Федоров Павел Ильич. В Августовских лесах

   - Ого-онь! - крикнул Усов, но пулемет молчал.
   Сжимая в руках бинокль, Усов подбежал к Бражникову.
   - Заело, товарищ лейтенант! - повернув голову и вытирая рукавом гимнастерки разгоряченное лицо, ответил сержант. От виска его к мочке уха катились грязные струйки пота.
   Усов отстранил приподнявшегося Бражникова и отодвинул затвор. Приемник оказался забитым песком.
   - Отказывает оружие, - сказал Бражников. - Уже несколько раз чистил, все тряпки израсходовал. Как мина лопнет, так куча песка.
   - Чистить, быстро! Сейчас кавалерия снова пойдет в атаку, в тыл прорвется, вот тогда будут нам "тряпки!" - Усов выхватил из кармана пахнущий духами платок и торопливо стал протирать приемник пулемета.
   - Платочком, товарищ лейтенант, тут не спасешься! - Бражников дернул пряжку поясного ремня и, расстегнув его, вместе с подсумками бросил себе под ноги. В одно мгновение он стащил через голову гимнастерку и с треском разорвал нижнюю рубашку надвое. - Разрешите, товарищ лейтенант? - сжимая в руках белые ленты полотна, проговорил Бражников.
   Усов, комкая в кулаке носовой платок, встал сбоку и с волнением следил за ловкими движениями рук сержанта. Глядя на его сильное, мускулистое, тронутое загаром тело, Виктор почувствовал, что рядом с этим богатырем он сам становится сильней.
   Обернувшись, лейтенант увидел, что Владимиров тоже рвал рубаху и бросал белые клочья товарищам. Сорока, вытянув забинтованную ногу, протирал затвор ручного пулемета. Потом начал менять ствол. Несколько раз начальник заставы отсылал Сороку в укрытие, но он снова появлялся то в первой, то во второй траншее. Усову захотелось самому сбросить с плеч гимнастерку, освежить тело прохладным ветерком, хотелось сказать людям какие-то значительные слова, но его окликнули вернувшиеся из разведки Юдичев и Кононенко.
   Они сообщили, что на правом фланге, против второй траншеи, во впадине Августовского канала, накапливается противник. Южнее заставы в лес втягивается кавалерия. Предположение, что фашисты намереваются форсировать канал и зайти в тыл, оправдывалось. Усов подошел к телефону и, опустившись на корточки, взял у связиста трубку и сообщил обстановку коменданту, а затем позвонил Шарипову. Не выпуская из рук трубки, крикнул:
   - Сержант Бражников, ко мне!
   Подтянув поясной ремень и вытирая на ходу руки тряпкой, Бражников подошел к начальнику заставы.
   - Присядь, - сказал Усов, протягивая сержанту папиросу. - Видел я, как ты фашистскую кавалерию сразил. Надеюсь, больше пулемет не заест? Теперь надо снова ждать появления конницы. Возьмите с Румянцевым ручной пулемет, захватите побольше патронов и дисков и сядьте в засаду. Выдвинитесь ползком в учебный окоп. Знаете, в соснах?
   - Сам отрывал, товарищ лейтенант! - ответил Бражников.
   - Тем лучше. Займите окоп и, как только фашисты начнут переправляться через канал, расстреливайте их в упор. Мы поддержим, и пушки подполковника Рубцова тоже ударят! - Усов задумался и, медленно подняв на Бражникова воспаленные глаза, добавил: - Отход - две красные ракеты с командного пункта. Задача ясна?
   Бражников ответить не успел. В руке начальника заставы протяжно запела телефонная трубка.
   Усов приложил ее к уху.
   - Слушаю, товарищ комендант! Есть, есть! - отрывисто говорил он. Лицо его становилось все суровее, остро поблескивали глаза с выражением гордой и жгучей радости.
   - По радио выступает нарком иностранных дел! - крикнул Усов притихшим пограничникам.
   Стоявшие неподалеку подходили поближе и напряженно прислушивались.
