Федоров Павел Ильич. В Августовских лесах

   - Оставь, мама! - крикнула Ганна. - Ты уже давно свою войну проиграла - и молчи. Он не в твоем доме сидит...
   - Вижу, как он считает нас своими родственниками: мимо прошел и в чужом доме оказался. Пусть хоть скажет: куда девал мою дочь?
   Костя коротко и спокойно все рассказал, под конец спросил:
   - Ты что же, мать, нарушила свое слово? Хочешь выяснить, кто сильней, так что ли?
   - Какое я нарушила слово?
   - А помнишь, когда мы были у вас с Галиной, ты сказала, что все забыто, а теперь опять за старое? Пользуешься тем, что зять твой попал в беду. Да, правильно, я большевик! Оружие ношу при себе и померяюсь еще силами с врагом. Мы еще долго будем носить при себе оружие, до тех пор, пока не останется на земле ни одного фашиста! Ты вот лучше расскажи, как новая власть? Расскажи!
   - На черта мне эта власть! Мне бы только спокойно прожить на старости лет, а вы вот войну затеяли...
   - Не мы ее затеяли, - сказал Костя.
   - Откуда мне знать, кто ее затевал...
   Стася под влиянием Ганны давно уже поняла, что от фашистов хорошего ждать нечего, но из-за гордости не хотела признаться, что война перевернула все ее понятия о жизни.
   Завоеватели оказались совсем не такими, какими она их себе представляла раньше. Жаль было и Костю, похудевшего, с измученным, постаревшим лицом. Взять бы да приласкать по-матерински, сказать задушевное человеческое слово, а вот что-то мешало, не позволяло тронуться с места.
   - Ладно, не будем сейчас судить, какая власть краше. Пойдем-ка лучше отсюда. Людям тоже надо покой дать. Иди в овин, там тебя отец ждет. Он тоже выпрягся из ярма и ходит, как ленивый вол... Опустил голову и молчит, молчит... А нам что, легче от его молчания?
   Вечером при тускло горевшем фонаре в овине сидели Олесь и Осип Петрович и слушали Костю.
   - Советская Россия, - говорил Кудеяров, - имеет огромные резервы, война только началась. По радио выступал председатель Государственного Комитета Обороны Сталин и сказал, что военный успех германской армии, обусловленный внезапностью нападения, является кратковременным. Наши силы неисчислимы. Зазнавшийся враг должен будет скоро убедиться в этом. И фашисты в этом с каждым днем убеждаются, - продолжал Костя. - Они видели, как советские бойцы и командиры защищали Брестскую крепость. Даже раненые, в лужах крови, стреляли до последнего патрона. А здесь какой героический бой выдержали пограничники заставы лейтенанта Усова! Я проходил мимо и видел, сколько немцы выбросили туда снарядов.
   - Это верно, - подтвердил Осип Петрович и глубоко вздохнул. - Мы с Иваном Калибеком да с Шиманчиком захоронили их, знаем...
   - Где они похоронены? - поблескивая при слабом свете темными глазами и жадно затягиваясь махоркой, спросил Костя.
   - Там, прямо в траншеях. Нам запретили их трогать. Пока так захоронили и временный крест поставили.
   - Сколько их? - приближая лицо к фонарю, спросил Кудеяров.
   Он отрывисто и часто дышал, стараясь разглядеть посуровевшее лицо Осипа Петровича.
   - Да, почитай, все остались... Другие на границе по одному, по два человека лежали... на разных участках. Их тоже на месте захоронили...
   - И лейтенант Усов там? - после длительного напряженного молчания задал Костя этот нелегкий для него вопрос.
   - Да. Он вместе со своими... - Осип Петрович наклонился к Кудеярову, перейдя на шепот, добавил: - У него была зажата в руках винтовка, этакая с особым прибором. Он вдоль траншеи лежит и как будто отдыхает, на небо смотрит, а винтовка в руках. Так мы его и захоронили вместе с ней. Хай будет с винтовкой. Мы не тронули ее и никому не сказали... Ну, с прибором такая, со стеклышками...
