Федоров Павел Ильич. В Августовских лесах

   - Нет, ей тоже нельзя! - серьезно говорит Чубаров.
   - Ну, значит, и мне нельзя, - вздыхает Оля.
   Склонив головку, она выбирает из колоска наполненные сладковатым молочком хлебные зернышки. Это немножко утоляет жажду и голод.
   - Ты еще, Оля, совсем дитя, тебя не тронут, - силясь улыбнуться, говорит пограничник.
   - И вовсе я не дитя. Нельзя мне туда, пионерка потому что! Как вы думаете, дядя Миша, где сейчас мой папа? - И, не дожидаясь его ответа, добавляет: - На заставе, конечно... Наверно, туда уж можно идти? Как вы думаете?
   Вопрос застает Чубарова врасплох. Он медленно поворачивает голову и начинает стонать. Беседуя с Олей, он немного забылся, отвлекся от своего тяжелого состояния, и вдруг она напомнила ему все, что произошло на заставе: перед его глазами снова возникли раненый политрук и погибшие товарищи.
   - Интересно, как найдут нас и что тогда будет? - спрашивала Оля. Вот я на минуточку закрываю глаза, а потом открываю, и передо мной стоит папа и говорит: "Ну, пойдем, Оленка-соленка, домой. Мама ждет, совсем расстроилась". А я ему отвечаю: "Милый папочка, я не могу идти, у меня ножка раненая..." А он мне скажет: "Мне с тобой в шуточки играть некогда. Мать с ума по тебе сходит, а ты шуточки!" - "Да правда, папа, посмотри!" Он посмотрит и удивится: "Верно ведь, милая моя дочушечка!" Подхватит меня на руки да бегом на заставу, а ежели верхом приедет, то посадит впереди себя на седло, и помчимся мы... А там мама... Она сейчас же расстроится, начнет хлопотать, уложит меня в постельку, даст горячего чаю с вареньем... всего, всего принесет... А я буду просить холодной водички... А тут братик мой рядом стоит. Притих, тихонечко мне руку поглаживает и говорит: "Оленька, сестричка моя, я теперь всегда тебя буду слушаться..."
   Оля по-детски увлеклась рассказом, говорила об этом так, как будто видела перед собой лица матери, отца, братишки. Она не замечала, как тряслось, вздрагивало большое тело Чубарова и билась о землю его голова в зеленой фуражке.
   В эту минуту совсем рядом с оглушительным треском ударили многочисленные автоматы и пулеметы. Разрывные пули лопались вокруг, срезали над головой девочки трепетавшие колосья ржи, впивались в землю. Оля сидела с застывшими глазами и ничего не понимала после своего чудесного, как сон, видения.
   Чубаров схватил окаменевшую от ужаса девочку, прижал к себе и закрыл ее своим телом...
   ГЛАВА ВТОРАЯ
   Максим Бражников ушел от заставы недалеко. Как только там снова вспыхнул бой, он сел на крутом обрыве Августовского канала и был уже не в силах сделать дальше ни одного шага. Глаза были обращены туда, где его товарищи принимали на себя всю тяжесть неравного и жестокого боя.
   Непреоборимая сила тянула Максима обратно к своим друзьям и товарищам. Он видел, что ни один раненый не покинул своего места в бою, и он тоже бы никуда не пошел в этот трудный час, если бы ему не приказал начальник заставы. Максим не мог понять до сих пор, почему лейтенант Усов выбрал именно его, а не кого-нибудь другого.
   Когда на первой траншее прогремел последний выстрел и на бруствере появилась стальная громада вражеского танка, Бражников закрыл глаза и крепко стиснул зубы. Превозмогая боль, он пошевелил правой забинтованной рукой, снял фуражку, вытащил из-под клеенчатой подкладки донесение и развернул его. Крупным неровным почерком было написано:
   "Тов. Бражников!
   В комендатуру не заходи. Там противник. Ищи наших где-нибудь в ближайшем лесу. Когда встретишь, то расскажи все, как было. Иди осторожно, лесочком. Л-т Усов".
