Федоров Павел Ильич. Витим Золотой (Роман 2)

   - Только поповских ряс не нашивали, а то поди все перепробовали, едва не наступив на подол нового платья, проворчал Авдей.
   - Тебя не спросили, что нам нужно шить, что мерить, - брезгливо закусив губы, проговорила Олимпиада. Она сегодня ничего не успела выпить, потому была сердита не меньше мужа.
   - Вот меня, матушка моя, как раз и надо спрашивать.
   - С каких это пор? - с нескрываемой издевкой спросила она.
   - А с таких, что счета за ваши придумки шлют мне, с меня и дерут как с сидоровой козы!
   Олимпиада ответила не сразу. Сначала гневно шевельнула бровями и облизнула яркие губы. Марфа увидела, как у мачехи под синей газовой косынкой странно двигались и на глазах розовели уши...
   - С нынешнего дня, - раздельно и строго начала Олимпиада, - за все буду расплачиваться сама...
   - Из каких это капиталов, позвольте спросить?
   - Из собственных.
   - Да где они, твои собственные?.. Уж не молола бы при дочери-то!
   - А что мне твоя дочь? Она сама по себе, а я тоже свой мильен имею и вовсе не желаю кому-то кланяться...
   - Ах, ах! - Доменов визгливо хохотнул, словно помешанный.
   - Ты что, репей слопал? - Олимпиада подняла на него синие гневные глаза.
   - Лягушку и твой мильен в придачу! Вот, вот! - подкидывая на столе разное тряпье, скулил на высокой ноте Авдей Иннокентьевич. Откуда только голос брался...
   - Что с тобой, папа? - Марфа, стройно и гибко переваливаясь в узком, золотистого цвета платье, плавно подплыла к отцу.
   - Тю-тю - ваши мильенчики улетучились! Ограбили! Разбойники! Христопродавцы!
   С треском оторвав все пуговицы на жилете, продолжая кричать и браниться, он схватил с комода хрустальную вазу с румяными яблоками и грохнул ее об пол.
   - Да он и вправду белены объелся, - проговорила Олимпиада.
   - С корнем бы слопал и ох не сказал! - вдруг громко и отчетливо выкрикнул Доменов. Он неожиданно овладел собой, наклонившись, подхватил катившееся на полу яблоко и жадно вонзил в него острые зубы. - Лучше уж белену, чем... - Авдей Иннокентьевич замотал растрепанной головой и не мог выговорить тех слов, которые собирался сказать.
   - Да что такое стряслось с тобой? Можешь ты нам толком объяснить? привыкшая ко всяким его выходкам, спросила Олимпиада.
   - С акциями своими от этих разбойников из "Ленского товарищества" можешь, душа моя, в нужник сходить...
   - Это еще что такое! - грозно прикрикнула Олимпиада и зажала ладонями щеки. Даже ей стали противны скабрезности мужа.
   - А то, что они на это только и годятся...
   - Тошнехонько тебя слушать. Ведь сам недавно хвалился, что этим бумагам цены нет.
   - Именно грош им теперь цена. Да что вам, дурищам, объяснять!
   - Ох, папа! - не выдержала Марфа. - Ты все-таки объясни. Неужели сибиряки твои разорились?
   - С потрохами летят в трубу. Там у них второй месяц такая заваруха идет! А Кешка Белозеров приказал, подлец...
   Вспомнив, что творится на петербургской бирже с акциями "Ленского товарищества", Доменов потряс головой. Рассказать все, что он слышал о событиях на Витиме, даже ему было страшно. Узнав о катастрофе на бирже, он метнулся было туда, но там, еще толком ничего не зная, плели такое... Чтобы получить новости из первых рук, Авдей плюхнулся в пролетку первого попавшегося ему лихача и помчался к Белозерову.