   - Снайперская! - Костя расстегнул душивший его воротник гимнастерки и дрожащими пальцами стал рвать бумагу для новой цигарки.
   Олесь Седлецкий пожевывал усы и шумно сопел носом. Весь вечер он молчал, только в начале беседы расспросил о Галине.
   - А ты почему молчишь?.. Чего ты молчишь? - не выдержал Осип Петрович.
   - Тебя слушал... Не трогай меня, Осип, и без тебя лихо!
   - А кому сейчас не лихо?.. Всем горько! У тебя в саду яблони рубили, а я свой топор в руки схватил. Во двор вышел, трошки посмотрел да в хлев, около коровы постоял, опять в хату, а из хаты во двор, а топор у меня в руках, а чего он у меня очутился, сам не помню...
   Осип Петрович замолчал, поднявшись, вышел из овина и постоял у выхода.
   Было уже поздно. В деревне пропели вторые петухи. Взошла и повисла над Августовскими лесами неполная луна, похожая на разрубленную пополам серебряную медаль крупного размера и далеких времен. В полосе бледного света тучами вились и гундосили комары.
   Вернувшись в овин, Осип Петрович сел на солому и после минутного молчания заговорил:
   - Слушай меня, Константин! В лесу скрываются раненые пограничники. Сначала там был один, а потом я второго туда отвел. Фамилия ему Чубаров, повар с заставы. Ты, наверное, его знаешь. Они с винтовками. Ходи до них. У меня недавно грех случился, ой и добре же мне досталось от моей старухи. Погнал я пасти коров, пройду, думаю, подальше, где корму побольше. А то Франчишка все точит меня - и что плохо пасу корову и мало она молока дает. Пригоняю я свою животину до лесочку, смотрю, из Оленьего овражка выходит Иван Магницкий. Он в лесу ховается. Его Юзеф собирается немцам на суд отдать, да Иван не такой дурак, чтобы к ним идти. Когда разговорились, он мне признался, что лечит и подкармливает одного солдата. А мы с Франчишкой тоже одного присматривали. Я ему так и сказал. "Может быть, - говорю, вашему что-нибудь нужно? Мы своего молочком поим". - "Молочка, - говорит, - не мешает, чтобы побыстрей поправился". - "Ну что ж, - говорю, - молочка так молочка. Цибарка есть?" - "Найдется, - говорит, - цибарка. Только вот кто доить будет?" - спрашивает он меня. Я говорю: "Старый солдат да чтобы корову не выдоил!" Ну, взял эту цибарку, а чертова Пеструшка не дается, лягаться почала. Кое-как все-таки выдоил. Молоко отдал. Пригоняю скотину домой, баба моя хвать за цибарку и доить села, а молочка нет. Тут она меня давай пытать, где я пас корову и как. Я нарочно указал такое место, где никакой травы не растет. Она все тут знает. "Все равно, - говорит, - хоть сколько-нибудь да я должна надоить. Ты, - говорит, - наверное, черноголового бычка проглядел". - "Случился, - говорю, - такой грех..." Ох же, и почала меня баба вздрючивать! Всех чертей и бесенят на меня поваляла... Досталось нам на пироги вместе с Олей... А я уж молчу, молчу. Магницкий заказал не говорить, только вам говорю. Теперь корову каждый день доим - и достается мне от Франчишки такое лихо, не дай боже! Ты, Костя, ходи до них. Они рады будут. Сержант уже поправляется...
   Еще до рассвета Осип Петрович проводил Кудеярова в лес, туда же снесли и мешок с продуктами.