   Максим до боли зажал записку распухшими пальцами, поднял налившиеся слезами и кровью глаза и долго смотрел на дымящуюся заставу. Темно-серый танк, развернувшись, бил из пулемета по пустой казарме, потом, заскрежетав гусеницами, въехал во двор и остановился. Из открывшегося люка сначала помахали пестрым флажком, затем уже показалась голова в странном шлеме и грузное туловище танкиста. Бражников на минуту задумался, потом лег на край оврага, положив перед собой карабин. Прицелившись ниже флажка, он выстрелил. Темная фигура танкиста перевесилась через борт люка; флажок, затрепетав на ветру, упал на землю. Вновь загрохотали выстрелы.
   Максим скатился по отлогому спуску к каналу. Тяжело приподнявшись, он спрятал измятую записку в карман. С трудом повесив карабин на плечо, Максим осторожно пошел кустами вдоль берега. У изгиба канала он вылез на яр и, пробираясь сквозь буйно растущую рожь, взял направление на северо-восток.
   Вскоре он пересек поле, пригнувшись перебежал через пыльную дорогу, миновал редкий кустарник на опушке леса и очутился в густом тихом лесу. Выбрав место поглуше и поуютней, Бражников устало опустился на землю. Ему хотелось уснуть, забыться длительным, оздоровляющим сном. Но сделать это не пришлось. Острым охотничьим инстинктом он почувствовал приближение человека и, спрятавшись за толстое дерево, положил на сук карабин.
   Из ближайших кустов с чемоданчиком в руках вышел человек в черном пиджаке и такой же кепке. Видимо заметив пограничника, он смело зашагал к нему и, не дойдя шагов десять, остановился.
   - Здравствуйте, товарищ, - проговорил человек, снимая свою черную кепку.
   - Здравствуйте, - не спуская с него глаз, ответил Бражников, стараясь припомнить, где он видел лицо этого человека с густыми, ровно подстриженными усами и с удлиненным с горбинкой носом.
   - Вы с Юзехватовской заставы? - спросил подошедший.
   Бражников молча кивнул головой, продолжая следить за всеми движениями человека. Тот опустил на траву чемодан и, присев на него, стал вытирать платком вспотевшее лицо. Спрятав платок в карман, он вытащил оттуда кисет с табаком и, подняв на Максима усталые, подернутые влагой глаза, заботливо спросил:
   - Курить будете?
   Он хотел еще что-то сказать, но, остановив взгляд на забинтованных руках Бражникова, стал торопливо крутить трясущимися пальцами цигарку. Подавая ее Максиму, тихим голосом продолжал:
   - Вы меня должны знать. Я председатель сельсовета из Гусарского. Фамилия моя Магницкий, зовут Иван. Вот какие дела, товарищ...
   - Бражников, - подсказал Максим. - Теперь я узнал вас. Кажется, вы вчера были на нашей заставе?..
   - Совершенно верно. Был вчера вместе с секретарем райкома Викторовым. А сегодня вот... видите... Вы давно оттуда?
   - Только что, - жадно затягиваясь, ответил Максим.
   - Я тоже был от заставы недалеко, хотел к вам пройти, но нельзя уже было...
   - Обошли нас, с танками, пушками. Вы сейчас куда направляетесь? спросил Бражников.
   - Сам еще не знаю, братка, куда мне направиться, - наклонив голову, со вздохом проговорил Иван. - Хотел до секретаря райкома пробраться, указание получить, да не сумел. Фашисты кругом. Назад возвращаться в Гусарское? - Магницкий с сомнением пожал плечами. - Нельзя мне в Гусарское. Там теперь Юзеф Михальский. Давно ждал, сволочь, фашистской и панской власти!
   Магницкий подробно рассказал о Юзефе Михальском.
   - Конечно, он вам припомнит и лес и другое, - задумчиво проговорил Бражников, представляя себе злобное, мстительное лицо Михальского, которого не раз видел и кое-что слышал о нем от других.
   - У меня, брат Максим, там четверо детей. Сын Петро шестнадцати лет, дочки малые. Мы с Петром все бумаги из сельсовета вытащили и в огороде закопали. Печать при мне, только теперь она уж без надобности...
   - Печать берегите, - сурово проговорил Бражников.
   - Вы думаете, пригодится печать? - спросил Иван, с удивлением и любопытством поглядывая на солдата.