   Рыжеусый и наглый, похожий на городового лакей Гинцбурга уперся в дверях и заявил, что приема нет. Авдей подумал немножко, потом погрел в руке трешницу и сунул ее в карман лакею. Тот поклонился, провел его в гостиную и посадил напротив камина, где уже жарко пылали березовые поленья. Потом исчез. Минуту спустя появился сам витимский владыка. На нем уже был надет дорожный пиджак из тонкого коричневого сукна и оленьи унты на мягко скрипящих подошвах. Белозеров не был, как показалось Авдею, удручен и вроде как ничем не обеспокоен. Поздоровавшись, спросил деловито и сухо:
   - Чем обязан, господин Доменов?
   - Да какие там обязательства, - прямо, без обиняков начал Авдей. Сам понимаешь, что в Питере-то делается...
   - А что именно? - Белозеров потер челюсть и присел на пододвинутый к камину пуф.
   - Вроде не знаешь? - усмехнулся Авдей Иннокентьевич.
   - Как будто все знаю... Смотря о чем речь... - Главный управляющий нагнулся, взял полено и кинул его в пылающий камин. Не глядя на гостя, спросил: - Может, скажешь?
   - Скажу. О ваших на Витиме делах пекусь!
   - Благодарствую, Авдей Иннокентьевич, но только мы о них сами позаботимся. - Белозеров встал. - Ты меня извини, я тороплюсь.
   - Я забочусь потому, что в ваше паршивое дело деньги вложил! разразился Доменов.
   - Фу, какие выражения, братец!
   - Нет, ты мне скажи, как вы вот это понюхаете? - Доменов вытащил толстую пачку акций "Ленского товарищества" и поднес к лицу Белозерова.
   - А я ведь тебе, господин Доменов, предлагал продать, - лениво отстраняя от себя бумаги, напомнил Белозеров.
   - Ты сейчас купи! - кричал Авдей, хорошо сознавая всю нелепость своей выходки.
   - С моим бы удовольствием, да с наличными деньгами затруднение, еле-еле на дорогу наскреб, - вяло и неохотно отвечал Белозеров.
   - А я вексель возьму!
   - Гербовая бумага кончилась, как на грех. - Белозеров позвонил и приказал вошедшему слуге проводить гостя. Авдей хотел было еще полаяться, да перед лакеем как-то было неловко. Зато уж дома отвел душу...
   - Я совсем разбит, до смерти измучен, - жаловался он жене и дочери.
   Потерял Доменов на акциях очень крупно, да и петербургская жизнь встала в копеечку, и он тут же решил как можно скорей бежать к себе в Кочкарск или на Синий Шихан.
   - Здесь последние штаны снимут, - пропустив третью рюмку настойки, похрустывая парниковым огурчиком, говорил Авдей, отлично зная, что его дамочкам покидать столицу ой как не хочется...
   - Сколько можно без дела болтаться, - продолжал он. - А что у нас на Урале делается! Что там Ромка Шерстобитов творит! Вон Белозеров оставил вместо себя немца, а он взял да и побил рабочих. Говорят, телеграммы пришли в Государственную думу, всем министрам и даже самому государю императору.
   - Ну, а царь что? - спросила Олимпиада.
   - Да не царь, а его императорское величество надо говорить, - сердито поправил жену Доменов.
   - Ну и пусть императорское, не все ли равно... - пощипывая одними губами крылышко куропатки, сказала Олимпиада. После выпитого вина ей казалось, что миллион ее как лежал в шкатулочке на Синем Шихане, так и лежит по сей день... А то, что на него теперь ничего не купишь, ей было совершенно безразлично. На винцо-то у Авдея всегда найдется...
   - Да не спорьте! - вмешалась Марфа, сгорая от нетерпения послушать новости.
   - Вызвал барона Гинцбурга и министра, спрашивает: "Что это вы, господа, там натворили?"
   "Мы, ваше величество, не натворили, а усмирили бунтовщиков".
   "Неужели нельзя было обойтись без стрельбы?" - спросил царь.
   "Раз стрельнули, ваше величество, значит, не обошлись..."
   "Как это у вас, господа, нехорошо все получается: то прямо у меня под окошками стреляете в Питере, то в Москве на Пресне, то в Сормове, то еще где-то... В какое вы меня ставите положение перед всей Европой, перед всем миром?"
