Федоров Павел Ильич. Витим Золотой (Роман 2)

   - Бурлят? - стаскивая с руки пуховую перчатку, засмеялась Олимпиада и тут же весело добавила: - Давай, Саня, я их подою!
   - А сумеешь? - глядя на ее темно-рыжую шубу и блестящие на пальцах кольца, недоверчиво спросил он.
   - Еще чего! - Олимпиада сняла с плеч шубу и бросила на кровать. Она накинула Степанидин фартук, опоясалась тесемочкой, подобрала и подоткнула подол длинного платья. Подавляя волнение, взяла на руку ведро, спросила, смирны ли коровы, не лягаются ли.
   - Да нет, тетя Липа, смирнехонькие. А калачика соленого дашь, так все руки оближут.
   - Ты возьми лампу и посвети.
   - Не надо лампу. Там фонарь есть, - бодро отвечал Санька.
   - Значит, Гаврюшка на службе? - когда коровы были подоены и молоко процежено, спросила Олимпиада.
   - С самой осени. Коня ему хорошего купили.
   - Ну, а от Маринки есть какие известия? - Именно о Марине больше всего хотелось знать Олимпиаде. О Петре она старалась не думать, хотя где-то глубоко в душе ее властно тянуло заглянуть в переднюю горницу, где она тогда билась в слезах... - Пишет Марина или нет? - переспросила Олимпиада.
   - Не знаю, - кратко ответил Сашок. Он понимал, что в доме Лигостаевых не любили говорить о Маринке, поэтому решил помалкивать.
   - Тебя не обижают?
   - А за что меня обижать? Я все делаю: назем чищу, скотину пою, за сеном езжу. Я все умею!
   - Ох, какой молодец!
   Не находя места, Олимпиада ходила из угла в угол, стыдясь попросить Саньку, чтобы он взял лампу и показал ей горницу.
   - Ну все же, как ты у них живешь, в работниках, что ли? остановившись посреди кухни, спросила Олимпиада.
   - Да нет же, не нанимался я! - возразил Сашок.
   - Ну а как же? - допытывалась она.
   - А вот так. Прямо после скачек дядя Петр увез и сказал: будешь у нас жить. Вот и живу! Дядя Петр, он вон какой славный!
   - Славный?
   - А то нет? Новые валенки к рождеству скатали, да? Полушубок черный пошили. А к пасхе - сапоги и касторовая фуражка с казачьими брюками.
   - Да нет, конечно! Ах, Санька, Санька! - Олимпиада скрестила руки. Слушай, Сань, давай маленько в горнице посидим, а то здесь ягнятами пахнет...
   - И правда. Мы привыкли. Давно бы сказала.
   Санька взял со стола лампу и понес в горницу. За ним вошла Олимпиада. Она как в тумане увидела старый широколистый фикус, карточки на стене, угол с иконами в блестящих ризах, детскую зыбку и старую деревянную кровать с неприбранной постелью, с целой горой больших подушек в розовых наволочках.
   "Степанидины", - подумала Олимпиада, чувствуя, что ей хочется зарыться лицом в эти подушки и заплакать.
   - Пойдем, Саня, мне уходить пора, - проговорила она.
   - Пойдем так пойдем, - вздохнул Сашок. Ему не хотелось, чтобы она уходила. - Может, молочка хочешь? - предложил он.
   Олимпиада засмеялась, прошла в кухню и потянула за рукав шубу.
   - А у нас толокно есть, - сказал Сашок.
   - И толокна, Санечка, не хочу. - Она медленно натягивала на плечи свою шубу. Идти и сидеть в пьяной компании радости было мало. Ох, с какой охотой осталась бы тут с тихим, бесхитростным Санькой, и толокна бы погрызла, и молочка попила бы!..
   - А ты не боишься один-то? - спросила она.
   - Я не робкий.
   - А вот я, когда была маленькой, так всегда боялась, - надевая перчатки, проговорила она.
   - Боялась? Чего?
   - Боялась, что из-под печки кто-нибудь выскочит и сажей меня вымажет...
   - Смех! - ухмыльнулся Санька.
   - Ну да, смех. Прощай, Сашок. Ты молодецкий парень!
