки умели над собой смеяться. Римляне - нет. По той
же причине Франция - культурная страна, а Испания - некультурная. Поэтому я
прощаю евреям и англосаксам их бесчисленные недостатки. И поэтому, если б
верил в бога, благодарил бы его за то, что во мне нет немецкой крови.
В конце сада стояла покосившаяся беседка, оплетенная бугенвиллеей и
вьюнком. Он пригласил меня внутрь. В тени у выступа скалы на пьедестале
возвышался бронзовый человечек с чудовищно большим торчащим фаллосом. Руки
тоже были воздеты - жестом, каким стращают детишек; на губах самозабвенная
ухмылка сатира. Несмотря на небольшой рост
- около восемнадцати дюймов - фигурка внушала первобытный ужас.
- Знаете, кто это? - Он подошел вплотную ко мне.
- Пан?
- Приап. В древности такой стоял в любом саду. Отпугивал воров и
приносил урожай. Их делали из грушевого дерева.
- Где вы его нашли?
- Заказал. Пойдемте. - Он говорил "Пойдемте", как греки погоняют ослов;
позже я с неприятным удивлением понял, что он обращался со мной будто с
батраком, которого знакомят с будущим местом работы.
Мы вернулись к дому. Отсюда, начинаясь от центра колоннады, к берегу
вела широкая, крутая, извилистая тропа.
В пляж вдавалась бухточка; вход в нее, не больше пятидесяти футов
шириной, обрамляли скалы. Кончис выстроил здесь крохотный причал, к которому
была привязана розово-зеленая лодочка - низенькая, с подвесным мотором,
каких много на острове. Дальше на берегу виднелась неглубокая яма; канистры
с бензином. И маленькая насосная установка - от нее по скале поднималась
труба.
- Хотите искупаться?
Мы стояли на причале.
- Я забыл плавки.
- Можно и нагишом. - У него был вид шахматиста, сделавшего удачный ход.
Я вспомнил, как Димитриадис прохаживался на тему английских попочек;
вспомнил Приапа. Может, вот она, разгадка: Кончис - всего-навсего старый
гомик?
- Что-то не хочется.
- Дело ваше.
Спустившись на пляж, мы сели на вытащенное из воды бревно.
Я закурил, посмотрел на Кончиса; попытался определить, что же он за
человек. Мне было как-то не по себе. Не только потому, что на мой
"необитаемый" остров вторгся некто, бегло говорящий по-английски, несомненно
образованный, повидавший свет - чуть не за одну ночь вырос на бесплодной
почве, как причудливый цветок. И не только потому, что он оказался не тем,
каким я себе его представлял. Нет, я чувствовал, что в прошлом году здесь и
в самом деле случилось что-то таинственное, о чем Митфорд по непонятной и
деликатной причине умолчал. В воздухе витала двусмысленность; нечто смутное,
непредсказуемое.
- Каким ветром вас занесло сюда, г-н Кончис?
- Не обидитесь, если я попрошу вас не задавать вопросов?
- Конечно, нет.
- Хорошо.
Допрыгался! Я прикусил губу. Будь на моем месте кто-нибудь другой, я
первый посмеялся бы над ним.
Тени сосен, росших справа на утесе, верхушками коснулись воды; над
миром простерся покой, абсолютный покой; насекомые угомонились, гладь моря
застыла, как зеркало. Он молча сидел, положив руки на колени и, видимо,
совершая дыхательные упражнения. Не только возраст, но и все остальное в нем
было трудноопределимо. Внешне он проявлял ко мне мало интереса, но наблюдал
исподтишка; наблюдал, даже глядя в противоположную сторону, и выжидал. Это
началось сразу: он оставался безучастен, но наблюдал и ждал. Мы молчали,
будто были так давно знакомы, что понимали друг друга без слов; и, как ни
удивительно, это молчание гармонировало с безветрием дикой природы. Тишина
была нарочита, но не казалась неловкой.
Вдруг он пошевелился. Вгляделся во что-то на вершине невысокой скалы по
левую руку. Я обернулся. Пусто. Я посмотрел на него.
- Что там?
- Птица.
Молчание.
Я рассматривал его профиль. Сумасшедший? Издевается надо мной? Я опять
попробовал завязать разговор.
- Я так понял, что вы были знакомы с обоими моими предшественниками. -
Он повернулся ко мне со змеиным проворством, но не ответил. - С Леверье, -
не отставал я.
- Кто вам сказал?
Его почему-то пугало, что его обсуждают за глаза. Я рассказал о
записке, и он немного успокоился.
- Он был несчастен здесь. На Фраксосе.
- Митфорд говорил то же самое.
- Митфорд? - Снова обвиняющий взгляд.
- Наверно, ему в школе наболтали.
