Федоров Павел Ильич. В Августовских лесах

   Не успел Олесь опомниться, как военные мгновенно выпрыгнули из саней и пустились бежать в лес.
   Подскакавший Усов спрыгнул с коня. По его примеру спешились и другие. Соскочили с саней и лесорубы, устремившиеся на помощь пограничникам.
   - Кого вы везли, Алексей Юрьевич? - спросил Усов.
   - Да ваши солдаты, они меня того... - недоуменно забормотал Олесь, прижимаясь к запотевшей лошади.
   - Ну, потом разберемся, - неопределенно и сердито проговорил Усов. А сейчас надо догнать ваших "пассажиров"... Быстро в обход, Бражников и Стебайлов...
   - Мне бы оружие какое! - дернув за рукав Сороку, сказал Магницкий. Топор мой Петро забрал.
   - Нема оружия. Вот берите ракетницу, - ответил Сорока и стал догонять Бражникова.
   Пограничники вместе с лесорубами устремились в лесную чащу. Группа конников под командованием заместителя политрука Стебайлова заняла просеки. Участок леса, где спрятались нарушители, скоро был окружен плотным полукольцом. Когда пограничники стали приближаться к бандитам, те открыли стрельбу. Начальник заставы приказал огнем ручных пулеметов, автоматов и винтовок прижимать врагов к широкому полю, а на опушке леса посадил засады. Через некоторое время нашли одного раненого нарушителя и трех убитых. Раненый показал, что от группы остались двое. Усов приказал вести поиск со всеми предосторожностями. Вскоре был захвачен еще один нарушитель. Остался последний. Он уже не отстреливался, а засел где-то в кустах.
   Иван Магницкий бесшумно двигался неподалеку от Сороки и неожиданно увидел бандита в пяти шагах от себя. Это, видимо, был главарь банды. Спрятавшись между двумя толстыми елями, он целился в Сороку, который шел прямо на него, так как из-за кустов не мог видеть врага.
   Если бы Иван Магницкий растерялся и выстрелил из своего большущего ракетного пистолета секундой позже, то не пригодился бы Игнату Максимовичу лежащий в кармане рапорт с резолюцией... Магницкий выстрелил - и весь ракетный заряд угодил бандиту в щеку, разворотив всю скулу. Враг выронил пистолет, и Сорока с Магницким спокойно скрутили ему руки.
   Разбирая в канцелярии карты и документы задержанных, Усов диктовал Стебайлову:
   - Карт западных районов двадцать три листа...
   Обращаясь к сидевшему в углу с перевязанной щекой горбоносому, начальник заставы спросил:
   - Олифсон?
   - Моя фамилия не Олифсон!.. - вздрогнув, ответил горбоносый. - Вы ошибаетесь, товарищ начальник.
   - Во-первых, я вам не товарищ, а во-вторых, вы не Дорофеев, а Олифсон. Бросьте валять дурака. Я знаю, что еще в марте этого года вы ремонтировали в Чикаго часы в мастерской Бауера.
   - Я никогда не был в Чикаго...
   - Как же тогда ваши часы No 58640 попали туда без владельца? Может быть, квитанцию вам прислали на имя Бена Олифсона воздушной почтой?.. Вместе с этой квитанцией у вас оказались в сумке десять тысяч американских долларов, карты Японии, Дальнего Востока, Кореи и Маньчжурии. Ну, зачем же нужны фашистскому разведчику карты Японии и Маньчжурии? Ведь у Гитлера с ними одна ось!.. Видимо, не знает фашистская разведка, которая вас послала, кто вы такой есть на самом деле. Но мы вернем вас обратно к фашистам.
   - Не делайте этого! Я все скажу! Да, я действительно Олифсон, из Америки! - злобно озираясь, выкрикнул шпион.
   - Ну, вот давно бы так! Товарищ Бражников, уведите задержанного, приказал Усов и, отвернувшись, закурил папироску.
