Федоров Павел Ильич. Витим Золотой (Роман 2)

   - А вы, Авдей Иннокентьевич?
   - Речь о тебе идет, и меня ты покамест не трогай, голубь. Тарас был человек честный, а они, прохвосты, русское золото хотят лопатой грести... Ну это мы еще посмотрим... Тарас дело знал, а людям не умел в душу заглянуть - вот и расплатился. А у меня в делах своя метода. Я каждого молодчика должен как на ладошке зрить, нутро его чувствовать. О Шпаке я покойничка предупреждал, говорил, что это за фрукт.
   - А он, думаете, его не раскусил? - спросил Василий Михайлович.
   - Поздно. Потому я и хочу, чтобы у меня клещи на шее не завелись. У себя в Кочкарске я знаю, кто сколько раз в штреке чихнул и сколько бродячий спиртонос золотого песку хапнул. А расчет у меня короткий, сам должен понимать, при каком деле находишься... Можешь Плеханова читать и о коммунии мечтать - это твое дело, но только в мое не встревай... Так-то, голубь. Надеюсь, ты меня понял?
   - Отлично, господин Доменов, - усмехнулся Кондрашов, думая про себя о том, как же умен и хитер его новый хозяин.
   - Вот и дело. А теперь христом-богом тебя прошу - спровадь этих нахлебников. Это же, братец мой, агенты английской компании!
   - Ну а те двое немцев? С ними что прикажете делать? - Говоря это, Кондрашов имел в виду двух инженеров, которых уже после катастрофы нанял Шпак.
   - Совсем забыл. Прогоним и их... Погоди маленько. Дай только мне в курс войти... Я, например, в Кочкарске с немчурой живу за милую душу. А почему, спросишь? Да потому, что всю эту братию вот здесь держу. - Доменов показал свой огромный, заросший рыжими волосами кулак.
   - Что и говорить! Ручка у вас, Авдей Иннокентьевич, могучая, подсластил ему Василий. У него были свои виды на господина Доменова.
   - А как же, голубь мой, иначе? Ведь ежели о себе не позаботишься, слопают, с потрохами сожрут! С этими двумя я еще маленько поманежу... Работать, стервецы, умеют, и поучиться у них не грех... Посмотрим, а там видно будет. Я нового управляющего выписал. Тоже мой старый дружок, Роман Шерстобитов. Разорился горемыка...
   - Я его знаю, - сказал Кондрашов. - Когда же это успел он в трубу-то вылететь?
   - Помогли... Сильно Ромка бабенок любил, картишки, ну и влез в долги... Векселя опротестовали, а я их скупил...
   - А прииск?
   - Ну и прииск, конешно...
   - И хозяина вместе с делом?
   - И хозяина, голубь... Дружок ведь, куда же его денешь...
   - Сердобольный вы человек, Авдей Иннокентьевич!
   - А ты, ей-богу, чудак! - Доменов расхохотался. - Все вы социалисты такие, одним миром мазаны. Если бы не мне, так другому достался... Хевурду, например? Они будут наше русское золото хапать, а я на них сбоку смотреть? Так, что ли? Да они бы его, как петуха, общипали! Нет, голубь, я по-божески поступил. С долгами по тридцать копеек за рубль расплатился... А то бы этого не получили, и Ромку в тюрьму упекли. А я ему место даю, положение! Что еще надо?
   - Но если он снова начнет в картишки?
   - У меня, брат, не очень-то разбалуешься... Ну, голубь, закончим на этом. Мне еще надо исследовательскую карту поглядеть да женушке письмо написать...
   - Тут еще заявление насчет школы, - подавая бумагу, сказал Василий Михайлович.
   - Это все черноглазая конторщица хлопочет?
   - Рабочие хлопочут, у них дети, - возразил Василий.
   - Школами, любезный, занимается казна. Это дело находится на попечении государства.
   - Долгая песня, Авдей Иннокентьевич. Если мы будем ждать этого попечения, поседеют наши ребятишки...
   - Для нас это закон, господин Кондрашов. Я у себя в Кочкарске великолепнейшим манером устроил через горный департамент. Заведем образование и здесь... Не все сразу...
   Доменов встал и развел руками.
   - Можно подумать, господин Доменов, что у вас в Кочкарске рай, - с усмешкой заметил Кондрашов.
