Страница:
носила коричневые полуботинки. Это были наилучшие полуботинки, какие только
грешникам удавалось увидеть. Английские, настоящие, из Лондона. Высшего
качества в отношении кожи, с полнейшим комфортом для ноги. Они имели за
собой историю, так как являлись последним достижением сапожной науки и
искусства. Конечно, фабрикант продавал их не в убыток, и только смертный с
капиталом мог их купить. Прежде всего их продают в магазинах, где приказчик
видит насквозь покупателя. Приказчик похож и видом и манерами на посланника,
не как-то наоборот. Если вы дама, вы имеете дело почти с герцогиней. И он и
она, видя остальные части вашего туалета, вдруг примут необыкновенно
утомленный вид и медленную речь: нет вашего размера,-- и мановением руки вы
направлены к выходной двери. Но мисс Пинк, после беглого взгляда лишь на
один ее жакет, будет встречена энергично и радостно, и найдутся все размеры,
хотя женщины типа мисс Пинк обычно имеют громадную ногу.
Все остальное в одежде мисс Пинк не противоречило, а усиливало
впечатление, произведенное ботинками: и меховой жакет, и замшевые перчатки,
и кожаный портфель, в котором лежала Библия.
Какой-нибудь скептик, взглянув на мисс Пинк, сказал бы, что мисс Пинк
вовсе не мисс Пинк, а тот евангельский юноша, который ушел раздавать имение
нищим. Не слышно, чтоб он вернулся. Он все еще ходит,-- совершенный,
исполнивший все заповеди, но -- увы! -- не эту.
На ступеньках крыльца гласила мисс Пинк войти, та вошла
осторожно, поздоровалась без поклона. Хозяйка пригласила ее сесть. Гостья
долго глядела на стул, вызывая недоумение хозяйки. Дело в том, что мисс Пинк
боялась грязи, всякой грязи и во всех ее смыслах. Этот стул был чист. Она
села со вздохом облегчения. Другим приятным открытием был прекрасный
английский язык Ирины. Мисс Пинк ненавидела недоразумения, а они случались,
так как низшие классы Китая частенько не знают по-английски, сама же мисс
Пинк говорила только на этом языке. Сев, она устремила на Ирину прямой,
торжественный и суровый взгляд. Длилось молчание. Ирина никак не могла
догадаться, кто была ее гостья, зачем она здесь и почему так сурова.
Наконец мисс Пинк глубоко вздохнула и промолвила медленно, отчеканивая
каждый слог:
-- Мисс Гордова, вы живете во грехе., Не зная специфического смысла
фразы и все же несколько обидясь на такое начало, Ирина ответила:
-- Но мы все живем во грехе, не правда ли? Дрожь прошла по телу мисс
Пинк.
-- Мисс Гордова, вы живете во грехе. Вы губите душу. Я пришла спасти
вас, вернуть на прямую дорогу.
Она говорила, уличая Ирину, и открыв Библию, била Ирину текстами, как
били камнями женщину в Евангелии за такой же грех.
Ирина наконец поняла. Гостья -- миссионер, а она библейская блудница.
Горькие чувства одно за другим потрясали ее сердце и душу. О стыд! Так это
ее социальное положение! Горячая кровь, как горячий душ, обливала ее всю
внутри. Она почему-то подумала о Семье, о Лиде. "Я должна оставить их". Она
уже готова была плакать, упасть на колени, каяться. Но тут случайно ее
взгляд упал на огромную ногу мисс Пинк, на великолепные полуботинки,-- и
вдруг чувства Ирины совершенно изменились. Она направила свой жар и свою
горечь уже не на себя, а на персону гостьи. "Вся в коричневом! Подобрала
цвет. Идя проповедовать, одевалась не наспех". И мысль о сытой, защищенной,
комфортабельной жизни такой проповедницы наполнила Ирину жгучей ненавистью:
"Такой, конечно, остается только спасать других". Она готовилась
ядовито задать ей ряд вопросов: "Где были вы, когда я осиротела? Была
голодной? Умирала от тифа? Искала работу? В вашей Библии вы найдете:
"голодного накорми" и все такое". Между тем мисс Пинк швыряла свои камни и
метила ловко. Ирина решила ее прервать.
-- Во всем, во всем, мисс Пинк, вы совершенно правы. Благодарю вас.
Мне, знаете, самой как-то и в голову не приходило. Я очень хочу, чтобы вы
меня спасли. Пожалуйста. И момент подходящий. Мой временный муж покидает
меня.
Мисс Пинк не имела воображения и не понимала юмора. Еще не была
выдумана шутка, которая заставила бы ее засмеяться. Слова Ирины ее
обрадовали. Она перелистнула Библию:
-- Я прочитаю псалом.
-- Минутку,-- сказала Ирина,-- минутку: готова вас слушать и даже
пообещаю выучить Библию наизусть. Но сначала закончим со мной. Мой временный
муж уезжает. Найдите мне приличную работу в приличном месте на приличное
жалованье. Я стану тут же на колени и на Библии поклянусь, что у меня
никогда не будет второго мужа. Идет?
Материализм грешников всегда оскорблял мисс Пинк. К сожалению, они Все
таковы: прежде всего хотят есть. Терпеливо она объяснила Ирине, что она
спасает души, а не предлагает службы. Даже если бы и предлагала, то Ирина
должна бы отказаться:
порыв к небу зачтется, только если он бескорыстен.
Ирине вдруг стало противно и скучно. Чтобы положить конец унизительной
сцене, она встала, сказав, что сердечно благодарит за визит и обещает
подумать о каждом слове, сказанном мисс Пинк. Мисс Пинк тоже встала и ушла.
неуверенная, подбита ли ее перепелка.
Оставшись одна. Ирина стояла посреди комнаты и смотрела вокруг. Какая
бедность! Как все старо, жалко, бесцветно! О, убожество жизни! Но ведь она
была счастлива этим,-- пусть скудный -- это был ее земной рай. Она не желала
лучшего. Это были единственные счастливые дни ее жизни -- но вот приходит
мисс Пинк и сердце отравлено. Внезапно, без всяких видимых признаков к
этому, она горько и громко зарыдала. В отчаянии она билась головой об стенку
и ломала руки.
-- Куда мне деться? -- кричала она, но слова были понятны ей одной.--
Куда идти? Что делать?
Привлеченная звуком рыданий мадам Климова ринулась в ее комнату. Она
была большая любительница сцен, обмороков, истерик -- и у себя, и у других.
Женщина плачет. По мнению Климовой, единственной причиной женских слез --
прямо ли, косвенно ли -- мог быть только мужчина. Мигом она смекнула, в чем
было дело, и начала утешать Иру:
-- Ангел мой, душка, что делать! Мужчины терпеть не могут жениться.
Слезами у них не выплачешь.