   Вся предвоенная зима сопровождалась на границе частыми провокациями, вооруженными бандитскими налетами со стороны гитлеровцев. Фашистская разведка пыталась засылать на советскую землю шпионов и диверсантов. Не дремали и другие империалистические разведки. Американские и английские шпионы, находившиеся в Германии, вербовались в фашистские разведывательные органы, для того чтобы проникнуть на территорию Советской страны. Они считали, что это самый верный способ. Вооруженные силы гитлеровской Германии, переправляя своих агентов, всюду натыкались на наряды наших пограничников. Это раздражало и ожесточало фашистов. Они стали прибегать к открытым провокациям, перебрасывая своих шпионов с боем, сваливая за это ответственность на националистические бандитские организации.
   События, происходившие на границе в течение предвоенной зимы, заставляли наших командиров о многом думать. Лейтенант Усов и политрук Шарипов иногда подолгу сидели в канцелярии заставы, обдумывая каждый случай задержания фашистских шпионов, каждое боевое столкновение с гитлеровскими солдатами.
   - Усиление разведки - это верный признак подготовки к войне, задумчиво говорил Виктор Михайлович. - Да, и обрати внимание, Александр, почти все задержанные нами за последнее время нарушители границы - матерые фашистские шпионы и военные разведчики. Раньше шли беженцы из Польши, а теперь только одни акулы попадаются. Это неспроста...
   Ч А С Т Ь  В Т О Р А Я
   ____________________________________________
   ГЛАВА ПЕРВАЯ
   С того времени как Галина вышла замуж и уехала в Гродно, прошло больше полугода. Однажды вечером к Франчишке Игнатьевне пришла Ганна Седлецкая. Присев на скамью, она сказала:
   - У нас мама заболела.
   - Слегла все-таки? Я давно ей говорила, что надо поберечь себя, быстро откликнулась Франчишка Игнатьевна. Она не раз пробовала заговорить со Стасей о ее младшей дочери, передать некоторые приятные новости о Галине. Но Стася Седлецкая, не удостаивая соседку ответом, гордо отворачивалась и, наклонив голову, молча отходила от нее.
   - Мама по ночам плачет и совсем мало спит. Второй день как слегла, ничего не кушает и все время молчит. Папа тоже все вздыхает. Не знаю, тетя Франчишка, что мне делать?
   - Что тут можно поделать? - Франчишка Игнатьевна подбоченилась и в раздумье пожала своими узкими плечиками. - Ничего не поделаешь. Галину назад вернуть нельзя, и я вам скажу по секрету, что Галиночка в городе так живет, дай бог, чтоб другие так жили. Башмаки у нее... так это башмаки; платье каждый день новое и такое, как у польской королевы на картинках!
   - Да откуда вы это знаете, тетя Франчишка? Вы же не были в Гродно! Да и мы ничего не знаем - мама порвала, не прочитав, письмо от нее.
   - Как же мне не знать? - обиженно заговорила Франчишка Игнатьевна. Как будто я не бываю на заставе и чужой там человек! Как будто туда не приезжают из Гродно всякие начальники, как будто они ховаются от Франчишки и не беседуют с нею! Да сколько раз я самого главного начальника молочком поила и благодарности получала! А разве Клавдия Федоровна не бывает в Гродно и не заезжает к Галине и не рассказывает потом новости! Да жена того комиссара, товарища Шарипова, родную матку так не любила, как любит Франчишку Игнатьевну... Галина ваша здесь гусят пасла, и они ей голяшки щипали, а там она офицерская жена! Каждый день в театры ходит или на автомобиле ездит, на этих самых роялях бренчать учится и поет! А поет она, ты сама знаешь, не хуже пани Гурской... А вы мне говорите! Ваша мама, я знаю, чем больна. Гордостью своей! Чтоб гордиться - не надо в бархат рядиться; чтобы барыней быть - надо барина родить, так говорили старые люди. Что этот русский офицер, Костя, не достоин быть зятем Стаси Седлецкой? Взять да стряхнуть с нее эту барскую спесь, она и выздоровеет.
