Федоров Павел Ильич. В Августовских лесах

   - Это у меня-то? - Егор Тимошин быстро обернулся и укоризненно покачал головой.
   Клавдия Федоровна беспомощно опустила руки и, прижимаясь лицом к маленькому Славе, горько заплакала.
   Миновали широкую зеленую стену леса. За лесом широким ковром раскинулся зеленый луг, а за ним - бурая, косматая, полновесно налившаяся рожь.
   На самой середине зеленого луга бричку обогнала грузовая, переполненная ранеными машина. Немного отъехав вперед, шофер затормозил. Из кабины вышел капитан медицинской службы и позвал к себе Тимошина, что-то негромко сказал ему. Егор Тимошин отдал честь и бегом вернулся к своей повозке.
   - Что он говорит? - спросила Клавдия Федоровна.
   - Ехать велел скорее. А мне еще назад надо вернуться. Вот она, какая история, - ответил Тимошин и, стегнув взмахнувшую хвостом лошадь, быстро покатил вслед за машиной.
   Клавдия Федоровна оглянулась и с разрывающей сердце тоской долго смотрела на оставшуюся позади зелень Августовских лесов, окутанных серыми полосами дыма. Не знала она и не думала, что вернется сюда только спустя четыре долгих и тяжких года.
   В районный центр приехали в полдень. Улицы и площадь были переполнены войсками, машинами и множеством эвакуирующихся людей. С этой самой минуты Клавдия Федоровна попала под рубрику этого неуютного, малознакомого слова, ставшего для людей, временно потерявших свой родной угол, символом страдания и беспримерного мужества.
   Клавдия Федоровна решила остановиться около районного комитета партии. Ей хотелось повидать Викторова. Она увидела его, окруженного группой военных и штатских. Поймав брошенный на нее взгляд, она помахала Викторову рукой. Он узнал ее и кивнул своей крупной головой. Поправив на носу очки, энергично раздвинув плечом толпившихся вокруг людей, он подошел к повозке. Окинув жену своего друга пытливым, внимательным взглядом, все понял и, ни о чем не расспрашивая, взял мальчика на руки, поднял его и ласково и просто сказал:
   - Ну, слезай, вояка. Приехали.
   Викторов поставил мальчика на землю, потом осторожно взял вялую и грузную Клавдию Федоровну за руку и помог ей слезть с повозки.
   - Только ночью вернулся из села, готовил людей к уборочной. А тут, видишь, что случилось. Я тебя давно жду. Всех наших женщин и детей уже проводили. - По старой привычке он считал пограничников своими. - Мне уже насчет вас звонили. Справлялись.
   - Кто звонил? Скажи скорее, Сергей Иванович! - нетерпеливо спросила Клавдия Федоровна.
   - Александр, конечно, звонил и комендант тоже. Беспокоились.
   - Давно звонил?
   - Часа три назад, - ответил Викторов.
   - Ты мне разреши ему позвонить? Вместе позвоним! Вот как у меня худо получилось... Олюшка-то моя там осталась... Если бы ты только знал, Сергей Иванович, если бы только знал, как мне тяжело!..
   - Все понимаю, дорогая моя, все! Позвонить сейчас невозможно. Понимаешь, линия все время занята... - Викторову не хотелось ей говорить, что линия уже давно не работает, а в районе заставы и даже ближе уже фашистские войска. - Как же с девочкой у вас так получилось?
   - Ничего не могу сообразить и ничего не понимаю. Когда все это началось, прибежал Александр, взял Славку на руки, а меня повел к подводе. Я подумала, что Оля идет сзади... Почему она осталась с Александрой Григорьевной, не знаю! - Клавдия Федоровна не могла говорить, глаза ее наполнились слезами, и снова все перед нею потемнело и завертелось каруселью.
   Сергей Иванович завел ее во двор, посадил в кузов грузовой машины к раненым бойцам, сунул какую-то бумажку, крепко пожал руку и ушел. Вскоре машина тронулась со двора. Клавдию Федоровну кто-то позвал по имени. Она оглянулась. Из другого угла кузова на нее удивленно и в то же время тепло смотрели знакомые глаза, на забинтованном лице торчал большой рубцовский нос.
