Федоров Павел Ильич
В Августовских лесах
Павел Ильич ФЕДОРОВ
В АВГУСТОВСКИХ ЛЕСАХ
В центре повествования романа "В Августовских лесах" - героическая
оборона погранзаставы в первые дни Великой Отечественной войны.
Ч А С Т Ь П Е Р В А Я
____________________________________________
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В день какого-то католического праздника, обозначенного в старом календаре особыми красочными буквами, в сентябре 1940 года, Стася Седлецкая, жена местного лавочника села Вулько-Гусарское, что находится в Западной Белоруссии, у самой польской границы, высунулась в окно и крикнула сидевшему на крыльце мужу:
- Олесь, ты все-таки пойдешь сегодня в костел или нет?
- Я все-таки не пойду в костел. Возьми детей и ступай, если тебе так хочется.
- Как же может не захотеться в такой день?
Стася гордо встряхнула головой, рассыпала на плечах густые каштановые волосы и вызывающе посмотрела на сидящего рядом с мужем председателя Совета Ивана Магницкого. Щуря на солнце большие коричневые глаза, она навязчиво переспросила:
- Почему мне не хотеть идти в костел? Может, пан комиссар Магницкий запретит мне молиться?
- С чего это вы взяли, Стася? Да и какой из меня пан?
- А Советы скоро всем запретят молиться, - сказал только что подошедший бывший староста при панской власти - высокий большеносый поляк Юзеф Михальский.
- Большевики никому не запрещают молиться, - возразил Магницкий. Ему захотелось покрепче отчитать этого панского выродка, но его перебила Стася Седлецкая:
- Если они вздумают запретить, так я не очень-то их послушаюсь. Самому папе пожалуюсь...
- Ступай молись на здоровье и не трещи тут, как сорока, - повернув голову, властно проговорил ее муж Олесь Седлецкий. При этом концы его усов дрогнули и зашевелились от едва сдерживаемого гнева.
Седлецкий сегодня с утра был не в духе. Магницкий принес ему очередной налоговый лист. За лавочку надо было платить солидную сумму, а торговлишка шла не бойко. В Гуличи, районный центр, Советы навезли столько товаров, что даже складывать некуда. Спешно начали строить торговые помещения и лабазы.
Юзеф Михальский предлагает заняться контрабандой. Вчера познакомил с одним недавно прибывшим из Гродно человеком. Но человек этот, по мнению Олеся, очень подозрительный: одет как монах, да и интересуется больше новой властью, настроением населения, чем коммерцией... А политика вовсе не его, Олеся, дело. Разумеется, при случае он не прочь послушать хорошую политику, особенно если она может способствовать развитию коммерции. Но политика, связанная с контрабандой, не для Олеся Седлецкого. Не в его характере рисковать башкой. Он привык к тихой семейной жизни. У него жена и две дочери, одна из них уже вдова, а другая - невеста. Вот она убирается в доме и поет, как жаворонок. Ей все нипочем! Погоди, что такое она поет?
Разгромили атаманов,
Разогнали воевод
И на Тихом океане
Свой закончили поход.
Из распахнутого окна доносился чистый девичий голос. Перемешивая русские слова с польскими, Галина, подражая пограничникам ближайшей заставы, пела сочным грудным голосом. Песня оборвалась, послышался задорный девичий смех и грозный окрик матери.
- У тебя, Олесь, дочка в красные, что ли, собирается - все время солдатские песни напевает? - язвительно замечает Михальский. - Воевод-то пока еще не всех разогнали, подождите трошки...
Юзеф Михальский сорвал торчащую у крыльца верхушку высохшей полыни и, разминая, зажал в горсть. В лицо Олеся Седлецкого ударил горький запах полынной пыли. Запах этот, казалось, еще больше растравил охваченную горечью душу. Хмуро покосившись на скрюченный нос бывшего старосты, Олесь дернул правый ус книзу и, не скрывая злости, проговорил:
- Брось, Юзеф, эту пакость ворошить! Не труси полынь... Смотри, глаза засоришь и себе и нам...
- Наши глаза давно засорены. Новые стали петь песни в Августовских лесах.
Михальский разжал ладонь, подул на руки.
- Советы же костелов не закрыли, а почему ты их песни хочешь запретить? - не без иронии заметил Иван Магницкий и, улыбнувшись из-под коротко остриженных усов, показал белые крепкие зубы.
Ему никто не ответил.
Юзеф Михальский побаивался этого высокого, плечистого, хотя и спокойного по характеру плотогона, работавшего до прихода Красной Армии на сплавном канале у помещика Гурского, в имении которого теперь открылась школа.
Олесю Седлецкому не хотелось вступать в спор. Голова его была занята мыслями о младшей дочери, красавице Галинке. Неспроста повадился в его лавку этот чернобровый советский офицер-артиллерист из бетонных укреплений, которых понастроили по всей границе. Приходит и покупает вонючие немецкие сигареты, как будто у Советов нет отличных папирос! Или же закупил в течение одного месяца две дюжины зубных щеток и - о матка бозка! - столько же паршивой ваксы, которую вот уже три года никто не покупал. А Галинка посмеивается и, когда разговор заходит об этом артиллеристе, так краснеет, словно ее по щекам ладошками нашлепали. Начинает покупки завертывать, а сама с этого офицера глаз не спускает и жмурится, как тот котенок, когда его по шейке гладят.
Юзеф Михальский сообщил по секрету Олесю, что видел Галинку с русским офицером на канале. Сидели под черемухой... Юзеф, спрятавшись в кустах, слышал: сначала песню разучивали, как надо "воевод разгонять", а потом... принялись целоваться...
"Ах ты, матка бозка! - мысленно восклицает Олесь и сердито накручивает на палец черный, начинающий седеть ус. - Если об этом узнает жена, вот лихо начнется!" А Юзеф Михальский грозится ксендзу рассказать. За сына своего метит Галинку взять. Хватает за горло мертвой хваткой. Контрабанду предлагает завести и со свадьбой торопит. А какая тут свадьба, когда Галинка о его Владиславе и слышать не хочет! Как тут быть? Раньше выдрал бы хорошенько за косы, да и к ксендзу, а теперь Советы пришли... Нельзя даже собственного ребенка поучить. Иван Магницкий первый поймает за руку.
Мысли Олеся Седлецкого прервались. В большом, прилегающем к дому Седлецких плодовом саду залаяла собака. За дощатой загородкой показался парень с вьющейся спутанной шевелюрой, в новом голубого цвета пиджаке со множеством блестящих пуговиц, украшенных польскими орлами.
Парень, нагнувшись, приподнял над головой корзинку, наполненную яблоками, и легко перескочил через ограду.
Увидев живописно одетого сына, Юзеф Михальский улыбнулся и самодовольно разгладил жиденькую бородку.