   - Это государственная печать, товарищ Магницкий. А разве наши люди дадут панствовать таким, как Михальский? Никогда этого не будет! - твердо сказал Бражников. - На нас ведь из-за угла напали, а из-за угла всегда сразу ошарашить можно. Но если одна наша застава полдня дралась, то ты еще увидишь и услышишь, как будет драться вся наша Красная Армия! На Халхин-Голе японцы попробовали вот так же на наших соседей напасть, на монголов, так мы им крепенько по зубам дали! Дадим и этим!
   - Спасибо за хорошее слово! Теперь скажите мне, что мы с вами будем делать? Как у вас раны, очень опасные?
   - Вот обе руки ранены осколками, - стараясь пошевелить торчащими из бинтов пальцами, ответил Максим. На согнутых суставах виднелась запекшаяся, перемешанная с грязью кровь. - Не знаю, целы кости или нет, одной рукой совсем не владею. Крови много потерял. Сейчас бы обмыть тепленькой водичкой, спиртом иль водкой протереть, легче бы стало. Ничего, я человек сибирский, должен выдержать! Вот тут я травки нарвал, полезная трава: приложу - скорей подживет.
   - Вы сам и доктор, оказывается! - улыбаясь, заметил Иван.
   - Доктор не доктор, а в тайге приходилось сызмальства. На охоте всякое бывает. То медведь подерет, то рысь или волка живого из капкана достаешь, ну и хватит за руку.
   - Зачем живого? - с удивлением посматривая на этого могучего, из далеких краев человека, спросил Магницкий.
   - Просто так, ребятам для потехи.
   - Вон вы какие там, в Сибири. Давай-ка, брат, перекусим. Надо сил набираться.
   - Правильно, мне сейчас сил много нужно. Отдохну маленько и дальше пойду. Закусить, конечно, не мешает.
   Магницкий открыл чемодан и достал еду. Оба стали есть.
   - Что бы вы сейчас ели, если б меня не встретили? - спросил Иван.
   - Ничего бы не ел, спать бы лег. А когда проснулся бы, что-нибудь придумал. Мне только отдохнуть. Оружие со мной, - уверенно сказал Бражников.
   В стороне все еще продолжался бой. Орудийная и пулеметная стрельба то утихала, то вновь возобновлялась с яростной силой.
   - Слышите, как бьются наши? - сказал Максим.
   - Конечно, слышу. Там с самого утра наши батарейцы бьются...
   - Маленько оправлюсь, по лесам пойдем своих искать, партизанить будем. Вот сегодня фашисты напали - ихняя взяла... Но подождите - это только начало! Вот только руки мои!.. Э-эх! - Максим попытался пошевелить руками и болезненно сморщился.
   - Ничего, товарищ Бражников, я вам помогу. Вечером думаю пробраться в Гусарское, разузнать, что делается там. Продуктов захвачу, может, какое лекарство найду. У меня жинка запасливая. Сейчас мы отсюда уйдем. Я тут знаю такие места, что сам дьявол не разыщет. Будет у нас и рыба и дичь.
   Покончив с завтраком, Иван повел Бражникова в глубину леса, к озеру. Но далеко пройти Максим не смог; после трех километров он свалился около тропинки на мох и впал в забытье. Иван Магницкий втащил его в густую заросль, устроил постель из еловых лап, укрыл своим пиджаком и сверху забросал хворостом. В сумерках Магницкий отправился в Вулько-Гусарское.
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   Рано утром, услышав тяжелый гул артиллерийской стрельбы, Франчишка Игнатьевна проснулась. Вскочив с кровати, она подбежала к окошку. Но оно выходило в сад Седлецких, и увидеть оттуда много было нельзя. Вернувшись к кровати и сдернув с Осипа Петровича одеяло, Франчишка крикнула:
   - Осип! Ну, вставай же ты, Осип! Слышишь, что творится?
   - А что такое случилось? - спросонья испуганным голосом спросил Осип Петрович.
   - Да поднимись же, Езус-Мария! Как будто я генерал и могу знать, почему стреляют! Тебе лучше знать, ты старый солдат!
   - Может, какое учение? - кряхтя и почесывая спину, ответил Осип.
   - От такого чертова учения хата развалится и окна повылетают. Потом Франчишка замазку добывай да вставляй. Нехай оно пропадет, такое учение. Ось, ось, матка бозка!
