Страница:
последнем снимке - грудь во весь объектив, с темным соском, неестественно
набухшим в центре глянцевого листа. Они были слишком навязчивы, чтобы
возбуждать сладострастное чувство.
Захватив лампу, я отправился в ванную, комфортабельную, с богатой
аптечкой. Тщетно поискал признаков пребывания женщины. Вода текла холодная и
соленая; чисто мужские условия.
Вернувшись в спальню, я улегся. Небо в открытом окне светилось бледной
вечерней голубизной, сквозь кроны деревьев едва виднелись первые северные
звезды. Снаружи монотонно, с веберновской нестройностью, но не сбиваясь с
ритма, стрекотали кузнечики. Из домика под окном слышались суета, запах
готовки. На вилле - ни шороха.
Кончис все больше сбивал меня с толку. То держался столь категорично,
что хотелось смеяться, вести себя на английский, традиционно ксенофобский,
высокомерный манер; то, почти против моей воли, внушал уважение - и не
просто как богатей, обладающий завидными произведениями искусства. А сейчас
он напугал меня. То был необъяснимый страх перед сверхъестественным, над
которым я всегда потешался; но меня не оставляло чувство, что позвали меня
сюда не из радушия, а по иной причине. Он собирался каким-то образом
использовать меня. Гомосексуализм тут ни при чем; у него были удобные
случаи, и он их упустил. Да и Боннар, невеста, альбом грудей - нет, дело не
в гомосексуализме.
Я столкнулся с чем-то гораздо более экзотичным. Вы призваны?.. Я
духовидец - все указывало на спиритизм, столоверчение. Возможно, дама с
перчаткой - какой-нибудь медиум. У Кончиса, конечно, нет мелкобуржуазных
амбиций и пропитого говорка, обычных для устроителей "сеансов"; но в то же
время он явно не простой обыватель.
Сделав несколько затяжек, я улыбнулся. В этой убогой комнатушке не
перед кем прикидываться. Ведь на деле я дрожал от предвкушения дальнейших
событий. Кончис - просто случайный посредник, шанс, подвернувшийся в удачный
момент; как некогда, после целомудренного оксфордского семестра, я
знакомился с девушкой и начинал с ней роман, так и здесь намечалось что-то
пикантное. Странным образом сопряженное с проснувшейся во мне тоской по
Алисон. Снова хотелось жить.
В доме стояла смертная тишь, как внутри черепа; но шел 1953 год, я не
верил в бога и уж ни капли - в спиритизм, духов и прочую дребедень. Я лежал,
дожидаясь, пока минует полчаса; и в тот вечер тишина виллы еще дышала скорее
покоем, нежели страхом.
Спустившись в концертную, я не застал там Кончиса, хотя лампа горела.
На столе у очага - поднос с бутылкой узо, кувшином воды, бокалами и блюдом
спелых, иссиня-черных амфисских маслин. Я плеснул себе узо, разбавил, так
что напиток стал мутным и беловатым. Затем, с бокалом в руке, прошелся вдоль
книжных полок. Книги аккуратно расставлены по темам. Два шкафа медицинских
трудов, в основном французских, в том числе немало (что плохо сочеталось со
спиритизмом) исследований по психиатрии, и еще два - по другим отраслям
естествознания; несколько полок с философскими трактатами, столько же - с
книгами по ботанике и орнитологии, чаще английскими и немецкими; остальную
часть библиотеки в подавляющем большинстве составляли автобиографии и
биографии. Пожалуй, не одна тысяча. Они были подобраны без видимого
принципа: Вордсворт, Май Уэст, Сен-Симон, гении, преступники, святые,
ничтожества. Безликая пестрота, как в платной читалке.
За клавикордами, под окном, помещалась низенькая стеклянная горка с
античными вещицами. Ритон в виде человеческой головы, килик с черным
рисунком; на другом конце - краснофигурная амфорка. На крышке стояли еще три
предмета: фотография, часы XVIII столетия и табакерка белой финифти. Я
обошел тумбу, чтоб поближе рассмотреть греческую утварь. Рисунок на
внутренней стороне неглубокого килика потряс меня. Он изображал женщину с
двумя сатирами и был крайне непристоен. Роспись амфоры также не решился бы
выставить на обозрение никакой музей.
Потом я наклонился к часам. Корпус из золоченой бронзы, эмалевый
циферблат. В центре - голый розовый купидончик; часовая стрелка крепилась к
его бедрам, и закругленный набалдашник не оставлял сомнений в том, что она
призвана обозначать. Цифр на часах не было, вся правая половина зачернена, и
на ней белым написано "Сон". На другой, белой половине черными аккуратными
буквами выведены потускневшие, но еще различимые слова: на месте цифры 6 -
"Свидание", 8 - "Соблазн", 10 - "Восстание", 12 - "Экстаз". Купидон
улыбался; часы стояли, и его мужской атрибут косо застыл на восьми. Я открыл
невинную белую табакерку. Под крышкой разыгрывалась та же, только решенная в
манере Буше, сцена, которую некий древний грек изобразил двумя тысячелетиями
ранее на килике.
Между двумя этими произведениями Кончис (руководствуясь извращенностью
ли, чувством юмора или просто дурным вкусом - я так и не смог решить)
поместил второй снимок эдвардианской девушки, своей умершей невесты.
Ее живые, смеющиеся глаза глядели на меня из овальной серебряной рамки.
Поразительно белую кожу и чудесную шею подчеркивало пошлое декольте, талию,
как белую туфлю, перехватывала обильная шнуровка. На ключице кричащий черный
бант. Она казалась совсем юной, будто впервые надела вечернее платье; на
этом снимке ее черты не были такими тяжеловесными; скорее изысканными, с
печатью беды и стыдливой радости, что ее определили в царицы этой
кунсткамеры.
Наверху хлопнула дверь, я обернулся. Портрет работы Модильяни уставился
на меня с неприкрытой злобой, так что я выскользнул под колоннаду, где меня
через минуту и нашел Кончис. Он переоделся в светлые брюки и темную
шерстяную куртку. Молча приветствовал меня, стоя в нежном свете, льющемся из
комнаты. Горы, туманные и черные, как пласты древесного угля, едва
различались вдали, за ними еще не угасло закатное зарево. Но над головой - я
наполовину спустился к гравийной площадке - высыпали звезды. Они блистали не
так яростно, как в Англии; умиротворенно, точно плавали в прозрачном масле.
- Спасибо за чтение на сон грядущий.
- Если в шкафах вас что-нибудь заинтересует сильнее, возьмите. Прошу
вас.
Из темного леса у восточной стороны дома донесся странный крик.
Вечерами в школе я уже слышал его, и сперва мне чудилось, что это вопли
какого-нибудь деревенского придурка. Высокий, с правильными интервалами.
Кью. Кью. Кью. Будто пролетный, безутешный кондуктор автобуса.