   - Рай или нет, а порядок соблюдаем. Ты-то что печешься, голубь? Или хочешь, чтобы булановские чада скорее научились листовки читать?
   - Мы хотим, чтобы наши дети буквари читали. В социалисты их еще рановато...
   - Ты забываешь, господин Кондрашов, что мы, предприниматели, денежки считать сами умеем...
   - Неужели вам жаль денег братьев Степановых? Пропьют больше...
   - Профинтят. Это ты верно изволил заметить... Но опять забыл, сколько я в ихнюю дурацкую коммерцию своих капиталов вкладываю?
   - Господин Степанов и покойный Тарас Маркелович дали свое согласие, настаивал Василий Михайлович.
   - Сейчас это уже не имеет значения. Мы пересматриваем смету. Найдем нужным институт горный открыть - откроем. А теперь ступай, голубчик, и занимайся своим делом. Меня пристав ждет.
   Кондрашов пожал плечами и вышел. Доменов открыл дверь и впустил в кабинет Ветошкина. Авдей занимал шестикомнатный дом, в котором жил Шпак. В кабинете были три двери: в спальню, в столовую и на просторную террасу.
   Во время разговора с бухгалтером горный пристав Ветошкин сидел в столовой и подслушивал.
   - Видал, брат, в какую я попал кашу? - идя навстречу своему старому приятелю, проговорил Доменов. - Садись. Ты уже поди и за мундир залил?
   - Само собой, Авдей Иннокентич, с дороги-с, - улыбаясь рябоватым, похожим на сморщенную репу лицом, ответил Ветошкин. Степенно усевшись в мягкое плюшевое кресло, поставил шашку между колен, спросил: - А вы о какой каше помянули?
   - Будто не знаешь, что тут делается? Родственнички мои таких чудес натворили, хоть по миру иди...
   - Ну до этого, я думаю, еще далеко...
   - До банкротства, милушка моя, версты не измерены... - Доменов, сунув руки за спину, задрал полы серого грубошерстного пиджака, топая сапожищами, ходил из угла в угол. - Письмо мое получил?
   - Так точно-с. Как раз прибыл накануне с иргизской ярмарки.
   - Ты вот по ярмаркам разъезжаешь, винище глохтаешь, рыбьи кулебяки трескаешь, а я тут, как сом в трясине, скверный чай пью... Расскажи, как там?
   - Обыкновенно, разгульно было и весело... Конокрады купчишку одного прирезали...
   - Поймали?
   - Покамест нет...
   - Вот так вы и служите государю... Пьянствовали, наверное, да в карты резались, а тут живым людям горла режут, - ворчал Доменов.
   - Напрасно вы так думаете, Авдей Иннокентич.
   - Что я, вашего брата не знаю? Привез новых стражников?
   - Все, как велено-с.
   - Так вот слушай, Мардарий Герасимыч. После того как убили тут управляющего, подо мной тоже землица начала зыбко покачиваться... Иду ночью и думаю, как бы картуз с башки не слетел... Хорошо, что один картуз... Надо всякое ротозейство бросить. Ты мне так службицу свою наладь, чтобы я и Роман Шерстобитов, который будет тут хозяйничать, о каждом человеке всю подноготную знали... На это я, Мардаша, никаких денег не пожалею. Они у меня хотят иметь школу, а мы свой особый жандармский институт откроем и через него всю эту братию пропущать станем.
   - Народишка-то здесь с бору да с сосенки, - заметил Ветошкин.
   - А это, ежели хочешь, даже лучше. Сплоченности меньше. Вон на уральских заводах - мне один приятель пишет - постоянные работнички такую заваруху устроили, всем чертям тошно. Того и гляди сюда докатится... Там свои коренные вожаки.
   - А у вас? - спросил Ветошкин.
   - А где их теперь нет? Есть и у нас.
   - Например?
   - Это уж по твоей должности...
   - Как бухгалтер господин Кондрашов служит?
   - Умен брат! Ох как умен! - воскликнул Доменов.
   - Поэтому вы его и помиловали? Напрасно, - с сожалением заметил пристав. - Он своего дела никогда не бросит, Мы уж таких-с знаем-с...