   Франчишка Игнатьевна присела на край постели и от страха подпрыгивала вместе с деревянной кроватью. А тут на нее напала еще икота, которая не давала ей покоя и вывела Осипа Петровича из терпения.
   - Ось як! Гык!.. Совсем с ума посвихнулись! Гык!
   - Перестань ты в ухо гыкать! - прикрикнул Осип.
   - Что я, сама гыкала? У меня тут в печенках гыкает! Тут так загыкаешь, глаза выскочат!
   - В ухо уж встряло, а ты гык, гык! Помолчала бы трохи...
   - Чем ворчать-то, как старый домовой, встал бы да пошел, да узнал бы, да жену успокоил, как это хорошие муженьки делают. Небось на Клавдию Федоровну муж так не ворчит, коли она в другой раз и заикает...
   - На черта мне такое узнавание! Вот напустилась спозаранку! Як будто я сам из пушек палю и ей спать не даю. Сама над ухом палит, як из пары добрых пистолей. Говорю, военное учение, хочешь - слухай, хочешь - нет!
   - От петуха яйца не дождешься, так и от тебя доброго слова!
   - Я уже все добрые слова, какие у меня были, давно повысказал. Нет у меня добрых слов для такой трещалки. - Осип Петрович повернулся на другой бок и потянул на себя одеяло.
   Как ни страшно было выходить Франчишке Игнатьевне, но утерпеть не было никакой возможности, тем более она услышала, что проснулись и захлопали дверями соседи, с улицы доносился громкий разговор. Франчишка Игнатьевна торопливо накинула на плечи платок, выскользнула в сени, а затем, осторожно ступая, маленькими шагами вышла на улицу.
   Гул стрельбы ни на секунду не умолкал. Возле дома Юзефа Михальского толпились люди. У крыльца, одетый в полувоенную форму, рядом с громко разговаривающим отцом стоял Владислав и курил папиросу.
   - Мы этого давно ожидали. Германская армия такая, что завоевала всю Европу. Капут Советам! - возбужденно говорил Михальский.
   Все молчали. Олесь Седлецкий стоял в сторонке, тревожно посматривал на небо и прислушивался к рокоту высоко летящих самолетов.
   Мелкими шажками сбоку подходила Франчишка Игнатьевна, начиная понимать сущность разговора.
   Со стороны пограничной заставы доносились густая пулеметная дробь и резкие хлопки одиночных выстрелов.
   - На заставе уже бой, - поднявшись на верхнюю ступеньку крыльца, сказал Владислав, вглядываясь в сторону Новичей.
   - Что там застава! - горячился его отец. - Через полчаса там одни кирпичики останутся. У меня недавно был один разговор с верным человеком... про германскую армию...
   Владислав, быстро сойдя с крыльца вниз, дернул отца за руку и что-то шепнул ему на ухо.
   Юзеф повернулся и злыми глазами уставился на Франчишку Игнатьевну.
   - А тебе, босоножка, что здесь нужно? - стуча по земле палкой, крикнул Михальский.
   Франчишка Игнатьевна сначала растерялась, опешила, но тут же оправилась и приняла оборонительную позу:
   - Хай я буду босоножка, добре... А ты кто такий? Куркуль недобитый! Ты на меня палкой не махай, не махай! Я ж тебя все равно не испугаюсь. Тоже мне разгусачился! Вытянул шею, смотри, лопнет! Босоножка!
   - Геть ты отсюдова, чертова баба! - Михальский поднял палку, но Владислав удержал его и попросил Франчишку Игнатьевну уйти от греха подальше.
   Франчишка Игнатьевна, суля старому Михальскому кучу бесенят за пазуху, повернулась и собралась уходить. Но в эту самую минуту над головами толпившихся людей пролетел со свистом тяжелый снаряд и с грохотом разорвался в саду Михальских. С треском повалилась старая яблоня, на улицу упали комья земли. Оцепеневшая Франчишка Игнатьевна какое-то мгновение после разрыва снаряда постояла на месте, потом упала на землю, полежала, как она потом рассказывала, трошечки, ощупала коленки, они оказались целыми, вскочила и помчалась к своей хате.
   Осип Петрович уже был одет, стоял у открытого окна и невозмутимо курил свою цигарку.