Владислав почтительно поздоровался с мужчинами; придерживая руками корзинку, направился к открытому окну. Не доходя, весело крикнул:
- Эгей! Панна Галченка, а ну, покажись! Что ты там спиваешь?
- Я не икона, чтоб казаться! - раздался из комнаты звонкий шаловливый голос, и снова послышалась песня:
Разгромили всех мы панов,
Разгромили воевод
И на Немане, под Гродно,
Свой закончили поход!
Раньше никогда Августовские леса не слышали таких песен. И теперь некоторая часть населения не понимала их или не хотела понимать. Но молодежь Западной Белоруссии и Польши, впервые услышав их от советских воинов, подхватывала на лету, переделывая на свой лад, начинала петь всюду с юношеской восторженностью.
Владислав Михальский растерянно перекладывал тяжелую корзинку из одной руки в другую. Как его Галинка, - а он уже давно считал ее своей, может петь такие скандальные песни?!
До сего времени он считал настоящими панами не только себя и своего отца, но и всю семью Седлецких, а в особенности мать Галины, Стасю Седлецкую. Она-то была настоящая пани, дочь каких-то давным-давно разорившихся помещиков, и очень гордилась своим происхождением. А ее дочка такие песни распевает...
- Почему ты, Галина, не показываешься? - тихим голосом спросил Владислав и поставил корзинку на подоконник.
В ответ ему снова раздались въедливые, оскорбительные, как ему казалось, слова песни.
- Может, тебе стыдно глянуть мне в очи за ту поганую песню, за свой болтливый язык?
- Это мне-то стыдно? Это у меня болтливый язык, да? - снова раздалось из комнаты. В створке окна показалось хорошенькое полудетское личико. На щеках девушки, как и на выглядывавшем из корзины яблоке, рдел огненный румянец, а в складках ярких розовых губ и в блеске рассерженных карих глаз был неподдельно-лютый ребячий гнев.
- Это моя песня поганая?.. Подумаешь! Притащил орех в починку да червивых яблок корзинку! В окно лезет не спрося, как то замаранное порося! Та еще такими словами кидается! Геть! На вот! Собирай, а я и руками до твоих яблок не притронусь...
Вслед за такими словами маленькая, в башмаке с деревянной подошвой, сильная, голая до колен ножка сковырнула подарки с подоконника. Перевернувшись в воздухе, корзинка из сухих прутьев с треском грохнулась на землю. Крупные спелые яблоки и мелкие орешки покатились по протоптанной у окна дорожке и рассыпались в запыленной и пожелтевшей траве.
Все это произошло так неожиданно, что мужчины не сразу смогли опомниться; повернув головы, сидели, как идолы, с открытыми ртами. Первым пришел в себя Владислав Михальский. Судорожно сжав кулаки, он рванулся к окну, но там уже никого не было. Постояв немного, натянул конфедератку почти до самых глаз и, нагнувшись, стал торопливо собирать раскатившиеся яблоки.
- Эге! - глухо произнес Юзеф. - Вот, дорогой братка Олесь. Я тебе говорил, чему могут научить твою дочку Советы. Русский лейтенант учит под черемухой на канале, а русская учительница занимается с ней в комнатах пана Гурского. Там у ворот я каждый день вижу коня того лейтенанта, начальника заставы. И ты дозволяешь своей дочке дружить с этой учительшей, как будто не знаешь, что у большевиков-москалей все бабы общие...
- Помолчи! - с глубоким внутренним напряжением не проговорил, а как-то выдавил из себя Седлецкий.
- А чего я стану молчать? - Михальский, кряхтя, поднялся с крыльца. Опираясь на ореховую трость, стараясь поймать взгляд Олеся, продолжал: Чего мне молчать? Ты мне рот не заткнешь! Дочь твоя Михальских осрамила, а я должен молчать?
- Говорю, закрой, Юзеф, рот! - в исступлении рявкнул Олесь и поднялся во весь свой огромный рост. Длинные усы его снова дрогнули. Видно было, как дрожит его подбородок и горят остановившиеся под опущенными бровями глаза.
- Да не чепляйся ты, Юзеф, к человеку, - вмешался Иван Магницкий, едва сдерживая смех. - Если тебе не нравятся советские песни, ты не слушай. Кстати, пойдем-ка пройдемся вместе, мне кое-что тебе сказать надо.
- Мне с тобой говорить не о чем, - отрезал Михальский.
- Тебе не о чем, а у меня есть разговор. Да и лес, который ты вчера ночью привез, посмотреть надо.
- Какой такой лес? - опешил Михальский.
- А тот, что в саду свален.
- Лес этот, братка мой, за наличные денежки куплен, - растерянно залепетал Юзеф, поражаясь, каким образом этот проклятый плотогон мог дознаться о его самовольной порубке.
- А мы там на месте посмотрим, кому вы, гражданин Михальский, платили наличные денежки. Наверное, и расписочку имеете? Я знаю, вы человек деловой, аккуратный... Пойдем, - решительно позвал Магницкий и повел оторопевшего Юзефа в сад, откуда только что вышел неудачливый Владислав.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Олесь Седлецкий остался на крыльце, погруженный в глубокое раздумье.
Над Августовскими лесами медленно поднималось еще жаркое сентябрьское солнце. Над озером Шлямы, потонувшим в густолесье, над лесосплавным каналом, впадающим в Неман, клубился туман.
Невдалеке от недавно выстроенного моста виднелось длинное кирпичное здание конюшни ближайшей пограничной заставы. Оттуда доносилась бодрая военная песня:
Прицелом точным врага в упор,
Дальневосточная, даешь отпор!
Но Олесь сейчас ничего не слышал и не видел. Он лихорадочно думал о том, что разнесут теперь Михальские по всей округе худую славу о его дочери. Как поступить с девчонкой?
Не поднимая головы, Олесь круто повернулся и, грузно ступая, зашагал в сени. Открывая дверь, он случайно бросил взгляд на висевшую на стене конскую сбрую и остановился. Подумав немного и что-то решив, машинально выдернул из клещевины ременную супонь, аккуратно сложил ее вдвое и завел правую руку за спину. Толкнул ногой дверь, вошел в избу.
Галина сидела по детской привычке на полу в последней угловой комнате, служившей девушкам спальней. Тихо напевая, она делала из цветов букет. На ее лице Олесь не заметил ни тени волнения или раскаяния. Однако, увидя грозное лицо отца, она все же смутилась и опустила цветы на колени.
Олесь остановился у порога и, держа руки за спиной, смотрел на нее сверху вниз. Откашлявшись, спросил ничего хорошего не сулившим голосом:
- Для кого цветы приготовила?
Девушка посмотрела на него с удивлением. Возилась с цветами и расставляла букеты во всех комнатах она почти ежедневно.
Олесь и сам понял, что вопрос его глупый и неуместный. Силился задать какой-то другой, но мешал нарастающий гнев. Он почувствовал вдруг, что ему сейчас хочется больше всего отхлестать супонью Юзефа Михальского, но никак не эту рослую, какую-то странно чужую, настороженную Галинку.