   - А ведь и правда, папа, ужас! - воскликнула Марфа.
   - Ты так расписал, как будто сам у царя был! - потягивая из высокой рюмки золотистое вино, заметила Олимпиада.
   - А по-твоему, я вру? - хрипло спросил Авдей.
   - Упаси бог! Ладно. Говори дальше.
   - И скажу. Такое скажу! - Доменов поднял палец, склонившись над столом, продолжал: - А Кешке я тоже хорошенькую хрюшку подложил... Письмишечко одно послал...
   ...По приезде в столицу Доменов на самом деле послал царице очередного "золотого петушка" и письмо, в котором между прочим писал:
   "Вы уж не взыщите, ваше величество, с меня, мужика неученого, что так плохо пишу. Смолоду только плеткой учили... А письмецо такое, не всякому продиктовать можно. Окромя слитков прилагаю петушка, весом в шесть фунтов восемь золотников и две доли. Обратите внимание, ваше величество, на его глаза. Драгоценнейшие камешки вделаны чистой воды. Смею побеспокоить Вас, матушка государыня, малой просьбицей. По велению из столицы некоторым сибирским промышленникам разрешено вербовать рабочих в других местностях, как-то: в Белоруссии, Польше. В частности, такое разрешение получило Лензолото. Мы также, всемилостивейшая государыня нашей великой Руси, работаем для процветания престола и отечества нашего, расширяем дело и далее намерены расширять, а потому нуждаемся в людях. Премного благодарны были бы вашему величеству, если бы мы получили такое разрешение. Местная чернь здесь отъявленно груба и невежественна, вольными нравами еще с самой пугачевщины напичкана. А из Сибири бродяги разные толпами сюда идут, на новых местах оседают, все эти вороватые люди байки всякие разносят и народ мутят здешний. Говорят, будто управляющий Лензолота Иннокентий Белозеров на приисках каторжный режим завел. Нельзя ли, ваше величество, его маненько утихомирить? Ведь сей вопль, со всякими преувеличениями и наветами, у нас на Урале раздается".
   - Прозорливцем я оказался, провидцем! Сейчас там не токмо вопль, стенание! Уже назначено следствие, - снижая голос до шепота, продолжал Доменов. - Едет туда комиссия и все будет проверять досконально. Едут адвокаты, прокуроры. Прииски встали, все шахты до единой затоплены. Лензолото миллионные убытки терпит.
   - А ты сколько потерпел, провидец? - ехидно спросила Олимпиада.
   - К черту! К дьяволу! Не смей спрашивать! Мы домой едем, домой! Вон Кешка Белозеров уже укатил! Заплатки на свой грех пожить помчался! Ух, злодей!
   Авдея Иннокентьевича опять едва успокоили. Через два дня они уже были в пути на Урал.
   ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
   На Витим легла звездная ночь. От реки над обрывом слышался шорох восточного ветра, он доносил сдавленные крики и тягостный женский стон. Поселок окутала черная тьма. На узкой тропе, где еще лежало много неубранных убитых людей, при тусклом свете барачных огоньков розоватыми змейками струилась поземка, прикрывая на взрыхленном снегу застывшие пятна крови. До самой глубокой ночи жены и матери, отцы и братья, стиснув в судороге челюсти, отыскивали своих близких, родных и знакомых, находили то раненых, то совсем бездыханных и на розвальнях увозили в ипатьевскую больницу. Скорбный обоз розвальней тянулся непрерывным скрипящим потоком. Убитых везли под брезентом, и каждая горсть желтого песка теперь была оплачена не каплями, а целыми потоками человеческой крови. Может быть, в эту невыносимо тяжкую ночь хозяева Ленских приисков в Петербурге и в Лондоне перестали считать награбленное золото?