   После ее ухода Сашок взял было книжку - сказки Пушкина и попытался читать, перелистал странички, посмотрел сто раз виденные картинки и отложил книгу в сторону. Поднявшись из-за стола, он вошел зачем-то в темную горницу, потрогал висящую пустую Танюшкину зыбку. Вытянутая пружина тоскливо и грустно заскрипела. Открытая в кухню дверь тускло отсвечивала качающуюся на белой печке тень, похожую на нечто рогатое и жуткое...
   С тревожно заколотившимся сердцем Сашок покинул горницу и плотно закрыл за собой дверь. Спать еще было рано, а делать совсем нечего. Санька взял чурку, построгал ее малость, намереваясь сделать деревянного болванчика, но кухонный нож оказался тупым и резал плохо. Пришлось оставить и эту затею. В это время с печки шумно спрыгнула кошка. Взъерошив шерсть, она пронзительно зашипела и спряталась под нары. Сашок вздрогнул и огляделся. В комнате было неприятно тихо. Слышались ровные вздохи уснувших ягнят и потрескивание фитиля в керосиновой лампе. За окнами кто-то проскрипел на морозе валенками, протяжно, по-волчьи жутко взвыл на цепи рыжий спиридоновский кобель, и снова все стихло. Сашок швырнул болванчика к печке. Деревяшка стукнула и откатилась в сторонку. Санька влез на нары и укрылся старым овчинным тулупом.
   После полуночи во дворе призывно завизжала молодая кобылица, гулко хрустнул за стеной затвердевший снег, и кто-то дробно застучал в мерзлое окно.
   - Открой, Саня! - раздался знакомый голос Петра Николаевича.
   Сашок сбросил с себя давивший его тулуп и, прыгнув с нар на пол, подбежал к окну. Поддерживая сползавшие шаровары, крикнул обрадованно:
   - Я сейчас, дядя Петь!
   Торопливо сунув ноги в стоявшие у порога валенки, быстро надел шубенку, напяливая на ходу шапку, выскочил в сени. С трудом отодвинув тяжеловатый для детской силенки засов, он открыл скрипящие ворота. Петр ввел под уздцы разгоряченного коня во двор и остановил его возле крыльца. Закрывая ворота, Сашок видел, как дядя Петр помог выйти из кошевки какой-то закутанной в платок женщине и, взяв большой узел, вместе с нею вошел в сени.
   Поставив засов на место, Сашок подошел к кошевке и начал разваживать теплого, пропотевшего Ястреба.
   Был уже поздний час. В станице всюду горланили на первом запеве красноперые петухи какой-то особой крупной породы, которую, как знал Санька, все почему-то называли голландской... Встревоженные ночным шумом санных полозьев и цокотом конских копыт, во всех концах поселка залаяли собаки.
   - Дядя Петь, это кто еще с вами приехал? - когда Петр вернулся, спросил Сашок.
   - Тетя одна... жить у нас будет, - снимая с дуги правый гуж, ответил Лигостаев.
   - В работниках али как? - допытывался Сашок. Ему не терпелось узнать, что это за пава такая, которую дядя Петя так услужливо и заботливо вынимал из саней...
   - Нет, Саня, не в работниках...
   Не решаясь сразу огорошить мальчика, он неловко умолк, мучительно думая, как лучше и деликатнее объяснить ему, что эта чужая, незнакомая женщина будет его, Лигостаева, женой и Санькиной матерью...
   - А как же?
   - Вот так и будет жить...
   Петр Николаевич снял с коня ременную шлею и накрыл спину Ястреба теплой, специально выстеганной попоной. Он понимал, что такой неопределенный ответ не мог убедить мальчика. Надо было говорить правду и закончить все разом.
   - Мать я тебе, Санька, привез, - дрогнувшим голосом проговорил наконец Лигостаев.
   - Мать? - удивленно и протяжно выговорил Сашок и замер на месте.
   - Да, Саня. У тебя ведь нету матери? Вот я и нашел...
   - Нашел? Мать мне нашел? - тихо переспросил Санька и тихо повел по кругу закутанного в попону Ястребка. О своей матери он знал от тетки, у которой воспитывался. Тетка в прошлом году померла, и Санька решением схода был определен к Куленшаку подпаском.
   - Нашел, Сашок, - вышагивая с ним рядом, задумчиво проговорил Петр Николаевич, поглядывая на мальчика сбоку. И вдруг тихо спросил: - Ты меня любишь, Саня?