- Моя подруга кричит, - сказал Кончис. Мне было пришла абсурдная,
пугающая мысль, что он имеет в виду женщину с перчаткой. Я представил, как
она в своих аристократических одеяниях несется по лесу, тщетно призывая Кью.
В ночи опять закричали, жутко и бессмысленно. Кончис не спеша досчитал до
пяти, и крик повторился, не успел он поднять руку. Снова до пяти, и снова
крик.
- Кто это?
- Otus scops. Сплюшка. Махонькая. Сантиметров двадцать. Вот такая.
- У вас много книг о птицах.
- Интересуюсь орнитологией.
- И медицину изучали?
- Изучал. Давным-давно.
- А практиковали?
- Только на самом себе.
Далеко в море, на востоке, сияли огни афинского парохода. Субботними
вечерами он совершал рейс на юг, к Китире. Дальний корабль, вместо того
чтобы напоминать о повседневности, казалось, лишь усиливал затерянное,
тайное очарование Бурани. Я решился.
- Что вы имели в виду, когда сказали, что вы духовидец?
- А вы как думаете, что?
- Спиритизм?
- Инфантилизм.
- С моей стороны?
- Естественно.
Его лицо еле различалось в темноте. В свете лампы, падающем из открытой
двери, он видел меня лучше, ибо во время разговора я повернулся к фасаду.
- Вы так и не ответили.
- Подобная реакция характерна для вашего века с его пафосом
противоречия; усомниться, опровергнуть. Никакой вежливостью вы это не
скроете. Вы как дикобраз. Когда иглы этого животного подняты, оно не
способно есть. А если не ешь, приходится голодать. И щетина ваша умрет, как
и весь организм.
Я покачал бокалом с остатками узо:
- Это ведь и ваш век, не только мой.
- Я провел много времени в иных эрах.
- Читая книги?
- Нет, на самом деле.
Сова опять принялась кричать - равные, мерные промежутки. В соснах
сгущалась мгла.
- Перевоплощение?
- Ерунда.
- В таком случае... - Я пожал плечами.
- Человеку не дано раздвинуть рамки собственной жизни. Так что остается
единственный способ побывать в иных эрах.
Я поразмыслил.
- Сдаюсь.
- Чем сдаваться, посмотрели бы вверх. Что там?
- Звезды. Космос.
- А еще? Вы знаете, что они там. Хоть их и не видно.
- Другие планеты?
Я повернулся к нему. Он сидел неподвижно - темный силуэт. По спине
пробежал холодок. Он прочел мои мысли.
- Я сумасшедший?
- Вы ошибаетесь.
- Нет. Не сумасшедший и не ошибаюсь.
- Вы... летаете на другие планеты?
- Да. Я летаю на другие планеты.
Поставив бокал, я вытащил сигарету и закурил, прежде чем задать
следующий вопрос.
- Физически?
- Я отвечу, если вы объясните, где кончается физическое и начинается
духовное.
- И у вас... э-э... есть доказательства?
- Бесспорные. - Он сделал паузу. - Для тех, кто достаточно умен, чтоб
оценить их.
- Это вы и подразумеваете под призванием и духовидением?
- И это тоже.
Я умолк, поняв, что необходимо наконец выбрать линию поведения. Во мне,
несмотря на определенный опыт общения с ним, крепла инстинктивная
враждебность; так вода в силу естественных законов отталкивает масло. Лучше
всего, пожалуй, вежливый скепсис.
- И вы... так сказать, летаете... с помощью телепатии, что ли?
Не успел он ответить, как под колоннадой раздалось вкрадчивое шарканье.
Подойдя к нам, Мария поклонилась.
- Сас эвхаристуме, Мария. Ужин готов, - произнес Кончис.
Мы встали и отправились в концертную. Опуская бокал на поднос, он
заметил:
- Не все можно объяснить словами.
Я отвел глаза.
- В Оксфорде нам твердили, что если словами не выходит, другим путем и
пробовать нечего.
- Очень хорошо. - Улыбка. - Разрешите называть вас Николасом.
- Конечно. Пожалуйста.
Он плеснул в бокалы узо. Мы подняли их и чокнулись.
- Эйсийя сас, Николас.
- Сийя.
Но и тут у меня осталось сильное подозрение, что пьет он вовсе не за
мое здоровье.
В углу террасы поблескивал стол - чинный островок стекла и серебра
посреди мрака. Горела единственная лампа, высокая, с темным абажуром; падая
отвесно, свет сгущался на белой скатерти и, отраженный, причудливо, как на
полотнах Караваджо, выхватывал из темноты наши лица.
Ужин был превосходен. Рыбешки, приготовленные в вине, чудесный
цыпленок, сыр с пряным ароматом трав и медово-творожный коржик, сделанный,
если верить Кончису, по турецкому средневековому рецепту. Вино отдавало
смолой, точно виноградник рос где-то в гуще соснового леса - не в пример
гнилостно-скипидарному пойлу, какое я пробовал в деревне. За едой мы почти
не разговаривали. Ему это явно было по душе. Если и обменивались
замечаниями, то о кушаньях. Он ел медленно и очень мало, и я все подмел за
двоих.
На десерт Мария принесла кофе по-турецки в медном кофейнике и убрала
лампу, вокруг которой уже вилась туча насекомых. Заменила ее свечой. Огонек
ровно вздымался в безветренном воздухе; назойливые мотыльки то и дело
метались вокруг, опаляли крылья, трепетали и скрывались из глаз. Закурив, я,
как Кончис, повернул стул к морю. Ему хотелось помолчать, и я набрался
терпения.
Вдруг по гравию зашуршали шаги. Они удалялись в сторону берега. Сперва
я решил, что это Мария, хоть и непонятно было, что ей понадобилось на пляже
в такой час. Но сразу сообразил, что шаги не могут быть ее шагами, как и
перчатка не могла принадлежать к ее гардеробу.
Легкая, быстрая, осторожная поступь, словно кто-то боится, что его
услышат. С подобной легкостью мог бы идти какой-нибудь ребенок. С моего
места заглянуть за перила не получалось. Кончис смотрел в темноту, будто
звук шагов был в порядке вещей. Я осторожно подался вперед и вытянул шею. Но
шаги уже стихли. На свечу со страшной скоростью наскакивала большая бабочка,
упорно и неистово, будто леской привязанная к фитилю. Кончис нагнулся и
задул пламя.
- Посидим в темноте. Вы не против?
- Вовсе нет.
Мне пришло в голову, что это и вправду мог быть ребенок. Из хижины, что
стоят в восточной бухте; должно быть, приходил помочь Марии по хозяйству.
- Надо объяснить вам, почему я здесь поселился.
- Отличная резиденция. Вам просто повезло.
- Конечно. Но я не о планировке. - Он помолчал, подбирая точные слова.
- Я приехал на Фраксос, чтобы снять дом. Летний дом. В деревне мне не
понравилось. Не люблю жить на северных побережьях. Перед отъездом я нанял
лодочника - обогнуть остров. Ради удовольствия.