- Зачем такое с Владиславом устроила? - спросил он невпопад после напряженного молчания.
- Ой, тату! Да он же сказал, что я спиваю поганые песни, что у меня болтливый язык!
- Что верно, то верно. Язык у тебя как у коровы на шее ботало.
- Ой, тату! Да он же сказал, что мне стыдно глянуть ему в очи! Как он может такое говорить? Мне никому не стыдно глядеть в очи! - подняв на отца глаза, проговорила Галина.
- Все ты брешешь, - отрезал отец.
- Я не шавка, чтоб брехать.
- А с кем вчера вечером была на канале? - в упор глядя на дочь, спросил Олесь.
От такого вопроса лицо девушки еще больше стало походить на румяное яблоко. Галинке даже и в голову не приходило, чтобы кто-нибудь мог открыть ее сокровенную девичью тайну. Все же она коротко и быстро ответила:
- Я была на канале, а еще... еще был Кость.
Так она называла полюбившегося ей человека - лейтенанта Константина Кудеярова.
- Гость или воловья кость? - поражаясь ее откровенности, спросил Олесь.
- Так зовут русского лейтенанта... Костя...
- Добже, - глухо сказал отец и с грубой мрачностью в голосе спросил: - Теперь отвечай, что вы там делали?
- Он меня учил песни петь, - смущаясь все больше и больше, отвернув голову в сторону, ответила Галина.
- Еще чему тебя учил лейтенант Кость?
Девушка опускала голову ниже и ниже, к упавшим на колени цветам.
- Правду говори, - жестко приказал отец.
- Не ругай, тату! Я выйду за него замуж! Ни за кого больше не хочу! Понимаешь, не хочу! - выкрикнула Галинка.
От этих слов Олесь отшатнулся. Будто и не он собирался стегать Галинку, а его самого хлестнули по телу.
- Значит, все кончено?
Олесь уже не прятал рук за спину и дрожащими пальцами крутил ремень.
- Убей меня гром! Мы только поцеловались с ним. Я люблю его, вот и все!.. И я стану его женой!
Галинка обхватила колени руками и, уронив на них голову, затряслась всем телом.
- Ты, ты... католичка... пойдешь за русского? Он же безбожник! Ох, матка бозка, что творится с моими детьми!
Олесь хотел еще что-то прибавить, но вернувшаяся из костела со старшей дочерью Ганной супруга оттолкнула его.
- Это что за содом такой? Что тут такое творится? - спросила Стася, посматривая то на растерявшегося мужа, то на съежившуюся посреди пола Галинку.
Олесь, нелепо потрясая супонью, все рассказал супруге.
Стася, выслушав мужа, вырвала из его рук супонь и хлестнула девушку по оголенной шее.
Галинка, взвизгнув, подняла голову, схватив ремень, потянула его к себе, а затем резко дернула. Стася, не удержавшись, повалилась на пол и с истошным криком начала рвать на себе волосы.
Ганна бросилась за лекарством. Наливая из пузырька валериановые капли, она с любопытством смотрела на притихшую сестричку.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
- Сдается мне, Осип Петрович, что у Седлецких кто-то голосит, бросив подметать пол, сказала мужу Франчишка Игнатьевна Августинович, соседка Седлецких. Это была сухонькая, рано состарившаяся женщина с узким худощавым лицом и остреньким птичьим носом.
- У них всегда голосят, - равнодушно ответил Осип Петрович, привязывая к удочке леску. - Если Галка песни не спивает, так Стаська бранится.
Осип Петрович сидел на кровати. Около него на потрепанном пестром рядне лежали сделанные из коры поплавки и свинцовые грузила. Склонив сильно поседевшую голову, он стал рассматривать завязанный на леске узелок.
- Нет, там кто-то голосит. Пусть я провалюсь на этом месте, там кто-то голосит, - повторила Франчишка Игнатьевна и, бросив веник, неслышно ступая по кирпичному полу босыми сморщенными ногами, подошла к окну. Любопытство было ее извечным пороком, как это справедливо считал Осип Петрович. - Пусть у меня ноги отсохнут, а там все-таки добре голосят, вновь подтвердила Франчишка Игнатьевна.
- Ноги твои и так не очень мясистые, - заметил Осип Петрович и тут же раскаялся в неуместной реплике.
- А что ты чепляешься до моих ног? Почему не беленькие да не пухленькие? А отчего мои ноги такие сухопарые та корявые, а ну, отвечайте, пан Августинович! Может, вы забыли, кто нашу единственную животину годует та каждый день на заставу за три версты ребятишкам молоко носит?
- А что, я не пасу твою корову и не пожинаю для нее в лесе траву? попробовал было защищаться Осип Петрович, но Франчишка Игнатьевна так затараторила, что пришлось заткнуть уши.
- Он косит траву, он пасет корову! Ха! Езус-Мария! Як ты пасешь корову? Я-то знаю, як за ней ходишь! Придет корова домой и от твоего пасения готова отжевать мне руку... Вот як ты пасешь животину! Если бы тебя поить молоком от твоего сена, то был бы ты такой же костлявый, як наш старый гусак!
У Франчишки был такой запас слов, что его хватило бы надолго, но тут из дома Олеся Седлецкого раздался душераздирающий крик.
Франчишка даже подпрыгнула на месте и в одно мгновение юркнула в окно, словно ее, как рыбку-плотвичку, подцепили на удочку и выдернули на улицу. Осип Петрович только увидел, как мелькнули в окне ее сухощавые, исцарапанные икры.
Вернулась она часа через два усталая, изнеможенная. Согнав задремавшего Осипа Петровича с кровати, прилегла отдохнуть и осмыслить события.
...Войдя к Седлецким тихими шажками и затаив дыхание, она прислонилась к косяку двери и стала наблюдать. Галина по-прежнему сидела на полу с опущенной на грудь головой и, вздрагивая плечами, вялыми движениями обрывала цветочные лепестки. Олесь, согнув туловище, давил своим грузным телом скрипящий стул и, пошлепывая губами, тянул из трубки табачный дым. Ему было стыдно за ременную супонь, которую он принес, за то, что он дал волю гневу. Олесь не мог поднять глаза на Галину, на розовый, опоясавший ее шею рубец. Он слышал вздрагивающее дыхание дочери и чувствовал, что любит ее еще больше, чем прежде, видит в ее поступках частицу самого себя, своего характера. Вот Ганна - совсем другая. Она сидит на своей кровати и, неизвестно о чем думая, комкает в руках маленькую с вышитой наволочкой подушку. И взбалмошная жена ему сейчас противна. Она, беспрестанно размахивая руками, крестится и пронзительным голосом кричит:
- Тварь! О-о! Что мне с тобой делать, чертово отродье!
Стася сама не помнила, какие слова слетали с ее языка. От выкриков матери девушка судорожно вздрагивала и почти переставала дышать.