   Санька как-то странно посмотрел на Петра Николаевича и ответил не сразу.
   - Ты чего же молчишь? - напряженно спросил Лигостаев. - Может быть, тебе плохо у меня?
   - Да нет, дядя Петь! Вы славный! И потом... - Сашок путался в словах, как в дремучем лесу. - И опять же я у вас живу, и вы мне валенки скатали новые...
   - Не в этом суть. Глупый ты, Санька!
   - Наверное, еще глупый, - придерживая ослабевший повод, согласился Сашок.
   Усталый Ястреб, вяло помахивая головой, звонко давил подковами притоптанный во дворе снег. Захлопав крыльями, в курятнике голосисто пропел молодой петушок, оставленный на племя из тех цыплят, которых весной выкармливала Маринка на своей ладошке. У темной повети лежал воз заиндевевшего сена, словно упрекая хозяина за его несуразные поступки. Выжидательно притих старый вяз. В конюшне гулко поскрипывали ясли. Учуяв Ястреба, кобылицы терлись мордами о поломанные ребра яслей и беспокойно позвякивали недоуздками. Из хлева слышались шумные и протяжные вздохи коров. Петр еще не знал, что они подоены, сердито ударил пристывший к снегу помет и больно ушиб себе ногу. Сдерживая раздражение, спросил:
   - Степанида так и не была?
   - Нет, не была. Я было хотел сходить, узнать насчет дойки коров.
   - Ну и что? - Чиркнув спичкой, Петр Николаевич наклонился и закурил.
   - Пошел, да воротился.
   - Правильно сделал. Нечего ей кланяться, - жестко сказал Лигостаев.
   - Да и я подумал: заругается и не придет, - сказал Санька. - А мы, дядя Петь, коров сами подоили, - добавил он.
   - Звал кого? - с тревогой в голосе спросил Петр Николаевич. Ему вовсе не хотелось, чтобы о его скандале со снохой узнали соседи. Он еще не знал, что дело о размолвке со Степанидой обстоит куда хуже, чем можно было предположить.
   Вечером, когда Сашок приходил к Агашке, она уже сидела у Степаниды, все выпытала у разозленной бабенки и тут же растрезвонила по всей станице. Даже до атамана Туркова дошла.
   - Так за кем же ты все-таки бегал? - когда Сашок и конь поравнялись с ним, переспросил Лигостаев. Он стоял возле кошевки и курил.
   - Коров подоила тетя Липа, - ответил Санька и остановил Ястреба.
   - Какая еще тетя Липа?
   - А Лучевникова, нашенская, которая за толстого купца замуж вышла.
   Лигостаев швырнул под ноги недокуренную папиросу и сердито придавил ее валенком.
   - Откуда только она взялась? - тихо спросил Петр Николаевич и расслабленно присел на кошму.
   - На улице меня встретила и начала спрашивать то да се... - Сашок подробно рассказал, как было дело. - Она все сделала, даже молоко процедила. А шуба у ней какая! Овчинки мягкие, пушистые!
   - Пушистые, мягкие, - повторил Петр Николаевич, даже не зная, что думать.
   "Неужели за старую петлю хочет подергать?" - мелькнуло у него в голове, но сейчас, как никогда, не хотелось думать и говорить об Олимпиаде. Жизнь начиналась у него новая, незнакомая.
   - Хороший ты, Санек, парень, работящий, - мягко сказал он мальчику самое приятное и заветное, что не давало ему покоя с той самой минуты, когда он стащил с запыленной перекладины вожжи и кинул их в угол. Видишь, и скотину убрал, ягнят накормил, о коровах позаботился и все такое...
   - Подумаешь, делов-то! - Однако Саньке все же было приятно, что Петр хвалил его.
   - Надумал я, Саня, сыном тебя своим сделать, родным, значит...
   - Меня? - От неожиданности Сашок опешил.
   - Тебя, - подтвердил Петр Николаевич.
   - А как же Гаврюша? - вдруг спросил Санька.
   - Будет у меня два сына, - неуверенно проговорил Лигостаев. Вырастешь большой, купим тебе строевого коня или же своего вырастим, казачье седло, уздечку с набором, пойдешь на службу. Согласен?
   - На службу-то? Конечно, согласен. Все казаки служить должны, - вслух ответил Сашок, а про себя подумал: "Выпимши, вот и говорит не знай что..."