Говоря это, она уже держала Ирину за плечи и поила водой.
-- Забудьте, успокойтесь -- и поболтаем. Знаю жизнь, могу дать совет.
Она благоволила Ирине, видя в ее слезах, и вес же не могла удержаться
от критики: "Нет, она -- не аристократка. Те не так плачут: две-три
слезинки, и на платочек. А эта ревет, как деревенская девка на похоронах".
-- Не плачьте, душка,-- продолжала она вслух.-- Чего добьетесь этим?
Выпадут ресницы -- и только. Да и глаза от слез выцветают. А для женщины
красота -- единственный козырь. Поверьте, я знаю, о чем говорю. Ну и пусть
ваш солдат уходит! Другой солдат оценит вас лучше. Ах, дорогая, в любви опыт
-- все. Первая любовь поэтому всегда несчастна.
Она уложила Ирину на диван, укрыла чем-то, сняла ей туфли. Затем села
около и продолжала:
-- Есть хороший выход: уезжайте в Шанхай. Соберем на билет. Можно
устроить лотерею. Этот город мал для настоящей карьеры. Но Шанхай! Нет
лучшего города для интересной жизни. Чопорности никакой. Все спешат. Никто
ничего ни о ком не знает. Скажете, что вы -- графиня, не поверят; скажете,
что рабыня, тоже не поверят. В обоих случаях примут одинаково. Хотите замуж?
Нигде не женятся так наспех, без оглядки, как в Шанхае. Истекает отпуск,
думать некогда, да и нечего: все равно никогда не узнаете, с кем вступили в
брак. А мужчин! Военные, путешественники, журналисты. Все -- на жалованье и
никто ничего не делает. Ведь какое расписание дня: по ночам кутят, утром
спят, после полудня -- жарко, невозможно работать, в полдень -- отдых,
вечером -- все уже закрыто. Ах, Шанхай! Знаете что, давайте и я с вами
поеду! Две головы -- лучше. А на худой конец, в Шанхае твердая такса:
европеец платит своей душке от шестидесяти -- до ста долларов в месяц. Но не
берите француза: подозрителен, ревнив, и все норовит не заплатить.
Ирина между тем думала: "Прогнать ее? Ударить?" -- но она лежала без
сил после своих рыданий.
-- С другой стороны,-- упивалась мадам Климова темой,-- штатский
француз, хотя и хуже, чем военный, но иногда женится. Да, даже и на
китаянке. Так уж вам-то можно надеяться.
Ирина бессильно думала: "Бросить бы ее на пол и топтать ногами!"
-- Англичанин же сух непомерно. Обязательно заплатит, но других
нежностей от него не жди. Просто не разговаривает. Американец и щедр, и
весел, и любит приключения, но у них там в Штатах везде разные законы: то
жениться совсем нельзя, то жениться можно, но ввезти жену в штат нельзя.
Учтите хотя бы ваш собственный опыт.
От ее голоса Ирина впадала как бы в забытье. Она слушала, уже не
возмущаясь.
-- С немцами прямо-таки что-то случилось. Были они веселые ребята.
Теперь никак не хотят русскую в подруги, подозревают, что еврейка. Что
касается японцев -- никогда' У них нет понимания, да и иена их -- смотрите--
стоит низко. Вы скажете, я забыла итальянцев. Не забыла. Красавцы, и поют,
но ждите от них не денег в сумочку, а скорее кинжал в бок. Китайцы? Если и
встретите баснословно богатого, и окончил он и Оксфорд и Харвард -- бегите
от него в сторону. Он сам еще ничего, европеец лет до сорока, а там опять
китаец -- и уж навеки. Но до этого вам не дожить! Только отпразднуете
свадьбу и поселитесь в городском доме, как, по обычаю, надо навестить
почтенных родителей в далекой деревне и еще поклониться могилам предков.
Многие уехали, ни одна не вернулась. Климат, говорят. Умерла. А на деле?
Отравлена почтенными родителями.
Мадам Климова задрожала от ужаса перед нарисованной картиной.
-- Нет, дорогая,-- продолжала она, отдохнув,-- мой совет: держитесь
поближе к англичанам. Ну и пусть не разговаривает! Поговорить можно с
кем-нибудь другим. Следите, как стоит их паунд? Даже американский доллар
мельче. Вы видели золотой паунд? Я не видела, а очень хотела б увидеть.
Говорят, есть в музее. Схожу. А как англичан уважают! Идете с английским
солдатом -- ив ресторане, и в кафе, и в кабаре вас встречают, как герцогиню.
Ирина думала: "Напрасно я сердилась. Она советует мне то, что, по ее
мнению, всего лучше. По-своему она делает то же, что и мисс Пинк: старается
о моем спасении".
-- Вас удивляет, я еще не упомянула русских мужчин. Кто вас возьмет и
кому вы нужны? И кто этот русский мужчина, что имеет средства содержать
жену? Начнете со стихов, подекламируете немного, споете,-- а там он начнет
пить, а вы -- плакать. Станет даже бить вас -- и оба вы будете без службы.
Нет, мимо, мимо! Последнее слово: англо-саксонская раса. И чем она
молчаливей, тем лучше. От тишины у вас появится чувство собственного
достоинства.
"Боже мой! -- уже жалела ее Ирина,-- неужто все это ее собственное
наблюдение? Вот-была жизнь! Бедняжка!"
И вдруг опять заплакала. Мадам Климова приняла это за радостные слезы в
отношении англо-саксов.
-- Ну, вот и успокоилась, умница! -- сказала она с чувством
удовлетворения после хорошо исполненного долга.
Паспорта, которые выдаются всем свободно в благополучных и культурных
странах, сделались одной из главных бед в жизни русских эмигрантов. В Китае
паспорта выдавались на основании прежних русских документов, и их надо было
возобновлять ежегодно. Когда японцы взяли Тянцзин, то эта государственная
функция была передана ими в Бюро русских эмигрантов, чья деятельность теперь
проходила под строгим контролем приставленных к нему японских чиновников.
Паспортное дело приняло фантастические формы. Паспорт могли дать, но могли в
нем и отказать. Плата за паспорт взималась тоже фантастическая. Принималось
в соображение имущество заявителя, но цена иногда спрашивалась большая, чем
все это имущество. Моральным критерием для выдачи паспорта русскому
сделалась его лояльность японскому трону.
В течение первых шести месяцев этого порядка десятки беспаспортных
русских эмигрантов топтались на улицах концессий, французской и британской,
где паспорта не спрашивались с резидентов. Если кто из них выходил за черту
концессий, то немедленно арестовывался японской полицией.
Что такое человек без паспорта? Он не может ни жить в стране, ни
покинуть ее. Для него уготованы всего два места: или могила, или японская
тюрьма, что тоже почти могила.