Когда я решил искупаться, он случайно причалил к Муце. Случайно
проговорился, что наверху есть старая хижинка. Я случайно поднялся на мыс.
Увидел домик: ветхие стены, каменная осыпь под тернистым плющом. Было жарко.
Восемнадцатое апреля 1928 года, четыре часа дня.
Он опять умолк, словно дата заставила его задуматься; готовил меня к
новому своему облику, к новому повороту.
- Лес тогда был гуще. Моря не видно. Я стоял на прогалине, вплотную к
руинам. Меня сразу охватило чувство, что это место ожидало меня. Ожидало всю
мою жизнь. Стоя там, я понял, кто именно ждал, кто терпел. Я сам. И я, и
домик, и этот вечер, и мы с вами - все от века пребывало здесь, точно
отголоски моего прихода. Будто во сне я приближался к запертой двери, и
вдруг по волшебному мановению крепкая древесина обернулась зеркалом, и я
увидел в нем самого себя, идущего с той стороны, со стороны будущего. Я
пользуюсь метафорами. Вы их понимаете?
Я кивнул, но неохотно, ибо понимал с трудом; ведь во всем, что он
говорил и делал, я искал признаки драматургии, отточенный расчет. О приезде
в Бурани он рассказывал не как о действительном случае, но в манере, в какой
автор сочиняет вставную историю там, где этого требует сюжет пьесы.
- Я сразу решил, что поселюсь тут, - продолжал он. - Я не мог идти
дальше. Только здесь, в этой точке, прошлое сливалось с будущим. И я
остался. Вот и сегодня я здесь. И вы здесь.
Искоса взглянул на меня сквозь темноту. Я помедлил; похоже, в
заключительную фразу он вложил особый смысл.
- Это тоже входит в понятие духовидения?
- Это входит в понятие случайности. В жизни каждого из нас наступает
миг поворота. Оказываешься наедине с собой. Не с тем, каким еще станешь. А с
тем, каков есть и пребудешь всегда. Вы слишком молоды, чтобы понять это. Вы
еще становитесь. А не пребываете.
- Возможно.
- Не "возможно", а точно.
- А если проскочишь этот... миг поворота? - Но мнето казалось, что в
моей жизни такой миг уже был: лесное безмолвие, гудок афинского парохода,
черный зев ружейного дула.
- Сольешься с массой. Лишь немногие замечают, что миг настал. И ведут
себя соответственно.
- Призванные?
- Призванные. Избранники случая. - Его стул скрипнул. - Посмотрите-ка.
Лучат рыбу. - Вдали, у подножья гор, в густой тени, дрожала зыбкая пелена
рубиновых огоньков. Я не понял, просто ли он на них указывает или рыбачьи
фонарики должны обозначать призванных.
- Вы иногда маните и бросаете, г-н Кончис.
- Скоро исправлюсь.
- Надеюсь, что так.
Он еще помолчал.
- Вам не кажется, что мои слова значат для вас больше, чем обычная
болтовня?
- Несомненно.
Снова пауза.
- Не нужно вежливости. Вежливость всегда скрывает боязнь взглянуть в
лицо иной действительности. Я сейчас скажу нечто, что вас может покоробить.
Я знаю о вас такое, чего вы сами не знаете. - Он помедлил, словно, как в
прошлый раз, давал мне время подготовиться. - Вы тоже духовидец, Николас.
Хоть сами уверены в обратном. Но я-то знаю.
- Да нет же. Правда нет. - Не получив ответа, я продолжал: - Но
любопытно послушать, почему вы так считаете.
- Мне открылось.
- Когда?
- Предпочел бы не говорить.
- Как же так? Вы ведь не объяснили, что именно подразумеваете под этим
словом. Если просто способность к наитию - тогда, надеюсь, я действительно
духовидец. Но, по-моему, вы имели в виду нечто другое.
Снова молчание, будто для того, чтоб я расслышал резкость собственного
тона.
- Вы ведете себя так, точно я обвинил вас в преступлении. Или в пороке.
- Простите. Но я ни разу не общался с духами. - И простодушно добавил:
- Я вообще атеист.
- Разумный человек и должен быть либо агностиком, либо атеистом, -
терпеливо, но твердо сказал он. - И дрожать за свою шкуру. Это необходимые
черты развитого интеллекта. Но я говорю не о боге. Я говорю о науке. - Я
промолчал. Его голос стал еще тверже. - Очень хорошо. Я усвоил, что вы... не
считаете себя духовидцем.
- Теперь вам ничего не остается, как рассказать то, что обещали.
- Я только хотел предостеречь вас.
- Это вам удалось.
- Подождите минутку.
Он отправился к себе. Поднявшись, я подошел к изгибу перил, откуда
открывался широкий обзор. Виллу обступали молчаливые, еле различимые в
звездном свете сосны. Полный покой. Высоко в северной части неба гудел
самолет - третий или четвертый ночной самолет, который я слышал за все
время, проведенное на острове. Я представил себе Алисон, везущую меж
пассажирских кресел тележку с напитками. Как и огни далекого парохода, этот
слабый гул не уменьшал, а подчеркивал затерянность Бурани. На меня нахлынула
тоска по Алисон, ощущение, что я, возможно, потерял ее навсегда; я словно
видел ее вблизи, держал ее руку в своей; она дышала живым теплом, утраченным
идеалом обыденности. Рядом с ней я всегда чувствовал себя защитником; но той
ночью в Бурани подумал, что на деле, наверное, она меня защищала - или
защитила бы, коли пришлось.
Тут вернулся Кончис. Подошел к перилам, глубоко вздохнул. Небо, море,
звезды - целое полушарие вселенной раскинулось перед нами. Гул самолета
стихал. Я закурил - Алисон в такой миг тоже бы закурила.
- По-моему, в шезлонгах будет удобнее.
Мы приволокли с дальнего конца террасы летние соломенные кресла.
Откинулись, задрав ноги. И сразу я ощутил, как пахнет плетеный подголовник -
тем же слабым старомодным запахом, что полотенце и перчатка. Аромат явно не
имел отношения ни к Кончису, ни к Марии. Иначе я почувствовал бы его,
общаясь с ними. В этом кресле часто сиживала какая-то женщина.
- Долго же придется объяснять вам, что я имел в виду. Нужно будет
рассказать всю мою жизнь.
- За последние месяцы мне не случалось слышать английскую речь. Разве
что ломаную.
- Я по-французски лучше, чем по-английски, говорю. Но к делу.
Comprendre, c'est tout {Главное - понять смысл (франц.).}.
- "Об одном прошу: занимательней!"
- Чьи это слова?
- Одного английского романиста {Э. М. Форстера. Эта многозначительная
фраза (Only connect...) служит эпиграфом к его роману "Усадьба Говарда".}.
- Зря он так сказал. В литературе занимательность - пошлость.
Я улыбнулся во тьму. Молчание. Сигнальные огни звезд. Он заговорил.