   - Война, Осип, слышишь? Жинку твою чуть не загубили, - задыхаясь, проговорила Франчишка Игнатьевна. - Снова началась, проклятущая! Як меня вдарило, перевернуло несколько раз, як куриное перо, и через забор кинуло... Кажись, я уже на том свете побывала и назад возвернулась...
   - Может, тебя того... куда-нибудь зачепило? - с тревогой в голосе спросил Осип Петрович.
   - Ничего меня не зачепило! Я стояла, як верба, и даже не шелохнулась, а чего мне ховаться...
   - Я еще тогда почуял, что война, - разглаживая ребрышком ладони подстриженные усы, сказал Осип Петрович.
   - Ничего ты не почуял! Это я почуяла и побежала...
   - Раз почуяла, так и сидела бы дома, и нечего было нос казать. Часом трахнет бризантным снарядом, и опрокинешься вверх копытцами, а кому это нужно, чтобы моя Франчишка опрокинулась вверх копытцами, и что я тогда буду делать один с коровой да с бычком, да с твоими гусятами, и на черта мне сдалась такая жизнь, чтобы ты попала под эту бризантную штуку?
   Слово "бризантную" Осип Петрович подчеркнул, показывая этим свою компетентность в военном деле.
   - Раз ты знал, что война, то, как старый солдат, удержал бы меня, и я бы не побежала и не натерпелась такого страху, - проговорила Франчишка Игнатьевна. Но, тронутая его сочувствием, добавила: - А ты и сам не торчи у окна, еще залетит якая-нибудь железка и зачепит...
   - Ну-ну! Мы не такое видали! - Осип Петрович покашлял и молодцевато прошелся до порога.
   - Чего же мы будем делать? - присаживаясь на постель, спросила Франчишка Игнатьевна.
   Она никак не могла успокоиться. Нарушался ход ее мыслей и весь обычный уклад жизни. Надо было доить корову, кормить птицу, но ей не хотелось даже сдвинуться с места.
   - Тот длинный черт Михальский, чтоб ему клещ залез в поганую ноздрю, на меня растопырил крылья да так рассобачился, начал палкой махать.
   - Как так палкой махать? - остановившись посреди хаты, спросил Осип Петрович.
   Франчишка все ему подробно рассказала и даже от себя прибавила то, что только подумала, а не сказала Юзефу в глаза.
   - Зря, говорю, тебя, колченогого беса, Советы домой отпустили. Тебя надо, як шавку, на цепь приковать, а то ты на людей начнешь кидаться...
   - Что верно, то верно, - согласился Осип Петрович. - Заимеет он теперь власть и начнет на добрых людей кидаться...
   - Говорят, на заставе наши уже давно бьются. Там все трещит и валится, - глубоко вздохнув, сказала Франчишка Игнатьевна.
   - На них, конечно, первый удар, - подтвердил Осип Петрович.
   - Как там моя Клавдия Федоровна со своими детками? Вот же маленькие натерпятся страху, и не будет у них сегодня молочка! Кто ж ту войну несчастную придумал? Земли, что ли, кому не хватает? Наверное, панам да помещикам. Побьют народ, и землю пахать будет некому... А мы еще вчера договаривались идти в лес ягоды собирать. Вот они сегодня, какие ягодки, пригорюнившись, говорила Франчишка Игнатьевна. - Хорошо, что Галина в город уехала, а то она маленького ждет. И у Клавдии Федоровны до родов остался один месяц. Я все думала: вот малюсенького скоро попестую та погулькаю, молочком из бутылочки попою... А сейчас вон оно что творится. Что же все-таки с нами будет, скажи мне, дорогой мой муженек, Осип Петрович? Сколько раз я тебя провожала на эту проклятую войну! Может, еще придется?
   - Может, и придется. Только я уже буду по-другому воевать. Германскую власть я добре по Восточной Пруссии знаю. Оттого, что на баронов свой горб гнул, кровью не раз кашлял...
   Так говорили Осип Петрович с Франчишкой Игнатьевной этим беспокойным утром. Они не видели, как в Вулько-Гусарское вошли фашистские солдаты. Это было в десять часов утра, когда на пограничной заставе еще шел ожесточенный бой.