   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
   Иван Магницкий привел в лес и Сороку, которого он нашел на берегу Августовского канала в бессознательном состоянии. Кроме ноги у Сороки оказалось простреленным правое плечо. От большой потери крови и истощения Сорока спал почти круглые сутки. Его поили молоком, куриным бульоном. Могучий организм взял свое, и Сорока стал быстро поправляться. Остался в живых, как он рассказывал, чудом. Когда фашистские танки ворвались на заставу, он, раненный, лежал в пулеметном окопе второй траншеи, через которую прошел танк, и его засыпало землей. Ночью он выбрался и добрался до канала, там напился воды и заснул в кустах мертвым сном. Он только помнил, что иногда просыпался, пил в канале воду и снова засыпал. Его случайно обнаружила какая-то женщина из Новичей, сообщила об этом жене Магницкого, а та - Ивану, после чего Сороку разыскали и доставили в лес. Сейчас он сидел около шалаша, худой, почерневший. Горбинка его носа была чем-то ободрана, подернулась вишневого цвета рубцом, отчего резко изменилось осунувшееся сухощавое лицо Игната. От угла губ, через высокий покатый лоб жизнь зло и небрежно суровой росписью прочертила преждевременные морщины. Все дни Сорока почти ни с кем не разговаривал, на расспросы отвечал неохотно и все время к чему-то настороженно прислушивался.
   - Ты чего все хмуришься? - спросил его Бражников.
   - Нет причины веселиться, Максим, - хмуро ответил Сорока, ломая пальцами краешек лубка, в котором покоилась раненая нога.
   Лубок этот соорудил Бражников из еловой коры.
   - Ничего, поправимся, партизанить будем, - сказал Бражников.
   - Сейчас из меня такой партизан, как из турки поп. Куда к черту партизанить! Нога - що твое гнилое бревно, а руки - даже цигарки не можу скрутить... Партизан! - Сорока сердито сплюнул и поморщился.
   Игнат вдохнул теплый запах прелого леса, который показался ему приторным и тяжелым. В шалаше скопилось шестеро раненых - трое пограничников и трое артиллеристов. Здоровых было двое: Магницкий и его сын Петро. Знойная тишина леса нагоняла на Сороку столько тревожных дум, что разобраться в них было очень трудно. Думы были какие-то тоскливые, враждебные характеру Сороки. Они обжигали душу солдата своей мрачностью, выплетали такие несуразные и грубые узоры, что сердце Игната начинало гореть так же, как обжигала его раны нудная, неутихающая боль во всем теле. Однажды он сказал Бражникову:
   - Знаешь, Максим... В случае если фашисты нас обнаружат, ты сразу же пришей меня к земле из карабина - и точка...
   - А здорово ты придумал! - многозначительно покачав головой, ответил Бражников. - Я уж для тебя давно пулю приготовил, да и для Чубарова с Румянцевым, и для батарейцев. У них тоже ноги перебитые. Так и быть, палачом вашим стану... Как только тебе не стыдно говорить мне такие слова!
   С этого дня Бражников начал по-своему поднимать настроение товарищей. Он устраивал утром общий подъем, заставлял - кто как мог - делать зарядку, умываться и бриться, готовить завтрак, чистить оружие. Он ввел строгую дисциплину, установил посты и заставлял нести службу всех без исключения. Солдаты, привыкшие к дисциплине, как-то сразу же подтянулись, появились бодрость, шутки. По ночам Иван Магницкий отсутствовал, добывал продукты и медикаменты, а днем спал или готовился к ночному походу и на рыбную ловлю. Надо было прокормить восемь человек! Сороке Бражников приказал помочь Петру изучить винтовку. Сорока воспрянул духом и охотно согласился.
   - Собери мне затвор и назови все части, - говорил Сорока Петру.
   - Это рукоятка затвора, это будет боева лычина, это выкидыватель...
   - Выбрасыватель, - поправлял Игнат. - Сколько тебе, Петро, лет? Восемнадцать, поди.
   - Откуда! Зимой шестнадцатый тольки спочався, - сожалея, что ему так мало лет, со вздохом отвечал Петро.
   Ему неприятно было, когда Сорока подшучивал над ним, как над мальчишкой, но он охотно выполнял все советы пограничника.
   - Ты меня научи белорусскому языку, - миролюбиво говорил Сорока.