   - Я его не миловал. У него в руках оказались большие доказательства, что твои урядники подлецы и мошенники, а у вас против него - никаких! Вышло так, что он умнее нас с тобой. А я таких уважаю. Пусть послужит, а там посмотрим...
   - А насчет Буланова как? - вкрадчивым голоском спросил пристав.
   - Его артель втрое больше других золота дает. Вот как с Булановым, моншер! Это мне дороже всего. А остальное дело твое. Поймай с поличным, и я денег дам на кандалы... Нового старшего привез?
   - Привез-то привез, да... - Высокий и костистый Ветошкин ткнулся острым, скуластым подбородком в эфес клинка и сокрушенно покачал головой.
   - Ты что, шашку, что ли, глодать собрался? Уж коли начал, так договаривай. - Доменов подошел к столу и допил остывший чай. Присел в кресло и положил руки на стол. - Опять какой-нибудь экземпляр вроде Хаустова?
   - По рекомендации, Авдей Иннокентич... Надо мной ведь тоже начальство имеется, ну и всучили...
   - Что же это за гусь?
   - Вы его не знаете...
   - А ты-то знал, кого тебе всучают?
   - Так точно-с, знал...
   - За каким же чертом вез его сюда? Я ведь все равно вышибу, и на твое начальство не погляжу, - твердо проговорил Доменов.
   - Я его не таким знал. А он, оказывается, зеленую пить начал... Как только из Зарецка выехали, остановиться не может. Дорогой клинок выхватил, постромки рубить начал, чтобы по степи на коне погарцевать... Связать пришлось. Как приехали, так освободили, а он опять тут же нарезался и пошел в штрек золото добывать... Еле-еле справились...
   - Хорош гусь, нечего сказать!
   - Ведь тихий человек был, бывало, курицу не обидит... Несколько лет старшим полицейским служил, домище себе такой выстроил, ай лю-ли! И на тебе, до белой горячки дошел... Может, выздоровеет и одумается...
   - Нет уж, избавь! Такие у нас свои есть... Сегодня же в тарантас и отправь обратно. Пусть уж там лечится... Мы старшего здесь найдем. Есть у меня на примете один человечек...
   - Чего же лучше... ежели, конечно, утвердят... - согласился Ветошкин. Вообще, эта старая полицейская крыса Мардарий вел себя тихо, миролюбиво и умел вовремя вставить умненькое словечко.
   - Я порекомендую, а ты представишь по начальству, вот и утвердят, категорично проговорил Доменов, считая это дело заранее решенным.
   - Кто ж таков? - спросил Ветошкин. В персоне старшего на прииске полицейского чина он был заинтересован не только по службе. Место было хоть и канительное, но изрядно доходное... Перепадало тут и приставу.
   - А ты его знаешь. Это бывший войсковой старшина Печенегов, - ответил Доменов.
   - Эге-э-э! - промычал Ветошкин что-то невразумительное и даже привстал. Такая кандидатура ему и в голову не приходила. Уж кого-кого, а Филиппа Никаноровича-то знал он давно...
   - Ты чего вскочил? - спросил Доменов.
   - Вы так меня ошарашили... - Ветошкин поморгал редкими, словно выщипанными ресницами, открывая портсигар, снова уселся в кресло.
   - А чем, по-твоему, плох господин Печенегов? - щуря свои хитрые кабаньи глазки, спросил Доменов. - Боишься, что власть не поделите?
   - Не в том вопрос, Авдей Иннокентич. Компрометированный он человек. Не утвердят-с, да и он сам, наверное, не пойдет.
   - Это уж, голубь, не твоя забота. Пойдет... А что на каторге был, то не беда... Мало ли что с кем может случиться...
   - Простите меня, Авдей Иннокентич, - вдруг грубовато и откровенно заговорил пристав. - Чепушенцию вы городите... У нас все-таки полицейское учреждение, а не бакалейная компания... Торгует он пряниками и водочкой и пусть себе на здравие торгует и нас еще благодарит...
   - Вас-то за какие шиши? Вы-то что за благодетели? - обозлился Доменов. Такого сопротивления он не ожидал.
   - Дельце-то по вашей покорной просьбе я замял... дело господина Суханова... - Ветошкин наклонился и начал чиркать о металлический коробок спичку.