   Над Витимом и Олекмой трепетно дрожат звезды. Оцепив главную резиденцию управляющего и дом прокурора, напротив которого валялись стреляные гильзы, стражники, натянув на сумрачные лбы свои косматые папахи, не убирали скрюченных пальцев с холодных спусковых крючков. Они ожидали расплаты, с одной стороны, за усердие, а с другой...
   "Петербург - пять адресов. Председателю совета министров, министру юстиции, министру торговли, членам Государственной думы Милюкову, Гегечкори.
   Четвертого апреля мы, рабочие Лензолота, шли в Надеждинский прииск с жалобами к прокурору Преображенскому о незаконных действиях приисковой и правительственной администрации и с просьбой об освобождении арестованных, избранных по предложению властей. Не дойдя 120 саженей до квартиры прокурора, нас встретил окружной инженер Тульчинский, уговаривая во избежание столкновения с войсками остановиться и разойтись. Передние, повинуясь, стремились остановиться, но трехтысячная толпа, растянувшаяся на две версты по узкой дороге, не зная причины остановки передних, продолжала напирать, увлекая Тульчинского со стражником, не слыша даже предупреждающих сигналов начальника воинской команды. Последовали залпы. В результате около пятисот убитых и раненых. Тульчинский уцелел чудом под трупами. Считаем виновниками происшедшего ротмистра Трещенкова, прокурора Преображенского, следователя-судью Хитуна, употребивших оружие, не убедившись в наших мирных намерениях. Ввиду весеннего перерыва сообщения краем просим немедленного назначения судьи, не причастного к событиям, с полномочиями следователя.
   Избранный рабочих Лензолота раненый Михаил Лебедев, номер расчетной книжки 268".
   Жизнь на приисках, кажется, в эти дни не идет, не катится, как всегда, в строгой размеренности, а тихо, напряженно крадется. Шахты замерли. Только стражники спозаранку ходили по растоптанной тропе и засыпали углем и опилками пропитанный кровью снег да в плотницких мастерских слышался то резко визгливый, то шипящий посвист рубанка. Это рабочие строгали доски для гробов. На завалинках, где дома подставили свои бока полуденному апрельскому солнцу, грелись притихшие ребятишки. Игра не клеится - ни один малыш ни солдатом, ни стражником быть не хочет. Надолго останутся в их памяти хлесткие залпы и запорошенные снегом кожухи, страшно наползшие один на другой...
   В кабинете главного управляющего Теппана идет совещание. Закутав шею серым пуховым платком, с накинутой на плечи дохой, он неподвижно сидит за столом в бархатном кресле с высокой спинкой. Рядом, справа, Трещенков с мутными щелочками глаз, заплывших от жира и пьянства. Инженер Александров, тоже нетрезвый, смотрит на ротмистра, как на прокаженного; беспощаден он и к Теппану и к Тульчинскому, а также и к самому себе. Сейчас эти четыре человека, каждый пряча тяжесть совершенных ими преступлений, продолжают вершить судьбу почти двух десятков тысяч людей или делают вид, что они решают что-то, чтобы только не выставить напоказ свое отчаяние и трусость. Двадцать тысяч угрюмо настроенных людей требуют справедливого суда над преступниками и хлеба для своих изголодавшихся семей, отправки в Россию за счет виновных...
   - Пища и голод - это радость и страх, - философствует Александров. Это воскрресение и смеррть! Крровавый, чувственный вызов бытию!
   - Прекратите, Александров, эту вашу дурацкую мистику. - Тульчинскому невыносимо слушать, как урчит, клокочет в пропитом горле его напарника буква "р", на которую тот нарочно напирает.
   Закутанный Теппан порывается что-то сказать, но издает едва уловимый сиплый звук.