   Он успел полюбить этого добродушного аккуратного паренька и восторгался певучестью его речи. Часто они с ним поругивались, но дружили крепко.
   - Можаце не сумневацца, товарыш Сорока, адкроем вучение, только я тоже на тебя крычать буду...
   Во время таких занятий и нагрянули в лагерь незнакомые люди. Их было трое. Стоявший на посту Бражников подпустил их на самое близкое расстояние и увидел, что они были все вооружены автоматами и пистолетами. Максим крикнул: "Стой!", но передний даже не остановился, а только негромко и спокойно проговорил: "Не шуми, свои". Это смелое спокойствие заставило Максима опустить карабин и выйти из кустов. В переднем человеке он узнал секретаря райкома партии Викторова, удивился, растерялся и обрадовался этим неожиданным людям так, как, пожалуй, ни разу не радовался даже в самые счастливые минуты своей жизни.
   - Много вас здесь? - поздоровавшись, спросил Сергей Иванович Викторов.
   Бражников ответил, с любопытством поглядывая на двух других спутников Викторова, походивших не на партизан, а скорее всего на добродушных хозяйственников, пришедших в лес на охоту с новеньким оружием.
   - Винтовки у всех есть? - расспрашивал Викторов Бражникова, когда подходили к шалашу.
   - Так точно, у всех, - ответил Максим.
   - Добро! Здравствуйте, товарищи! - Викторов поправил на плече автомат и подошел к лежавшим под елкой раненым.
   На разостланной плащ-палатке были разбросаны части винтовки. Петро растерянно сжимал в руках собранный им затвор и так же, как и другие, обрадованно, по-юношески восторженно смотрел на настоящих партизан, которых ему пришлось увидеть первый раз в жизни. Викторова Петро хорошо знал, он не раз бывал у них в доме, другой - повыше, в серой шляпе - был директор зареченской школы, а третий - широколицый, в синей кепке начальник лесничества. Когда-то вместе с отцом Петра он работал на лесосплаве. На них были новые, еще не успевшие измяться костюмы, модные ботинки и шелковые носки.
   - Покалечили, товарищ Сорока? - присаживаясь около Игната, спросил Сергей Иванович.
   - Так точно, есть трошки! - посматривая на Викторова, как на чудо, ответил Сорока.
   Ему и в голову не могло прийти, что он может увидеть здесь в такое время секретаря райкома партии. Спутники Викторова, казалось, совершенно не обратили внимания на раненых и попросили у Петра воды. Попили, вытерли губы беленькими платочками - ну, как на празднике! Но Сорока сердцем почувствовал, что все это временное. Эти серьезные пожилые люди, конечно, собирались с секретарем райкома делать какое-то большое дело. Сорока понимал, что от них теперь зависит вся его судьба и судьба его товарищей. Раз они ничему не удивляются, то пришли не случайно.
   - Значит, товарищ Викторов, теперь вы вроде как партизаны? - робко спросил Сорока.
   - Вроде так... - улыбнувшись своей чистой строговатой улыбкой, сказал Викторов.
   - Тоже, значит, не успели эвакуироваться? Понятно. Автоматы у вас новенькие, "ППД", - со знанием дела проговорил Сорока.
   - Эвакуироваться, говоришь? - переспросил Викторов. - А мы и не собирались уезжать.
   - Как так? - не понимая, спросил Игнат.
   - Очень просто. Мы остались по приказу партии и командования. Не дадим фашистам спокойно жить на нашей советской земле! Нет, покоя им не будет! Давайте-ка, хлопцы, выздоравливайте поскорее. Люди нам очень нужны.
   Сказав это, Викторов стал расспрашивать пограничников, как шел на заставе бой. Бражников и Сорока рассказали все. Бражников показал записку Усова. Сергей Иванович, прочитав ее, глухо сказал:
   - Сохрани. Ну что ж, товарищи, помолчим...