   Подоив корову и процедив молоко, Франчишка Игнатьевна, как обычно, наполнила свой эмалированный бидончик, с которым ходила на заставу, и спрятала его в погреб. "Может, еще пригодится", - подумала она и вышла кормить гусят. Птицы в этом году она развела порядочно, мечтала справить к осени мужу теплую шубу. Она несла в руках чугунок с кашей и вдруг услышала из сада Седлецких звуки заведенных моторов и непонятный человеческий крик.
   Франчишка Игнатьевна поставила посудину на землю и подбежала к изгороди. В саду Седлецких стояла большая, крытая брезентом машина. Два солдата в серо-зеленых мундирах оттаскивали молодую, только что срубленную ими яблоню; громко крича на чужом языке, проволокли ее до беседки и там бросили. Один из них, высокий, с краснощеким упитанным лицом, отряхнув руки, сел в кабину, взявшись за руль, развернул машину и, выворачивая колесами молодую свеклу и морковь на грядках, въехал в тень других садовых деревьев. Второй солдат, коротконогий и белобрысый, с узким уродливым лицом, поднял с земли срубленную яблоню, приставил ее к машине и, захохотав, крикнул:
   - Гут!
   От дома подошла Ганна. Показывая солдатам на изуродованные грядки, стала что-то говорить на немецком языке.
   Белобрысый солдат сначала только похохатывал и, ломаясь, прикидывал руку к пилотке; потом, грубо схватив Ганну за плечи, стал вталкивать ее в беседку. Ганна, сопротивляясь, упиралась кулаками ему в грудь и что-то говорила. Но солдат продолжал толкать ее в беседку.
   - Эй, пан солдат! - не выдержав, крикнула Франчишка Игнатьевна. - Так не можно, пан солдат! Не можно!
   Солдат от неожиданности отпустил руки и, обернувшись, увидел за изгородью грозившую ему маленьким кулачком женщину. Во двор въезжала еще одна машина.
   Отбежавшая от беседки Ганна остановилась, что-то гневно и презрительно крикнула по-немецки и быстро пошла к дому.
   - Тебе что здесь нужно, старая крыса? - заорал на Франчишку белобрысый солдат и, грозно сжав кулак, направился к изгороди.
   Но его тут же окликнули резко и властно:
   - Фишке!
   Солдат волчком перевернулся на месте и увидел вылезавшего из кабины офицера. Подойдя к солдату, тот сурово спросил:
   - Ты что здесь делаешь?
   - Мы размещаем машины, господин обер-лейтенант, - бросая руку к пилотке, ответил Фишке.
   - Придется мне научить тебя, болван, как нужно обращаться с женщинами! - офицер размахнулся, влепил солдату крепкую пощечину и прогнал к машинам.
   Вбежав в комнату, Ганна бросилась вниз лицом на кровать и беззвучно заплакала.
   - Ты о чем это плачешь? - войдя в комнату, спросила мать.
   Стася, готовясь к встрече с германскими офицерами, жарила в кухне курицу.
   - Этот... тот... Боже мой! - Ганна вскочила и стала гадливо отряхиваться, точно сбрасывая с плеч, с рук невидимую грязь.
   - Что случилось?
   - Он, понимаешь, оскорбил меня! Грубо, гадко! У меня даже язык не поворачивается! - ероша трясущимися руками волосы, выкрикивала Ганна.
   - Кто?.. Говори же!
   - Фашист... грязный шваб! Он смеялся мне в лицо сказал: "Ничего, что вы, поляки, гордые... Мы собьем с вас эту спесь".
   - Где он, этот негодяй? - закипая гневом, спросила Стася.
   - Он в нашем саду. "Не ломайся, - говорит, - девочка, лучше пойдем в беседку..." И стал меня тащить... Я ему сказала: "Зачем губите сад и огород?" А он захохотал мне в лицо и стал пошлости говорить: "Зачем вам сад, вы сами цветочек..." Мерзавец!
   - Но это же черт знает что! - кипятилась возмущенная Стася. - Где отец? Чего он смотрит!
   - Но ты что же хочешь, Станислава. Если они яблоню срубили, то и голову мне срубят, не пожалеют... Я все это видел, - мрачно отозвался стоявший около двери Олесь.
   Он только что вошел, но разговор слышал через открытую дверь.
   - Где ты ховаешься? - набросилась на него Стася. - У нас вырубают сад, оскорбляют дочь, а он забился, как крот, и нос боится высунуть!