   - Всех, кроме наблюдателей, ко мне! - передавая связисту трубку, приказал Усов, но тут же, о чем-то вспомнив, решительно добавил: - Нет, собирать не нужно. Пусть все, кто меня слышит, коротко расскажут своим товарищам. Сейчас от имени Центрального Комитета нашей Коммунистической партии и Советского правительства по радио сообщили советскому народу, что сегодня в четыре часа утра фашистские войска вероломно напали на нашу Родину. По всей линии государственной границы, от Баренцева до Черного моря, на протяжении трех тысяч километров, на всех постах и заставах, пограничники грудью встретили врага, героически защищая священные границы нашей Родины! Красной Армии отдан боевой приказ - дать жестокий отпор фашистским захватчикам! Нам выпала великая честь первыми ударить по врагу, и мы будем бить его до последнего патрона, ни на шаг не отступим от границы. Передайте слова из Москвы: "Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!" Стреляйте, товарищи, метко, наверняка, насмерть. За нами стоит Родина, с нами весь советский народ!
   Сообщение начальника заставы передавалось из уст в уста. Усов обошел траншею и, останавливаясь в каждой стрелковой ячейке, рассказывал о передаче. Новое, одухотворяющее чувство охватывало пограничников, они напряженно и зорко всматривались вперед, разили врага без промаха, пользуясь малейшей передышкой, они подтаскивали запас патронов, разбирали и чистили оружие, перевязывали раненых товарищей. Все раненые, кто мог двигаться, из окопов не уходили, продолжали вести бой. Побывал начальник заставы и во второй траншее.
   - Слышал выступление наркома? - встретив Усова, возбужденно спросил Шарипов.
   - Слышал весь конец речи, - присаживаясь в тесном окопе на корточки, ответил Усов. - Дежурный комендатуры телефонную трубку к репродуктору приспособил. Слышал: "Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!" Как же может быть иначе, Александр? Как мне хочется ударить! Силенок бы немножко побольше, ох, и ударили бы! Да еще ударим! Слушай, Саша, надо организовать вылазку на выступ канала. Они накапливаются ниже моста. Угостить покрепче гранатами. Здесь, у нас, на этом фланге... - Усов топнул ногой по дну окопа, - здесь, Александр, ключевая позиция. Они понимают это. Мост и две дороги. Они уже убедились, что в лоб взять нас трудно. Подтянули кавалерию, думают атаковать с тыла. Если обойдут, то заставы не удержать.
   Пограничники ожидали новых вражеских атак. Несколько раз фашистская конница пыталась форсировать канал и обойти заставу с тыла, но пулемет Бражникова и огонь соседней четвертой заставы отгоняли ее назад в лес. Фашисты несли большие потери. Ожесточаясь, они повторяли одну атаку за другой. Убывал и боевой состав пограничников. Положение становилось все более напряженным.
   После полудня поднялся ветер. Горизонт все гуще и гуще заволакивался дымными тучами. Горели пограничные села. Под напором ветра густой едкий дым двигался на восток. Деревья в саду пригибались и роняли на землю только что завязавшиеся яблоки. В повитой хмелем черемухе таились птицы, выжидая, когда стихнет этот непонятный чудовищный грохот.
   Застава кипела в огне разрывов. Из леса снова выбросилась гитлеровская конница и устремилась к переправе. Усов дал несколько коротких очередей, нажал еще на спусковой рычаг, но пулемет не действовал.
   - Сорока! - крикнул он громко. - Давай тряпку, быстро!
   - Что случилось, товарищ лейтенант? - спросил стоявший неподалеку Игнат Сорока.
   - Кожух пробило, - проговорил Усов. - Давай тряпку и пояс, ремень какой-нибудь...
   Волной от разорвавшейся перед бруствером мины Усова отбросило на дно окопа. Протирая ладонью воспаленные глаза, он почувствовал, что наступила самая напряженная минута. Пулемет находившегося в засаде Бражникова тоже замолчал. Очевидно, был сбит минометным огнем противника.