- Как вы уже знаете, отец мой был англичанин. Но дела его - он ввозил
табак и пряности - большей частью протекали в Средиземноморье. Один из его
конкурентов, грек по национальности, жил в Лондоне. В 1892 году в семье
этого грека случилось несчастье. Его старший брат вместе с женой погибли при
землетрясении - там, за хребтом, на той стороне Пелопоннеса. Трое детей
остались сиротами. Младших, мальчиков, отправили в Южную Америку, к другому
брату грека. Старшую, девочку семнадцати лет, доставили в Лондон вести
хозяйство в доме дяди, отцовского конкурента. Тот давно уже овдовел. Она
была красива той особой красотой, какую сообщает гречанкам примесь
итальянской крови. Отец познакомился с ней. Он был гораздо старше, но,
насколько я знаю, неплохо сохранился - а кроме того, бегло говорил
по-гречески. Деловые интересы обоих торговцев с выгодой совпадали. Словом,
сыграли свадьбу... и я появился на свет.
Первое мое сознательное воспоминание - голос поющей матери. В горе ли,
в радости - она всегда напевала. Неплохо владела классическим репертуаром,
играла на фортепьяно, но мне-то лучше запомнились греческие народные напевы.
Их она заводила в минуты грусти. Помню, много лет спустя она рассказала мне,
как хорошо подняться на дальний холм и смотреть с вершины, как охряная пыль
медленно возносится к лазурным небесам. Узнав о смерти родителей, она
возненавидела Грецию черной ненавистью. Покинула ее, чтоб никогда не
вернуться. Как многие греки. И, как многие, с трудом переносила изгнание.
Такова судьба тех, кто рожден в этом краю, прекраснее и жесточе которого нет
на земле.
Мать пела - и музыка была в моей жизни, сколько я себя помню, главным.
Начинал я как вундеркинд. В первый раз выступил перед публикой в девять лет
и принят был весьма благожелательно. Но по другим предметам успевал плохо.
Не из-за тупости - по крайней лени. Знал одну лишь обязанность:
совершенствоваться в фортепьянной игре. Чувство долга, как правило,
немыслимо без того, чтобы принимать скучные вещи с энтузиазмом, а в этом
искусстве я так и не преуспел.
К счастью, музыку мне преподавал замечательный человек - Шарль-Виктор
Брюно. Он не избежал многих обычных недостатков своего ремесла. Кичился
собственной методой, своими учениками. К бездарным относился с убийственным
сарказмом, к талантливым - с ангельским терпением. Но музыкальное
образование у него было прекрасное. В те дни это делало его белой вороной.
Большинство исполнителей стремилось лишь к самовыражению. Выработалась
особая манера, с форсированным темпом, с мастеровитым, экспрессивным рубато.
Сегодня так уже не играют. Это при всем желании невозможно. Розентали и
Годовские ушли навсегда. Но Брюно опережал свою эпоху, и многие сонаты
Гайдна и Моцарта я до сих пор воспринимаю лишь в его трактовке.
Но самым удивительным его достижением - подчеркиваю, дело было до
первой мировой - оказалось то, что он одинаково хорошо играл и на
фортепьяно, и на клавикордах: истинная редкость для того времени. К началу
наших занятий фортепьяно он почти забросил. Техника игры на клавикордах
совсем иная. Перестроиться не так легко. Он мечтал основать школу
клавикордистов, где этот профиль определялся бы с самых ранних лет. И
музыканты не должны были быть, как он выражался, des pianistes en costume de
bal masque {Пианистами в маскарадных костюмах (франц.).}.
В пятнадцать лет я пережил то, что сейчас назвали бы нервным срывом.
Брюно слишком загрузил меня. Детские игры я никогда не жаловал. Из школы
сразу домой, а там - музыка до самого вечера. В классе я ни с кем
по-настоящему не сдружился. Возможно, потому, что меня считали евреем. Но
врач сказал, что, когда я оправлюсь, нужно меньше заниматься и больше
гулять. Я скорчил гримасу. Однажды отец принес роскошную книгу о пернатых.
До того я не разбирался даже в самых распространенных видах птиц и не
чувствовал в том нужды. Но идея отца оказалась удачной. Лежа в постели и
разглядывая застывшие картинки, я захотел увидеть живую действительность -
для начала ту, что свистала за окном моей спальни. Сперва я полюбил пение
птиц, затем их самих. Даже чириканье воробьев вдруг показалось таинственным.
А тысячу раз слышанным птичьим трелям, дроздам и скворцам в нашем саду я
внимал как впервые. Позже - ca sera pour un autre jour {Об этом как-нибудь в
другой раз (франц.).} - в погоне за птицами мне было суждено одно странное
приключение.
Вот каким ребенком я был. Праздным, одиноким, да-да, предельно
одиноким. Как это по-английски? Неженкой. Способным к музыке, ни к чему
более. Единственное чадо, отрада родителей. По истечении третьего пятилетия
жизни стало ясно, что я не оправдаю надежд. Брюно понял это раньше меня. И
хотя мы, не сговариваясь, медлили сообщать об этом родителям, я не мог
примириться с очевидным. В шестнадцать тяжело сознавать, что гения из тебя
не выйдет.
Но тут я влюбился.
Я впервые увидел Лилию, когда ей было четырнадцать, а мне - годом
больше, вскоре после моего срыва. Мы жили в Сент-Джонс-вуд. Помните эти
белые особнячки преуспевающих торгашей? Полукруглая подъездная аллея.
Портик. На задах, вдоль всего дома - сад с купой престарелых яблонь и груш.
Неухоженный, но буйный. Под одной из лип я устроил себе "жилье". Однажды -
июнь, кристально ясное небо, знойное, чистое, как здесь, в Греции - я читал
биографию Шопена. Уверен, именно ее. Видите ли, в моем возрасте первые
двадцать лет жизни помнятся свежей, чем вторые... или третьи. Читал и,
понятно, воображал себя Шопеном; рядом лежала новая книга о птицах. 1910
год.
Внезапно из-за кирпичной стены, что отделяет соседний сад от нашего,
слышится шорох. В том доме никто не живет, и я заинтригован. И тут...
появляется голова. Пугливо. Как мышка. Голова девочки. Я затаился в своем
логове, она меня не вдруг увидит, есть возможность ее разглядеть. Она в
солнечном пятне, копна светлых волос закинута за плечи. Солнце клонится к
югу, а волосы ловят его свет, преломляют искристым облаком. Склоненное лицо,
темные глаза, полуоткрытые любопытные губки. Тихая, робкая, а напускает на
себя кураж. Заметила меня. Секунду разглядывает, вся в нестерпимо сияющем
ореоле. Насторожилась, как птичка. Я выпрямляюсь у входа в шалаш, на свет не
выхожу. Ни слов, ни улыбок. В воздухе дрожат немые загадки отрочества. Я
почему-то молчу... но тут кто-то позвал ее.
Чары рассеялись. И опыт детства рассеялся вместе с ними. У Сефериса
есть строчка... кажется, "И полон звезд разломленный гранат". Это сюда
подходит. Она скрылась, я снова уселся, но читать не смог. Подкрался к
набухшим в центре глянцевого листа. Они были слишком навязчивы, чтобы
возбуждать сладострастное чувство.