   Верные люди донесли ему, что окружной инженер готовит обстоятельный доклад о событиях. Главному управляющему становится трудно дышать. Мысли лезут в голову одна страшнее другой. От Белозерова получена шифровка, что к ним уже направлена еще одна, особая комиссия, созданная только из одних юристов: Петушинский, Тюшевский, Никитин и Александр Федорович Керенский. Теппан с ужасом думает о том, как петербургские адвокаты начнут с въедливой юридической точностью устанавливать истину. Еще ужаснее то, что в состав этой комиссии введен Александров. Он никого не пощадит! Нет уж, лучше пока терпеть и помалкивать. Теппан бросил на окружного инженера Александрова презрительный взгляд выпуклых, покрасневших от натуги глаз. А в это время Тульчинский читал ясным, отчетливым голосом:
   - "Выдворять до открытия навигации рабочих приискового района не представляется возможным ввиду полного прекращения сообщения от Бодайбо по реке Витиму и далее.
   Необходимо рабочих "Ленского товарищества" оставить на самих приисках до открытия навигации, так как помещений для них в Бодайбо нет".
   - Да, даже в тюрьме места нет, - прохрипел ротмистр Трещенков. Тюрьма рассчитана на сорок человек, а мы держим сто семьдесят три...
   - Мы сейчас, господин ротмистр, не намерены обсуждать дел вашего тюремного ведомства, - оторвав от бумаги покрасневшее лицо, сказал Тульчинский.
   Трещенков фыркнул и умолк.
   - "Необходимо продолжать выдавать пищевое довольствие как имеющим заработок за конторой, так и не имеющим, с тем чтобы с последних долг за пищевое довольствие был взыскан впоследствии в судебном или административном порядке как казенная недоимка, причем "Ленское товарищество" категорически отказывается расход по пищевому довольствию бывших его рабочих принять на свой счет, а также равно искать эти долги в судебном порядке.
   Для успешности эвакуации рабочих приискового района в будущем с открытием навигации необходима к тому времени присылка достаточного количества войск.
   Выдворение этапным порядком потребует значительного числа конвоя, какового в распоряжении горной полиции не имеется.
   Для недопущения рассчитанных рабочих в Бодайбо средств и оснований не имеется, относительно же поддержания в городе Бодайбо порядка принять начальникам полиции надлежащие меры. Окружной инженер К. Тульчинский. 11 а п р е л я 1912 г.".
   Закончив чтение, Тульчинский устало опускается на стул. На всех остальных, кто присутствует на этом необычном совещании, текст, составленный и отредактированный лично окружным инженером, действует угнетающе.
   - Если бы не слова о доблестных войсках и о полиции, можно было бы подумать, что все это написано под диктовку стачечного комитета, язвительно замечает Александров.
   - Вы невыносимы! - не выдержал Тульчинский.
   - А вы все равно уже ни на что не способны, да и вы тоже, - кивнув на побагровевшего Теппана, продолжал Александров. - Мы уже все поскрипываем, как скелеты.
   Губы Трещенкова побелели. Теппан отрывисто сопел простуженным носом. Они были окончательно подавлены тем, что злодеяние, исполнителями которого они были, громоподобно прозвучало не только в одной России. Голос возмущения поднимали рабочие всего мира. Петербургские и местные заправилы были основательно напуганы. Это чувствовалось по изменившемуся тону телеграммы иркутских губернаторов - Бантыша и Князева. Они уже склонны были искать козлов отпущения. Генерал-губернатор Князев собирался прибыть сюда на Витим с первым же пароходом. Что сулит его приезд администрации, а тем более рабочим? Да и вообще почти вся администрация Ленских приисков понимает, что она доживает здесь последние дни. Все решит весенняя навигация, когда приедет сам Иннокентий Белозеров, а может, и Альфред Гинцбург, а с ним всякие другие чины и комиссии. О настроении рабочих говорить уже не приходилось. Оставаться здесь, где пролита кровь товарищей, никто не желал.