   Ганна и сама понимала, что мать всерьез не больна, просто она страдала тоской по дочери и раскаянием за свой безрассудный поступок, который толкнул тогда Галину на такой решительный шаг. Ганна видела, что матери хотелось, чтобы Галина приехала и сделала шаг к примирению.
   - Ты, Ганночка, сама знаешь, что после Галиночки мне любить, кроме тебя, некого, может, только ребятишек с заставы, так они совсем малюсенькие и их все любят, - продолжала Франчишка Игнатьевна. - Так я тебе скажу, как можно вылечить твою мать. Ей надо свою панскую амбицию завязать в тряпочку и помириться с зятем. Он - советский офицер и имеет свою гордость. Это понимать надо. Вам надо гордиться таким зятем, а не отворачиваться от него.
   - Но мама с ним и не ссорилась, - возразила Ганна, чувствуя сама, что говорит не те слова.
   - Эге! Яка ты востра! Твоя мать оскорбила его! Она не захотела, чтобы он стал мужем ее дочери. На Галину за это в драку кинулась и всякие слова говорила. Мне стыдно было слушать такие слова! Мои щеки горели тогда, будто перцем натертые. Да что там... даже вспоминать не хочется!
   Слова Франчишки Игнатьевны были справедливы. Ганна давно осудила поступок матери и не раз говорила ей, что она не права, что изменить ничего нельзя, надо смириться, написать письмо или поехать в Гродно. Но мать и слушать не хотела.
   Вернувшись домой, Ганна собрала на стол и позвала отца ужинать. Стася второй день лежала в постели.
   Олесь после исчезновения Сукальского ждал вызова на допрос, но о нем словно забыли. Владислава после допроса освободили. Юзефа Михальского отправили в Гродно и там оставили. Олесь чувствовал себя скверно, ходил из угла в угол молчаливый и подавленный. В доме Седлецких установилась гнетущая, словно после покойника, тишина. Все трое перестали громко разговаривать и избегали смотреть друг другу в глаза.
   - Я думаю завтра поехать в Гродно, - как-то за ужином решительно заявила Ганна.
   - В Гродно?
   Олесь медленно поднял от тарелки голову, закашлялся, пережевывая кусок мяса, и отодвинул тарелку в сторону. По строгому и упрямому взгляду дочери он понял, что Ганна задумала что-то важное.
   - Зачем нужно тебе ехать в Гродно? - спросил он тихо.
   - У меня расшаталась коронка, нужно переделать...
   Ганна подняла верхнюю губу и показала темный без коронки зуб.
   - Ты сама сняла коронку? - пристально посматривая на дочь, спросил Олесь. Он понимал, что Ганне трудно говорить неправду, и был доволен, что она придумала эту историю с зубом.
   - Я же сказала, что коронка расшаталась, - не поднимая головы, ответила Ганна, продолжая есть.
   Олесь покивал головой и едва заметно улыбнулся.
   - Хорошо, - после некоторого раздумья проговорил он. - Мы можем поехать вместе. У меня тоже найдутся в городе кое-какие делишки. Только не нужно пока говорить об этом матери.
   - Но она все равно узнает, - возразила Ганна.
   - Конечно, узнает. Я сам с ней поговорю.
   Неизвестно, какой разговор произошел у Олеся с женой, только на другой день рано утром Ганна увидела, как мать с заплаканными глазами вынимала из комода платья и белье младшей дочери и все это аккуратно складывала.
   Чалая кобыла тащилась по тряской, вымощенной булыжником дороге томительно долго. Олесю часто приходилось сворачивать в сторону, закрывать пугливой лошади мешком глаза и пропускать мимо брички поток груженых автомашин.