   - Не кури ты тут, - резко прервал его Доменов. - Не выношу я этого зелья. И ехидства твоего не выношу! - грохнув по столу кулачищем, продолжал Авдей. - Ты что, мало с него взял? Он сына-офицера потерял! А ты ему черт те что клепаешь! Да чем он хуже вас? Вот что, Ветошкин, все мысли твои я знаю. Ты лучше свой собачий нюх по другому следу пускай. Печенегов - казачий офицер и дворянин. Не моги его пачкать! Такие люди еще нам пригодятся... Вызови его и поговори. А кабак я закрою. Туда золотишко тащат, а нам это не с руки.
   - Спиртоносы потянутся. Это не лучше, - возразил Ветошкин.
   - Вот их ты и лови, а мы свой магазин откроем, от прииска.
   "На все свою лапищу наложить хочет, - помаргивая выпуклыми рыбьими глазами, думал Ветошкин. - И на золото, и на доходы от кабака, даже на полицию... И ничего с таким тигром не сделаешь. Сам наказной атаман генерал Сухомлинов за ручку с ним здоровался".
   В кабинете было жарко натоплено. Пахло еще краской и свежевыструганными сосновыми досками. За спиной Авдея Доменова висел в золотой раме портрет царя Николая Романова. Царь улыбался, словно собираясь топнуть маленьким, узконосым, с серебряными шпорами сапожком. За окном послышался грохочущий по мерзлой земле звук колес и звонкий по чернотропью цокот подков. Кто-то лихо подкатил к крыльцу. Минуту спустя в кабинет вошел рыжеусый веселый Иван Степанов. Он был в новенькой касторового сукна казачьей теплушке, в дорогой каракулевой папахе с голубым верхом, с пышным, закрученным вокруг шеи шарфом из козьего пуха. Заплывшие жиром глазки улыбчиво и сладостно щурились. Он был уже сильно выпивши, поэтому вошел бесцеремонно и шумно.
   - Здравствуй, сватушка!
   - Здорово, сват. Ты, я вижу, уже хватил. Не удержался! приветствовал его Доменов с досадой в голосе.
   - По такому случаю, сваток, и с тебя немало причтется... - Потирая белые, уже успевшие выхолиться руки, Иван маятником качался перед столом Доменова, загадочно подмигивая, говорил: - Едем, сваток! Я тебе такой сюрпризик преподнесу... Сколько ставишь?
   - К черту твои сюрпризы! Ты лучше бы за дело брался, чем на рысаках катать, - ворчал Доменов.
   - А я тебе дело говорю, сваточек мой, да ишо какое дело! - вихлялся Иван, не замечая мрачного вида Доменова. - Я тебе не сюрпризик привез, а "изюмчик".
   - Не улещай, сват. Не поеду и пить с тобой не стану, - упрямился Авдей. Кураж свата давно ему опротивел. А там еще и зятек есть.
   - Выпьешь, сват, и нас еще с приставом угостишь!
   - Сам не прикоснусь и тебе не дам. Ступай и проспись.
   - Да я тверезый! Ты, сваток, над казаком не командуй! Я ведь тут вроде хозяин. Как вы думаете, господин пристав, хозяин я здеся али нет?
   - Брось же, сват, эти кабацкие замашки, - урезонивал его Доменов. Ведь только вчера тебе толковал, сколько у нас предстоит дела, а ты опять за свое. Оставь к чертям собачьим!
   Позади Авдея медленно приоткрылась дверь. Метя полами синей бархатной, на собольем меху шубы крашеные половицы, тихо вошла Олимпиада. Высокая, румяная, она была похожа на русскую боярыню.
   - Так я и знала, что сидит и чертыхается, - проговорила она и зажала мягкими холодными ладонями широкоскулые колючие щеки мужа.
   - Ангелочек ты мой, цветик лазоревый! - целуя душистые руки жены, забормотал Авдей Иннокентьевич. - Да как же ты, мамочка, не предупредила! Да я бы гонцов навстречу погнал, сам бы орлом полетел...
   - Знаю я тебя! Ты бы все дела бросил, а я тебе мешать не хочу. Пусть, думаю, лишний фунтик золотца намоет на браслетик какой-нибудь для своей заброшенной женушки...
   - Не говори мне таких слов, соколица ты моя ясная! Чуть не пропал я тут без тебя! - поглаживая жену по щеке, говорил Доменов.