Пете, после инцидента с японским офицером, было отказано в паспорте. Не
имея никаких других документов, он сделался как бы несуществующим для
закона, оставаясь, конечно, живым для беззакония. Ничей подданный, гражданин
никакой страны. У него также не было ни работы, ни надежды найти ее. Часами
он ходил по улицам концессии; возвращаясь, он искал угол потемнее и сидел
там молча, один.
Однажды утром он сказал Матери:
-- Думаю пойти в советское консульство просить паспорт.
Она посмотрела на него глазами не только удивления, но страха.
-- Эмигранты мне отказали. Без паспорта я не найду работы. Я не могу
выйти за пределы концессии. Я молод -- что же, так я и буду ходить по улицам
лет тридцать -- сорок? Русский -- вернусь в Россию. Скажу, что не коммунист.
Коммунистов там полтора миллиона, остальные не коммунисты. Буду жить с ними,
как они живут. Посадят в тюрьму. Но и тут меня посадят в тюрьму; будут бить
-- тут уже били. Убьют, но и здесь в конце концов убьют. Тут моя жизнь
кончена. Попробую жить в другом месте.
Она сидела долго-долго молча. Не было места для Пети на земле, не было
для него нормальной жизни. А он был хороший и славный и ничего плохого не
сделал.
-- Петя,-- сказала она наконец,-- решай. Это твоя жизнь. Но помни: пока
жива, буду горячо-горячо молиться о тебе.
С большим трудом удалось Пете добиться свидания с советским консулом.
Это. был человек ни хороший, ни плохой, ни умный, ни глупый, совсем не
имевший ни понимания положения, ни способностей справиться с ним. Вдобавок
он сильно страдал от болезни печени, которая давала о себе знать все
сильнее, благодаря климату Китая.
Он мрачно выслушал Петю, как будто бы тот повествовал о гнуснейшем
преступлении. Боль в правом боку, где он держал руку, придавала momento mori
его настроению.
-- Поздно, гражданин, поздно,-- сказал он, когда Петя закончил
повествование.-- Где вы гуляли двадцать лет? (Пете было всего девятнадцать.)
-- Выслушайте меня, гражданин. Я говорю с вами не как эмигрант с
коммунистом, а как русский с русским. Я жил здесь и остался бы жить,
пассивный зритель чужих политик. Китай предоставил мне эту возможность.
Пришли японцы. Сотрудничество и служба в их армии делается условием
существования для тех русских, кто не может уехать. Я не могу уехать. У меня
нет ни денег, ни паспорта. Я не хочу быть в японской армии, так как она
нанесет удар не столько коммунизму, сколько самой России. Я мог стоять
пассивно против моей родины, но я не могу активно вредить ей. Я честно вам
заявляю, что коммунистом не буду. Но я молод и здоров. Я хочу работать.
Поместите меня в агрикультуру, лесоводство, в медицинскую школу, пошлите на
север на гражданское строительство -- я буду работать. Буду неугоден вам --
я в ваших руках.
"Молодой и здоровый,-- думал консул; глядя на Петю и держа руку на
ноющей печени.-- Наверно, еще и ученый, хорошо говорит, не женат -- и о чем
горюет? -- нет у него паспорта! Вот уж привычка жить по закону! Весь мир ему
открыт -- отчаливай, плыви! -- а ему нужно разрешение и на отъезд и на
въезд!" -- И он опять схватился за печень. Ответ у него был готов, он имел
директивы и им, конечно, слепо подчинялся.
-- Вот что, гражданин! Вы знаете, сейчас мы не имеем прямого сообщения
с Москвой. Даже пошли я ваше заявление, ответ -- если он будет -- придет
через год. А паспорт вам нужен сегодня. До свидания.
На крыльце стояли прежние друзья Пети по Бюро эмигрантов с
фотографическими аппаратами. Снятый на пороге советского консульства, Петя
был заклеймен как преступник и отмечен затем японской полицией как шпион.
Теперь, переступи он границу концессии, его ждала смерть.
Итак, получив отказ в паспорте и от белых и от красных, Петя, потомок
старинной русской фамилии, уныло побрел домой. В сердце его кипела горечь.
Как он будет жить? Кто будет его кормить? В девятнадцать лет он смотрел в
непроглядную тьму будущего и думал, как бы закончить свою жизнь и уйти в
могилу. Стоит ли жить в таком мире? Но он вспомнил о Семье; их осталось
трое. Еще раз пойдут они на далекое русское кладбище?
Когда он позвонил, ему не сразу открыли Дверь. В доме шел шумный
разговор. Петя прислушался -- голоса веселые. Он позвонил еще раз. Дверь
открыла мадам Климова. Она была в большом возбуждении и прямо-таки
накинулась на Петю:
-- Петр Сергеевич, спешите! Бегите сюда, в столовую. Там настоящий
испанский граф и графиня. Идем, идем -- я вас сама представлю: "Графиня
Dias-da-Gordova и молодой граф Леон!" -- Она упивалась и захлебывалась этими
именами.
Петя посмотрел на нее зло и насмешливо:
-- Разве? Вы не ошиблись?
Но это была правда. В доме были новые жильцы. Они пили с Семьей чай с
лимоном. Присутствие лимона не оставляло сомнений в правоте слов Климовой.
В наружности графини не было ничего замечательного. Она была небольшого
роста, средних лет, просто и аккуратно одета и как-то необыкновенно
спокойна. Возможно, это именно ее и отличало на общем фоне современных
нервных людей, потому что, взглянув на нее раз, наблюдатель вновь и вновь
возвращался к ней любопытствующим взглядом, не определив сразу, в чем же ее
особенность. Между тем, за этим спокойствием скрывался опыт тяжелой жизни.
По рождению графиня была русской аристократкой. В Петербурге она пережила
все ужасы войны и революции. Она потеряла все и всех, принадлежавших ее
семье. Там же она вышла замуж за графа, который служил при испанском
посольстве. Они уехали в Испанию, и там снова прошли через все ужасы
гражданской войны. Они покинули Испанию и поплыли в Китай и высадились в
Шанхае накануне битвы в Чапее. В настоящее время граф с дочерью оставались в
Шанхае, графиня же с сыном приехали в Тянцзин, ища, как устроиться. Денег у
них не было.
Бури жизни напрасно бушевали над головою графини: они ее не искалечили.