   "Если сейчас не уничтожить фашистскую кавалерию, - думал Усов, - то она прорвется в стыке с четвертой заставой и зайдет в тыл. Тогда все будет кончено".
   Надо было остановить фашистов во что бы то ни стало.
   - Скорей, Сорока, скорей, тряпку и воды! - повторил приказание Усов. Вспомнив, что Сорока может передвигаться лишь на одной ноге, другую, вспухшую от бинтов, он мог только волочить по траншее, Усов крикнул:
   - Владимиров! Воды для пулемета, воды! Сейчас же чтоб была вода!
   - Есть! - раздался голос Владимирова и потонул в треске винтовочной стрельбы.
   Усов открыл глаза. Сорока стащил станковый пулемет в траншею и, чтобы сохранить в кожухе остатки воды, положил его боком на одно колесо. Разрезанную на раненой ноге штанину он оторвал совсем, она лежала рядом и темнела пятнами крови. Орудуя винтовочной отверткой, Игнат заткнул пробитое отверстие куском материи, потом обмотал кожух оторванной штаниной, сверху крепко закрутил брезентовым поясным ремнем.
   - Ну, товарищ лейтенант, кажись, починил трохи, - ставя пулемет на оба колеса и неловко прыгая на одной ноге, с трудом проговорил Игнат.
   Усов был поражен действиями этого человека. Высокий, неуклюжий Сорока с забинтованной до паха ногой, загорелый на солнце и разгоряченный боем, казался Усову воплощением могучей силы, мужества и несгибаемой воли, которая так ярко и властно прорывается наружу в момент тяжелой опасности и неотразимо действует на окружающих.
   - Молодец, Сорока! - крикнул Усов.
   Он рывком поднял грузный пулемет и, словно игрушку, поставил его на прежнее место. Но в это время подошел связной с четвертой заставы.
   - Ну, как там у вас? - принимая скатанную в трубочку записку, спросил Усов у связного. - Жарко?
   - Так же, товарищ лейтенант, как и у вас, без передыху бьемся, стряхивая с колен липкую грязь и вытирая рукавом гимнастерки потное с веснушками лицо, ответил связной. - У нас тоже один пулемет исковеркало.
   Но Усов, не слушая солдата, читал записку. Начальник заставы старший лейтенант Борцов писал, что у него разбит телефон и он не имеет связи с комендатурой и другими заставами. Просил сообщить обстановку, одновременно спрашивал, почему молчат пулеметы третьей заставы. Он сообщил также, что небольшая группа противника уже переправилась через канал, и если не принять мер, то она просочится в тыл. Старший лейтенант писал, кроме того, что если третья застава поддержит его с фланга пулеметным огнем, то он сделает вылазку и сбросит переправившихся гитлеровцев в канал.
   - Передай начальнику заставы, что у нас все в порядке. Поддержим огнем и даже сами вылазку сделаем.
   Усов написал коротенькую записку. Передавая ее связному, велел взять запасной телефонный аппарат и быстрей идти обратно. Сам же снова направился к телефону.
   - Опять кавалерия, смотри сколько! - кричали из траншеи пограничники, щелкая затворами.
   Сорока сжал ручки станкового пулемета. Справа от заставы, в кустах за Августовским каналом мелькали кони немецких кавалеристов. Всадники пригибались к вытянутым лошадиным шеям, выставляя вперед серые приплюснутые каски. Сорока ударил по ним длинной очередью. Кони сначала падали на колени, а потом, сверкая подковами, валились на землю. На них налетали задние, шарахались в стороны. Сорока продолжал бить до тех пор, пока пулемет не умолк в третий раз.
   - Воды-ы! - яростно закричал Сорока. - Воды, говорю!
   Но никто не отзывался. Все вокруг ухало, стреляло, дымилось.
   - Воды! Владимиров! - Сорока бил мосластым кулаком по пустому горячему кожуху и ругался.
   - Ну, где же ты провалился?!