   - На службу - это само собой, а вот сыном моим хочешь быть? - снова спросил Петр Николаевич.
   - Навовсе?
   - Да, насовсем. - В душе Петра Николаевича нарастало, шевелилось грустное чувство. Санька ответил не сразу. Подергал повод недоуздка, погладил конские ноздри и только после этого спросил:
   - А разве это можно?
   - Почему же нельзя? - со вздохом заметил Лигостаев.
   - У меня ведь свой отец был, Василием его звали, фамилия Глебов, как у меня, - проговорил Санька тихо.
   Ястреб вскинул голову и, вытянув взъерошенную, поседевшую от инея шею, попытался вырвать из воза клок сена. Ему удалось схватить зубами сухой, жесткий стебель, и он с хрустом стал жевать его. Сверху скатился комочек снега и беззвучно упал коню под ноги.
   - Голодный Ястребок-то, - сказал Санька и хотел пустить коня к возу.
   - Не давай! - крикнул Петр и, взяв повод, отвел лошадь от воза.
   - Да я маненько хотел, - виновато ответил Сашок.
   - Нельзя и маненько. Я шибко ехал. Поводи его еще чуток и поставь в конюшню.
   Сашок отвел коня и стал ходить с ним вкруговую по двору. Петр шагнул к возу, глубоко засунув руку, выдернул клок сена и, дождавшись, когда мальчик подвел лошадь поближе, сказал кратко:
   - Погоди малость.
   Санька остановил коня. Петр Николаевич свернул жгутом сухое сено и начал протирать коню грудь, суставы, напряженно думая, каким образом закончить начатый с Санькой разговор об усыновлении. Он совсем не предполагал, как трудно ему придется решать этот щекотливый вопрос. "Видишь, и отца вспомнил, - думал Петр Николаевич. - Вот что значит родная кровь. - Ему казалось, что мальчик обрадуется и кинется ему на шею... - А я еще взял да сбрехнул, что и маманьку ему привез, двадцати пяти годов... Ну и дурак же я безмозглый!" - изводил себя Лигостаев.
   - А насчет фамилии, Саня, - продолжал Петр Николаевич, - будешь называться Лигостаевым... Александром Петровичем Лигостаевым! Разве это плохо?
   - Да нет... Хорошая фамилия, - почесывая за ухом, ответил Сашок. Глебов Александр Васильевич тоже не хуже будет... - добавил он и глубоко вздохнул.
   Петр Николаевич разогнул занемевшую спину и выпустил из рук скомканный жгут сена. Все его благие порывы Санька разбивал вдребезги.
   - Не в этом дело, Саня, - с болью в голосе выговорил Петр Николаевич. - Так нужно! Понимаешь!
   - А как же тогда в школе? - не отвечая на его прямой вопрос, воскликнул Сашок.
   - А что в школе? - спросил Петр Николаевич.
   - Там же везде я! Меня каждый раз выкликают. И на всех тетрадках опять же Глебов написано... Глебов, Глебов Александр Василич, Глебов! Санька настойчиво повторил свою фамилию несколько раз и этим окончательно обескуражил Лигостаева.
   - Тетрадки новые купим и шаровары тоже новые, с лампасами, растерянно проговорил Петр Николаевич.
   - Да у меня и эти еще хорошие, только на одной клякса, а другие ничего... А только вот за фамилию другую Егор Артамоныч, учитель наш, ругаться станет и мальчишки смеяться начнут, - с сожалением проговорил Сашок.
   - Никто тебя ругать не будет. Захар Федорович Важенин напишет форменную бумагу и на сходке объявит, что ты мой сын, и фамилию твою по-другому назовет. Мы еще об этом поговорим с тобой в другой раз... А сейчас поводи маленько Ястреба, сена не давай, привяжи короче... и приходи в избу. С тетей, которая приехала, поздоровайся. Мы с ней обвенчаемся, и она женой моей будет, - скороговоркой изложил свои мысли Лигостаев и, пошатываясь, пошел к дому.
   ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
   ...Оставшись в доме одна, Василиса, с присущим женщине любопытством, осмотрела сначала кухню, переставила с лавки на шесток немытую посуду и, не без робости открыв дверь, заглянула в темную горницу. Увидев опустевшую зыбку, остро почувствовала, что в этом доме на самом деле не все благополучно.