   Стояла ранняя весна сорок первого года. На окрестных полях ползали новенькие челябинские тракторы. Такое количество машин Олесь видел впервые в жизни. "Брехал Михальский, что у Советов тракторы только на картинках", - подумал Олесь. Странными и жалкими казались ему сейчас упирающиеся в дорогу узкие полоски единоличников с тощими кустиками озимой ржи, посеянной на плохо удобренной земле. И вместе с тем никогда еще Олесь не видел таких массивов, принадлежащих одному хозяйству. Ровными рядами колыхались под ветерком густая пшеница и широкоперый ячмень. "Богато будет хлеба", - с завистью подумал Олесь и, вспомнив свое жалкое, заросшее сорняками поле, устыдился. Вспахал он его мелко, унавозил плохо. Ушла Галина, и некому стало навоз вытаскивать, Ганна не такая здоровая и сильная, как младшая дочь. Забороновал тоже небрежно, даже не разрушил ссохшихся комьев. Сколько пропадет и заглохнет под этими комьями зерна!
   В одном месте его кобыла так взбунтовалась, напугавшись легковой машины, что поставила бричку поперек дороги. Из машины вылезли два человека. Один, в военном плаще, был секретарь райкома, а другой - кто бы мог подумать? - Иван Магницкий, бывший плотогон, разъезжавший теперь с начальством в автомобиле. Секретаря райкома Викторова Олесь знал, когда еще тот был капитаном-пограничником. Потом он заболел, где-то лечился и несколько месяцев назад вернулся в город.
   Поздоровавшись с Олесем и Ганной, Викторов подошел к лошади, взял под уздцы, погладил трясущуюся грудь коня, успокаивающе заговорил:
   - Ну чего, глупая, от машин шарахаешься... Машины пришли тебе на помощь, а ты их пугаешься. Зачем, товарищ Седлецкий, вы ей мешок на глаза накидываете? Так она никогда у вас к машинам не привыкнет. Ну, пойдем, хорошая моя, пойдем ближе, ничего страшного...
   Викторов успокоил лошадь, снял с ее глаз мешок и подвел к постукивающему мотору. Она недоверчиво покосилась на блестевшие части радиатора и вдохнула ноздрями запах бензина. Викторов велел шоферу погудеть. Кобыла рванулась было в сторону, но Викторов ее удержал, велел загудеть еще и проехать мимо. Лошадь хотя и беспокоилась, но все же оставалась стоять на месте. Ганна не сводила внимательных глаз с худощавого лица секретаря райкома и невольно залюбовалась его простой, приветливой улыбкой. Она видела его много раз и в школе и на собраниях, слышала его голос, но сейчас он показался ей и проще и лучше, чем в официальной обстановке. Она знала, что Викторов был серьезно болен. Ходили слухи, что его бросила жена. "Наверное, это очень глупая женщина", почему-то подумала Ганна. У человека, пережившего тяжелое личное горе, бывают минуты, когда, проверяя себя, он начинает прислушиваться к своему сердцу, и вспоминает что-то из прошлого, и вдруг находит, что жизнь еще может быть снова прекрасной.
   "Чем-то он похож на моего Михася, - прислушиваясь к голосу секретаря, подумала Ганна. - И сразу заставил лошадь покориться..." И тут же возникла другая мысль: "Не сходить ли к нему и не попросить ли устроить на работу учительницей немецкого языка? Ведь недаром я училась в Белостокской гимназии".
   - Значит, в город? - угощая Олеся папироской, расспрашивал тем временем Викторов. - А как же сеять? Глядите, пропустите хорошую погоду, земля высохнет, хлеба меньше соберете!
   - Да я уже трошки посеял, - смущенно ответил Олесь, а про себя подумал: "Вот сейчас будет тянуть в колхоз".
   - Много посеяли? - допытывался Викторов, посматривая на Олеся своими серыми напористыми глазами.
   Олесь рассказал, сколько он засеял.
   - Ну, дорогой, так и коня не прокормишь! - прищурился Викторов и рассмеялся. - А вот мы, гляди, сколько засеваем! - Викторов круто повернулся и широко взмахнул рукой на дальние поля, где гусеничные тракторы, упорно гудя, тащили сеялки. - Сеем! Советский Союз большой, хлеба много надо. И мы дадим хлеба, дадим! Как вы думаете, товарищ Магницкий?
   - Обязательно дадим. И землю будем обрабатывать так, чтобы собирать двойной урожай, - ответил Магницкий.