- Перестань же! - крикнул Олесь, желая прекратить эту омерзительную сцену.
- Я ее на цепь посажу, как шкодливую сучонку! Пусть она меня слышит и не притворяется!
Галина, казалось, ничего не могла слышать и воспринимать. Но это только казалось. На самом деле она все слышала и понимала. И в голове ее уже зрел дерзкий, отчаянный план.
Стася, видя упорное молчание дочери, чувствовала, что та сильнее ее не только молодостью, но и горячей девичьей любовью. Для выражения своего негодования Стася старалась подбирать самые обидные, оскорбительные слова, но запас их начинал иссякать, в утомленную голову, кроме пустых, мало устрашающих ругательств, ничего не шло.
- Я размозжу этой сквернавке башку! Вот мой святой крест, я убью ее!
- Мамо! Довольно, - вырвалось наконец у Ганны. Ей тоже была невыносимо противна вся эта ругань, искренне хотелось заступиться за сестру.
- Не твое дело! Можешь и помолчать! - снова разъярилась Стася. - Я ее сейчас же отведу к ксендзу, заставлю молиться и окручу с Владиславом! - И, чтобы больней задеть дочь, продолжала: - Но только Владислав не такой парень, чтобы захотеть после этой поганой истории взять в жены такую!..
- А я хочу вашего Владислава? Вы меня спросили? Можете меня на куски разрезать! Пусть мое тело собаки съедят, а Владислав меня не увидит! Нет! - страстно выкрикнула Галинка. - Хоть сейчас зовите десять ксендзов, а за Владислава выйти замуж меня никто не заставит. Сейчас не панская власть, чтоб девушек насильно выдавать.
- Значит, ты опять хочешь с русским лейтенантом на канал шляться и нас позорить!.. Нет, - зашипела Стася, - лучше я тебя вниз головой в землю вобью, а такого не допущу! Не будь я пани Массальская!
И Стася притопнула ногой, стараясь показать, как она будет заколачивать свою дочь в землю. В это время позади раздался умилительный, сладко-таинственный голос Франчишки Игнатьевны:
- Не расстраивайтесь, пани Стася...
Все в комнате замерли.
- А ты чего тут торчишь? - поджав тонкие губы, сдерживая ярость, спросила Стася и резко отстранила от себя вскочившую Ганну.
- Я пришла, пани Стася, сказать, что до вашего сада зашел какой-то человек и спрятался в той самой беседке, где пан Олесь с паном Михальским часто самогонку пьют, - скороговоркой ответила Франчишка Игнатьевна, делая вид, что до семейных передряг ей нет никакого дела. Она забежала только предупредить, что в их сад забрался чужой человек. Франчишка Игнатьевна действительно увидела его в окно, выходящее из спальни в сад.
- Какой такой человек? - настороженно спросил Олесь, не веря ни одному ее слову.
- Сдается мне, пан Олесь, что это пришел до вас родственник нашего ксендза пана Сукальского, чи брат, чи двоюродный дядя, ну тот, что толички из Гродно приехал и несколько раз приходил до пана Михальского. Да и вы, кажись, там сами бывали и его видели.
- А ты не брешешь? - Находясь в полном замешательстве от осведомленности Франчишки, Олесь поднялся со стула и хотел было выйти.
- Езус-Мария! За кого вы меня принимаете, пан Олесь? Вот провалиться мне туточки, на этом самом месте. Дивлюсь, як панна Галочка от болести надрывается, и не знаю, як ей помочь, а сама глаз не спускаю, чтоб мои паршивые гусята к вам в сад не забрались и баклажанов не поклевали. А тем часом замечаю: человек по саду быстренько протрусил и заскочил в беседку. Ось, ось туды, як раз, где цветочки панны Галиночки завиваются, показывая своим маленьким пальчиком, тараторила Франчишка Игнатьевна.
Остановить ее не было никакой возможности. Рассказывая, она быстро жестикулировала, стреляя глазами то в Галинку, присмиревшую на полу, то в бледную, задыхающуюся от злости Стасю, то в окна, выходящие в сад и на улицу.
- Бувайте здоровеньки. Кажется... - Франчишка Игнатьевна приставила ко лбу ребрышко ладони и уставилась в окно. - Пусть лопнут мои очи, кажется, комиссарша с заставы со своими малышами и военными начальниками идет до меня в гости! И кажется, с ними идет тот чернявенький красавец, не то лейтенант, не то подпоручик, господь бог разберет. Кажется, он самый! Слышишь, Галочка? Тот, что в вашей лавке часто сигаретки закупает. Надо скорей бежать...
С этими словами Франчишка Игнатьевна, подобрав выгоревшую на солнце зеленую юбку, торопливо прошлепала своими беспокойными ногами по крашеному полу и исчезла за дверью.
Она оставила семью Седлецких в полной растерянности.
Галина при последних словах Франчишки Игнатьевны быстро вскочила и, мимоходом взглянув в окно, бросилась вниз лицом на смятую, неприбранную постель.
Ганна подошла к окну и стала рассматривать подходившую к их дому группу людей.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Вдоль узкой улицы села Вулько-Гусарское росли старые сучковатые ветлы. За деревянными загородками висели буйно выросшие и сейчас созревающие гроздья рябины. Они были такого же цвета, как и прикрепленное Магницким на здании Совета знамя.
Было уже около десяти часов утра. На улицах села играли ребятишки, из садов доносились песни, звуки гармоники, смех веселящейся молодежи.
- Я люблю, когда много-много знамен и флагов! - воскликнула девочка лет восьми, дочка политрука пограничной заставы Александра Шарипова.
Шагавший рядом с ней лейтенант Кудеяров молча взял девочку за руку.
- Дядя Костя, ты был когда-нибудь на Красной площади в Москве?
- Был, Оленька, на всех московских площадях и скверах, - отвечал Кудеяров, поглаживая густые темные волосы девочки.
Девочка с хохотом отскакивала в сторону, останавливалась, ждала, когда лейтенант, как обычно, бросится ее догонять, поймает и, подхватив сильными руками, подбросит в воздух.
Однако сегодня двадцатитрехлетний дядя Костя не склонен был шалить.
- Оля, иди спокойно, не приставай к дяде Косте. Дай взрослым поговорить. Возьми Славу за ручку и пройдись с ним. Покажи ему, где яблоки растут, бабочку поймайте.
Молодая, высокая, немного полная женщина в темно-синем шелковом платье сняла с рук двухлетнего ребенка и поставила на землю.
Это был темноволосый мальчуган, с большими, как у девочки, карими глазами, такой же крутолобый и круглолицый. Ухватив девочку за руку, он вприпрыжку побежал по придорожной траве. Оставив мать и дядю Костю позади, дети решили догнать шедших впереди - Олину учительницу Александру Григорьевну и начальника заставы дядю Витю, который служил вместе с их отцом и жил в одном доме с ними.