   Закурили. Слабый предвечерний ветерок крутил махорочный дым под ветками деревьев, поднимал к зеленым листьям стройной березы и уносил в синее небо.
   Перед глазами Викторова стоял большеголовый, с упрямым подбородком Александр Шарипов, густобровый, с серыми, всегда настороженными, смелыми глазами лейтенант Усов.
   - Сегодня мы у вас заночуем, а завтра переедем к нам, - стараясь отогнать тяжелые воспоминания, проговорил Викторов.
   - Куда к вам, товарищ секретарь? - спросил Бражников, хотя для него было уже ясно, что где-то существует партизанская база.
   Но этот вопрос он задал не ради любопытства, а для того, чтобы успокоить раненых друзей, которые сильно страдали и мучились во время перевязок.
   - Это не близко. Но мы ночью достанем подводы, - успокоил Викторов. Нас там много, и раненых в десять раз больше вашего. Собираем по лесам да по оврагам. Кто же о них будет заботиться? Вот и вас вылечим.
   - Спасибо, товарищ Викторов, - сказал Бражников.
   На рассвете в лагерь пришел со своей группой Костя Кудеяров.
   - Ну, вот теперь есть у меня и начальник штаба! - обрадованно воскликнул Викторов.
   - Нет, я в штабе, товарищ капитан, никогда не работал, тем более в партизанском, - смущенно заявил Кудеяров.
   - Я тоже никогда не партизанил, а вот приходится. Учиться будем.
   На следующую ночь все раненые были перевезены в лагерь партизанского отряда Викторова.
   Лагерь располагался в гуще Августовских лесов. Когда под утро подводы прибыли на место, Бражникову представилась удивительная картина. В лесу стройным порядком стояло около двух десятков повозок. Сверху на них были натянуты палатки, похожие на старые казачьи лагерные кибитки. На каждой из повозок по два тяжелораненых. На кострах в молочных бидонах с узким горлом варился завтрак. По лесу разносился приятный запах лаврового листа. Под деревьями стояли шалаши, крытые еловыми лапами. На сучьях висели винтовки и патронные подсумки. Несколько человек разбирали станковый пулемет. Рыжеволосый, с повязкой на голове солдат объяснял устройство пулемета и называл части.
   - У нас здесь не только партизанское войско, но и госпиталь на колесах. Подбираем в лесах раненых. На днях подобрали в лесу старшего лейтенанта Кушнарева, бывшего начальника заставы. Здоровых-то всего тридцать восемь человек, - сказал Викторов Кудеярову. - Пришлось организовать вот эти повозки, чтобы быстро собраться в путь в случае каких-либо осложнений... Вылечим, встанут в строй. Действовали мы пока еще мало. Небольшой обоз у фашистов отбили, повозки взяли с продуктами и ранеными красноармейцами. Народ у нас подходящий, рвется в бой, но действуем пока еще осторожно: опыта мало. Будем учить. Драться придется крепко. Есть у меня план на ближайшие дни. Думаю провести одну операцию.
   Викторов достал карту и развернул ее на коленях.
   - Вот здесь, в районе Максимовичей, - показал он на карте, находились наши нефтесклады, сжечь их не успели. Противник, видимо, знал о них и выбросил десант. По данным нашей разведки, базу охраняет полурота солдат с двумя офицерами. Ведут себя фашисты, по словам разведчиков, беспечно. Головы им вскружили первые победы. Гитлеровцы привезли из Гродно целую машину советских вин, ежедневно задают пиры и горланят песни. Надо уничтожить их. Еще раз надо обстоятельно разведать и разработать план операции. Я уверен, что дело будет успешным.
   Через два дня Кудеяров доложил результаты разведки и составил вместе с Бражниковым план операции. Это была обычная операция наступления роты на населенный пункт, составленная по всем уставным правилам. План этот Викторов забраковал.
   - Не можем мы так действовать, - сказал Сергей Иванович. - Нас сразу же обнаружат, встретят плотным огнем, заставят залечь, потом вызовут по телефону подкрепление и разобьют, если не уничтожат полностью. У нас нет ни тыла, ни флангов, ни резервов...