   - А вы, товарищ Седлецкий, верите, что мы дадим много хлеба? - снова спросил Викторов.
   - Что ж, с такими машинами можно дать, - подумав, ответил Олесь.
   - Вот если бы вы поехали на Кубань, на Украину, в Сибирь - посмотрели бы там, сколько работает машин и какой родится хлеб!
   - А в Сибири тоже сеют хлеб машинами? - робко и недоверчиво спросил Олесь, вспоминая ужасы, которые говорил ему о Сибири Михальский.
   - В два раза больше, чем в Германии и во Франции, вместе взятых! ответил Викторов. - Ну что ж, до свидания. Передайте привет вашему зятю. Я его хорошо знаю, - уже из машины крикнул Викторов и приветливо помахал Ганне рукой.
   - Никогда не думал, что это такой простой человек, - садясь в бричку, сказал Олесь.
   - А ты-то все время считал, что умнее человека, как Юзеф Михальский, на свете не существует, - закутывая от пыли лицо платком, с усмешкой сказала Ганна.
   - А ну его к черту, Михальского! Никогда я не считал его умным. Откуда ты могла такое подумать? Как будто у отца нет ума!
   - Но ты же хотел, чтобы Владислав был мужем Галины...
   - То не я хотел, а мать того хотела.
   Олесь сильно хлестнул кобылу, и бричка снова затарахтела по булыжнику.
   Ближе к городу дорога становилась все оживленней. Почти беспрерывно навстречу катили машины и брички. Один грузовик был заполнен веселой молодежью. Гармонист без шапки, встряхивая светлыми растрепанными кудрями, самозабвенно растягивал мехи. Это городская молодежь ехала помогать только что организованному колхозу.
   Олесь, сутуля грузную спину, старался отряхнуть с нового черного пиджака пыль, пугливо озирался по сторонам и напряженно молчал. И только когда бричка покатилась по городской улице, он, натянув вожжи, придерживая бодро побежавшую кобылу, обернувшись, спросил:
   - А ты точно знаешь, где она живет?
   - Поезжай на улицу Мицкевича! - стараясь перекричать грохот колес, ответила Ганна.
   ...На втором этаже большого каменного дома Ганна встретилась с пожилой женщиной в широком пестром халате и спросила, где проживает лейтенант Кудеяров с женой.
   - А-а! - почему-то вскрикнула женщина и добродушно улыбнулась. Проходите. Видите: в конце коридора дверь, которая немножко приоткрыта. Там и живет лейтенант Кудеяров. Я уже догадываюсь, кто вы такие, - шагая впереди Ганны, говорила женщина и вдруг, остановившись, добавила: - Да чего это я вас веду? Вы и сами дойдете. Галина будет рада вас видеть. Вон приоткрытая дверь! - Женщина помахала пухлой рукой и, пропустив гостей мимо себя, сказала вслед: - Слышите, это она заливается!
   Ганна поблагодарила ее кивком головы и тихими шагами подошла к двери. До нее донесся родной певучий голос сестры и ее звонкий смех. Чувствуя, как учащенно забилось сердце и закружилась голова, Ганна остановилась и опустила чемодан на пол. Смех почему-то тяжело отдавался в ушах, волновал и тревожил. "Значит, она весела и счастлива и нет ей до нас никакого дела".
   Остановился и Олесь, тащивший два больших туго завязанных узла. Он начал волноваться еще во дворе, заспорил с Ганной и категорически отказался остаться с лошадью. Пришлось отыскать дворника и препоручить ему лошадь с бричкой.
   - Я сам хочу глянуть ей в очи, когда она ничего не будет знать и некогда ей будет притвориться...
   Он не верил слухам о ее счастливой жизни и был убежден, что найдет дочь несчастной, кающейся грешницей.
   "Чего ж она так заливается? - думал Олесь, прислушиваясь к смеху дочери, доносившемуся из комнаты в коридор. - Сегодня воскресенье - может, пьяночки да гуляночки?"