   Не раздеваясь, Василиса устало опустилась на лавку и долго сидела в глубоком раздумье. Что ее ожидало впереди, она еще толком не знала. На столе неуютно и пасмурно мигала семилинейная лампа с треснутым, закопченным стеклом. В углу, около порога, на подстилке сиротливо жались друг к дружке два маленьких белоголовых ягненка. Тусклый свет нагоревшего за ночь фитиля бледно падал на их нежную, кудрявую шерсть. На высоких нарах грудой корчились овчинные шубы. Тяжелая, ноющая тоска властно и цепко овладевала Василисой. В темных, неподвижных глазах набухали слезы. Она торопливо вытерла их концом шали, быстро вскочила, словно собираясь куда-то бежать. Постояв секунду возле стола, что-то сообразила, ловко и скоро разделась и повесила шубейку на гвоздь.
   От шума белолобые ягнята проснулись и встревоженно подняли свои головы. Василиса наклонилась к двойняшкам, погладила шелковисто-мягкую шерсть.
   Вошел Петр Николаевич.
   - Стою вот и не знаю, что делать, - глядя на Петра усталыми и чуть печальными глазами, сказала она. - Ты что так долго не приходил? А где мальчик? Есть хочешь? Наверное, можно что-нибудь приготовить? - помогая ему снять полушубок, спрашивала Василиса.
   - Найдем все... Главное, в доме хозяйка есть, а остальное... - Петр Николаевич махнул рукой и, приняв от нее полушубок, повесил его на гвоздь.
   - А что остальное? - насторожившись, спросила она.
   - Остальное, моя дорогая, наша жизнь, - задумчиво ответил Петр. Оправив синий, ловко сидевший на его плечах казачий мундир, улыбаясь, добавил: - Помни, что короткая и круглая она, как надутый бараний пузырь... Видела, как это ребятишки делают?
   Она молча кивнула головой.
   - А шилом ткнешь его - и нет пузыря!
   - Мне непонятно, о чем ты говоришь? - тревожно спросила она.
   - Потом все поймешь...
   Петр поцеловал ее в горячую щеку и, будто устыдившись, круто повернувшись, вышел в сени. Спустя минуту он вернулся и принес из холодной горницы почти полное сито мороженых пельменей. Он любил готовить их сам и всегда держал про запас. В зимнее время пельмени можно долго хранить.
   Когда Сашок вошел, на столе стояло дымящееся блюдо пельменей.
   Увидев перешагнувшего порог мальчика, Василиса быстро вскочила, вытерла концом полотенца распаленные перцем губы, подошла к Саньке и запросто поздоровалась.
   - Здравствуйте, - ответил он.
   - Раздевайся, дружочек, и садись за стол. Только сначала помой руки. В рукомойнике есть теплая вода. - Василиса пыталась играть свою первую и самую трудную роль молодой хозяйки, чувствуя, что мальчик не очень охотно принимает ее заботу.
   - Давай, Саня, а то остынут, - сказал Петр Николаевич.
   - А мне что-то и есть совсем не хочется, - снимая варежки, промямлил Санька.
   - Отказываешься от пельменей? - удивленно спросил Лигостаев. Он-то уж хорошо знал, что Санька любил пельмени больше всего на свете.
   - Надоели они мне что-то...
   - Зачем говоришь неправду? - неожиданно и бесцеремонно уличила его Василиса. - Не хорошо так! - добавила она строго.
   Чувствительный и податливый на ласку, Санька взглянул на незнакомую женщину с длинной и толстой, как у всех казачек, косой, смутился и покраснел. Сунув холодные варежки в печурку, он снял шубу и небрежно бросил ее на нары. Как будто нехотя, вразвалочку пошел к порогу и загремел рукомойником, косясь украдкой на Василисину зеленую юбку и полусапожки, в которые она успела переобуться.
   Василиса подошла к парам, взяла полушубок и молча повесила его на гвоздь. Санька кашлянул и отвернулся. Все это видел и хорошо понял Петр Николаевич.
   Санька не спеша вытер полотенцем руки и, приглаживая взъерошенный, еще не определившийся вихорок светловолосого чубика, сел к столу.