   - А как вы думаете? - смущенно спросил Кудеяров.
   Он рассчитал, как ему казалось, все детально, обстоятельно - и вдруг все насмарку.
   - Партизанская тактика - это внезапный налет, короткий бой, диверсия и быстрый отход, а самое главное - тщательная разведка и подготовка. Прежде всего надо тихо подойти, ликвидировать наружную охрану, перерезать связь. Разобьем отряд на три основные группы и одну резервную. Первая должна уничтожить часовых; вторая, самая большая, забросает гранатами казарму; третья будет зажигать склады. Резервная действует по особому распоряжению командира, смотря по обстановке. Отход по сигналу двух красных ракет. Вот примерно я так думаю, - заключил Викторов.
   Он понимал, что от результатов этой операции зависит дальнейшая судьба отряда. Прежде всего надо было приучить людей действовать смело, быстро, осторожно, наверняка и без потерь.
   Бражников, теперь уже поправившийся от ран, возглавил самую большую группу для нападения на казарму. Кудеяров руководил группой по уничтожению часовых. Директор зареченской школы Мищенко должен был со своей группой поджечь склады. Задачу он выполнил успешно, но сам нелепо погиб от разорвавшейся в руках гранаты. Не все гладко прошло и в других группах. Кудеяров, уничтожив часового, налетел в темноте на снабженную секретной сигнализацией колючую проволоку, которой была опоясана база. Бражников в это время со своими бойцами затыкал рот наружному часовому. В казарме поднялась тревога, зажглись электрические фонари, немцы бросились к оружию, но Максим успел подпереть дверь толстой жердью. В казарме начался страшный галдеж и переполох. Подбежавший Викторов бросил в открытое окно две гранаты. От взрыва вылетели оконные рамы. Фашисты в панике стали выбрасываться наружу и тут же падали от партизанских пуль. В предутреннем рассвете ярко запылали взорвавшиеся бензобаки и автомашины с цистернами.
   Партизаны возвращались в лагерь с победой. Она окрылила их: люди радовались хорошему началу. Впереди были новые бои, и партизаны думали о них с твердой верой в свои силы, которые будут расти и крепнуть. Как реки возникают из ручейков, так из отдельных, пусть еще небольших по численности, отрядов под руководством партии возникнет мощное партизанское движение. В это глубоко верили сейчас партизаны, испытывая счастье своей первой победы.
   ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
   После того как Оля побывала на пограничной заставе, а потом увидела дядю Костю, ее охватила невыносимая тоска по родителям. Девочка заболела и слегла в постель. Толчком к этому послужило также начавшееся преследование со стороны старосты.
   Михальский не забыл последней встречи на заставе и потребовал отправить Олю в интернат для детей, потерявших родителей. Олю ожидала страшная судьба тех советских детей, которые попали в лапы фашистских захватчиков. Впоследствии многие из них очутились во власти англичан и американцев, отказавшихся вернуть наших ребят на родину.
   Оля узнала об интернате после того, как Франчишку Игнатьевну вызвал Юзеф Михальский.
   - Куда же они меня заберут, тетя Франчишка? - прижимаясь к ней своим маленьким худым телом, спросила Оля.
   - Кабы я знала, детка моя! Кабы я знала!
   У этой сильной, с благородным сердцем женщины опускались руки. Она успела привязаться к девочке, полюбить ее. Расстаться с ней для Франчишки Игнатьевны было тяжким испытанием. У нее оставалась последняя надежда на Ганну. Та могла попросить защиты у Сукальского. Не теряя ни минуты, она пошла к Ганне. Ганна обещала поговорить с Сукальским.
   Сукальский теперь появлялся у Седлецких редко. Ганна скрепя сердце направилась к Михальским. В саду она неожиданно встретилась с Владиславом.
   С момента выхода Галины замуж Владислав избегал встречи с Седлецкими и как будто забыл об их существовании. Сейчас он работал в волости каким-то начальником и все время разъезжал с Сукальским по селам.