Казалось, природа имела свои какие-то цели, бережно сохраняя тип спокойной
женщины. Она всегда давала ей достаточно физических сил. Что же касается сил
духовных, они являлись следствием воспитания. Графиня была
спокойно-религиозна, стоик по характеру, аскет во всем, что явилось бы ее
личным удовольствием. Беспристрастная в суждениях, она не была связана
никакими политическими предрассудками, и в лазаретах одинаково внимательно
перевязывала раненых бойцов всех партий. О политике она никогда не говорила,
никого ни в чем не обвиняла и шла какой-то своей дорогой, конечно, тяжелой и
трудной, но в то же время прямою и светлой. Она не была сентиментальной, не
восклицала:
"Безумно! Боже, какой ужас! Какая жалость!" В семейной жизни она была
источником покоя и радости, всегда создавала уют, даже когда жили в углу, и
всегда все на ней было чисто, даже в дни отсутствия мыла.
Ее сын Леон был поразительно красив, очень сдержан, избегал эффектов в
словах и манерах, всему предпочитал спокойное уединение. Итак, по выражению
Климовой, дом ре". Но, к ее удивлению, графиня просила
называть ее не титулом, а Марией Федоровной. А граф Леон интересовался Петей
больше, чем мадам Климовой, и не выразил желания видеть фотографию Аллы, о
которой она ему уже рассказала. Далее графиня отказывалась поддерживать
разговор о высшем обществе, и коронация в Англии, казалось, совсем ее не
волновала. История любви, связанная с короной, оставляла ее
незаинтересованной.
-- Странно, странно! -- шептала про себя мадам Климова,-- Какое
вырождение аристократии! Боже, куда мы идем?
И к полному изумлению услышала, что графиня и Татьяна Алексеевна
обсуждают именно "дрязги" существования. Поверить ли? Графиня спрашивала,
что стоит открыть пансион, вроде французской концессии.
-- Поначалу это ничего не стоит,--отвечала Мать.-- Самое большее --
рента за месяц. Все остальное вы берете в долг. Это почти обычай в Китае. Вы
нанимаете и прислугу в долг, месяца на два-три. Жильцы всегда будут, так как
теперь много народа укрывается на концессиях. Трудность в том, что почти
невозможно найти свободный дом, а также в том, что жильцы обычно не платят.
Так у нас исчезли, например, японцы. Китайцы часто исчезают, даже заплатив,
и неизвестно куда. Русским же нечем платить. На другие нации трудно
рассчитывать как на жильцов. Они имеют свои концессии.
-- Но как вы живете?
-- Я не знаю, как мы живем, и живем ли мы,-- призналась Мать.-- Это
время движется, а не мы живем.
И обе они засмеялись.
Жизнь в городе делалась все тяжелее. Промышленность, сельское
хозяйство, искусства -- все было разрушено, все гибло, все останавливалось.
Китайская обида была слишком глубока, чтобы о ней забыть, и сотрудничество,
на которое рассчитывали японцы, не осуществлялось. Беженцы, нищие, японские
солдаты, пушки, недостаток провизии, страх, высокие цены, холод и ветер --
тот страшный ветер, что приносит облака пыли из пустыни Гоби, делает день
темным, как ночь -- все это и составляло пейзаж и атмосферу города,
Давление японской воли усиливалось. Его начали испытывать и бояться не
только китайцы и не пришедшие на поклон русские, но и другие нации, даже и
граждане сильнейших европейских стран. Пошли "инциденты", пошли "конфликты"
-- и все всегда заканчивалось в пользу Японии. Когда уже на самой британской
концессии японский офицер ударил полицейского-англичанина хлыстом по лицу, а
полицейский был на посту -- тут уж все поняли, что дело серьезно, что Япония
не просто разбойник, а сильная держава. Этот ударенный по лицу англичанин
для Европы значил больше, чем тысячи квадратных миль опустошенных китайских
полей и полмиллиона убитых китайцев. И те, кто имели средства и возможность,
заторопились в свои консульства, чтобы взять визы для возвращения на родину.
"Уж если осмелились поднять руку на Англию -- то никто не защищен, всем
грозит опасность".
Тут выступили наружу национальные характеристики. Англичанки, большей
частью из хороших фамилий, спокойно-бесстрашные в нужный момент, но
избегающие инцидентов и зрелищ, сидели по домам, не показываясь почти совсем
на улицах. Француженки, чьи бабушки и матери видывали зрелища революций,
наоборот, выходили поглядеть, не будет ли какого события и на их концессии.
Но когда японский солдат намеренно толкнул французскую даму, она с криком
"Vive la France!" накинулась на него, как тигрица. Ее ногти были хорошо
отточены, мускулы рук развиты теннисом,-- и она рвала его лицо, царапала и,
возможно, задушила бы, если бы солдата от нее не вырвали. Окровавленный
солдат и леди в синяках и в лохмотьях вместо былого платья были наконец
разведены волонтерами из толпы. Но надо сказать, китайские зеваки не очень
поторопились вмешаться. Им любо было поглядеть и позлорадствовать: не могло
быть зрелища слаще для китайских очей, как избиваемый японский солдат, и,
отрывая его от леди, они жали его и толкали куда больше, чем требовалось.
Кто-то уже позвонил во французское консульство. Был также позван рикша,
француженка бережно усажена в колясочку, и лоскутки ее одежд собраны до
одного и положены ей на колени. И уже маршировал на место происшествия
единственный в городе французский полковник с единственным на территории
концессии взводом бравых французских солдат. Потомок Тартарена, полковник,
несомненно, был тоже из Тараскона, об этом говорил весь его вид: и круглый
животик и необычайно доблестный вид. С тех пор так и повелось. Чуть что или
подозрение чего-то возникало на французской концессии, полковник наспех
подкручивал усы и маршировал с таким видом, что престиж Франции все
подымался в глазах населения, особенно мальчишек.
Итальянцев опасно было затронуть. Интернациональный ли закон или
никакого закона -- они подходили к делу не с этой стороны. Один из них вдруг
выхватывал из-за голенища кинжал, всегда хорошо отточенный; другой бежал и
звонил -- но не в свое консульство, а в бараки. Вмиг летели грузовики, не
соблюдая правил уличного движения, к месту, где их друг-соотечественник был
в опасности. Они пели, пока ехали. Во всем было больше звука, чем дела.
Когда же доходило до судебного разбора, то никакой не было возможности
добраться до истины.
И создалось такое положение: на французской и итальянской концессиях
инцидентов с японцами не происходило, и цены на квартиры повысились
неимоверно. На других инциденты продолжались. Что бы ни произошло, дело
оканчивалось пустыми извинениями японцев: они сожалеют, что все так вышло.
Никаких конкретных компенсаций они никогда не выполняли.
Начались жестокости в отношении слабейших. Первыми шли китайцы, вторыми
-- русские. С мелочностью, свойственной японцу, выросшему на маленьких
островах, в маленьких домиках, между карликовыми деревьями,-- они входили во
все детали жизни ими покоренных. Начались бесконечные анкеты и допросы.
Мать страдала за всю Семью. Семья распадалась. Уже невозможно было
держаться вместе. Три разные дороги готовила судьба Пете, Лиде и Диме.