Захватив лампу, я отправился в ванную, комфортабельную, с богатой
аптечкой. Тщетно поискал признаков пребывания женщины. Вода текла холодная и
соленая; чисто мужские условия.
Вернувшись в спальню, я улегся. Небо в открытом окне светилось бледной
вечерней голубизной, сквозь кроны деревьев едва виднелись первые северные
звезды. Снаружи монотонно, с веберновской нестройностью, но не сбиваясь с
ритма, стрекотали кузнечики. Из домика под окном слышались суета, запах
готовки. На вилле - ни шороха.
Кончис все больше сбивал меня с толку. То держался столь категорично,
что хотелось смеяться, вести себя на английский, традиционно ксенофобский,
высокомерный манер; то, почти против моей воли, внушал уважение - и не
просто как богатей, обладающий завидными произведениями искусства. А сейчас
он напугал меня. То был необъяснимый страх перед сверхъестественным, над
которым я всегда потешался; но меня не оставляло чувство, что позвали меня
сюда не из радушия, а по иной причине. Он собирался каким-то образом
использовать меня. Гомосексуализм тут ни при чем; у него были удобные
случаи, и он их упустил. Да и Боннар, невеста, альбом грудей - нет, дело не
в гомосексуализме.
Я столкнулся с чем-то гораздо более экзотичным. Вы призваны?.. Я
духовидец - все указывало на спиритизм, столоверчение. Возможно, дама с
перчаткой - какой-нибудь медиум. У Кончиса, конечно, нет мелкобуржуазных
амбиций и пропитого говорка, обычных для устроителей "сеансов"; но в то же
время он явно не простой обыватель.
Сделав несколько затяжек, я улыбнулся. В этой убогой комнатушке не
перед кем прикидываться. Ведь на деле я дрожал от предвкушения дальнейших
событий. Кончис - просто случайный посредник, шанс, подвернувшийся в удачный
момент; как некогда, после целомудренного оксфордского семестра, я
знакомился с девушкой и начинал с ней роман, так и здесь намечалось что-то
пикантное. Странным образом сопряженное с проснувшейся во мне тоской по
Алисон. Снова хотелось жить.
В доме стояла смертная тишь, как внутри черепа; но шел 1953 год, я не
верил в бога и уж ни капли - в спиритизм, духов и прочую дребедень. Я лежал,
дожидаясь, пока минует полчаса; и в тот вечер тишина виллы еще дышала скорее
покоем, нежели страхом.
Спустившись в концертную, я не застал там Кончиса, хотя лампа горела.
На столе у очага - поднос с бутылкой узо, кувшином воды, бокалами и блюдом
спелых, иссиня-черных амфисских маслин. Я плеснул себе узо, разбавил, так
что напиток стал мутным и беловатым. Затем, с бокалом в руке, прошелся вдоль
книжных полок. Книги аккуратно расставлены по темам. Два шкафа медицинских
трудов, в основном французских, в том числе немало (что плохо сочеталось со
спиритизмом) исследований по психиатрии, и еще два - по другим отраслям
естествознания; несколько полок с философскими трактатами, столько же - с
книгами по ботанике и орнитологии, чаще английскими и немецкими; остальную
часть библиотеки в подавляющем большинстве составляли автобиографии и
биографии. Пожалуй, не одна тысяча. Они были подобраны без видимого
принципа: Вордсворт, Май Уэст, Сен-Симон, гении, преступники, святые,
ничтожества. Безликая пестрота, как в платной читалке.
За клавикордами, под окном, помещалась низенькая стеклянная горка с
античными вещицами. Ритон в виде человеческой головы, килик с черным
рисунком; на другом конце - краснофигурная амфорка. На крышке стояли еще три
предмета: фотография, часы XVIII столетия и табакерка белой финифти. Я
обошел тумбу, чтоб поближе рассмотреть греческую утварь. Рисунок на
внутренней стороне неглубокого килика потряс меня. Он изображал женщину с
двумя сатирами и был крайне непристоен. Роспись амфоры также не решился бы
выставить на обозрение никакой музей.
Потом я наклонился к часам. Корпус из золоченой бронзы, эмалевый
циферблат. В центре - голый розовый купидончик; часовая стрелка крепилась к
его бедрам, и закругленный набалдашник не оставлял сомнений в том, что она
призвана обозначать. Цифр на часах не было, вся правая половина зачернена, и
на ней белым написано "Сон". На другой, белой половине черными аккуратными
буквами выведены потускневшие, но еще различимые слова: на месте цифры 6 -
"Свидание", 8 - "Соблазн", 10 - "Восстание", 12 - "Экстаз". Купидон
улыбался; часы стояли, и его мужской атрибут косо застыл на восьми. Я открыл
невинную белую табакерку. Под крышкой разыгрывалась та же, только решенная в
манере Буше, сцена, которую некий древний грек изобразил двумя тысячелетиями
ранее на килике.
Между двумя этими произведениями Кончис (руководствуясь извращенностью
ли, чувством юмора или просто дурным вкусом - я так и не смог решить)
поместил второй снимок эдвардианской девушки, своей умершей невесты.
Ее живые, смеющиеся глаза глядели на меня из овальной серебряной рамки.
Поразительно белую кожу и чудесную шею подчеркивало пошлое декольте, талию,
как белую туфлю, перехватывала обильная шнуровка. На ключице кричащий черный
бант. Она казалась совсем юной, будто впервые надела вечернее платье; на
этом снимке ее черты не были такими тяжеловесными; скорее изысканными, с
печатью беды и стыдливой радости, что ее определили в царицы этой
кунсткамеры.
Наверху хлопнула дверь, я обернулся. Портрет работы Модильяни уставился
на меня с неприкрытой злобой, так что я выскользнул под колоннаду, где меня
через минуту и нашел Кончис. Он переоделся в светлые брюки и темную
шерстяную куртку. Молча приветствовал меня, стоя в нежном свете, льющемся из
комнаты. Горы, туманные и черные, как пласты древесного угля, едва
различались вдали, за ними еще не угасло закатное зарево. Но над головой - я
наполовину спустился к гравийной площадке - высыпали звезды. Они блистали не
так яростно, как в Англии; умиротворенно, точно плавали в прозрачном масле.
- Спасибо за чтение на сон грядущий.
- Если в шкафах вас что-нибудь заинтересует сильнее, возьмите. Прошу
вас.
Из темного леса у восточной стороны дома донесся странный крик.
Вечерами в школе я уже слышал его, и сперва мне чудилось, что это вопли
какого-нибудь деревенского придурка. Высокий, с правильными интервалами.
Кью. Кью. Кью. Будто пролетный, безутешный кондуктор автобуса.
- Моя подруга кричит, - сказал Кончис. Мне было пришла абсурдная,
пугающая мысль, что он имеет в виду женщину с перчаткой. Я представил, как
она в своих аристократических одеяниях несется по лесу, тщетно призывая Кью.