В АВГУСТОВСКИХ ЛЕСАХ
В центре повествования романа "В Августовских лесах" - героическая
оборона погранзаставы в первые дни Великой Отечественной войны.
Ч А С Т Ь П Е Р В А Я
____________________________________________
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В день какого-то католического праздника, обозначенного в старом календаре особыми красочными буквами, в сентябре 1940 года, Стася Седлецкая, жена местного лавочника села Вулько-Гусарское, что находится в Западной Белоруссии, у самой польской границы, высунулась в окно и крикнула сидевшему на крыльце мужу:
- Олесь, ты все-таки пойдешь сегодня в костел или нет?
- Я все-таки не пойду в костел. Возьми детей и ступай, если тебе так хочется.
- Как же может не захотеться в такой день?
Стася гордо встряхнула головой, рассыпала на плечах густые каштановые волосы и вызывающе посмотрела на сидящего рядом с мужем председателя Совета Ивана Магницкого. Щуря на солнце большие коричневые глаза, она навязчиво переспросила:
- Почему мне не хотеть идти в костел? Может, пан комиссар Магницкий запретит мне молиться?
- С чего это вы взяли, Стася? Да и какой из меня пан?
- А Советы скоро всем запретят молиться, - сказал только что подошедший бывший староста при панской власти - высокий большеносый поляк Юзеф Михальский.
- Большевики никому не запрещают молиться, - возразил Магницкий. Ему захотелось покрепче отчитать этого панского выродка, но его перебила Стася Седлецкая:
- Если они вздумают запретить, так я не очень-то их послушаюсь. Самому папе пожалуюсь...
- Ступай молись на здоровье и не трещи тут, как сорока, - повернув голову, властно проговорил ее муж Олесь Седлецкий. При этом концы его усов дрогнули и зашевелились от едва сдерживаемого гнева.
Седлецкий сегодня с утра был не в духе. Магницкий принес ему очередной налоговый лист. За лавочку надо было платить солидную сумму, а торговлишка шла не бойко. В Гуличи, районный центр, Советы навезли столько товаров, что даже складывать некуда. Спешно начали строить торговые помещения и лабазы.
Юзеф Михальский предлагает заняться контрабандой. Вчера познакомил с одним недавно прибывшим из Гродно человеком. Но человек этот, по мнению Олеся, очень подозрительный: одет как монах, да и интересуется больше новой властью, настроением населения, чем коммерцией... А политика вовсе не его, Олеся, дело. Разумеется, при случае он не прочь послушать хорошую политику, особенно если она может способствовать развитию коммерции. Но политика, связанная с контрабандой, не для Олеся Седлецкого. Не в его характере рисковать башкой. Он привык к тихой семейной жизни. У него жена и две дочери, одна из них уже вдова, а другая - невеста. Вот она убирается в доме и поет, как жаворонок. Ей все нипочем! Погоди, что такое она поет?
Разгромили атаманов,
Разогнали воевод
И на Тихом океане
Свой закончили поход.
Из распахнутого окна доносился чистый девичий голос. Перемешивая русские слова с польскими, Галина, подражая пограничникам ближайшей заставы, пела сочным грудным голосом. Песня оборвалась, послышался задорный девичий смех и грозный окрик матери.
- У тебя, Олесь, дочка в красные, что ли, собирается - все время солдатские песни напевает? - язвительно замечает Михальский. - Воевод-то пока еще не всех разогнали, подождите трошки...
Юзеф Михальский сорвал торчащую у крыльца верхушку высохшей полыни и, разминая, зажал в горсть. В лицо Олеся Седлецкого ударил горький запах полынной пыли. Запах этот, казалось, еще больше растравил охваченную горечью душу. Хмуро покосившись на скрюченный нос бывшего старосты, Олесь дернул правый ус книзу и, не скрывая злости, проговорил:
- Брось, Юзеф, эту пакость ворошить! Не труси полынь... Смотри, глаза засоришь и себе и нам...
- Наши глаза давно засорены. Новые стали петь песни в Августовских лесах.
Михальский разжал ладонь, подул на руки.
- Советы же костелов не закрыли, а почему ты их песни хочешь запретить? - не без иронии заметил Иван Магницкий и, улыбнувшись из-под коротко остриженных усов, показал белые крепкие зубы.
Ему никто не ответил.
Юзеф Михальский побаивался этого высокого, плечистого, хотя и спокойного по характеру плотогона, работавшего до прихода Красной Армии на сплавном канале у помещика Гурского, в имении которого теперь открылась школа.
Олесю Седлецкому не хотелось вступать в спор. Голова его была занята мыслями о младшей дочери, красавице Галинке. Неспроста повадился в его лавку этот чернобровый советский офицер-артиллерист из бетонных укреплений, которых понастроили по всей границе. Приходит и покупает вонючие немецкие сигареты, как будто у Советов нет отличных папирос! Или же закупил в течение одного месяца две дюжины зубных щеток и - о матка бозка! - столько же паршивой ваксы, которую вот уже три года никто не покупал. А Галинка посмеивается и, когда разговор заходит об этом артиллеристе, так краснеет, словно ее по щекам ладошками нашлепали. Начинает покупки завертывать, а сама с этого офицера глаз не спускает и жмурится, как тот котенок, когда его по шейке гладят.
Юзеф Михальский сообщил по секрету Олесю, что видел Галинку с русским офицером на канале. Сидели под черемухой... Юзеф, спрятавшись в кустах, слышал: сначала песню разучивали, как надо "воевод разгонять", а потом... принялись целоваться...
"Ах ты, матка бозка! - мысленно восклицает Олесь и сердито накручивает на палец черный, начинающий седеть ус. - Если об этом узнает жена, вот лихо начнется!" А Юзеф Михальский грозится ксендзу рассказать. За сына своего метит Галинку взять. Хватает за горло мертвой хваткой. Контрабанду предлагает завести и со свадьбой торопит. А какая тут свадьба, когда Галинка о его Владиславе и слышать не хочет! Как тут быть? Раньше выдрал бы хорошенько за косы, да и к ксендзу, а теперь Советы пришли... Нельзя даже собственного ребенка поучить. Иван Магницкий первый поймает за руку.
Мысли Олеся Седлецкого прервались. В большом, прилегающем к дому Седлецких плодовом саду залаяла собака. За дощатой загородкой показался парень с вьющейся спутанной шевелюрой, в новом голубого цвета пиджаке со множеством блестящих пуговиц, украшенных польскими орлами.
Парень, нагнувшись, приподнял над головой корзинку, наполненную яблоками, и легко перескочил через ограду.
Увидев живописно одетого сына, Юзеф Михальский улыбнулся и самодовольно разгладил жиденькую бородку.
Владислав почтительно поздоровался с мужчинами; придерживая руками корзинку, направился к открытому окну. Не доходя, весело крикнул:
- Эгей! Панна Галченка, а ну, покажись! Что ты там спиваешь?