Решено было, что Дима поедет в Англию с миссис Парриш. Он с легким
сердцем выслушал это решение. Для него в этом было много интересного. Он
сам, по телефону, научился вызывать такси для миссис Парриш, и они ездили за
покупками. Дима, никогда прежде ничего не покупавший, наслаждался прелестью
и могуществом наличных денег. Они ездили в английское консульство, и там для
грешникам удавалось увидеть. Английские, настоящие, из Лондона. Высшего
качества в отношении кожи, с полнейшим комфортом для ноги. Они имели за
собой историю, так как являлись последним достижением сапожной науки и
искусства. Конечно, фабрикант продавал их не в убыток, и только смертный с
капиталом мог их купить. Прежде всего их продают в магазинах, где приказчик
видит насквозь покупателя. Приказчик похож и видом и манерами на посланника,
не как-то наоборот. Если вы дама, вы имеете дело почти с герцогиней. И он и
она, видя остальные части вашего туалета, вдруг примут необыкновенно
утомленный вид и медленную речь: нет вашего размера,-- и мановением руки вы
направлены к выходной двери. Но мисс Пинк, после беглого взгляда лишь на
один ее жакет, будет встречена энергично и радостно, и найдутся все размеры,
хотя женщины типа мисс Пинк обычно имеют громадную ногу.
Все остальное в одежде мисс Пинк не противоречило, а усиливало
впечатление, произведенное ботинками: и меховой жакет, и замшевые перчатки,
и кожаный портфель, в котором лежала Библия.
Какой-нибудь скептик, взглянув на мисс Пинк, сказал бы, что мисс Пинк
вовсе не мисс Пинк, а тот евангельский юноша, который ушел раздавать имение
нищим. Не слышно, чтоб он вернулся. Он все еще ходит,-- совершенный,
исполнивший все заповеди, но -- увы! -- не эту.
На ступеньках крыльца гласила мисс Пинк войти, та вошла
осторожно, поздоровалась без поклона. Хозяйка пригласила ее сесть. Гостья
долго глядела на стул, вызывая недоумение хозяйки. Дело в том, что мисс Пинк
боялась грязи, всякой грязи и во всех ее смыслах. Этот стул был чист. Она
села со вздохом облегчения. Другим приятным открытием был прекрасный
английский язык Ирины. Мисс Пинк ненавидела недоразумения, а они случались,
так как низшие классы Китая частенько не знают по-английски, сама же мисс
Пинк говорила только на этом языке. Сев, она устремила на Ирину прямой,
торжественный и суровый взгляд. Длилось молчание. Ирина никак не могла
догадаться, кто была ее гостья, зачем она здесь и почему так сурова.
Наконец мисс Пинк глубоко вздохнула и промолвила медленно, отчеканивая
каждый слог:
-- Мисс Гордова, вы живете во грехе., Не зная специфического смысла
фразы и все же несколько обидясь на такое начало, Ирина ответила:
-- Но мы все живем во грехе, не правда ли? Дрожь прошла по телу мисс
Пинк.
-- Мисс Гордова, вы живете во грехе. Вы губите душу. Я пришла спасти
вас, вернуть на прямую дорогу.
Она говорила, уличая Ирину, и открыв Библию, била Ирину текстами, как
били камнями женщину в Евангелии за такой же грех.
Ирина наконец поняла. Гостья -- миссионер, а она библейская блудница.
Горькие чувства одно за другим потрясали ее сердце и душу. О стыд! Так это
ее социальное положение! Горячая кровь, как горячий душ, обливала ее всю
внутри. Она почему-то подумала о Семье, о Лиде. "Я должна оставить их". Она
уже готова была плакать, упасть на колени, каяться. Но тут случайно ее
взгляд упал на огромную ногу мисс Пинк, на великолепные полуботинки,-- и
вдруг чувства Ирины совершенно изменились. Она направила свой жар и свою
горечь уже не на себя, а на персону гостьи. "Вся в коричневом! Подобрала
цвет. Идя проповедовать, одевалась не наспех". И мысль о сытой, защищенной,
комфортабельной жизни такой проповедницы наполнила Ирину жгучей ненавистью:
"Такой, конечно, остается только спасать других". Она готовилась
ядовито задать ей ряд вопросов: "Где были вы, когда я осиротела? Была
голодной? Умирала от тифа? Искала работу? В вашей Библии вы найдете:
"голодного накорми" и все такое". Между тем мисс Пинк швыряла свои камни и
метила ловко. Ирина решила ее прервать.
-- Во всем, во всем, мисс Пинк, вы совершенно правы. Благодарю вас.
Мне, знаете, самой как-то и в голову не приходило. Я очень хочу, чтобы вы
меня спасли. Пожалуйста. И момент подходящий. Мой временный муж покидает
меня.
Мисс Пинк не имела воображения и не понимала юмора. Еще не была
выдумана шутка, которая заставила бы ее засмеяться. Слова Ирины ее
обрадовали. Она перелистнула Библию:
-- Я прочитаю псалом.
-- Минутку,-- сказала Ирина,-- минутку: готова вас слушать и даже
пообещаю выучить Библию наизусть. Но сначала закончим со мной. Мой временный
муж уезжает. Найдите мне приличную работу в приличном месте на приличное
жалованье. Я стану тут же на колени и на Библии поклянусь, что у меня
никогда не будет второго мужа. Идет?
Материализм грешников всегда оскорблял мисс Пинк. К сожалению, они Все
таковы: прежде всего хотят есть. Терпеливо она объяснила Ирине, что она
спасает души, а не предлагает службы. Даже если бы и предлагала, то Ирина
должна бы отказаться:
порыв к небу зачтется, только если он бескорыстен.
Ирине вдруг стало противно и скучно. Чтобы положить конец унизительной
сцене, она встала, сказав, что сердечно благодарит за визит и обещает
подумать о каждом слове, сказанном мисс Пинк. Мисс Пинк тоже встала и ушла.
неуверенная, подбита ли ее перепелка.
Оставшись одна. Ирина стояла посреди комнаты и смотрела вокруг. Какая
бедность! Как все старо, жалко, бесцветно! О, убожество жизни! Но ведь она
была счастлива этим,-- пусть скудный -- это был ее земной рай. Она не желала
лучшего. Это были единственные счастливые дни ее жизни -- но вот приходит
мисс Пинк и сердце отравлено. Внезапно, без всяких видимых признаков к
этому, она горько и громко зарыдала. В отчаянии она билась головой об стенку
и ломала руки.
-- Куда мне деться? -- кричала она, но слова были понятны ей одной.--
Куда идти? Что делать?
Привлеченная звуком рыданий мадам Климова ринулась в ее комнату. Она
была большая любительница сцен, обмороков, истерик -- и у себя, и у других.