   - К колодцу бегал, - наливая в пулемет воду, ответил Владимиров. - А разве я долго бегал? Три минуты.
   - Три минуты! А ты знаешь, что такое сейчас три минуты? - укорял его Сорока. - Годи, полно. Завинчивай, - уже более спокойно закончил Сорока и снова взялся за ручки пулемета, который застрекотал сразу же четко и ровно.
   Атака была отбита. Сорока разжал руки и, повернувшись к пулемету спиной, вытянул несгибающуюся ногу. Сцепив зубы, он стал поправлять сползшие, перепачканные в песке бинты, пытаясь прикрутить концы завязок к клочьям истерзанной штанины, чтобы бинты не спускались и не обнажали рану с застрявшими в ней осколками. За этим делом его и застал лейтенант Усов. Вид Сороки с его единственной штаниной и окровавленными, запачканными в песке бинтами производил тяжелое, гнетущее впечатление. Усов вытащил из полевой сумки свой индивидуальный пакет, еще раз перебинтовал ногу Сороки сверху и категорически приказал:
   - Добирайся до казармы. Сейчас за ранеными придет машина.
   - Есть добираться до казармы, - медленно, с расстановкой проговорил Сорока.
   - Отлично стрелял. А за ремонт пулемета особое спасибо. Теперь иди быстрей.
   - А куда торопиться, товарищ лейтенант? Машина-то ведь еще не пришла...
   - Мне позвонили. Сейчас должна быть, - отрывисто проговорил Усов.
   В эту минуту им обоим было очень тяжело. Усов, приставив к глазам бинокль, упершись локтем в пулеметную станину, стал говорить Сороке о скорой встрече:
   - Конечно, Игнат, мы еще встретимся, вместе повоюем! Но сейчас ты торопись, дорогой, торопись... А то стукнет в другую ногу, тогда надо нести двоим. А люди, сам знаешь, здесь нужны... Иди, Игнат, на машину, иди...
   Сорока уходил из траншеи с чувством виноватости и обиды на то, что он здесь лишний, неполноценный, и в то же время понимая, что начальник заставы прав. Подобьют вторую ногу - и он уже станет обузой. В казарме Сорока, кроме телефониста, никого не нашел. Он напился из бака воды, сменил брюки и, кое-как натянув штанину на раненую ногу, пользуясь временным затишьем, снова пробрался во вторую траншею. Стараясь не попадаться на глаза политруку Шарипову, Сорока пристроился в окопе Юдичева. Однако на него никто не обратил внимания. В ожидании атаки пограничники были суровы, сосредоточенны, молчаливы.
   ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
   В тот день особенно жарко пригревало солнце. Высохли на цветах хрустальные блестки росы. На узкую, заросшую травой межу от высокой колосистой ржи падала короткая тень. Она, казалось, вздрагивала от гулких неумолкающих выстрелов. Вздрагивала и устало шагавшая по меже Александра Григорьевна. В одной руке она несла белый узел, другой поддерживала Олю, одетую в пестренькое короткое платьице. Оля тоже несла в руках свой узелок с книжками. Иногда они останавливались, чтобы перевести дыхание. Александра Григорьевна прислушивалась и пугливо озиралась по сторонам.
   - Куда мы идем, тетя Шура? - дергая Александру Григорьевну за руку, спрашивала Оля. - Где же моя мама?..
   - Идем, Оленька, идем быстрей, милая, - торопила девочку Александра Григорьевна, а сама, измученная и потрясенная всем случившимся, не в состоянии была хоть сколько-нибудь прибавить шагу. Она тоже плохо соображала, куда и сколько времени они идут.
   - Ну где же мама, где? - шептала Оля, откидывала падающую на глаза темную, липкую от пота прядку волос. - Мама со Славой, наверное, здесь где-нибудь недалеко? Она нас дожидается, правда?
   - Да, да, Оленька, конечно, правда! - Шура вытирала выступавшие на глазах слезы и, как бы успокаивая себя, уверяла: - Ну, конечно, дожидается!