   - Зиновий Владимирович? - спросила Клавдия Федоровна.
   - Похож еще? - улыбнулся глазами Рубцов. - Перебирайся ко мне, душа моя, вместе будем страдать. Вот они, какие дела-то!
   При первой же короткой остановке Клавдия Федоровна перенесла Славу к нему и сама пристроилась у изголовья подполковника.
   Зиновий Владимирович долго молчал.
   - Значит, у тебя вещичек-то никаких? - наконец сказал он мрачно и удивил Клавдию Федоровну таким мелким, ничего не значащим в данную минуту вопросом.
   - Ничего взять не успела... Не до этого было.
   - Об этом горевать не станем. Может, в городе сумеешь к Галине забежать, там у нас кое-что для тебя найдется... Но как плохо у вас с Олюшкой получилось! А я вот остался без Марии Семеновны...
   - Что вы, Зиновий Владимирович! - удивленно посмотрела на него Клавдия Федоровна.
   Рубцов, потрогав на голове бинты и глухо кашлянув, хрипловатым басом проговорил:
   - Да, душа моя... сегодня утром... сегодня утром... когда только всходило солнышко, ее... убили.
   - Что вы такое говорите! - в ужасе выкрикнула Клавдия Федоровна.
   Она еще не привыкла к этой простейшей на войне возможности внезапно умереть и подумала: "Не шутит ли?" Но по искаженному страданием лицу Рубцова видела и чувствовала, что подполковнику не до шуток.
   - Говорю, что уж есть, и не могу не говорить! - продолжал Рубцов. Он помолчал с минуту и стал рассказывать более спокойно: - Меня еще утром, по дурацкой случайности, осколками слегка стукнуло. А ей какой-то доброжелатель позвонил по телефону. Она и решила прийти ко мне, посмотреть. Убеждал я ее по телефону, что это пустяки, не стоит приходить. Но она не послушалась, пошла все-таки и угодила под бомбежку... - Рубцов посмотрел на Клавдию Федоровну. - Ну, чего ты плачешь? - спросил он участливо. - Зря я все это рассказал. Перестань плакать, а то я молчать буду. Вот ты только подумай, у кого сегодня горя нет? С утра бомбили Львов, Киев, Минск, Брест, Ленинград! Сколько там горя! А сколько его еще будет впереди! Я провоевал всего шесть часов и, надо сказать, очень плохо воевал. Четыре войны хорошо воевал, а на этот раз плохо! Пушки потерял, жену потерял, самого изуродовали. Черт его знает, что я делал, командовал и злился, как необстрелянный прапорщик... Вроде все делалось не так, как мне хотелось, или оттого, что война внезапно началась, или мы чего-то недоглядели и плохо учились воевать? Очевидно, всего есть понемногу. Надо все заново пересмотреть, передумать. Главное - себя перетряхнуть и людей. Главное - действовать! Ваши хорошо дрались на заставе. Все видел и слышал, по телефону с ними разговаривал, помогал им, как мог, но... Хорошо дрались, хорошо! Первый удар на себя приняли у самых пограничных столбов...
   - Что у них дальше-то было? Вы ведь оттуда, Зиновий Владимирович, вы все должны знать.
   - Всего никто не знает, милая Клавдия Федоровна. Я ведь кривить душой не умею и утешать тоже. Им пришлось трудно. Приняли на себя лобовой удар крупных сил. Они до конца выполнили свой долг. Честь им и слава!
   Машину подбрасывало на ухабах. Раненые внимательно прислушивались к словам подполковника и смотрели в голубое безоблачное небо, где со свистом пролетали чужие, вражеские самолеты. Машина шла по магистрали, окутанной клубами дыма и вспышками взвивающегося пламени. Гулко и часто громыхали орудия.
   Шел первый день Великой Отечественной войны.
   ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
   На заставе продолжался яростный бой. Утреннее солнце круглым раскаленным шаром повисло на востоке, и сквозь дым казалось, будто оно замерло на месте, чтобы освещать пограничников, их закопченное оружие, марлевые на головах повязки, окрашенные кровью.
   Это было в то воскресное утро, в то время, когда москвичи поднимались с постелей; одни из них, вскинув на плечи полотенце, шли умываться, другие укладывали в рюкзаки и чемоданы свертки, наскоро просматривали свежие газеты и журналы, торопились на дачу.
   Они назвали бы сумасшедшим того, кто сказал бы в то солнечное утро, что ровно через сто дней в подмосковном лесу, где они собирались провести свой выходной день, загрохочут тяжелые пушки, тысячами стволов разорвет тишину пулеметная дробь и повалятся истерзанные снарядами и бомбами вековые деревья.
   Трудно было во все это поверить до того часа, пока радио не сообщило народу о нападении гитлеровской армии на мирную Советскую страну...
   Шарипов стоит в глубокой траншее. В левой руке у него бинокль, правая - обмотана бинтами. Она висит рядом с разорванным рукавом гимнастерки, из марлевой повязки видны концы распухших посиневших пальцев. Рядом с политруком стоит его заместитель Стебайлов. У него на голове вместо пограничной фуражки белой чалмой намотан бинт. Не обращая внимания на разрывы мин и снарядов, он докладывает политруку, что фашисты готовятся к повторной атаке. По-прежнему у ручного пулемета стоит сержант Башарин, зорко следит за каждым движением врага и, когда нужно, хлестко бьет короткими очередями.
   Пригнувшись под тяжестью ящика, по траншее идет Юдичев. За ним прихрамывает Сорока. Под мышками у него две цинковые коробки с патронами.
   - Разрешите доложить, товарищ политрук? Принесли последние патроны, говорит Юдичев, сбрасывая с плеч ящик.
   - Остальные отдали в первую траншею, - тяжело стукнув о землю цинковой коробкой, докладывает Сорока. - Остались только бронебойные и трассирующие. Разрешите вскрыть?
   - Да, да. Вскройте. Зарядите все диски, набейте подсумки. Будем бить бронебойными. Зря не стреляйте, берегите патроны. Скоро придут войска - и все у нас будет. Выдержать надо, выдержать! Так, товарищ Юдичев?
   - Комсомольская застава, товарищ политрук, да чтобы не выдержала! Вон сколько мы их положили!
   Юдичев снимает с патронного ящика крышку и разрывает бумажную обертку. Вместе с пачками патронов в руках у него картонка упаковочного ярлыка. Юдичев медленно читает вслух: "Завод номер двести шестьдесят пять, упаковочный ярлык номер тысяча девятьсот двадцать один". Улыбнувшись, он присаживается на корточки. Сдвинув на затылок запыленную фуражку, показывая Сороке ярлык, говорит:
   - Игнат, посмотри... Вот штука, понимаешь: ярлык номер тысяча девятьсот двадцать первый!
   - Ну и что же из этого? - удивляется Сорока.
   - Как что? Какого я года рождения? Тысяча девятьсот двадцать первого, а тут у упаковщицы тоже такая цифра, вот случай, а!
   - Это верно... Ты спрячь ярлычок-то. На досуге письмо напиши и поблагодари за упаковку. Заведешь переписочку - то да се, глядишь, война кончится, женишься...
   - Да я женатый...
   Звуки его голоса заглушает трескучий разрыв мины. Над траншеей повизгивают осколки, шуршит и, словно живая, шевелится осыпающаяся по краям земля.
   - Вот они, товарищ политрук, смотрите! - приседая, шепчет Стебайлов. - К берегу канала спрыгивают. Что-то замыслили...
   Стебайлов только что вернулся из вылазки и видел, как фашисты, пробираясь берегом канала, накапливались за густыми кустами черемухи под обрывом.