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
   Жизнь шла, как сновидение. Маринке было жутко в пустой комнате. Матрена Дмитриевна появлялась дома редко, она почти все время находилась у знакомых осиротевших семей. Расправа с рабочими потрясла Маринку. Ее пугали страшные на поселке крики. Они прорезали темноту ночи и заставляли вскакивать с постели. Сердце стучало, ощутительно и беспокойно толкался ребенок. Вот уже несколько дней она ничего не слыхала о Кодаре, даже не могла собрать передачу, да и не знала, куда отправить ее. Как-то утром зашел Архип, потом стал приходить каждый день. Он помогал растоплять печку, ставил самовар. Иногда заходили члены стачкома и устраивали заседание. В доме Матрены образовалось что-то вроде нелегальной штаб-квартиры. Архип Гордеевич, обращаясь к Маринке, часто говорил:
   - Ну как, дорогая станишница, живем-можем, корочки гложем! - Архип старался взбодрить Маринку, но та часто видела, что Архип чем-то встревожен, взволнован.
   Маринка была настолько чутка, что обмануть ее было невозможно.
   - Что-нибудь случилось с Василием Михалычем? - однажды спросила она у Буланова.
   - Слава богу, ничего... Он уже уехал... - ответил Архип.
   - А может, его арестовали?
   - Вот еще придумала! - Оправившись от смущения, Буланов неизвестно в который раз начинал вспоминать о житье-бытье на Синем Шихане.
   За окном плавал в сугробах апрельский день. Над поселком хмуро громоздились бледно-синие тучи. У Архипа вдруг затуманились глаза, и он ушел. Маринка достала из-под подушки последние деньги и стала просить Матрену Дмитриевну, чтобы она отвезла Кодару передачу.
   - А где мне его искать-то? - пряча глаза, хозяйка отворачивалась.
   - Узнайте в раскомандировочной. Да разве вам впервые! - настаивала Маринка, дивясь, как скупо и неохотно отзывается на ее просьбу Матрена Дмитриевна.
   - Где там мыкать в такое время, да и ноги совсем не ходют... Матрена начала громко стонать и охать, но к вечеру, вдруг забыв все свои болезни, ушла к соседям за новостями.
   На следующий день, когда пришел Архип, Марина стала уговаривать его, чтобы он помог с передачей. Он обещал кое-что разузнать...
   Немного успокоившись, она ушла в свою комнатушку и прилегла на кровать, мучительно думая о том, как она будет жить с ребенком, когда выйдут все деньги. Их оставалось очень немного. Словно свыкнувшись с этой горестной мыслью, она укрылась теплым платком и тут же забылась. Сон был беспокойно-тревожен. Сколько он длился, Маринка не знала. Разбудил ее громкий разговор, доносившийся с кухни.
   - Своими глазами видал! - гундосил Тимка Берендей. - Мерзляком лежит с самого края, и тут же рядом малахай его лисий валяется. Знаешь, сколько их там навалено.
   - Да тише ты, дуралей! - шипела на него Матрена.
   - А что тише? Я сам с усам! - куражился Тимка.
   "Почему мерзляком? А чей малахай лисий? Такой был только у Кодара! Эта мысль остро и пронзительно кольнула в самое сердце. - Так вот почему прятал глаза Архип Буланов и отказывалась отнести передачу тетка Матрена!"
   - Уходи, Тимофей! - слышался голос хозяйки.
   - Нет, шалишь! Я пойду и сам все поведаю!
   - Она же брюхатая, башка твоя непутевая!
   - Вот и гоже! Раньше времени опростается!
   - Да что ж ты за зверь такой, господи! - взмолилась Матрена Дмитриевна.
   - Теперь она вдовая, а мы ихние благодетели... - захихикал Тимка.
   Гнусавый, хриплый голос подрядчика гремел в ушах. Маринку затрясло, по всему телу пошел озноб. Она вскочила с кровати, шаря в полутьме, с трудом нашла голенища старых, подшитых валенок и торопливо надела их. В оба окошка маленькой спальни лезли сумерки. За высохшими обоями, как всегда, шуршали тараканы, а может быть, древесные жуки-короеды. Из кухни доносилась сдержанная ругань уже нескольких мужских голосов, послышалась глухая возня, а потом кто-то сдавленно вскрикнул и тут же, словно захлебнувшись, умолк.