Заглянул мне в глаза, недоверчиво кивнул. Я улыбнулся, и он покривился
в ответ. Опять эти странные психологические шахматы. Я, похоже, завладел
инициативой, хоть и не понимал почему.
Сверху, из невидимого дома, донесся звон колокольчика. Позвонили
дважды; потом, после паузы, трижды; опять дважды. Сигнал, несомненно, что-то
означал; непонятное напряжение, владевшее этим местом и его хозяином и
странно совпадавшее с глубоким безмолвием пейзажа, обрело звенящий голос.
Кончис сразу поднялся.
- Мне пора. А вам предстоит обратный путь.
На середине склона, где крутая тропка расширялась, была устроена
чугунная скамеечка. Кончис, развивший чрезмерную скорость, с облегчением
уселся на нее. Он тяжело дышал; я тоже. Он прижал руку к сердцу. Я состроил
озабоченное лицо, но он отмахнулся.
- Возраст, возраст. Благовещение наоборот. - Он поморщился. - Близится
смерть.
Мы молча сидели, восстанавливая дыхание. В ажурных прогалах сосен
сквозило желтеющее небо. С запада поднималась дымка. В вышине, замерев над
покоем, клубились редкие клочья вечерних облачков.
- Вы призваны? - тихо произнес он, опять ни с того ни с сего.
- Призван?
- Чувствуете ли вы, что избраны кем-то?
- Избран?
- Джон Леверье считал, что избран богом.
- Я не верю в бога. И, конечно, не чувствую, что избран.
- Вас еще изберут.
Я скептически улыбнулся:
- Спасибо.
- Это не комплимент. Нас призывает случай. Мы не способны призвать сами
себя к чему бы то ни было.
- А избирает кто?
- Случай многолик.
Но тут он встал, хотя на мгновение задержал руку на моем плече, будто
успокаивая: не обращайте внимания. Мы взобрались на утес. На площадке у
боковой колоннады он остановился.
- Ну вот.
- Как я вам благодарен! - Я хотел, чтоб он улыбнулся в ответ,
признавая, что подшутил надо мною; но на его задумчивом лице не было и тени
веселья.
- Ставлю вам два условия. Первое: никому в деревне не говорите, что
познакомились со мной. Это связано с тем, что случилось во время войны.
- Я слышал об этом.
- Что вы слышали?
- Одну историю.
- У этой истории два варианта. Но оставим это. Для них я затворник. Ни
с кем не вижусь. Поняли?
- Конечно. Я никому не скажу.
Я догадался, каково следующее условие: больше не приходить.
- Второе условие: вы появитесь здесь через неделю. И останетесь с
ночевкой, до утра понедельника. Если вас не пугает, что придется встать
рано, чтобы вовремя вернуться.
- Спасибо. Спасибо большое. Буду очень рад.
- Мне кажется, нас ждет много обретений.
- "Мы будем скитаться мыслью"?
- Вы прочли это в книге на берегу?
- А разве вы не хотели, чтоб я прочел?
- Откуда я знал, что вы придете туда?
- У меня было чувство, что за мной наблюдаютю.
В упор наставив на меня темно-карие глаза, он не спешил отвечать.
Бледная тень улыбки.
- А сейчас есть у вас такое чувство?
И снова взгляд его метнулся мне за спину, точно он что-то заметил в
лесу. Я оглянулся. В соснах - никого. Посмотрел на него: шутит? Суховатая
улыбочка еще дрожала на его губах.
- А что, вправду наблюдают?
- Я просто спросил, г-н Эрфе. - Протянул руку. - Если вы почему-либо не
сможете прийти, оставьте у Сарантопулоса записку. Гермес ее заберет. Здесь
она будет на следующее утро.
С осторожностью, которую он начинал мне внушать, я пожал его руку.
Ответное пожатие не имело ничего общего с вежливостью. Крепкая хватка,
вопрошающий взгляд,
- Запомнили? Случайность.
- Наверное, вы правы.
- А теперь идите.
Я через силу улыбнулся. Чушь какая-то - пригласил, а потом отослал
прочь, будто потерял терпение. Подождав продолжения, я холодно поклонился и
поблагодарил за чай. Ответом был столь же холодный кивок. Ничего не
оставалось, как уйти.
Через пятьдесят ярдов я оглянулся. Он не двинулся с места -
полновластный хозяин. Я помахал ему, и он вскинул руки диковинным жреческим
жестом, точно благословляя на древний манер. Когда я обернулся снова - дом
почти скрылся за деревьями, - его уже не было.
Что бы ни таилось в его душе, таких людей я еще не встречал. В этом
поразительном взгляде, в судорожной, испытующей и петляющей манере говорить,
во внезапных оглядках в пустоту светилось нечто большее, чем обычное