В ночи опять закричали, жутко и бессмысленно. Кончис не спеша досчитал до
пяти, и крик повторился, не успел он поднять руку. Снова до пяти, и снова
крик.
- Кто это?
- Otus scops. Сплюшка. Махонькая. Сантиметров двадцать. Вот такая.
- У вас много книг о птицах.
- Интересуюсь орнитологией.
- И медицину изучали?
- Изучал. Давным-давно.
- А практиковали?
- Только на самом себе.
Далеко в море, на востоке, сияли огни афинского парохода. Субботними
вечерами он совершал рейс на юг, к Китире. Дальний корабль, вместо того
чтобы напоминать о повседневности, казалось, лишь усиливал затерянное,
тайное очарование Бурани. Я решился.
- Что вы имели в виду, когда сказали, что вы духовидец?
- А вы как думаете, что?
- Спиритизм?
- Инфантилизм.
- С моей стороны?
- Естественно.
Его лицо еле различалось в темноте. В свете лампы, падающем из открытой
двери, он видел меня лучше, ибо во время разговора я повернулся к фасаду.
- Вы так и не ответили.
- Подобная реакция характерна для вашего века с его пафосом
противоречия; усомниться, опровергнуть. Никакой вежливостью вы это не
скроете. Вы как дикобраз. Когда иглы этого животного подняты, оно не
способно есть. А если не ешь, приходится голодать. И щетина ваша умрет, как
и весь организм.
Я покачал бокалом с остатками узо:
- Это ведь и ваш век, не только мой.
- Я провел много времени в иных эрах.
- Читая книги?
- Нет, на самом деле.
Сова опять принялась кричать - равные, мерные промежутки. В соснах
сгущалась мгла.
- Перевоплощение?
- Ерунда.
- В таком случае... - Я пожал плечами.
- Человеку не дано раздвинуть рамки собственной жизни. Так что остается
единственный способ побывать в иных эрах.
Я поразмыслил.
- Сдаюсь.
- Чем сдаваться, посмотрели бы вверх. Что там?
- Звезды. Космос.
- А еще? Вы знаете, что они там. Хоть их и не видно.
- Другие планеты?
Я повернулся к нему. Он сидел неподвижно - темный силуэт. По спине
пробежал холодок. Он прочел мои мысли.
- Я сумасшедший?
- Вы ошибаетесь.
- Нет. Не сумасшедший и не ошибаюсь.
- Вы... летаете на другие планеты?
- Да. Я летаю на другие планеты.
Поставив бокал, я вытащил сигарету и закурил, прежде чем задать
следующий вопрос.
- Физически?
- Я отвечу, если вы объясните, где кончается физическое и начинается
духовное.
- И у вас... э-э... есть доказательства?
- Бесспорные. - Он сделал паузу. - Для тех, кто достаточно умен, чтоб
оценить их.
- Это вы и подразумеваете под призванием и духовидением?
- И это тоже.
Я умолк, поняв, что необходимо наконец выбрать линию поведения. Во мне,
несмотря на определенный опыт общения с ним, крепла инстинктивная
враждебность; так вода в силу естественных законов отталкивает масло. Лучше
всего, пожалуй, вежливый скепсис.
- И вы... так сказать, летаете... с помощью телепатии, что ли?
Не успел он ответить, как под колоннадой раздалось вкрадчивое шарканье.
Подойдя к нам, Мария поклонилась.
- Сас эвхаристуме, Мария. Ужин готов, - произнес Кончис.
Мы встали и отправились в концертную. Опуская бокал на поднос, он
заметил:
- Не все можно объяснить словами.
Я отвел глаза.
- В Оксфорде нам твердили, что если словами не выходит, другим путем и
пробовать нечего.
- Очень хорошо. - Улыбка. - Разрешите называть вас Николасом.
- Конечно. Пожалуйста.
Он плеснул в бокалы узо. Мы подняли их и чокнулись.
- Эйсийя сас, Николас.
- Сийя.
Но и тут у меня осталось сильное подозрение, что пьет он вовсе не за
мое здоровье.
В углу террасы поблескивал стол - чинный островок стекла и серебра
посреди мрака. Горела единственная лампа, высокая, с темным абажуром; падая
отвесно, свет сгущался на белой скатерти и, отраженный, причудливо, как на
полотнах Караваджо, выхватывал из темноты наши лица.
Ужин был превосходен. Рыбешки, приготовленные в вине, чудесный
цыпленок, сыр с пряным ароматом трав и медово-творожный коржик, сделанный,
если верить Кончису, по турецкому средневековому рецепту. Вино отдавало
смолой, точно виноградник рос где-то в гуще соснового леса - не в пример
гнилостно-скипидарному пойлу, какое я пробовал в деревне. За едой мы почти
не разговаривали. Ему это явно было по душе. Если и обменивались
замечаниями, то о кушаньях. Он ел медленно и очень мало, и я все подмел за
двоих.
На десерт Мария принесла кофе по-турецки в медном кофейнике и убрала
лампу, вокруг которой уже вилась туча насекомых. Заменила ее свечой. Огонек
ровно вздымался в безветренном воздухе; назойливые мотыльки то и дело
метались вокруг, опаляли крылья, трепетали и скрывались из глаз. Закурив, я,
как Кончис, повернул стул к морю. Ему хотелось помолчать, и я набрался
терпения.
Вдруг по гравию зашуршали шаги. Они удалялись в сторону берега. Сперва
я решил, что это Мария, хоть и непонятно было, что ей понадобилось на пляже
в такой час. Но сразу сообразил, что шаги не могут быть ее шагами, как и
перчатка не могла принадлежать к ее гардеробу.
Легкая, быстрая, осторожная поступь, словно кто-то боится, что его
услышат. С подобной легкостью мог бы идти какой-нибудь ребенок. С моего
места заглянуть за перила не получалось. Кончис смотрел в темноту, будто
звук шагов был в порядке вещей. Я осторожно подался вперед и вытянул шею. Но
шаги уже стихли. На свечу со страшной скоростью наскакивала большая бабочка,
упорно и неистово, будто леской привязанная к фитилю. Кончис нагнулся и
задул пламя.
- Посидим в темноте. Вы не против?
- Вовсе нет.
Мне пришло в голову, что это и вправду мог быть ребенок. Из хижины, что
стоят в восточной бухте; должно быть, приходил помочь Марии по хозяйству.
- Надо объяснить вам, почему я здесь поселился.
- Отличная резиденция. Вам просто повезло.
- Конечно. Но я не о планировке. - Он помолчал, подбирая точные слова.
- Я приехал на Фраксос, чтобы снять дом. Летний дом. В деревне мне не
понравилось. Не люблю жить на северных побережьях. Перед отъездом я нанял
лодочника - обогнуть остров. Ради удовольствия.
Когда я решил искупаться, он случайно причалил к Муце. Случайно
проговорился, что наверху есть старая хижинка. Я случайно поднялся на мыс.