Женщина плачет. По мнению Климовой, единственной причиной женских слез --
прямо ли, косвенно ли -- мог быть только мужчина. Мигом она смекнула, в чем
было дело, и начала утешать Иру:
-- Ангел мой, душка, что делать! Мужчины терпеть не могут жениться.
Слезами у них не выплачешь.
Говоря это, она уже держала Ирину за плечи и поила водой.
-- Забудьте, успокойтесь -- и поболтаем. Знаю жизнь, могу дать совет.
Она благоволила Ирине, видя в ее слезах, и вес же не могла удержаться
от критики: "Нет, она -- не аристократка. Те не так плачут: две-три
слезинки, и на платочек. А эта ревет, как деревенская девка на похоронах".
-- Не плачьте, душка,-- продолжала она вслух.-- Чего добьетесь этим?
Выпадут ресницы -- и только. Да и глаза от слез выцветают. А для женщины
красота -- единственный козырь. Поверьте, я знаю, о чем говорю. Ну и пусть
ваш солдат уходит! Другой солдат оценит вас лучше. Ах, дорогая, в любви опыт
-- все. Первая любовь поэтому всегда несчастна.
Она уложила Ирину на диван, укрыла чем-то, сняла ей туфли. Затем села
около и продолжала:
-- Есть хороший выход: уезжайте в Шанхай. Соберем на билет. Можно
устроить лотерею. Этот город мал для настоящей карьеры. Но Шанхай! Нет
лучшего города для интересной жизни. Чопорности никакой. Все спешат. Никто
ничего ни о ком не знает. Скажете, что вы -- графиня, не поверят; скажете,
что рабыня, тоже не поверят. В обоих случаях примут одинаково. Хотите замуж?
Нигде не женятся так наспех, без оглядки, как в Шанхае. Истекает отпуск,
думать некогда, да и нечего: все равно никогда не узнаете, с кем вступили в
брак. А мужчин! Военные, путешественники, журналисты. Все -- на жалованье и
никто ничего не делает. Ведь какое расписание дня: по ночам кутят, утром
спят, после полудня -- жарко, невозможно работать, в полдень -- отдых,
вечером -- все уже закрыто. Ах, Шанхай! Знаете что, давайте и я с вами
поеду! Две головы -- лучше. А на худой конец, в Шанхае твердая такса:
европеец платит своей душке от шестидесяти -- до ста долларов в месяц. Но не
берите француза: подозрителен, ревнив, и все норовит не заплатить.
Ирина между тем думала: "Прогнать ее? Ударить?" -- но она лежала без
сил после своих рыданий.
-- С другой стороны,-- упивалась мадам Климова темой,-- штатский
француз, хотя и хуже, чем военный, но иногда женится. Да, даже и на
китаянке. Так уж вам-то можно надеяться.
Ирина бессильно думала: "Бросить бы ее на пол и топтать ногами!"
-- Англичанин же сух непомерно. Обязательно заплатит, но других
нежностей от него не жди. Просто не разговаривает. Американец и щедр, и
весел, и любит приключения, но у них там в Штатах везде разные законы: то
жениться совсем нельзя, то жениться можно, но ввезти жену в штат нельзя.
Учтите хотя бы ваш собственный опыт.
От ее голоса Ирина впадала как бы в забытье. Она слушала, уже не
возмущаясь.
-- С немцами прямо-таки что-то случилось. Были они веселые ребята.
Теперь никак не хотят русскую в подруги, подозревают, что еврейка. Что
касается японцев -- никогда' У них нет понимания, да и иена их -- смотрите--
стоит низко. Вы скажете, я забыла итальянцев. Не забыла. Красавцы, и поют,
но ждите от них не денег в сумочку, а скорее кинжал в бок. Китайцы? Если и
встретите баснословно богатого, и окончил он и Оксфорд и Харвард -- бегите
от него в сторону. Он сам еще ничего, европеец лет до сорока, а там опять
китаец -- и уж навеки. Но до этого вам не дожить! Только отпразднуете
свадьбу и поселитесь в городском доме, как, по обычаю, надо навестить
почтенных родителей в далекой деревне и еще поклониться могилам предков.
Многие уехали, ни одна не вернулась. Климат, говорят. Умерла. А на деле?
Отравлена почтенными родителями.
Мадам Климова задрожала от ужаса перед нарисованной картиной.
-- Нет, дорогая,-- продолжала она, отдохнув,-- мой совет: держитесь
поближе к англичанам. Ну и пусть не разговаривает! Поговорить можно с
кем-нибудь другим. Следите, как стоит их паунд? Даже американский доллар
мельче. Вы видели золотой паунд? Я не видела, а очень хотела б увидеть.
Говорят, есть в музее. Схожу. А как англичан уважают! Идете с английским
солдатом -- ив ресторане, и в кафе, и в кабаре вас встречают, как герцогиню.
Ирина думала: "Напрасно я сердилась. Она советует мне то, что, по ее
мнению, всего лучше. По-своему она делает то же, что и мисс Пинк: старается
о моем спасении".
-- Вас удивляет, я еще не упомянула русских мужчин. Кто вас возьмет и
кому вы нужны? И кто этот русский мужчина, что имеет средства содержать
жену? Начнете со стихов, подекламируете немного, споете,-- а там он начнет
пить, а вы -- плакать. Станет даже бить вас -- и оба вы будете без службы.
Нет, мимо, мимо! Последнее слово: англо-саксонская раса. И чем она
молчаливей, тем лучше. От тишины у вас появится чувство собственного
достоинства.
"Боже мой! -- уже жалела ее Ирина,-- неужто все это ее собственное
наблюдение? Вот-была жизнь! Бедняжка!"
И вдруг опять заплакала. Мадам Климова приняла это за радостные слезы в
отношении англо-саксов.
-- Ну, вот и успокоилась, умница! -- сказала она с чувством
удовлетворения после хорошо исполненного долга.
Паспорта, которые выдаются всем свободно в благополучных и культурных
странах, сделались одной из главных бед в жизни русских эмигрантов. В Китае
паспорта выдавались на основании прежних русских документов, и их надо было
возобновлять ежегодно. Когда японцы взяли Тянцзин, то эта государственная
функция была передана ими в Бюро русских эмигрантов, чья деятельность теперь
проходила под строгим контролем приставленных к нему японских чиновников.
Паспортное дело приняло фантастические формы. Паспорт могли дать, но могли в
нем и отказать. Плата за паспорт взималась тоже фантастическая. Принималось
в соображение имущество заявителя, но цена иногда спрашивалась большая, чем
все это имущество. Моральным критерием для выдачи паспорта русскому
сделалась его лояльность японскому трону.
В течение первых шести месяцев этого порядка десятки беспаспортных
русских эмигрантов топтались на улицах концессий, французской и британской,
где паспорта не спрашивались с резидентов. Если кто из них выходил за черту
концессий, то немедленно арестовывался японской полицией.