   - Это война, тетя Шура? И долго она будет? - спрашивала Оля, когда они садились отдыхать. - Кончится бой, и наши победят, да? - пытливо посматривая на учительницу, спрашивала Оля, ни на минуту не переставая думать о своей матери.
   Шуре тоже казалось, что так оно и будет.
   - Когда мы жили на другой границе, там тоже был бой, - вспоминала Оля. - Ночью тоже стреляли, стреляли, а утром наши победили - и все кончилось... Только маму бы разыскать... Она нас, наверное, ищет!
   Так они шли бесконечно долго. Сначала вдоль канала, дальше свернули на восток и стали пробираться через густую рожь. Стебли путались и раздирали ноги до крови. Над покачивающимися колосьями посвистывали пули, что-то рвалось и трещало, в лицо летели комья земли вместе с истерзанными хлебными колосьями. Шура и Оля падали, вновь поднимались и только после длительного блуждания угодили на межу, и по ней вышли на неизвестно куда ведущую дорогу, за которой тянулось широкое зеленое поле. В конце, его на возвышенности стоял темно-серый дот, вокруг него клубился сизый дым, вспыхивало пламя. В полукилометре стоял второй дот. Он тоже с грохотом изрыгал ослепительные вспышки пламени.
   Александра Григорьевна узнала местность. Оказалось, что, несмотря на долгое мучительное путешествие, они прошли от заставы не больше километра. Слева густо зеленел лес, стоило перебежать зеленое поле - и там серой лентой лежала дорога в комендатуру. Александра Григорьевна была твердо уверена, что в комендатуре они встретятся с Клавдией Федоровной. Шура уже решила переходить дорогу, но вдруг со стороны ржаного поля, утробно завывая мотором, показалась темная, незнакомой формы машина. В кузове над бледно-зелеными касками блестели короткие ножевые штыки. Александра Григорьевна разглядела на касках свастику. Вспыхнувший ужас заставил ее мгновенно схватить Олю за руку и, рванувшись, побежать обратно в рожь. Они бежали, спотыкаясь, ничего не видя перед собой, падали и только слышали сзади трескотню автоматов. Внезапно Оля несколько раз подряд крикнула: "Ой! Ой!" - и, задыхаясь, упала на землю.
   Александра Григорьевна, отпустив руку Оли, упала рядом.
   - Оленька, милая, что с тобой? - схватив девочку за голову и вглядываясь в ее побледневшее лицо, спросила Шура.
   - Нога, нога подвернулась... - Оля хотела тронуть ушибленное место ладонью, но быстро отдернула руку и с детским удивлением проговорила: - У меня кровь, кровь...
   Александра Григорьевна на мгновение застыла в неподвижности, но, пересилив себя, отдернула платье девочки и увидела выше колена струйку крови. Дрожащими руками она развязала свой узел и, разорвав какой-то платок, обмотала раненую ногу. Потрясенная случившимся, Оля первое время не чувствовала боли и даже уверяла Шуру, что ей совсем не больно, но встать на ногу не смогла. Позднее, обливаясь потом, она стала вздрагивать всем телом, просила пить.
   - Подожди, Оленька, милая моя девочка! Скоро мы дойдем, дойдем, неся на руках ставшее вдруг таким тяжелым тело девочки, говорила Шура.
   Она сама задыхалась от жары и усталости. Пройдя несколько шагов, Александра Григорьевна почувствовала, как у нее потемнело в глазах, часто и неровно застучало сердце, и она в изнеможении повалилась на землю.
   Когда открыла глаза, то, совсем как в бреду, охваченная радостью, увидела перед собой родную зеленую фуражку. Из-под козырька на нее смотрели усталые знакомые глаза. Она не сразу вспомнила, чьи это глаза, но уже знала, что это другие глаза, совсем не те, которые ей страстно хотелось увидеть.