- Я не икона, чтоб казаться! - раздался из комнаты звонкий шаловливый голос, и снова послышалась песня:
Разгромили всех мы панов,
Разгромили воевод
И на Немане, под Гродно,
Свой закончили поход!
Раньше никогда Августовские леса не слышали таких песен. И теперь некоторая часть населения не понимала их или не хотела понимать. Но молодежь Западной Белоруссии и Польши, впервые услышав их от советских воинов, подхватывала на лету, переделывая на свой лад, начинала петь всюду с юношеской восторженностью.
Владислав Михальский растерянно перекладывал тяжелую корзинку из одной руки в другую. Как его Галинка, - а он уже давно считал ее своей, может петь такие скандальные песни?!
До сего времени он считал настоящими панами не только себя и своего отца, но и всю семью Седлецких, а в особенности мать Галины, Стасю Седлецкую. Она-то была настоящая пани, дочь каких-то давным-давно разорившихся помещиков, и очень гордилась своим происхождением. А ее дочка такие песни распевает...
- Почему ты, Галина, не показываешься? - тихим голосом спросил Владислав и поставил корзинку на подоконник.
В ответ ему снова раздались въедливые, оскорбительные, как ему казалось, слова песни.
- Может, тебе стыдно глянуть мне в очи за ту поганую песню, за свой болтливый язык?
- Это мне-то стыдно? Это у меня болтливый язык, да? - снова раздалось из комнаты. В створке окна показалось хорошенькое полудетское личико. На щеках девушки, как и на выглядывавшем из корзины яблоке, рдел огненный румянец, а в складках ярких розовых губ и в блеске рассерженных карих глаз был неподдельно-лютый ребячий гнев.
- Это моя песня поганая?.. Подумаешь! Притащил орех в починку да червивых яблок корзинку! В окно лезет не спрося, как то замаранное порося! Та еще такими словами кидается! Геть! На вот! Собирай, а я и руками до твоих яблок не притронусь...
Вслед за такими словами маленькая, в башмаке с деревянной подошвой, сильная, голая до колен ножка сковырнула подарки с подоконника. Перевернувшись в воздухе, корзинка из сухих прутьев с треском грохнулась на землю. Крупные спелые яблоки и мелкие орешки покатились по протоптанной у окна дорожке и рассыпались в запыленной и пожелтевшей траве.
Все это произошло так неожиданно, что мужчины не сразу смогли опомниться; повернув головы, сидели, как идолы, с открытыми ртами. Первым пришел в себя Владислав Михальский. Судорожно сжав кулаки, он рванулся к окну, но там уже никого не было. Постояв немного, натянул конфедератку почти до самых глаз и, нагнувшись, стал торопливо собирать раскатившиеся яблоки.
- Эге! - глухо произнес Юзеф. - Вот, дорогой братка Олесь. Я тебе говорил, чему могут научить твою дочку Советы. Русский лейтенант учит под черемухой на канале, а русская учительница занимается с ней в комнатах пана Гурского. Там у ворот я каждый день вижу коня того лейтенанта, начальника заставы. И ты дозволяешь своей дочке дружить с этой учительшей, как будто не знаешь, что у большевиков-москалей все бабы общие...
- Помолчи! - с глубоким внутренним напряжением не проговорил, а как-то выдавил из себя Седлецкий.
- А чего я стану молчать? - Михальский, кряхтя, поднялся с крыльца. Опираясь на ореховую трость, стараясь поймать взгляд Олеся, продолжал: Чего мне молчать? Ты мне рот не заткнешь! Дочь твоя Михальских осрамила, а я должен молчать?
- Говорю, закрой, Юзеф, рот! - в исступлении рявкнул Олесь и поднялся во весь свой огромный рост. Длинные усы его снова дрогнули. Видно было, как дрожит его подбородок и горят остановившиеся под опущенными бровями глаза.
- Да не чепляйся ты, Юзеф, к человеку, - вмешался Иван Магницкий, едва сдерживая смех. - Если тебе не нравятся советские песни, ты не слушай. Кстати, пойдем-ка пройдемся вместе, мне кое-что тебе сказать надо.
- Мне с тобой говорить не о чем, - отрезал Михальский.
- Тебе не о чем, а у меня есть разговор. Да и лес, который ты вчера ночью привез, посмотреть надо.
- Какой такой лес? - опешил Михальский.
- А тот, что в саду свален.
- Лес этот, братка мой, за наличные денежки куплен, - растерянно залепетал Юзеф, поражаясь, каким образом этот проклятый плотогон мог дознаться о его самовольной порубке.
- А мы там на месте посмотрим, кому вы, гражданин Михальский, платили наличные денежки. Наверное, и расписочку имеете? Я знаю, вы человек деловой, аккуратный... Пойдем, - решительно позвал Магницкий и повел оторопевшего Юзефа в сад, откуда только что вышел неудачливый Владислав.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Олесь Седлецкий остался на крыльце, погруженный в глубокое раздумье.
Над Августовскими лесами медленно поднималось еще жаркое сентябрьское солнце. Над озером Шлямы, потонувшим в густолесье, над лесосплавным каналом, впадающим в Неман, клубился туман.
Невдалеке от недавно выстроенного моста виднелось длинное кирпичное здание конюшни ближайшей пограничной заставы. Оттуда доносилась бодрая военная песня:
Прицелом точным врага в упор,
Дальневосточная, даешь отпор!
Но Олесь сейчас ничего не слышал и не видел. Он лихорадочно думал о том, что разнесут теперь Михальские по всей округе худую славу о его дочери. Как поступить с девчонкой?
Не поднимая головы, Олесь круто повернулся и, грузно ступая, зашагал в сени. Открывая дверь, он случайно бросил взгляд на висевшую на стене конскую сбрую и остановился. Подумав немного и что-то решив, машинально выдернул из клещевины ременную супонь, аккуратно сложил ее вдвое и завел правую руку за спину. Толкнул ногой дверь, вошел в избу.
Галина сидела по детской привычке на полу в последней угловой комнате, служившей девушкам спальней. Тихо напевая, она делала из цветов букет. На ее лице Олесь не заметил ни тени волнения или раскаяния. Однако, увидя грозное лицо отца, она все же смутилась и опустила цветы на колени.
Олесь остановился у порога и, держа руки за спиной, смотрел на нее сверху вниз. Откашлявшись, спросил ничего хорошего не сулившим голосом:
- Для кого цветы приготовила?
Девушка посмотрела на него с удивлением. Возилась с цветами и расставляла букеты во всех комнатах она почти ежедневно.
Олесь и сам понял, что вопрос его глупый и неуместный. Силился задать какой-то другой, но мешал нарастающий гнев. Он почувствовал вдруг, что ему сейчас хочется больше всего отхлестать супонью Юзефа Михальского, но никак не эту рослую, какую-то странно чужую, настороженную Галинку.