Увидел домик: ветхие стены, каменная осыпь под тернистым плющом. Было жарко.
Восемнадцатое апреля 1928 года, четыре часа дня.
Он опять умолк, словно дата заставила его задуматься; готовил меня к
новому своему облику, к новому повороту.
- Лес тогда был гуще. Моря не видно. Я стоял на прогалине, вплотную к
руинам. Меня сразу охватило чувство, что это место ожидало меня. Ожидало всю
мою жизнь. Стоя там, я понял, кто именно ждал, кто терпел. Я сам. И я, и
домик, и этот вечер, и мы с вами - все от века пребывало здесь, точно
отголоски моего прихода. Будто во сне я приближался к запертой двери, и
вдруг по волшебному мановению крепкая древесина обернулась зеркалом, и я
увидел в нем самого себя, идущего с той стороны, со стороны будущего. Я
пользуюсь метафорами. Вы их понимаете?
Я кивнул, но неохотно, ибо понимал с трудом; ведь во всем, что он
говорил и делал, я искал признаки драматургии, отточенный расчет. О приезде
в Бурани он рассказывал не как о действительном случае, но в манере, в какой
автор сочиняет вставную историю там, где этого требует сюжет пьесы.
- Я сразу решил, что поселюсь тут, - продолжал он. - Я не мог идти
дальше. Только здесь, в этой точке, прошлое сливалось с будущим. И я
остался. Вот и сегодня я здесь. И вы здесь.
Искоса взглянул на меня сквозь темноту. Я помедлил; похоже, в
заключительную фразу он вложил особый смысл.
- Это тоже входит в понятие духовидения?
- Это входит в понятие случайности. В жизни каждого из нас наступает
миг поворота. Оказываешься наедине с собой. Не с тем, каким еще станешь. А с
тем, каков есть и пребудешь всегда. Вы слишком молоды, чтобы понять это. Вы
еще становитесь. А не пребываете.
- Возможно.
- Не "возможно", а точно.
- А если проскочишь этот... миг поворота? - Но мнето казалось, что в
моей жизни такой миг уже был: лесное безмолвие, гудок афинского парохода,
черный зев ружейного дула.
- Сольешься с массой. Лишь немногие замечают, что миг настал. И ведут
себя соответственно.
- Призванные?
- Призванные. Избранники случая. - Его стул скрипнул. - Посмотрите-ка.
Лучат рыбу. - Вдали, у подножья гор, в густой тени, дрожала зыбкая пелена
рубиновых огоньков. Я не понял, просто ли он на них указывает или рыбачьи
фонарики должны обозначать призванных.
- Вы иногда маните и бросаете, г-н Кончис.
- Скоро исправлюсь.
- Надеюсь, что так.
Он еще помолчал.
- Вам не кажется, что мои слова значат для вас больше, чем обычная
болтовня?
- Несомненно.
Снова пауза.
- Не нужно вежливости. Вежливость всегда скрывает боязнь взглянуть в
лицо иной действительности. Я сейчас скажу нечто, что вас может покоробить.
Я знаю о вас такое, чего вы сами не знаете. - Он помедлил, словно, как в
прошлый раз, давал мне время подготовиться. - Вы тоже духовидец, Николас.
Хоть сами уверены в обратном. Но я-то знаю.
- Да нет же. Правда нет. - Не получив ответа, я продолжал: - Но
любопытно послушать, почему вы так считаете.
- Мне открылось.
- Когда?
- Предпочел бы не говорить.
- Как же так? Вы ведь не объяснили, что именно подразумеваете под этим
словом. Если просто способность к наитию - тогда, надеюсь, я действительно
духовидец. Но, по-моему, вы имели в виду нечто другое.
Снова молчание, будто для того, чтоб я расслышал резкость собственного
тона.
- Вы ведете себя так, точно я обвинил вас в преступлении. Или в пороке.
- Простите. Но я ни разу не общался с духами. - И простодушно добавил:
- Я вообще атеист.
- Разумный человек и должен быть либо агностиком, либо атеистом, -
терпеливо, но твердо сказал он. - И дрожать за свою шкуру. Это необходимые
черты развитого интеллекта. Но я говорю не о боге. Я говорю о науке. - Я
промолчал. Его голос стал еще тверже. - Очень хорошо. Я усвоил, что вы... не
считаете себя духовидцем.
- Теперь вам ничего не остается, как рассказать то, что обещали.
- Я только хотел предостеречь вас.
- Это вам удалось.
- Подождите минутку.
Он отправился к себе. Поднявшись, я подошел к изгибу перил, откуда
открывался широкий обзор. Виллу обступали молчаливые, еле различимые в
звездном свете сосны. Полный покой. Высоко в северной части неба гудел
самолет - третий или четвертый ночной самолет, который я слышал за все
время, проведенное на острове. Я представил себе Алисон, везущую меж
пассажирских кресел тележку с напитками. Как и огни далекого парохода, этот
слабый гул не уменьшал, а подчеркивал затерянность Бурани. На меня нахлынула
тоска по Алисон, ощущение, что я, возможно, потерял ее навсегда; я словно
видел ее вблизи, держал ее руку в своей; она дышала живым теплом, утраченным
идеалом обыденности. Рядом с ней я всегда чувствовал себя защитником; но той
ночью в Бурани подумал, что на деле, наверное, она меня защищала - или
защитила бы, коли пришлось.
Тут вернулся Кончис. Подошел к перилам, глубоко вздохнул. Небо, море,
звезды - целое полушарие вселенной раскинулось перед нами. Гул самолета
стихал. Я закурил - Алисон в такой миг тоже бы закурила.
- По-моему, в шезлонгах будет удобнее.
Мы приволокли с дальнего конца террасы летние соломенные кресла.
Откинулись, задрав ноги. И сразу я ощутил, как пахнет плетеный подголовник -
тем же слабым старомодным запахом, что полотенце и перчатка. Аромат явно не
имел отношения ни к Кончису, ни к Марии. Иначе я почувствовал бы его,
общаясь с ними. В этом кресле часто сиживала какая-то женщина.
- Долго же придется объяснять вам, что я имел в виду. Нужно будет
рассказать всю мою жизнь.
- За последние месяцы мне не случалось слышать английскую речь. Разве
что ломаную.
- Я по-французски лучше, чем по-английски, говорю. Но к делу.
Comprendre, c'est tout {Главное - понять смысл (франц.).}.
- "Об одном прошу: занимательней!"
- Чьи это слова?
- Одного английского романиста {Э. М. Форстера. Эта многозначительная
фраза (Only connect...) служит эпиграфом к его роману "Усадьба Говарда".}.
- Зря он так сказал. В литературе занимательность - пошлость.
Я улыбнулся во тьму. Молчание. Сигнальные огни звезд. Он заговорил.