   Шарипову было ясно, что фашисты хотят приблизиться на короткое расстояние и, навалившись подавляющей силой на правый фланг, ворваться на заставу с северо-запада. Людей у Шарипова осталось мало. У лейтенанта Усова тоже немного. Он все время отбивает атаки с юго-западной стороны, где на поле перед траншеей виднеются трупы в темно-зеленых мундирах. Высота, по которой проходит первая траншея, господствует над всей окрестностью. С тыла траншею прикрывают два железобетонных дота. Там идет беспрерывная артиллерийская пальба. К югу от заставы немцы ввели в бой большое количество танков.
   Есть приказ командования удержать заставу любыми средствами. Она контролирует большую площадь и не дает развернуться немецкой пехоте, так как справа от заставы Августовский канал, слева - позиция артиллерии.
   - Стебайлов, раскройте еще ящик гранат. Мы их сейчас атакуем первыми. Забросаем овраг гранатами.
   - Есть приготовить гранаты! - Стебайлов идет выполнять приказание.
   Люди все заняты. Заряжают диски, набивают патронами подсумки и даже карманы.
   У Шарипова бледное, позеленевшее лицо, только глаза, когда он, склонившись, разговаривает с Усовым по телефону, блестят с напряженной строгостью.
   - Решил сделать еще одну вылазку. Иначе нам придется трудно. Они готовят атаку, а пулемет вышел из строя, - кричит политрук в телефонную трубку.
   Несколько человек выстроены вдоль траншеи. Впереди сам Шарипов, за ним Стебайлов. У всех к винтовкам примкнуты штыки. У Шарипова пистолет заткнут за ремень, так удобней. В руках граната, за поясом еще несколько. Он коротко отдает приказание:
   - Действовать смело и решительно. Башарин, как только услышишь "ура", бей по мосту. Там засели фашистские автоматчики, пришивай их на месте, а то они могут нам помешать. Вы тоже здесь кричите "ура". Громче кричите! За мной, товарищи!
   Шарипов поворачивается и, пригнувшись, быстро идет вперед.
   Траншея уводит вниз к оврагу, поворачивает на северо-восток. Отсюда начинаются заросли молодой черемухи, ольшаника и чернотала. Там есть тропки, известные только пограничникам, - они приведут туда, куда нужно.
   Перед оврагом высота, доходящая до самого канала. За этой высотой крутой обрыв, там-то внизу, у берега, и накопились фашисты.
   Вот сейчас надо бесшумно пробраться на самую вершину высотки. Там не должно быть фашистов: пулеметы Башарина и Усова прожигают кусты насквозь. Если гитлеровцы вздумают еще раз обойти заставу с севера, от моста, то их встретит огонь другого ручного пулемета. У противника единственный выход это вскарабкаться на высоту и лезть через кусты напролом... Но пограничники во главе с Шариповым их опередили. Шарипов выскакивает на обрыв первым, кричит: "Ур-ра! За Родину! Вперед!" - и швыряет первую гранату. Крик его подхватывают пограничники. В овраг летят гранаты. Земля гудит от оглушительных взрывов. Вместе с истошным нечеловеческим воем что-то трещит, ломается. Слышны всплески воды, вместе с брызгами вверх взлетают гнилые обломки бревен, которыми обшиты стенки канала. Фашисты прыгают в воду и гибнут под выстрелами пограничников. Пулемет Башарина добивает автоматчиков на мосту.
   Бесшумно возвращаются пограничники обратно. Несут на руках Юдичева.
   На заставе снова тишина, на этот раз оцепенелая и зловещая. Слышно, как плещется в канале рыба, щебечут на ветках воробьи. В конюшне тревожно и призывно заржали кони. Их сегодня забыли выгнать на пастбище. Особенно неистовствует рыжий конь Усова.
   Усов услышал призывное ржание своего коня, что-то резко крикнул последний раз в телефонную трубку и вяло выпустил ее из рук. Она скользнула но колену и бесшумно упала на землю. Связи уже не было. На правом фланге гитлеровские танки прорвали нашу оборону, заняли село Вулько-Гусарское. На левом фланге танки прорвались к дотам и вышли заставе в тыл. Все это сообщили Усову в последнюю минуту - и на этом оборвалась связь.