Что такое человек без паспорта? Он не может ни жить в стране, ни
покинуть ее. Для него уготованы всего два места: или могила, или японская
тюрьма, что тоже почти могила.
Пете, после инцидента с японским офицером, было отказано в паспорте. Не
имея никаких других документов, он сделался как бы несуществующим для
закона, оставаясь, конечно, живым для беззакония. Ничей подданный, гражданин
никакой страны. У него также не было ни работы, ни надежды найти ее. Часами
он ходил по улицам концессии; возвращаясь, он искал угол потемнее и сидел
там молча, один.
Однажды утром он сказал Матери:
-- Думаю пойти в советское консульство просить паспорт.
Она посмотрела на него глазами не только удивления, но страха.
-- Эмигранты мне отказали. Без паспорта я не найду работы. Я не могу
выйти за пределы концессии. Я молод -- что же, так я и буду ходить по улицам
лет тридцать -- сорок? Русский -- вернусь в Россию. Скажу, что не коммунист.
Коммунистов там полтора миллиона, остальные не коммунисты. Буду жить с ними,
как они живут. Посадят в тюрьму. Но и тут меня посадят в тюрьму; будут бить
-- тут уже били. Убьют, но и здесь в конце концов убьют. Тут моя жизнь
кончена. Попробую жить в другом месте.
Она сидела долго-долго молча. Не было места для Пети на земле, не было
для него нормальной жизни. А он был хороший и славный и ничего плохого не
сделал.
-- Петя,-- сказала она наконец,-- решай. Это твоя жизнь. Но помни: пока
жива, буду горячо-горячо молиться о тебе.
С большим трудом удалось Пете добиться свидания с советским консулом.
Это. был человек ни хороший, ни плохой, ни умный, ни глупый, совсем не
имевший ни понимания положения, ни способностей справиться с ним. Вдобавок
он сильно страдал от болезни печени, которая давала о себе знать все
сильнее, благодаря климату Китая.
Он мрачно выслушал Петю, как будто бы тот повествовал о гнуснейшем
преступлении. Боль в правом боку, где он держал руку, придавала momento mori
его настроению.
-- Поздно, гражданин, поздно,-- сказал он, когда Петя закончил
повествование.-- Где вы гуляли двадцать лет? (Пете было всего девятнадцать.)
-- Выслушайте меня, гражданин. Я говорю с вами не как эмигрант с
коммунистом, а как русский с русским. Я жил здесь и остался бы жить,
пассивный зритель чужих политик. Китай предоставил мне эту возможность.
Пришли японцы. Сотрудничество и служба в их армии делается условием
существования для тех русских, кто не может уехать. Я не могу уехать. У меня
нет ни денег, ни паспорта. Я не хочу быть в японской армии, так как она
нанесет удар не столько коммунизму, сколько самой России. Я мог стоять
пассивно против моей родины, но я не могу активно вредить ей. Я честно вам
заявляю, что коммунистом не буду. Но я молод и здоров. Я хочу работать.
Поместите меня в агрикультуру, лесоводство, в медицинскую школу, пошлите на
север на гражданское строительство -- я буду работать. Буду неугоден вам --
я в ваших руках.
"Молодой и здоровый,-- думал консул; глядя на Петю и держа руку на
ноющей печени.-- Наверно, еще и ученый, хорошо говорит, не женат -- и о чем
горюет? -- нет у него паспорта! Вот уж привычка жить по закону! Весь мир ему
открыт -- отчаливай, плыви! -- а ему нужно разрешение и на отъезд и на
въезд!" -- И он опять схватился за печень. Ответ у него был готов, он имел
директивы и им, конечно, слепо подчинялся.
-- Вот что, гражданин! Вы знаете, сейчас мы не имеем прямого сообщения
с Москвой. Даже пошли я ваше заявление, ответ -- если он будет -- придет
через год. А паспорт вам нужен сегодня. До свидания.
На крыльце стояли прежние друзья Пети по Бюро эмигрантов с
фотографическими аппаратами. Снятый на пороге советского консульства, Петя
был заклеймен как преступник и отмечен затем японской полицией как шпион.
Теперь, переступи он границу концессии, его ждала смерть.
Итак, получив отказ в паспорте и от белых и от красных, Петя, потомок
старинной русской фамилии, уныло побрел домой. В сердце его кипела горечь.
Как он будет жить? Кто будет его кормить? В девятнадцать лет он смотрел в
непроглядную тьму будущего и думал, как бы закончить свою жизнь и уйти в
могилу. Стоит ли жить в таком мире? Но он вспомнил о Семье; их осталось
трое. Еще раз пойдут они на далекое русское кладбище?
Когда он позвонил, ему не сразу открыли Дверь. В доме шел шумный
разговор. Петя прислушался -- голоса веселые. Он позвонил еще раз. Дверь
открыла мадам Климова. Она была в большом возбуждении и прямо-таки
накинулась на Петю:
-- Петр Сергеевич, спешите! Бегите сюда, в столовую. Там настоящий
испанский граф и графиня. Идем, идем -- я вас сама представлю: "Графиня
Dias-da-Gordova и молодой граф Леон!" -- Она упивалась и захлебывалась этими
именами.
Петя посмотрел на нее зло и насмешливо:
-- Разве? Вы не ошиблись?
Но это была правда. В доме были новые жильцы. Они пили с Семьей чай с
лимоном. Присутствие лимона не оставляло сомнений в правоте слов Климовой.
В наружности графини не было ничего замечательного. Она была небольшого
роста, средних лет, просто и аккуратно одета и как-то необыкновенно
спокойна. Возможно, это именно ее и отличало на общем фоне современных
нервных людей, потому что, взглянув на нее раз, наблюдатель вновь и вновь
возвращался к ней любопытствующим взглядом, не определив сразу, в чем же ее
особенность. Между тем, за этим спокойствием скрывался опыт тяжелой жизни.
По рождению графиня была русской аристократкой. В Петербурге она пережила
все ужасы войны и революции. Она потеряла все и всех, принадлежавших ее
семье. Там же она вышла замуж за графа, который служил при испанском
посольстве. Они уехали в Испанию, и там снова прошли через все ужасы
гражданской войны. Они покинули Испанию и поплыли в Китай и высадились в
Шанхае накануне битвы в Чапее. В настоящее время граф с дочерью оставались в
Шанхае, графиня же с сыном приехали в Тянцзин, ища, как устроиться. Денег у
них не было.
Бури жизни напрасно бушевали над головою графини: они ее не искалечили.