   Василиса пододвинула ему тарелку, наполненную до краев горячими пельменями, и положила рядом с ней новенькую, недавно купленную вилку, которую она привезла вместе со своим незатейливым приданым.
   - А ноготки-то у тебя, Сашенька, как у пахаря! - вдруг поймав мальчишку за руку, весело проговорила она и засмеялась. - Ты с такими ногтями и в школу ходишь?
   - А я уже два дня не ходил.
   - Почему? - Василиса подняла голову и взглянула на смутившегося Петра.
   - Да тут мы сено возили, - кладя вилку на стол, ответил Сашок.
   - Сено лошадям да коровам, а учение тебе, и пропускать школу нельзя, - отпустив его руку, твердо проговорила она.
   - Он смышленый, нагонит, - заметил Петр.
   - Все равно нельзя, - упрямо возразила Василиса. - У нас на прииске все учатся... Только один ленивый Кунта часто пропускает. Я в штреке работала и ни одного урока не пропустила. И даже все лето и осень училась. До полночи просижу и все выучу. Ну ничего, мы с тобой вместе учиться будем. Ладно?
   - Ладно... - Санька усмехнулся и, повернув голову, глянул на Петра Николаевича.
   Петр поднялся из-за стола. Сашок доел пельмени и тоже вылез. Василиса убрала посуду, тут же помыла ее и поставила на полку. Обратившись к Петру, спросила:
   - А чай?
   - Не хочу... Если ты желаешь?..
   Василиса отрицательно покачала головой. Сашок тоже от чая отказался и прилег на нары.
   - Спать хочу. - Он сыто, словно котенок, потянулся и глубоко, облегченно вздохнул.
   - Ты чего тут улегся? Ступай сразу на свое место, - показывая глазами на печку, проговорил Петр Николаевич. - Чужое не занимай, - добавил он приглушенным голосом.
   Санька вскочил и молча влез на печь. Василиса, приглушив самовар, вытащила из-под нар большой, с цветами таз, поставила под самоварный кран. Горячая вода шипяще и звонко ударила в днище, наполняя кухню паром.
   - Поди-ка, - когда таз был наполовину заполнен, окликнул Петр Василису. Он вошел в горницу и, остановившись за порогом, поманил пальцем. Василиса, зябко вздрогнув, опустив голову, вошла за ним.
   - Ты тут ложись, а я там, - показывая пальцем на кухню, сказал Петр Николаевич. - Эта постель - снохи... Ты ее убери и положи вон за голландку, туда же, где зыбка. Я для тебя другую принесу, свою... Завтра ту горницу натопим, и там будет твое место, а сегодня уж как-нибудь... развел он руками и беспомощно улыбнулся.
   - Да, да! Сегодня уже поздно... - прошептала она. В звуке ее голоса и в поникшей голове было что-то застенчивое, нерешительное. - Вы скажите, где та, другая постель, я принесу...
   - Это я сам сделаю.
   Петр погремел в кармане спичками и вышел. Василиса быстро все устроила так, как он велел. Потом, подойдя к зеркалу, посмотрела в него, поправила выскользнувшую на висок прядку волос. За окном белела в снежном покрове сияющая звездами ночь. В сенцах глухо заскрипела дверь. Петр вернулся, притащил большую пуховую перину и две подушки в чистых, розоватого цвета наволочках.
   - Ну вот, теперь сама разбирайся тут, - сказал он и положил все на высокую кровать. Постояв среди горницы и как будто не видя Василисы, задумчиво добавил: - Пойду я...
   Василиса вдруг почувствовала, что ее счастье было еще непрочным... Стараясь согреться, она с головой укрылась толстым стеганым одеялом и, ворочаясь с боку на бок, не слышала, как он вошел, и только почувствовала, что около кровати кто-то стоит. Она рывком сдернула с головы край одеяла и близко увидела его темные усы и согнутую фигуру, заслонившую собою окно, в которое заглядывали одинокие, далекие звезды...
   ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
   Уже третий раз в станице пропели все старые и молодые петухи. По улице прошел заспанный дежурный казак и гулко прогремел в морозной тишине деревянной колотушкой. Заботливые хозяйки давно уже встали, затопили печки, и только ленивые, разбуженные сторожем, быстро вскакивали, ошалело крестились и, сверкая голыми коленками, кидались к переквашенному тесту За длинную зимнюю ночь все уже выспались, и только Петр с Василисой всю ночь проговорили и не сомкнули глаз. Разговор был большой, душевный и нелегкий. Петр, не таясь, рассказал ей все, что было у него на сердце.