- Зачем такое с Владиславом устроила? - спросил он невпопад после напряженного молчания.
- Ой, тату! Да он же сказал, что я спиваю поганые песни, что у меня болтливый язык!
- Что верно, то верно. Язык у тебя как у коровы на шее ботало.
- Ой, тату! Да он же сказал, что мне стыдно глянуть ему в очи! Как он может такое говорить? Мне никому не стыдно глядеть в очи! - подняв на отца глаза, проговорила Галина.
- Все ты брешешь, - отрезал отец.
- Я не шавка, чтоб брехать.
- А с кем вчера вечером была на канале? - в упор глядя на дочь, спросил Олесь.
От такого вопроса лицо девушки еще больше стало походить на румяное яблоко. Галинке даже и в голову не приходило, чтобы кто-нибудь мог открыть ее сокровенную девичью тайну. Все же она коротко и быстро ответила:
- Я была на канале, а еще... еще был Кость.
Так она называла полюбившегося ей человека - лейтенанта Константина Кудеярова.
- Гость или воловья кость? - поражаясь ее откровенности, спросил Олесь.
- Так зовут русского лейтенанта... Костя...
- Добже, - глухо сказал отец и с грубой мрачностью в голосе спросил: - Теперь отвечай, что вы там делали?
- Он меня учил песни петь, - смущаясь все больше и больше, отвернув голову в сторону, ответила Галина.
- Еще чему тебя учил лейтенант Кость?
Девушка опускала голову ниже и ниже, к упавшим на колени цветам.
- Правду говори, - жестко приказал отец.
- Не ругай, тату! Я выйду за него замуж! Ни за кого больше не хочу! Понимаешь, не хочу! - выкрикнула Галинка.
От этих слов Олесь отшатнулся. Будто и не он собирался стегать Галинку, а его самого хлестнули по телу.
- Значит, все кончено?
Олесь уже не прятал рук за спину и дрожащими пальцами крутил ремень.
- Убей меня гром! Мы только поцеловались с ним. Я люблю его, вот и все!.. И я стану его женой!
Галинка обхватила колени руками и, уронив на них голову, затряслась всем телом.
- Ты, ты... католичка... пойдешь за русского? Он же безбожник! Ох, матка бозка, что творится с моими детьми!
Олесь хотел еще что-то прибавить, но вернувшаяся из костела со старшей дочерью Ганной супруга оттолкнула его.
- Это что за содом такой? Что тут такое творится? - спросила Стася, посматривая то на растерявшегося мужа, то на съежившуюся посреди пола Галинку.
Олесь, нелепо потрясая супонью, все рассказал супруге.
Стася, выслушав мужа, вырвала из его рук супонь и хлестнула девушку по оголенной шее.
Галинка, взвизгнув, подняла голову, схватив ремень, потянула его к себе, а затем резко дернула. Стася, не удержавшись, повалилась на пол и с истошным криком начала рвать на себе волосы.
Ганна бросилась за лекарством. Наливая из пузырька валериановые капли, она с любопытством смотрела на притихшую сестричку.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
- Сдается мне, Осип Петрович, что у Седлецких кто-то голосит, бросив подметать пол, сказала мужу Франчишка Игнатьевна Августинович, соседка Седлецких. Это была сухонькая, рано состарившаяся женщина с узким худощавым лицом и остреньким птичьим носом.
- У них всегда голосят, - равнодушно ответил Осип Петрович, привязывая к удочке леску. - Если Галка песни не спивает, так Стаська бранится.
Осип Петрович сидел на кровати. Около него на потрепанном пестром рядне лежали сделанные из коры поплавки и свинцовые грузила. Склонив сильно поседевшую голову, он стал рассматривать завязанный на леске узелок.
- Нет, там кто-то голосит. Пусть я провалюсь на этом месте, там кто-то голосит, - повторила Франчишка Игнатьевна и, бросив веник, неслышно ступая по кирпичному полу босыми сморщенными ногами, подошла к окну. Любопытство было ее извечным пороком, как это справедливо считал Осип Петрович. - Пусть у меня ноги отсохнут, а там все-таки добре голосят, вновь подтвердила Франчишка Игнатьевна.
- Ноги твои и так не очень мясистые, - заметил Осип Петрович и тут же раскаялся в неуместной реплике.
- А что ты чепляешься до моих ног? Почему не беленькие да не пухленькие? А отчего мои ноги такие сухопарые та корявые, а ну, отвечайте, пан Августинович! Может, вы забыли, кто нашу единственную животину годует та каждый день на заставу за три версты ребятишкам молоко носит?
- А что, я не пасу твою корову и не пожинаю для нее в лесе траву? попробовал было защищаться Осип Петрович, но Франчишка Игнатьевна так затараторила, что пришлось заткнуть уши.
- Он косит траву, он пасет корову! Ха! Езус-Мария! Як ты пасешь корову? Я-то знаю, як за ней ходишь! Придет корова домой и от твоего пасения готова отжевать мне руку... Вот як ты пасешь животину! Если бы тебя поить молоком от твоего сена, то был бы ты такой же костлявый, як наш старый гусак!
У Франчишки был такой запас слов, что его хватило бы надолго, но тут из дома Олеся Седлецкого раздался душераздирающий крик.
Франчишка даже подпрыгнула на месте и в одно мгновение юркнула в окно, словно ее, как рыбку-плотвичку, подцепили на удочку и выдернули на улицу. Осип Петрович только увидел, как мелькнули в окне ее сухощавые, исцарапанные икры.
Вернулась она часа через два усталая, изнеможенная. Согнав задремавшего Осипа Петровича с кровати, прилегла отдохнуть и осмыслить события.
...Войдя к Седлецким тихими шажками и затаив дыхание, она прислонилась к косяку двери и стала наблюдать. Галина по-прежнему сидела на полу с опущенной на грудь головой и, вздрагивая плечами, вялыми движениями обрывала цветочные лепестки. Олесь, согнув туловище, давил своим грузным телом скрипящий стул и, пошлепывая губами, тянул из трубки табачный дым. Ему было стыдно за ременную супонь, которую он принес, за то, что он дал волю гневу. Олесь не мог поднять глаза на Галину, на розовый, опоясавший ее шею рубец. Он слышал вздрагивающее дыхание дочери и чувствовал, что любит ее еще больше, чем прежде, видит в ее поступках частицу самого себя, своего характера. Вот Ганна - совсем другая. Она сидит на своей кровати и, неизвестно о чем думая, комкает в руках маленькую с вышитой наволочкой подушку. И взбалмошная жена ему сейчас противна. Она, беспрестанно размахивая руками, крестится и пронзительным голосом кричит:
- Тварь! О-о! Что мне с тобой делать, чертово отродье!
Стася сама не помнила, какие слова слетали с ее языка. От выкриков матери девушка судорожно вздрагивала и почти переставала дышать.