   Видя нерешительность Ганны, Олесь слегка оттолкнул ее в сторону и без стука вошел в приоткрытую дверь. В большой с высоким потолком комнате драпировки на окнах были опущены и стоял приятный, розовый полумрак. Но Олесь сразу разглядел маленькую кудрявую девочку с медведем в руках, которая догоняла ползущую по ковру на четвереньках молодую женщину в длинном ярко-зеленом халате, с растрепанной прической. Вся комната была наполнена веселым, беспечным смехом.
   Увидев незнакомого человека, девочка остановилась и попятилась.
   Галина обернулась и узнала отца. Она подхватила ребенка на руки, быстро вскочив, отдернула розовую на широком окне драпировку.
   В комнату хлынул дневной солнечный свет. Лучи его заиграли на черной полировке рояля с разбросанными на крышке нотами, на массивных, с позолоченными рамами картинах, на широком во весь пол узорчатом ковре, но ярче всего осветили возбужденное лицо Галины, карие настороженные глаза, всю ее стройную, округленную в талии фигуру. В эту минуту Олесю показалось, будто эта чужая, цветущая красавица никогда не была его родной дочерью. А ведь прошло только полгода с тех пор, как она ушла из дому!
   - Здравствуй, Галиночка, - обойдя растерявшегося отца, сказала Ганна и, не скрывая слез, начала горячо целовать сестру и неизвестного ей ребенка.
   Первые несколько поцелуев девочка безропотно приняла, потом отвернула личико и положила головку Галине на плечо. Своими строго пытливыми глазенками она неотступно смотрела на чужого усатого дядю, сердитым молчанием протестуя против нарушения игры.
   Когда же Олесь подошел к Галине поздороваться, девочка оттолкнула его крепко сжатым кулачком и звонко, сквозь слезы, крикнула:
   - Нехалосый дядя!
   Детский выкрик смутил сестер, но еще больше подействовал он на Олеся, и без того чувствовавшего себя неловко и подавленно. Этот, казалось бы, незначительный факт напомнил отцу и дочерям все прошедшее, мучительное и постыдное, напомнил то, главным виновником чего был именно он, седеющий мужчина, державший в руках теперь уже не сыромятную супонь, а узлы с бельем и платьями.
   Свидание получилось слишком тяжелым для Олеся. "Пусть посмотрела бы на все это Стася, тогда бы узнала, каково мне из-за нее приходится", думал Олесь.
   Галина унесла девочку в коридор и отдала матери. Вернувшись, она усадила сестру и отца на громадный, с высокой спинкой диван, сама сходила в другую комнату, переоделась в светлое шелковое платье и, придвинув кресло, села напротив гостей.
   Разговор никак не налаживался. Олесь решил выставить болезнь Стаси как причину их неожиданного визита.
   - Хворает мать. Все после того, как это случилось, - тяжко вздохнув, сказал он.
   Галина, заметно волнуясь, хмуро пошевелила темными бровями:
   - Кто ж тут виноват?
   Олесь пожал вислыми плечами и, глядя на большое трюмо, чтобы избежать взгляда дочери, назидательно, как прежде, проговорил:
   - О таких вещах дети у родителей не спрашивают!
   - Однако я все же спрошу, отец, - смело возразила Галина. - Хочу, чтобы вы мне сказали, кто виноват, что дочь сбежала из дому в одних деревянных башмаках. Если виновата я, пусть буду я!
   - Да разве мы виноватого искать приехали! - чувствуя, что может произойти новая ссора, вмешалась Ганна.
   - Это она ищет виноватого! - с раздражением в голосе заметил Олесь. Он видел, что вместо прежней веселой хохотушки Галины перед ним сидит взрослая женщина, оберегающая свое достоинство и говорящая с ним с оттенком требовательности и даже упрека. С одной стороны, это нравилось Олесю, с другой - вызывало раздражение.
   - Да, отец, - прежним тоном продолжала Галина. - Мне жалко и маму и вас, и я, конечно, виновата, что не послушалась вас и не стала женой Владислава, а нашла себе мужа, которого люблю больше всего на свете. Но если бы вам, молодому, сказали, что вы должны взять себе в жены не нашу маму, а, например, тетю Франчишку, как бы вы поступили?