   - И пропадешь, миленок! Сидит, чертыхается, небритый, грязный, надел на себя черт те что... Дегтем пропах весь... Сейчас же вели топить баню и выпаривайся...
   - Разбойница ты стала, сваха! - расплываясь в улыбке, взмахивал руками Иван Степанов. - Переменилась, расхорошела-то как, боже мой! Прямо царевна Тамара!
   - Какая еще там Тамара? - прищурилась Олимпиада. - Какая разбойница?
   - Любого в полон возьмешь! Истинно разбойница! - повторял Иван.
   - С кистенем на дорогу не выходила, Иван Александрыч... Чего ты на меня губы-то расквасил? Поезжай-ка, миленок, к своей Арише, на нее и заглядывайся, а мне дай с муженьком покалякать... - бесцеремонно отчитала она Ивана.
   Доменов покашливал и молодецки расправлял лихо подстриженные усы.
   - И то правда... Пойдем, пристав, не станем мешать, - проговорил Иван как-то сразу отрезвевшим голосом и вместе с Ветошкиным вышел.
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   - Погоди, соколик, дай хоть маленечко передохнуть, - уклоняясь от поцелуев мужа, проговорила Олимпиада, когда гости вышли. - Ежели еще раз бросишь меня одну-одинешеньку, пропаду я, Авдеюшка...
   - Не пугай ты меня! - защищался Доменов. - И так все сердце изныло...
   - Ой ли! А зачем бросил? Сижу там и не вижу ни света, ни зореньки... Встану, винца выпью, в ванне пополощусь, в зеркало погляжусь, цыпленка обгложу, икоркой заем и хожу по нашим хоромам одна в томлении и думаю: за что же это вянет и пропадает красота-то моя? Оставил бы хоть в Питере, я бы там нашла, где щегольнуть... Видишь, не утерпела и прикатила, оправдывалась Олимпиада.
   - Молодец ты, душа моя, вот и все! Да я не только браслетик - золотую цепь тебе на шею повешу!
   - И прикуешь где-нибудь в горенке... Я тебя знаю... Ты послушай. Приезжаю я в Зарецк. Остановилась в Коробковых номерах...
   - Туда-то зачем? Разве это место для тебя? Боже ж мой! - сокрушался Авдей, терзаясь ревностью. - Да разве можно там останавливаться порядочной женщине, к тому же одной, без мужа? Гнала бы прямо сюда!
   - Шутка сказать! Сколько верст отмахала. Да и проголодалась. Дай, думаю, хоть горяченькую селянку съем. Приоделась. Хотела обед в номер потребовать, да нет, думаю, вниз спущусь, хоть на городских людей гляну...
   - Пошла все-таки? - кряхтел Авдей.
   - А что мне?
   - В такое срамное место?..
   - Да чем оно срамное? Оттого, что вы там с голыми девками выплясывали? - ядовито щуря свои голубые глаза, спрашивала Липушка.
   - Ох! Перестань, мамочка! - взмолился Доменов.
   - Сам же рассказывал. А ко мне, соколик, это не пристанет. Значит, спускаюсь по ковру и встречаю в дверях... знаешь кого?
   - Ну? - стонал Авдей.
   - Угадай!
   - Что я тебе, Ванька-угадчик? Мало ли кого туда черти носят. Ах господи боже мой!
   - Какой ты у меня стал богомольный и праведный...
   - Ну не томи ты меня, Липушка! - скрещивая на груди руки, умолял Авдей Иннокентьевич. - Кого же это там тебе дьявол подсунул?
   - Знаешь кого? - закатывая глаза, продолжала Липушка. - Маринки Лигостаевой мужа, Родиона Матвеича Буянова с компанией.
   - Воображаю это компанство, - покачивал головой Доменов. - Он, говорят, пить начал, как зверь...
   - Врут. Не перебивай. Он такой симпатичный и как ангел красивый! Ну, значит, поздоровались. Подхватили они меня под руки - и в залу...
   - И ты пошла? - Лицо Авдея начинало розоветь, словно отхлестанное крапивой. Сузившиеся глазки подернулись кровавыми прожилками.
   - Да разве вырвешься? Налетели, как воронье...
   - Кто же еще-то там был?
   - Больше купцы и офицерье.
   - Самые пакостники!
   - Ну уж это ты зря! Очень вежливые и обходительные люди.