   - А что я могу поделать? - низко опустив голову, проговорил Олесь. Ничего я не могу поделать.
   - Он ничего не может поделать! Раскис, как пересоленный огурец! Пойти надо к офицеру и пожаловаться!
   - Мы можем жаловаться? - пытливо посматривая на жену, с волнением спросил Олесь. - Кому жаловаться?
   - Вот именно! Перед кем он станет выкладывать свою жалобу! - крикнула Ганна. - Ты, мама, еще не знаешь, что это за люди...
   - Не говори так! Не говори! Ты не можешь так говорить! - широко открыв глаза, истерическим голосом крикнула Стася.
   Голос ее прерывался.
   - Почему нельзя говорить? Это же ужасно, что они делают! Вот ты, мама, все носилась со своими "святыми" брошюрками, боялась, что придется тебе закрыть твою несчастную лавочку. Ты, мама, ошиблась, глубоко ошиблась.
   - Я все равно пойду жаловаться и добьюсь правды!
   - Хорошо, ты пойдешь к офицеру... Кстати, он, кажется, решил у нас остановиться. Не для него ли готовишь ты завтрак?
   - Ну и что же из этого? - возмущенно крикнула Стася.
   - Ты все-таки меня послушай и не шуми, - продолжал Олесь. Предположим, ты понесешь и поставишь на стол свою курицу и расскажешь ему всю эту историю... И он сожрет куриное крылышко, выпьет бутылку вина и попросит положить ему в постель твою дочь. Что ты ему скажешь?
   Стася растерянно повела глазами куда-то в угол, потом, повернув голову к Олесю, приглушенным голосом произнесла:
   - Не говори глупостей.
   - Разных слов ты много стрекочешь, а вот простой вещи не разумеешь. Юзеф и Владислав уже с фашистами якшаются. Они припомнят нам, что Галина им в морду плюнула...
   Стася трясущимися руками накручивала на пальцы белый передник, лицо ее исказилось гримасой боли и ожесточением. Она чувствовала себя беспомощной. Перед ней было оскорбленное, гневное лицо Ганны, суровое лицо Олеся с вяло опущенными усами. Вспомнились счастливая своей беременностью Галинка, только вчера уехавшая в город, и ее муж, строгий, снисходительный, немного гордый русский офицер Костя, который, конечно, стреляет теперь из пушек в этих солдат в темных касках с крестообразным знаком. В одну минуту перед ее мысленным взором прошли многие лица, и она ощутила в себе гнетущую тяжесть стыда и безысходного горя. Стася тряхнула решительно головой. Топнув ногой, она, вопреки своим мыслям и желаниям, проговорила:
   - Ну, хорошо, вы все знаете, все понимаете, а я дура!.. Но я знаю, что моему зятю больше тут не бывать и я никогда не увижу своей дочери, вот что я знаю!
   - Это еще неизвестно, мама, - твердо сказала Ганна. - Ты еще не знаешь, что такое советские люди...
   В комнату громко постучали. Ганна, сидевшая спиной к двери, обернулась. На пороге в черном мундире итальянских войск стоял пан Сукальский и с наигранно покорной улыбкой смотрел на растерявшихся хозяев.
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   Пулеметный обстрел хлебного поля закончился. Фашистская армия перешла государственную границу Советского Союза и углубилась на несколько километров в нашу территорию. С первого же шага она явно боялась каждого куста, каждого перелеска и загона хлеба, каждого мостика и балки, каждой белорусской деревни. С первых часов войны гитлеровское командование увидело и почувствовало, что это не та страна, не тот народ, не такая Советская Армия, какими их рисовала геббельсовская пропаганда, обещавшая победить Россию в несколько недель. Маленькая пограничная застава и ее защитники с двумя пулеметами покрыли линию границы сотнями трупов фашистских солдат и офицеров. Батальон Рамке был разбит наголову. Пришлось подтянуть второй, но и он ничего не мог сделать с горсткой русских пограничников. Гитлеровцы решили тогда задавить эту героическую крепость силой тяжелых и средних танков и большим количеством артиллерии. До двенадцати часов дня защищалась эта застава, а соседняя билась до позднего вечера. Так дрались пограничники от Баренцева до Черного моря.