   - Не говори глупостей, - резко бросил Олесь и тут же с улыбкой вспомнил, как отец в пылу гнева обещал женить его не на Франчишке, а на рябой вдове, вечно пьяной гадалке Ядвиге.
   - Какие же глупости? Тетя Франчишка очень хорошая, добрая женщина! горячо защищала соседку Галина.
   - Хай будет добрая, - махнул рукой Олесь. - Раз она така добра, хай попадет в царство небесное. Давайте не будем вспоминать того, что не случилось, а поговорим о том, что есть. Ежели кто виноват, того господь бог накажет. Где твой муж? Коли он не прогонит нас, то мы переночуем.
   - Как вы можете, отец, такое говорить? Вы же совсем не знаете, какой мой Костя! Когда узнаете, другое скажете, - сказала Галина с волнением в голосе.
   - Ну, а какой все-таки твой муженек? - загадочно прищурив глаза, спросил Олесь. Он заметно подобрел и успокоился. Напоминание о женитьбе развеселило его.
   - Костя - русский офицер! - заявила Галина и, вскочив, выпрямилась во весь рост. - Он мой муж! Мы с ним вместе учимся! Вы еще не знаете и Зиновия Владимировича! Вот когда вы увидите майора Зиновия Владимировича и жену его Марию Семеновну, то по-другому будете думать!
   Вошла пожилая женщина, которую Олесь и Ганна видели в коридоре. Галина познакомила ее со своими родными.
   - А я сразу догадалась, какие гости к нам идут, - здороваясь, проговорила Мария Семеновна. - Ну, как доехали? Почему, Галиночка, вещи тут лежат? Убрать их нужно. - Мария Семеновна подхватила узлы и, несмотря на свой солидный возраст и полноту, быстрыми шагами понесла их к двери.
   - Мария Семеновна, я сама все сделаю! - крикнула Галина.
   - А разве я не могу сделать? Ты занимай гостей... Косте позвонила? Нет? Надо позвонить. - Мария Семеновна улыбнулась умными, молодо блестевшими глазами и унесла узлы в смежную комнату.
   - Ну, дочка, звони скорей своему Косте по телефону, а я пойду коняку куда-нибудь определю и загляну в магазины.
   - Долго не ходи. Опоздаешь к обеду, - сказала Галина и, как только Олесь скрылся за дверью, порывисто бросилась сестре на шею, начала ее тормошить и целовать.
   - Вот и встретились, - вернувшись из комнаты, тихо и ласково проговорила Мария Семеновна. - Я похлопочу по хозяйству. А ты не забудь позвонить.
   - Да посидите с нами, Мария Семеновна! - воскликнула Галина.
   - Посидим еще, поговорим, - ловко поправляя перед зеркалом седеющие волосы, ответила Рубцова. Она запросто поцеловала Галину в лоб, провела рукой по ее щеке и вышла.
   - Наверное, очень добрая женщина? - спросила после ее ухода Ганна.
   - Чтобы не обидеть тебя, Ганна, я не скажу, что она мне вторая мать, но другой такой женщины на свете, наверное, нет!
   ГЛАВА ВТОРАЯ
   К обеду Олесь вернулся слегка под хмельком. Дочерям он сказал, что встретился со старым приятелем и тот уговорил его зайти выпить по кружке пива. На самом же деле он заходил в ресторанчик один и выпил исключительно для храбрости. Встреча с зятем, по правде говоря, сильно смущала его, и он готовился к ней с безотчетной робостью. Он предполагал, что зять должен обижаться на него хотя бы потому, что за него, русского офицера, не хотели выдать Галину и, значит, оскорбили его. Да и какой же был бы он офицер, с точки зрения Олеся, если бы не обиделся на такое пренебрежение! Да, все получилось очень глупо... Но ничего теперь не поделаешь, придется моргать глазами и дергать себя за длинный ус.