- Перестань же! - крикнул Олесь, желая прекратить эту омерзительную сцену.
- Я ее на цепь посажу, как шкодливую сучонку! Пусть она меня слышит и не притворяется!
Галина, казалось, ничего не могла слышать и воспринимать. Но это только казалось. На самом деле она все слышала и понимала. И в голове ее уже зрел дерзкий, отчаянный план.
Стася, видя упорное молчание дочери, чувствовала, что та сильнее ее не только молодостью, но и горячей девичьей любовью. Для выражения своего негодования Стася старалась подбирать самые обидные, оскорбительные слова, но запас их начинал иссякать, в утомленную голову, кроме пустых, мало устрашающих ругательств, ничего не шло.
- Я размозжу этой сквернавке башку! Вот мой святой крест, я убью ее!
- Мамо! Довольно, - вырвалось наконец у Ганны. Ей тоже была невыносимо противна вся эта ругань, искренне хотелось заступиться за сестру.
- Не твое дело! Можешь и помолчать! - снова разъярилась Стася. - Я ее сейчас же отведу к ксендзу, заставлю молиться и окручу с Владиславом! - И, чтобы больней задеть дочь, продолжала: - Но только Владислав не такой парень, чтобы захотеть после этой поганой истории взять в жены такую!..
- А я хочу вашего Владислава? Вы меня спросили? Можете меня на куски разрезать! Пусть мое тело собаки съедят, а Владислав меня не увидит! Нет! - страстно выкрикнула Галинка. - Хоть сейчас зовите десять ксендзов, а за Владислава выйти замуж меня никто не заставит. Сейчас не панская власть, чтоб девушек насильно выдавать.
- Значит, ты опять хочешь с русским лейтенантом на канал шляться и нас позорить!.. Нет, - зашипела Стася, - лучше я тебя вниз головой в землю вобью, а такого не допущу! Не будь я пани Массальская!
И Стася притопнула ногой, стараясь показать, как она будет заколачивать свою дочь в землю. В это время позади раздался умилительный, сладко-таинственный голос Франчишки Игнатьевны:
- Не расстраивайтесь, пани Стася...
Все в комнате замерли.
- А ты чего тут торчишь? - поджав тонкие губы, сдерживая ярость, спросила Стася и резко отстранила от себя вскочившую Ганну.
- Я пришла, пани Стася, сказать, что до вашего сада зашел какой-то человек и спрятался в той самой беседке, где пан Олесь с паном Михальским часто самогонку пьют, - скороговоркой ответила Франчишка Игнатьевна, делая вид, что до семейных передряг ей нет никакого дела. Она забежала только предупредить, что в их сад забрался чужой человек. Франчишка Игнатьевна действительно увидела его в окно, выходящее из спальни в сад.
- Какой такой человек? - настороженно спросил Олесь, не веря ни одному ее слову.
- Сдается мне, пан Олесь, что это пришел до вас родственник нашего ксендза пана Сукальского, чи брат, чи двоюродный дядя, ну тот, что толички из Гродно приехал и несколько раз приходил до пана Михальского. Да и вы, кажись, там сами бывали и его видели.
- А ты не брешешь? - Находясь в полном замешательстве от осведомленности Франчишки, Олесь поднялся со стула и хотел было выйти.
- Езус-Мария! За кого вы меня принимаете, пан Олесь? Вот провалиться мне туточки, на этом самом месте. Дивлюсь, як панна Галочка от болести надрывается, и не знаю, як ей помочь, а сама глаз не спускаю, чтоб мои паршивые гусята к вам в сад не забрались и баклажанов не поклевали. А тем часом замечаю: человек по саду быстренько протрусил и заскочил в беседку. Ось, ось туды, як раз, где цветочки панны Галиночки завиваются, показывая своим маленьким пальчиком, тараторила Франчишка Игнатьевна.
Остановить ее не было никакой возможности. Рассказывая, она быстро жестикулировала, стреляя глазами то в Галинку, присмиревшую на полу, то в бледную, задыхающуюся от злости Стасю, то в окна, выходящие в сад и на улицу.
- Бувайте здоровеньки. Кажется... - Франчишка Игнатьевна приставила ко лбу ребрышко ладони и уставилась в окно. - Пусть лопнут мои очи, кажется, комиссарша с заставы со своими малышами и военными начальниками идет до меня в гости! И кажется, с ними идет тот чернявенький красавец, не то лейтенант, не то подпоручик, господь бог разберет. Кажется, он самый! Слышишь, Галочка? Тот, что в вашей лавке часто сигаретки закупает. Надо скорей бежать...
С этими словами Франчишка Игнатьевна, подобрав выгоревшую на солнце зеленую юбку, торопливо прошлепала своими беспокойными ногами по крашеному полу и исчезла за дверью.
Она оставила семью Седлецких в полной растерянности.
Галина при последних словах Франчишки Игнатьевны быстро вскочила и, мимоходом взглянув в окно, бросилась вниз лицом на смятую, неприбранную постель.
Ганна подошла к окну и стала рассматривать подходившую к их дому группу людей.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Вдоль узкой улицы села Вулько-Гусарское росли старые сучковатые ветлы. За деревянными загородками висели буйно выросшие и сейчас созревающие гроздья рябины. Они были такого же цвета, как и прикрепленное Магницким на здании Совета знамя.
Было уже около десяти часов утра. На улицах села играли ребятишки, из садов доносились песни, звуки гармоники, смех веселящейся молодежи.
- Я люблю, когда много-много знамен и флагов! - воскликнула девочка лет восьми, дочка политрука пограничной заставы Александра Шарипова.
Шагавший рядом с ней лейтенант Кудеяров молча взял девочку за руку.
- Дядя Костя, ты был когда-нибудь на Красной площади в Москве?
- Был, Оленька, на всех московских площадях и скверах, - отвечал Кудеяров, поглаживая густые темные волосы девочки.
Девочка с хохотом отскакивала в сторону, останавливалась, ждала, когда лейтенант, как обычно, бросится ее догонять, поймает и, подхватив сильными руками, подбросит в воздух.
Однако сегодня двадцатитрехлетний дядя Костя не склонен был шалить.
- Оля, иди спокойно, не приставай к дяде Косте. Дай взрослым поговорить. Возьми Славу за ручку и пройдись с ним. Покажи ему, где яблоки растут, бабочку поймайте.
Молодая, высокая, немного полная женщина в темно-синем шелковом платье сняла с рук двухлетнего ребенка и поставила на землю.
Это был темноволосый мальчуган, с большими, как у девочки, карими глазами, такой же крутолобый и круглолицый. Ухватив девочку за руку, он вприпрыжку побежал по придорожной траве. Оставив мать и дядю Костю позади, дети решили догнать шедших впереди - Олину учительницу Александру Григорьевну и начальника заставы дядю Витю, который служил вместе с их отцом и жил в одном доме с ними.