   - Клевать нас с тобой, Васса, будут, - лежа на ее мягкой горячей руке, говорил Петр. - Это ты должна наперед знать. К тому же я человек меченый, как баран в стаде. Но я им не овечка и, пока живой, в обиду тебя не дам. Ты будь спокойна!
   - Я, милый, спокойна... - близко и жарко дыша ему в щеку, отвечала она. - А что такое меченый?
   - На заметке я у наших властей... Видишь, какое дело. Лет шесть назад, когда воевали с японцами, взяли меня как первоочередника на войну. Война эта была чудная, обидная! Ползали по Гаоляну, людей зазря порастеряли. А потом нас погрузили в эшелоны - и в Россию бунты усмирять... Привезли нас в один город, выгрузили, скомандовали: "По коням!" - и марш рысью на площадь. А там рабочий народ, флаги кругом, как маки расцвели, и ребятишки и бабы все с флажками, будто праздник какой... Сотник приказывает: слезай и к бою готовьсь! А мы как приросли к седлам и ни с места. Знали, что в Питере такая же площадь была человеческой кровью залита. Выходит, там с японцами воевали, а тут с русскими, единокровными. Чепуха какая-то получалась! Стоим мы и только поводья крепче натягиваем, спешиваться никто и не думает. Все смотрят, как на нас людская стена надвигается. Молчим! Страшно стало. Слышим, кричат: "Позор!" А разве мы сами-то не понимаем, что, действительно, и стыд и позор... Сотник клинок выхватил и ярится, словно бешеный. Подскакивает, клинком над головой крутит, а все стоят и не шелохнутся. Молчат. Я не стерпел, вперед выехал. За взводного тогда был, в помощниках у моего друга состоял, вот к которому ты вчерась за паспортом приходила. Он тогда в лазарете лежал, а я исполнял его должность. Тронул, значит, коня, выезжаю и говорю, что казаки, ваше благородие, в народ стрелять не станут. Сотник рассвирепел еще пуще, зарубить грозится... Я тоже за эфес держусь. Заматерился он и отъехал. А тут народ подошел, окружили нас и братьями называть стали. Все смешалось, пошло братанье. Повернули мы коней, выбрались кое-как из толпы и опять на вокзал. Там вся наша хозяйственная часть в вагонах оставалась. Снова погрузили нас в эшелоны, и айда в другой город. Разместили в казармах и решили разоружить весь полк. Но казаки народ стреляный, оружие не отдали. Тогда жандармы начали зачинщиков искать и меня, голубчика, первого взяли и еще нескольких... На допросе стали требовать, чтобы мы других выдали. А мы в одно стоим, что вся сотня отказалась спешиваться. На меня жандармский офицер кричит, что я сволочь, первый зачинщик, самовольно из строя выехал... "Не отрицаю, говорю, что выехал... Но я же за взводного был, доложить обязан... Как же иначе я должен поступить?" - "Но ты, говорит, команду не подал!" - "Команду для всей сотни есаул подал, я тут совсем ни при чем..." - "Но ты обязан был скомандовать "слезай!" и первый спешиться!" - "Раз, говорю, другие не слезают, а мне чего наперед батьки в пекло лезть". - "Дурак ты!" - кричит он на меня. Я, правда, дурачком прикинулся... Долго они меня мутузили. Тут весь полк взбаламутился, и казаки нашего освобождения потребовали. К этому времени дружок мой, Захар Федорович, из госпиталя вернулся, он уже был тогда георгиевский кавалер и поручительство за меня дал. Выпустили, и через неделю по чистой айда домой... А этой весной Маришка Василия Михайловича в тугае подобрала, а тут и сама в историю попала. Недавно опять исправник приезжал, вызвал и все про Василия Михайловича расспрашивал. Атаман и без того на меня волком смотрит. А я еще с этой глупой снохой Стешкой связался... Сам не помню, как рукам волю дал. Понимаешь, Васса, так мне после этого тошно стало, руки на себя наложить хотел... Если бы не Санька, лежал бы я сейчас в казенном амбаре... Ему спасибо надо сказать... Не войди он, крышка была бы мне...