   - Александра Григорьевна! Это я, Чубаров, повар, - проговорил пограничник хриплым голосом. - Вот с поручением в комендатуру пошел... и вот... Начальник заставы меня послал с документами... А меня, вишь, подстрелили... - продолжал Чубаров. - Размозжили коленку... Полз, полз и ползти уж сил не хватает... - Словно в доказательство того, что у него действительно не хватает сил и разбита коленка, повар показал рукой на обмотанную окровавленной штаниной ногу. - А дочку нашего политрука тоже ранили. - Чубаров отвернулся в сторону и с дрожью в голосе продолжал: Дочку нашего политрука... Она-то совсем маленькая. Вишь, спит и ничего не знает... Попить у меня все просила... А чем попоить? Нечем. Про папу с мамой спрашивала.
   - Как там наши?.. - склонясь к Чубарову, одними губами прошептала Шура.
   - Ничего, наши бьются... Вот сейчас что-то притихли, наверное, опять отбили атаку. Я уже больше часа ползу. Сам весь горю и ногу, как огнем, жжет. Надо ведь, угодил куда - прямо в коленную чашку. Ну хоть бы в руку иль в плечо, иль еще куда-нибудь, чтобы двигаться можно было, а то как раздавленный... Как же я теперь приказ-то выполнять буду?
   Чубаров взял обеими руками ногу, хотел приподнять, но желто-зеленое лицо его исказилось от боли, и, чтобы заглушить боль, он продолжал говорить, как он кормил завтраком людей, как полз, как его ранили.
   - Как же, Александра Григорьевна, мне быть с документами? - задумчиво спросил повар. - Приказ я должен выполнить.
   - Подождем. Наши отобьются, и кто-нибудь сюда придет. Ведь бывали же нападения. Ночью стреляли, а днем все заканчивалось, - успокаивающе ответила Шура.
   - Э-э, нет, Александра Григорьевна! По всей границе началось, от моря и до моря. Начальник заставы такое сообщение получил. Война везде началась. Приказано биться так, чтобы не отдать ни одного кусочка земли. Ежели я был бы сейчас на заставе... Нога там или еще какое ранение, пристроился бы в окопе и стрелял бы, как и все наши, до последнего патрона! А теперь вот тут... - Чубаров покачал головой и, чтобы не заплакать, заскрипел зубами, и, повернув к ней лицо, приглушенным отрывистым голосом продолжал: - Вы знаете, как сержант Бражников этих гадов уничтожает? Сотню, наверное, из снайперской винтовки уложил на линии границы, а потом из пулемета. Лейтенант Усов дал задание подползти и закидать гранатами минометную батарею фашистов. Пошли они с Лысенкой, а потом мы наблюдали, какой там был грохот. Все на воздух подняли. Лысенку ранили, и Бражников его на плечах принес. Только фельдшер перевязал Лысенку, он тут же взял винтовку и стрелять начал из окопа. Вот как дерутся наши!
   - Вы видели Шарипова? - спросила Александра Григорьевна.
   С появлением Чубарова она немного успокоилась. Теперь около нее был хоть и раненый, но свой человек.
   - Шарипова я видел в самую последнюю минуту... Вернулся, гляжу, на том месте, где стрелял Лысенко, одна винтовка лежит, а Лысенки нету...
   Александра Григорьевна все поняла и не могла заставить себя расспрашивать дальше.
   Однако Чубаров говорил с жесткой простотой:
   - Не видно Лысенки и Фаргошина тоже... А политруку нашему сначала плечо осколком разбило...
   - Ранило? - Шура наклонила к нему лицо и вцепилась руками в его плечо. - Ранило?.. Ну, говори же, говори!
   - Ранило его прежде, а потом... второй раз... - ответил Чубаров и осторожно снял со своего плеча тяжелые руки Шуры.
   - Сейчас почему так тихо, Чубаров? Почему там не стреляют? - касаясь концами пальцев его мокрой горячей щеки, спрашивала Александра Григорьевна. - Может, там уже никого нет?
   - Отбили, вот и тихо. Нет, наши оттуда уже не уйдут! Это я наверняка знаю.