   Начальник заставы посмотрел вокруг. Людей осталось мало. Владимиров приник к ложе снайперской винтовки, целится и изредка стреляет. Усов помнит номер этой винтовки: "А-С 450". Сегодня он сам много раз стрелял из нее. Она уже перешла в третьи руки. Румянцев дежурит у станкового пулемета, накрытого сверху крепкой тяжелой дверью. Она хорошо защищает от осколков. Бражников раненой рукой пытается перевязать вторую, пробитую пулей. Кровь просачивается сквозь слабо наложенную повязку.
   Усов, заметив его усилия, выбросил изо рта папиросу, подошел, крепко и быстро забинтовал.
   - Вот что, Бражников, - после молчания заговорил Усов. - Пойдешь сейчас в комендатуру и передашь донесение. На словах расскажешь все, что сам видел. Скажи, что ждем помощи... Раненых отправить надо.
   - О, они не пойдут! Я уже, по вашему приказанию, пробовал отослать не уходят. Сорока во второй траншее дерется.
   - Ничего, машина придет - поедут. Ты сам быстрей отправляйся!
   - Мне бы тоже не хотелось, товарищ лейтенант...
   - А донесение кто понесет? Сам начальник? Не задерживайся, быстро, понимаешь? Телефон не работает.
   - Понимаю... Но в комендатуру, я думаю, уже не пробраться.
   - Должен пробраться. Понятно?
   - Да, все ясно, товарищ лейтенант...
   - Надо быстро доставить донесение!
   - Будет исполнено! Разрешите отправиться?
   - Подожди... - Усов пожевал запекшимися губами, вдавил пяткой песок на дне окопа, потом отломил от обшивки тоненькую щепочку и, покусывая ее, добавил: - В случае чего донесение прочти, запомни и уничтожь. Иди берегом канала, дальше через ржаное поле, а там лесочком. По дороге не иди. - Взяв Бражникова за голову, Усов притянул его к себе, поцеловал и сказал хрипловато: - Выздоравливай, герой... Все! Отправляйся!
   Но Бражников не уходил. С большими, вздутыми от бинтов, опущенными вниз руками, по-ребячьи моргая глазами, он смотрел куда-то в сторону.
   - Ну чего стоишь? Может быть, встретишь жену мою, Шуру, кланяйся. Теперь ступай. Пару гранат захвати с собой.
   - Значит, мне надо идти? - не меняя положения, спросил Бражников.
   - Надо, - проговорил Усов и, не оборачиваясь, добавил: - Пойдешь мимо конюшни, коней на волю выпусти, пускай тоже уходят... - Не добавив больше ни слова, Усов пошел по траншее и остановился там, где лежала его снайперская винтовка.
   Бражников, как-то странно, не двигая опущенными руками, пошел в другую сторону и скрылся за поворотом траншеи. Когда он спустился к каналу, позади него все загрохотало и загудело, и вновь вместе с пулеметной дробью затряслась земля, забилась, будто в судороге. Оглянувшись, он увидел, как взлетела на воздух расщепленная взрывом снаряда дверь, укрывавшая станковый пулемет. И Бражников понял, что на заставе скоро наступит тишина. Не слышно было пулеметов во второй траншее. В первой раздавались отдельные винтовочные выстрелы. Заметил Бражников и то, как обходили заставу и били снарядами серые тяжелые танки...
   Из первой траншеи к Усову пришел заместитель политрука Стебайлов. Он молча показал рукой на ползущий ко второй траншее фашистский танк. Взяв чей-то карабин, сделал по танку несколько выстрелов и упал на дно траншеи.