   - Знаю я этих голубочков!..
   - Ну а тебя я тоже, младенца, знаю... Ты всех готов в одной куче с кизяками смесить. Выпили, повеселились...
   - А потом кататься поехали? - с трепетом с голосе допытывался Авдей Иннокентьевич.
   - Само собой...
   - Дальше, дальше что было...
   - Стал меня Родион Матвеич к себе в гости звать...
   - Ты поди и рада стараться... Ах, дурак я, дурак! Скажи, пошла или нет? - спрашивал Авдей, чуть не плача от окаянной ревности. - С огнем, Олимпиада, играешь! Гляди у меня!
   - Гляжу, миленочек... Как херувим чиста... Я, говорит, для вас на весь город бал устрою. Налью в ванну шампанскова, - помнишь, как ты мне рассказывал?
   - Да мало ли я что тебе врал? Ох господи! Ну?
   - В ту, говорит, самую ванну, из которой сбежала моя венчаная жена...
   - Своя сбежала, так он чужую поймал... От дураков всегда жены бегают. Ну погоди, подлец, я тебе покажу ванну, ты у меня белугой завоешь! Напрочь разорю, в землю вколочу и ногой растопчу! - яростно гремел Доменов. - И ты поскакала?
   - Да что ты, миленок! Я еще с ума не спятила... Сказала, что пойду переоденусь. Вошла и на ключ заперлась...
   - Стучались поди?
   - А то нет? Целый час за дверью скребышились, умоляли... А я разделась да баиньки...
   - Ой, врешь? - видя лукаво прищуренные глазки жены, грозился Авдей кулаком с рубиновым на большом пальце перстнем.
   - Значит, не веришь?
   - Убей, не верю! Усы готов себе изжевать, сердце вырвать... признался Доменов.
   - Хорошо, миленок... Вот уеду назад - и пропадай ты тут со своей родней!
   Олимпиада вскочила, сбросила с плеча его волосатую руку и стала торопливо закутывать голову в дорогой оренбургский платок, распахнув полы боярской шубы, заправила под высокую грудь роскошные кисти шали.
   Авдей молча следил за ее красивым, разъяренным от незаслуженной обиды лицом, полыхавшим нежным, молодым румянцем.
   - Ой будя, Оленушка! - не выдержал Авдей. - Вот тебе целый домище, живи и наслаждайся, а меня, балбеса, прости и люби. Я тут без тебя знаешь каких делов натворил...
   - А что за такие дела? - насторожившись, спросила она. - Говори, что еще натворил?
   Олимпиада грозно выпрямилась. Заметив это, Авдей заговорил поспешно и радостно.
   - Ты помнишь, Лапушок, когда мы с тобой были в Питере, я тебе подарил сто акций?
   - Это такие зелененькие бумажки?
   - Во, во, они самые! Ты еще выбранила меня за то, что спьяну двадцать пять тыщ рублев истратил...
   - Еще бы не помнить. Хотел все полсотни отвалить, хорошо, что удержала.
   - Вот и напрасно, мамочка. Ты знаешь, сколько сейчас стоят эти бумажки? Почти миллион рублей, поняла?
   - Ой ли! С чего бы это? - У Олимпиады затряслись руки.
   - А с того, что подпрыгнули неслыханно. Золото сотнями пудов снимают. Потому что в "Ленском товариществе" у дела стоят англичане со своими капиталами, да разбойник Кешка Белозеров - хозяева, не Ивашке Степанову чета! Думаешь, я тогда тебя послушал? Шалишь! - зарокотал Авдей. - Я тогда через маклера втихомолочку еще несколько таких пачечков приобрел... Дай-ка, лапочка, я с тебя шубу сниму.
   Но Олимпиада слушала плохо. В голове золотым гвоздиком засел неожиданно приобретенный миллион. Очнулась от этого наваждения, уже когда сидела на диване, без шубы. Оттолкнула мужа, потребовала, чтобы подали закуску и вина.
   - Все будет, ангел, все! Только знаешь, я не пью. Вот истинный крест, бросил!
   - Ничего, со мной выпьешь...
   - Уж разве только с тобой, а так-то сгори и вспыхни...