   Оля вздрогнула и открыла глаза. Потирая кулачком переносицу, снова зажмурилась и уронила голову на узел, вяло попросила:
   - Мама! Мамочка! Дай мне водички попить...
   ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
   Очнувшись, Клавдия Федоровна почувствовала у себя на ногах что-то живое и теплое. Положив голову к матери на колени, совсем измученный мальчик спал тяжелым, тревожным сном. Клавдия Федоровна посмотрела на Славу, хотела было пошевелиться, изменить положение, дать отдохнуть своему онемевшему телу, но ей не хотелось тревожить ребенка, и она не переменила своего неудобного положения, ощущая острую боль в голове и во всем поющем теле, которую причиняла ей стучавшая по неровной дороге бричка. За высокой стеной темно-зеленого леса что-то ухало, грохотало и, казалось, шумно покачивало верхушки деревьев. Сознание пришло внезапно, и Клавдия Федоровна сообразила, что куда-то едет. Она вспомнила треск разрывающихся снарядов, падающие и лопающиеся в небе звезды, потом крик Оли и Славы... "А где же Оля?" - как молнией ударило ей в голову. Осмотрела торопливо бричку, спящего ребенка, запыленную спину бойца в зеленой пограничной фуражке, который вел лошадь под уздцы, и все поняла.
   - Подождите, товарищ, стойте, - тихо проговорила она со стоном в голосе.
   Боец оглянулся и, добродушно улыбаясь, придержал мерно шагающую лошадь и понимающе сказал:
   - Может быть, вам что-нибудь нужно? Я сейчас... - Он остановил лошадь.
   - Да куда же вы, Кабанов? - спросила Клавдия Федоровна, не понимая его хлопотливых движений.
   - Моя фамилия не Кабанов, а Тимошин. Егор Тимошин из комендатуры, поправил ее пограничник, косясь на округленный живот Клавдии Федоровны. Я всю дорогу за вас боялся. Потихоньку уж теперь еду. Спервоначалу шибко пришлось гнать. Долго в балке простояли, снаряды рвались, да и мальчик сильно плакал, а вас как лихорадка трясла. Вон оно что кругом творится! Мне комендант приказал доставить вас в полной сохранности.
   - Куда же мы едем-то? - почти выкрикнула Клавдия Федоровна.
   - В район едем. Туда приказано...
   - Поворачивай назад! У меня там дочка осталась! Оля!.. Понимаешь? Скорей, скорей! Олюшка моя! Назад, Егорушка, давай назад, милый! Олю же надо взять! Олю!
   - Назад нельзя, что вы! - посматривая на Клавдию Федоровну испуганными глазами, проговорил Егор. - Значит, дочка ваша? Большая?
   - Маленькая, девять лет! Оленька моя! Поворачивай, поворачивай назад, милый, голубчик!
   - Вот ведь она история какая, а? - растерянно бормотал Егор Тимошин. - Что же делать-то? Назад поворачивать нельзя.
   - Почему нельзя? - вдруг резко заговорила Клавдия Федоровна, успокаивая проснувшегося и заплакавшего Славу. - Там наши! Слышишь? Бьются!
   - Все я слышу... Как же вы ее так одну оставили?
   - Она с учительницей Александрой Григорьевной, там отец в бою. Что же это такое делается?!
   - Выходит, она не одна? Это уж тогда мы зря задерживаемся. Раз не одна, значит, и ничего, может, и не случится. Мне надо скорей вас отвезти, а самому назад вернуться. - Тимошин стал решительно разматывать вожжи.
   - Значит, тебе все равно возвращаться назад, ну, и меня вези. Вези! твердо проговорила Клавдия Федоровна, чувствуя, что она без Оли не может ехать.
   - Нет, назад везти я вас не могу, никак нельзя.
   Егор собрал вожжи, сел в бричку и, положив на колени винтовку, тронул лошадь.
   - Неужели ты, Егорушка, такой бесчувственный! Там же дочка моя осталась, дите мое родное! Понимаешь ты или нет? Неужели у тебя такое каменное сердце?