   Начальник заставы остался один. Он продолжал стрелять из снайперской винтовки по бегущей за танками немецкой пехоте. Но вот кончились патроны. Он пододвинул ногой нераспечатанную цинковую коробку с патронами. Наклонившись, яростно отодрал от нее свинцовую ленту, разорвал картон на пачке. Зарядив винтовку, выбирая подбегающих фашистов, выстрелами валил их на землю. Снова кончилась обойма. Прижавшись спиной к стенке окопа, он вставил запал в ручную гранату и положил ее себе под ноги. Потом перезарядил винтовку, несколько раз выстрелил, стал загонять новый патрон, но уже дослать его в патронник не успел. Сраженный разрывом мины, он упал на спину. Разорвавшийся рядом снаряд обвалил край окопа и засыпал начальника пограничной заставы вместе с его оружием.
   Так со снайперской винтовкой "А-С 450" в руках нашли его тело одиннадцать лет спустя...
   Ч А С Т Ь  Т Р Е Т Ь Я
   ____________________________________________
   ГЛАВА ПЕРВАЯ
   Оля протянула руку, чтобы сорвать усатый колосок, но вскрикнула от режущей боли в ноге и разбудила Александру Григорьевну.
   Чубаров, подняв голову, попросил пить. Выяснилось, что у него не только разбита коленная чашечка, но есть еще и рваная осколочная рана в голени.
   - Плохо вам, милые... Что же мне такое сделать? Все стреляют и стреляют, - завязывая на голове косынку, проговорила Александра Григорьевна. - Положи, Оленька, головку ко мне на колени... Что-нибудь придумаем, может быть, воды немного найдем.
   - Спасибо, тетя Шура. Ой как жарко, хоть бы маленечко водички. Где же мама? Где же мамочка? - Оля сорвала ржаной колосок, размяла его на ладони и стала грызть.
   Глаза девочки испуганно, с печальным выжиданием смотрели по сторонам. Побледневшее ее лицо было испачкано землей.
   Выстрелы иногда раздавались совсем близко, по полю раскатывались резкие длинные пулеметные очереди. Плечи Оли вздрагивали. Александре Григорьевне тяжело и больно было на нее смотреть. Она положила на лоб девочки руку и почувствовала, как ладонь обожгло сухим жаром.
   - Что же мы будем делать, как думаешь, товарищ Чубаров? Ты человек военный, - посматривая на раненого пограничника, сказала Шура, надеясь, что он придумает и подскажет какое-нибудь решение.
   - Что делать? - Чубаров, приподняв голову, подтянул за ремень винтовку дулом под мышку, вытер рукавом обильно катившийся по лицу пот. Что делать? - повторил он. - Дождемся вечера, а там пойдем дальше, будем искать наших. Они должны быть близко, стреляют же...
   - А идти сможешь?
   - Идти не смогу. Буду как-нибудь передвигаться ползком...
   - Так далеко не уйдем, - со вздохом проговорила Александра Григорьевна.
   У нее было такое состояние, как будто она куда-то бесконечно долго, без передышки бежала, потом присела отдохнуть, но встать не было сил.
   - Нам бы только до леса добраться, хоть в тени где-нибудь полежать... Может, там и воды найдем. Страшно хочется пить! В лесу, надо полагать, наша пехота залегла, ночью в наступление пойдет. И танки, наверное, подтянули. Вышвырнем гада обратно за границу...
   Шура тоже была уверена, что фашистов быстро прогонят.
   За ржаным полем послышался перекатывающийся по земле гул. Он все нарастал и приближался.
   - Александра Григорьевна, - проговорил Чубаров, - вы не сможете пройти к дороге? Ну, стало быть, как будто бы в разведку. Там вроде кто-то двигается. Я бы и сам, конечно... но уж больно долго мне придется ползти.
   Он приподнялся и сел, вытянув неподвижную, неуклюже забинтованную ногу.
   - Боюсь я очень, - откровенно призналась Шура.
   В душе она понимала, что надо что-то предпринимать, и, как единственный здоровый человек, чувствовала на себе ответственность за судьбу и Чубарова и Оли. Но ей казалось, что, как только она отойдет немного в сторону, ее непременно заметят и сразу начнут обстреливать.
   - Вы далеко не ходите, - наставлял Чубаров. - Выйдите на межу и наблюдайте, что там делается. На заставу взгляните, как там наши... Утихло вроде...