   Ганна как ни в чем не бывало поздоровалась с Владиславом. С ним она никогда не ссорилась, и в детстве они даже дружили и вместе учились в Белостоке.
   - Ты совсем, Владис, загордился! Смотри, какая на тебе красивая форма, - шутливо проговорила Ганца.
   На молодом Михальском был надет мундир полицая.
   - Нет, Ганночка, пока мне нечем еще гордиться. А вас я помню, и Галину помню, такое скоро не забывается. Это вы меня забыли, - стараясь быть дружелюбным и приветливым, ответил Владислав. - На вас вот пан Сукальский обижается...
   Ганна вспыхнула и нахмурилась. Ей было трудно с ним говорить, лукавить она не могла. Несмотря на внутреннюю неприязнь, она переборола себя и все же решила испытать, не поможет ли в ее деле Владислав. Помолчав, она рассказала ему, зачем пришла.
   - Ничего не могу сделать. Да и нельзя мне вмешиваться. Девочка должна быть отправлена. Не советую вам хлопотать. Есть приказ рейхскомиссара, сухо заявил Владислав.
   Увидев Ганну в окно, Сукальский вышел в сад и вмешался в разговор.
   - Знаете, пани Седлецкая, я вас очень уважаю, и меня удивляет, что вы вмешиваетесь в это дело. Приказа рейхскомиссара не может отменить никто.
   - Да это же ребенок, поймите! Мы все любим девочку. Пусть она останется у Франчишки Игнатьевны. Зачем ее куда-то отправлять? возмущалась Ганна. Зная, что судьба девочки находится в руках этих людей, она решила протестовать до конца. - Вы понимаете, что девочка не хочет ехать! Тетя Франчишка заботится о ней, как о родной дочери. Да и мы не позволим ей ехать...
   - Имперское правительство тоже заботится о детях, потерявших родителей. Оно создает специальные учреждения, где малыши могут получить нормальное воспитание и образование, - нравоучительно произнес Сукальский.
   - Какое воспитание? - еле сдерживая раздражение, спросила Ганна. Ее возмущал лицемерный тон этого бывшего монаха. - Чему их там будут учить?
   - Там есть своя программа... Прежде всего их научат уважать новый порядок...
   - Эта девочка, пан Сукальский, не германской, а славянской крови... Ее ждет там участь рабыни, невольницы... Вы ведь, кажется, тоже славянской крови? А впрочем, бог знает, какой вы крови! Не хотите мне помочь?.. Ну, так знайте: девочку мы не отдадим!
   Ганна с презрением посмотрела на Сукальского и Владислава и, не оборачиваясь, быстрыми шагами пошла домой.
   Обо всем этом она рассказала Франчишке Игнатьевне.
   Оля лежала в постели, перекатывая головку по подушке, тихонько стонала. Плакать она уже не могла.
   Франчишка Игнатьевна, перебирая рукой волосы девочки, почувствовала пальцами что-то жесткое и только сейчас увидела болячки на голове. У Оли началась экзема.
   - Боже мой, что же это делается! Как же я не доглядела! - качала своей седеющей головой Франчишка Игнатьевна.
   Надо было срочно принимать какие-то меры. Укрыв Олю одеялом, она побежала к Ганне. После выхода замуж Галины Франчишка Игнатьевна перенесла свою большую, сердечную любовь на Ганну. Не было дня, чтобы она не встретилась с ней и не поговорила.
   В доме Седлецких она застала удивительную и грустную картину. Положив голову на край стола, навзрыд плакала Стася. Шевеля большими руками, растрепанный, но все же радостный, стоял спиной к печке вислоусый Олесь. Посредине комнаты, с желтым, похудевшим лицом, с босыми загорелыми ногами, сидела на стуле Галина и печально улыбалась своими карими глазами.
   Ганна обнимала ее, поправляя на округленном животе сестры серое измятое, заношенное платье.