   Придерживая одной рукой сползавшую с плеча шаль, Маринка открыла дверь и замерла на пороге. Зажав нос ладонью, Тимка пятился к выходу. К его хищно поджатым губам и небритому подбородку скатывались темные струйки крови. Не видя Маринки, Архип ударил Берендея по скуле еще раз и вместе с дверью вышиб в сени. В окно было видно, как подрядчик выскочил на двор. Перед ним неожиданно возникли две в коротких полушубках тени. Они легко и ловко подняли Тимку на кулаки и швырнули в сугроб. Позднее стало известно, что подрядчик Берендеев в тот вечер неудачно наскочил на полный состав стачечного комитета прииска Васильевский. Заседание стачкома после этого не состоялось, зато Тимка исчез с прииска навсегда.
   В это утро рассвет, словно предвещая нелегкий день, входил в дом Матрены Дмитриевны робко и медленно. Потухающая лампа слабо освещала выгоревшие обои цвета ржаной соломы. Дожидаясь Архипа, Маринка всю ночь не спала. Едва закрыв глаза, она видела то табуны гривастых кобыл и тонконогих жеребят, то пастбище в предгории Алимбетки, усыпанное ярко горящими тюльпанами. А когда видение проходило, оставался мурлыкавший у ног котенок, он комкал и перепетлял пряжу и затащил клубок под лавку. Жизнь казалась нелепой, такой же запутанной, как этот клубок пряжи. Маринка встала с постели, подошла к столу. Отпив из чашки глоток холодного чая, она потушила чадящую лампу и, судорожно вздохнув, начала одеваться.
   - А может, туда не надо ехать, Марина? - тихо и как-то несмело спросила вошедшая Матрена Дмитриевна. За долгую, томительную ночь такой разговор возникал не один раз. Марина упорно настаивала на своем, и уговорить ее было невозможно.
   - Ах, тетка Матрена, ну зачем вы опять начинаете...
   - Но я не то чтобы отговорить... Я все думаю, в каком ты виде...
   - В каком уж есть, - чуть слышно ответила Маринка. - Я ведь все равно пойду, уж что бы там ни было...
   - Ну, бог тебе спаситель! - Матрена перекрестилась, подала ей шаль. Жена ли она ему, нет ли, но она мать его будущего ребенка. Его дорога была и ее дорогой. Тут переплетались не только обычай и долг, а многое другое...
   Наспех свезенные солдатами в одно место, убитые лежали как попало на соломе, торопливо разбросанной возле сарая. Неприкрытые лица, кожаные сапоги, валяные остроносые пимы, бушлаты, полушубки, рукавички и варежки на застывших руках слабо запорошил белый снежок, лениво пошевеливались на ветерке мертвые волосы. Все это было освещено холодным еще апрельским солнцем.
   Неподалеку от сарая, почти напротив распахнутой настежь двери, лежал Кодар. Маринка узнала хорошо знакомые ей сапоги с длинными голенищами, с заправленными в них войлочными ичигами и короткую, на меху куртку. Архип Гордеевич снял с лица Кодара шапку, подбитую лисьей шкуркой. Маринка увидела худое, небритое лицо, чужие, плотно сжатые губы, непривычно заострившийся нос с характерной горбинкой, высокий лоб, чистый, гладкий, еще нисколько не отмеченный тленом, навсегда закрытые глаза.
   Полуденное апрельское солнце начинало слегка плавить голубые на Витиме сугробы. В холодных закопченных трубах застыл дым. За черным забором - безмолвная, заброшенная шахта, напоминающая о волшебном металле, из-за которого убиты все эти люди в разномастных кожухах, зипунах, душегрейках, армяках. Впрочем, ничего этого Маринка не видела. Она даже не заметила, что была тут не одна. Сюда беспрерывно и молча вереницей шли люди. Сняв головные уборы, долго стояли они и насупленно смотрели на припорошенные снежком лица.
   Возвращаясь со станции, Маринка вдруг вскрикнула и, хватаясь за плечо Архипа, начала сникать. Он подхватил ее на руки и осторожно понес к дому. К утру у Маринки родился мальчик. Его назвали Василием.