- Как вы уже знаете, отец мой был англичанин. Но дела его - он ввозил
табак и пряности - большей частью протекали в Средиземноморье. Один из его
конкурентов, грек по национальности, жил в Лондоне. В 1892 году в семье
этого грека случилось несчастье. Его старший брат вместе с женой погибли при
землетрясении - там, за хребтом, на той стороне Пелопоннеса. Трое детей
остались сиротами. Младших, мальчиков, отправили в Южную Америку, к другому
брату грека. Старшую, девочку семнадцати лет, доставили в Лондон вести
хозяйство в доме дяди, отцовского конкурента. Тот давно уже овдовел. Она
была красива той особой красотой, какую сообщает гречанкам примесь
итальянской крови. Отец познакомился с ней. Он был гораздо старше, но,
насколько я знаю, неплохо сохранился - а кроме того, бегло говорил
по-гречески. Деловые интересы обоих торговцев с выгодой совпадали. Словом,
сыграли свадьбу... и я появился на свет.
Первое мое сознательное воспоминание - голос поющей матери. В горе ли,
в радости - она всегда напевала. Неплохо владела классическим репертуаром,
играла на фортепьяно, но мне-то лучше запомнились греческие народные напевы.
Их она заводила в минуты грусти. Помню, много лет спустя она рассказала мне,
как хорошо подняться на дальний холм и смотреть с вершины, как охряная пыль
медленно возносится к лазурным небесам. Узнав о смерти родителей, она
возненавидела Грецию черной ненавистью. Покинула ее, чтоб никогда не
вернуться. Как многие греки. И, как многие, с трудом переносила изгнание.
Такова судьба тех, кто рожден в этом краю, прекраснее и жесточе которого нет
на земле.
Мать пела - и музыка была в моей жизни, сколько я себя помню, главным.
Начинал я как вундеркинд. В первый раз выступил перед публикой в девять лет
и принят был весьма благожелательно. Но по другим предметам успевал плохо.
Не из-за тупости - по крайней лени. Знал одну лишь обязанность:
совершенствоваться в фортепьянной игре. Чувство долга, как правило,
немыслимо без того, чтобы принимать скучные вещи с энтузиазмом, а в этом
искусстве я так и не преуспел.
К счастью, музыку мне преподавал замечательный человек - Шарль-Виктор
Брюно. Он не избежал многих обычных недостатков своего ремесла. Кичился
собственной методой, своими учениками. К бездарным относился с убийственным
сарказмом, к талантливым - с ангельским терпением. Но музыкальное
образование у него было прекрасное. В те дни это делало его белой вороной.
Большинство исполнителей стремилось лишь к самовыражению. Выработалась
особая манера, с форсированным темпом, с мастеровитым, экспрессивным рубато.
Сегодня так уже не играют. Это при всем желании невозможно. Розентали и
Годовские ушли навсегда. Но Брюно опережал свою эпоху, и многие сонаты
Гайдна и Моцарта я до сих пор воспринимаю лишь в его трактовке.
Но самым удивительным его достижением - подчеркиваю, дело было до
первой мировой - оказалось то, что он одинаково хорошо играл и на
фортепьяно, и на клавикордах: истинная редкость для того времени. К началу
наших занятий фортепьяно он почти забросил. Техника игры на клавикордах
совсем иная. Перестроиться не так легко. Он мечтал основать школу
клавикордистов, где этот профиль определялся бы с самых ранних лет. И
музыканты не должны были быть, как он выражался, des pianistes en costume de
bal masque {Пианистами в маскарадных костюмах (франц.).}.
В пятнадцать лет я пережил то, что сейчас назвали бы нервным срывом.
Брюно слишком загрузил меня. Детские игры я никогда не жаловал. Из школы
сразу домой, а там - музыка до самого вечера. В классе я ни с кем
по-настоящему не сдружился. Возможно, потому, что меня считали евреем. Но
врач сказал, что, когда я оправлюсь, нужно меньше заниматься и больше
гулять. Я скорчил гримасу. Однажды отец принес роскошную книгу о пернатых.
До того я не разбирался даже в самых распространенных видах птиц и не
чувствовал в том нужды. Но идея отца оказалась удачной. Лежа в постели и
разглядывая застывшие картинки, я захотел увидеть живую действительность -
для начала ту, что свистала за окном моей спальни. Сперва я полюбил пение
птиц, затем их самих. Даже чириканье воробьев вдруг показалось таинственным.
А тысячу раз слышанным птичьим трелям, дроздам и скворцам в нашем саду я
внимал как впервые. Позже - ca sera pour un autre jour {Об этом как-нибудь в
другой раз (франц.).} - в погоне за птицами мне было суждено одно странное
приключение.
Вот каким ребенком я был. Праздным, одиноким, да-да, предельно
одиноким. Как это по-английски? Неженкой. Способным к музыке, ни к чему
более. Единственное чадо, отрада родителей. По истечении третьего пятилетия
жизни стало ясно, что я не оправдаю надежд. Брюно понял это раньше меня. И
хотя мы, не сговариваясь, медлили сообщать об этом родителям, я не мог
примириться с очевидным. В шестнадцать тяжело сознавать, что гения из тебя
не выйдет.
Но тут я влюбился.
Я впервые увидел Лилию, когда ей было четырнадцать, а мне - годом
больше, вскоре после моего срыва. Мы жили в Сент-Джонс-вуд. Помните эти
белые особнячки преуспевающих торгашей? Полукруглая подъездная аллея.
Портик. На задах, вдоль всего дома - сад с купой престарелых яблонь и груш.
Неухоженный, но буйный. Под одной из лип я устроил себе "жилье". Однажды -
июнь, кристально ясное небо, знойное, чистое, как здесь, в Греции - я читал
биографию Шопена. Уверен, именно ее. Видите ли, в моем возрасте первые
двадцать лет жизни помнятся свежей, чем вторые... или третьи. Читал и,
понятно, воображал себя Шопеном; рядом лежала новая книга о птицах. 1910
год.
Внезапно из-за кирпичной стены, что отделяет соседний сад от нашего,
слышится шорох. В том доме никто не живет, и я заинтригован. И тут...
появляется голова. Пугливо. Как мышка. Голова девочки. Я затаился в своем
логове, она меня не вдруг увидит, есть возможность ее разглядеть. Она в
солнечном пятне, копна светлых волос закинута за плечи. Солнце клонится к
югу, а волосы ловят его свет, преломляют искристым облаком. Склоненное лицо,
темные глаза, полуоткрытые любопытные губки. Тихая, робкая, а напускает на
себя кураж. Заметила меня. Секунду разглядывает, вся в нестерпимо сияющем
ореоле. Насторожилась, как птичка. Я выпрямляюсь у входа в шалаш, на свет не
выхожу. Ни слов, ни улыбок. В воздухе дрожат немые загадки отрочества. Я
почему-то молчу... но тут кто-то позвал ее.
Чары рассеялись. И опыт детства рассеялся вместе с ними. У Сефериса
есть строчка... кажется, "И полон звезд разломленный гранат". Это сюда
подходит. Она скрылась, я снова уселся, но читать не смог. Подкрался к