   ГЛАВА ПЯТАЯ
   В эту осень долго стояло ноябрьское чернотропье. Застывшая, смешанная с глиной земля гулко звенела. Петр Николаевич Лигостаев вместе с сыном Гаврилой нанялись возить на прииск камень и лес из прибрежного тугая. Промерзлая дорога была очень тяжелой. На крутых шиханских изволоках часто ломались дышла, рвались постромки. Ворочать каменные глыбы и сырой лес было трудно, а заработки не велики. Каждая копейка у Лигостаевых была на учете. Анна Степановна давно уже не вставала с постели, а Гаврюшке подходила пора уходить на действительную службу. Нужно было готовить полную казачью справу. На очередной лагерный сбор Гаврюшка ездил в старом отцовском обмундировании. Сверстники не раз посмеивались над его побитым молью мундиром и потрепанной шинелью. Когда речь заходила об этом, сын набычивал перед отцом шею и молчал. За последний год он еще заметнее подрос и возмужал.
   После отъезда Маринки в Сибирь о ней совсем перестали вспоминать. Это была мучительная, запретная тема, тем более что Анна Степановна хотя и лежала в тяжелом параличе, но все слышала и понимала. Напоминал о Маринке лишь один конь Ястреб, приведенный Тулегеном из аула, великолепное призовое седло с ярко расшитым вальтрапом да старые, истрепанные, кое-где заштопанные Гаврюшкины брюки, в которых совсем недавно так беззаботно и радостно скакала она по привольной ковыльной степи.
   Сегодня по дороге на прииск у Лигостаевых сломалось ярмо.
   - Тут никакой сбруи не напасешься, скотину надорвешь, - распрягая волов, ворчал Гаврюшка.
   - Не только скотину. У меня даже хребет трещит. - Присаживаясь на растопыренное осью ветловое дышло, Петр Николаевич достал кисет.
   Разналыжив* круторогих, рыжей масти быков, Гаврюшка пустил их на густую, подернутую инеем отаву и скрылся за кустом, чтобы выкурить свою, заранее скрученную цигарку.
   _______________
   * Н а л ы г и - ремни на рогах.
   - Да кури уж тут, чего там прятаться! - поглаживая поникшие усы, в которые заметно вкрапились седые волосы, остановил его отец. Он был мягок и добродушен. Сын открыто задымил за кустом, но не вышел и не откликнулся. Разговор продолжался на расстоянии четырех-пяти шагов.
   - Рад бы не чертоломить, да нужда заставляет, - продолжал Петр Николаевич.
   - Да вроде и нет у нас особой нужды, - ответил Гаврюшка.
   - Эко сказанул! Ты как будто и на службу не собираешься?
   - Да уж как-нибудь обойдусь, - с прежней беспечностью ответил сын.
   - Экипировку новую просишь? Две шинели, два мундира покупать надо, а деньги где?
   - От продажи коня остались же? - возразил Гаврила.
   В прошлом году на полученные из казны экипировочные деньги Лигостаевы купили на ярмарке рослого, породистого жеребчика, но не успели в свое время кастрировать его. Однажды весной жеребец сорвался с привязи, выскочил со двора и в драке с полубояровскими косячными был сильно побит. Пьяница коновал сделал ему операцию, но неудачно. Жеребец заболел и недужил почти все лето. Возились с ним долго, но так и не вылечили. Пришлось продать с убытком.
   Петр Николаевич, понимая, куда клонит сын, напряженно молчал. Сумрак над тугаем стал темнее и гуще, а серые осенние тучи спустились еще ниже.
   - А коня?.. О коне ты думаешь? - затаптывая в измятой траве дымящийся окурок, нарушил молчание Петр Николаевич.
   - А чего мне теперь о коне думать? - в свою очередь спросил Гаврюшка.
   - На чем же ты царю-батюшке службу служить пойдешь? - Отец приподнялся и снова присел. Под тяжестью его высокой и сильной фигуры дышло жалобно заскрипело.
   - На Ястребе пойду. Этого небось не забракуют, - выходя из-за куста, ответил сын.
   - Вон как ты придумал!
   - Тут особо и думать нечего, тятя. - Гаврюшка еще плотнее засунул под кушак рваную варежку. - Уж на этом ли красавце не послужить! - Он решил так в тот самый день, когда грустный Тулеген-бабай тихо ввел откормленного, выхоленного Ястреба на лигостаевский двор.