   Мягко ступая домашними тапочками, в которых она выбежала из квартиры, и осторожно раздвигая спутанные стебли ржи, Шура пошла в ту сторону, где, по мнению Чубарова, должны быть межа и дорога, ведущая по направлению к заставе.
   Александра Григорьевна взошла на небольшой бугорок. Стараясь не подниматься над густой рожью и закрыв от яркого солнца глаза ладонью, стала напряженно смотреть вперед. На расстоянии чуть побольше километра виднелась застава. Там что-то дымилось. Шура ясно разглядела длинное из красного кирпича здание конюшни, низкий одноэтажный корпус казармы; в густой зелени фруктового сада краснела железная крыша командирского дома. В луговой низине, около берега канала, паслись кони. По белым чулкам на ногах и светлой на голове лысине она узнала коня Усова. Казалось, все было на своем месте, ничего не изменилось. Не слышно было и стрельбы. "Может быть, бой давно уже кончился. Может быть, Витя давно уже нас разыскивает. Найдет и станет подшучивать", - вспыхнула на мгновение в голове Шуры радостная мысль. Но от сознания, что кони пасутся не на обычном месте да еще в самый разгар жаркого дня, вспышка мгновенной радости начала потухать, превращаться в болезненное ощущение чего-то страшного, непоправимого.
   "Если бы все благополучно кончилось, то не паслись бы так беспечно кони, - подумала Александра Григорьевна. - Рыжий давно уже был бы подседлан и мчал хозяина куда-нибудь в комендатуру или на соседнюю заставу; скакали бы посыльные с боевым донесением и не щелкали бы в Вулько-Гусарском одиночные выстрелы и автоматные очереди".
   Над заставой по-прежнему гордо развевался красный флаг. Но что это? Шура только сейчас заметила у стен казармы и конюшни темно-серые, крытые брезентом грузовики, а из распахнутых ворот вдруг выехала незнакомая приземистая легковая машина и покатила через мост в Вулько-Гусарское. Разглядев на людях приплюснутые каски, Александра Григорьевна поняла, что на заставе уже хозяйничают фашисты. "Но где же наши? Куда ушли наши?" волновалась Шура. Ей даже и в голову не приходило, что Усов мог погибнуть, она гнала эту страшную мысль от себя, не хотела и не могла об этом думать. "Куда же все-таки девались наши?" В груди стало нестерпимо жечь, словно туда бросили раскаленный кусок металла, который быстро вертелся и все сильнее припекал сердце. Ведь там, под этой крышей, ее дом, роднее и дороже которого не было сейчас уголка на свете. Как хочется вернуться на заставу, попить из колодца холодной водички, лечь отдохнуть в свежую, чистую постель!..
   Но она не только лишена всего этого, а даже сейчас не должна об этом думать. Ее ожидают страдающие люди. Она чувствует себя уже не школьной учительницей, а разведчицей. Ей нужно посмотреть, что вокруг делается, и принять решение, от которого зависят их жизни. Вон справа по пыльной дороге в комендатуру ползет вереница машин, повозок и пушек. Что-то страшное и зловещее в этом движении. А слева, на краю ржаного поля, возникает вдруг сплошной лес покачивающихся ножей над полукруглыми шарами. У Александры Григорьевны останавливается сердце. Она сразу не может даже понять, что это движется колонна фашистов, у которых на ружьях вместо штыков плоские ножи, а шары - все те же темно-серые каски со свастикой...
   - Дядя Миша, а куда тетя Шура ушла? Почему ее долго нет? Дядя Миша, что это так сильно стучит? Даже земля трясется... Кто это громко разговаривает? Мне страшно, дядя Миша, - тихо, дрожащим голоском говорит Оля и смотрит на Чубарова расширенными от ужаса глазами. - Дядя Миша, а если мы пойдем к тете Франчишке, попьем там молочка? Тетя Франчишка добрая...
   - Тебе можно и сходить, а мне нельзя, - отвечает Чубаров.
   - А тете Шуре можно?