Казалось, природа имела свои какие-то цели, бережно сохраняя тип спокойной
женщины. Она всегда давала ей достаточно физических сил. Что же касается сил
духовных, они являлись следствием воспитания. Графиня была
спокойно-религиозна, стоик по характеру, аскет во всем, что явилось бы ее
личным удовольствием. Беспристрастная в суждениях, она не была связана
никакими политическими предрассудками, и в лазаретах одинаково внимательно
перевязывала раненых бойцов всех партий. О политике она никогда не говорила,
никого ни в чем не обвиняла и шла какой-то своей дорогой, конечно, тяжелой и
трудной, но в то же время прямою и светлой. Она не была сентиментальной, не
восклицала:
"Безумно! Боже, какой ужас! Какая жалость!" В семейной жизни она была
источником покоя и радости, всегда создавала уют, даже когда жили в углу, и
всегда все на ней было чисто, даже в дни отсутствия мыла.
Ее сын Леон был поразительно красив, очень сдержан, избегал эффектов в
словах и манерах, всему предпочитал спокойное уединение. Итак, по выражению
Климовой, дом ре". Но, к ее удивлению, графиня просила
называть ее не титулом, а Марией Федоровной. А граф Леон интересовался Петей
больше, чем мадам Климовой, и не выразил желания видеть фотографию Аллы, о
которой она ему уже рассказала. Далее графиня отказывалась поддерживать
разговор о высшем обществе, и коронация в Англии, казалось, совсем ее не
волновала. История любви, связанная с короной, оставляла ее
незаинтересованной.
-- Странно, странно! -- шептала про себя мадам Климова,-- Какое
вырождение аристократии! Боже, куда мы идем?
И к полному изумлению услышала, что графиня и Татьяна Алексеевна
обсуждают именно "дрязги" существования. Поверить ли? Графиня спрашивала,
что стоит открыть пансион, вроде французской концессии.
-- Поначалу это ничего не стоит,--отвечала Мать.-- Самое большее --
рента за месяц. Все остальное вы берете в долг. Это почти обычай в Китае. Вы
нанимаете и прислугу в долг, месяца на два-три. Жильцы всегда будут, так как
теперь много народа укрывается на концессиях. Трудность в том, что почти
невозможно найти свободный дом, а также в том, что жильцы обычно не платят.
Так у нас исчезли, например, японцы. Китайцы часто исчезают, даже заплатив,
и неизвестно куда. Русским же нечем платить. На другие нации трудно
рассчитывать как на жильцов. Они имеют свои концессии.
-- Но как вы живете?
-- Я не знаю, как мы живем, и живем ли мы,-- призналась Мать.-- Это
время движется, а не мы живем.
И обе они засмеялись.
Жизнь в городе делалась все тяжелее. Промышленность, сельское
хозяйство, искусства -- все было разрушено, все гибло, все останавливалось.
Китайская обида была слишком глубока, чтобы о ней забыть, и сотрудничество,
на которое рассчитывали японцы, не осуществлялось. Беженцы, нищие, японские
солдаты, пушки, недостаток провизии, страх, высокие цены, холод и ветер --
тот страшный ветер, что приносит облака пыли из пустыни Гоби, делает день
темным, как ночь -- все это и составляло пейзаж и атмосферу города,
Давление японской воли усиливалось. Его начали испытывать и бояться не
только китайцы и не пришедшие на поклон русские, но и другие нации, даже и
граждане сильнейших европейских стран. Пошли "инциденты", пошли "конфликты"
-- и все всегда заканчивалось в пользу Японии. Когда уже на самой британской
концессии японский офицер ударил полицейского-англичанина хлыстом по лицу, а
полицейский был на посту -- тут уж все поняли, что дело серьезно, что Япония
не просто разбойник, а сильная держава. Этот ударенный по лицу англичанин
для Европы значил больше, чем тысячи квадратных миль опустошенных китайских
полей и полмиллиона убитых китайцев. И те, кто имели средства и возможность,
заторопились в свои консульства, чтобы взять визы для возвращения на родину.
"Уж если осмелились поднять руку на Англию -- то никто не защищен, всем
грозит опасность".
Тут выступили наружу национальные характеристики. Англичанки, большей
частью из хороших фамилий, спокойно-бесстрашные в нужный момент, но
избегающие инцидентов и зрелищ, сидели по домам, не показываясь почти совсем
на улицах. Француженки, чьи бабушки и матери видывали зрелища революций,
наоборот, выходили поглядеть, не будет ли какого события и на их концессии.
Но когда японский солдат намеренно толкнул французскую даму, она с криком
"Vive la France!" накинулась на него, как тигрица. Ее ногти были хорошо
отточены, мускулы рук развиты теннисом,-- и она рвала его лицо, царапала и,
возможно, задушила бы, если бы солдата от нее не вырвали. Окровавленный
солдат и леди в синяках и в лохмотьях вместо былого платья были наконец
разведены волонтерами из толпы. Но надо сказать, китайские зеваки не очень
поторопились вмешаться. Им любо было поглядеть и позлорадствовать: не могло
быть зрелища слаще для китайских очей, как избиваемый японский солдат, и,
отрывая его от леди, они жали его и толкали куда больше, чем требовалось.
Кто-то уже позвонил во французское консульство. Был также позван рикша,
француженка бережно усажена в колясочку, и лоскутки ее одежд собраны до
одного и положены ей на колени. И уже маршировал на место происшествия
единственный в городе французский полковник с единственным на территории
концессии взводом бравых французских солдат. Потомок Тартарена, полковник,
несомненно, был тоже из Тараскона, об этом говорил весь его вид: и круглый
животик и необычайно доблестный вид. С тех пор так и повелось. Чуть что или
подозрение чего-то возникало на французской концессии, полковник наспех
подкручивал усы и маршировал с таким видом, что престиж Франции все
подымался в глазах населения, особенно мальчишек.
Итальянцев опасно было затронуть. Интернациональный ли закон или
никакого закона -- они подходили к делу не с этой стороны. Один из них вдруг
выхватывал из-за голенища кинжал, всегда хорошо отточенный; другой бежал и
звонил -- но не в свое консульство, а в бараки. Вмиг летели грузовики, не
соблюдая правил уличного движения, к месту, где их друг-соотечественник был
в опасности. Они пели, пока ехали. Во всем было больше звука, чем дела.
Когда же доходило до судебного разбора, то никакой не было возможности
добраться до истины.
И создалось такое положение: на французской и итальянской концессиях
инцидентов с японцами не происходило, и цены на квартиры повысились
неимоверно. На других инциденты продолжались. Что бы ни произошло, дело
оканчивалось пустыми извинениями японцев: они сожалеют, что все так вышло.
Никаких конкретных компенсаций они никогда не выполняли.
Начались жестокости в отношении слабейших. Первыми шли китайцы, вторыми
-- русские. С мелочностью, свойственной японцу, выросшему на маленьких
островах, в маленьких домиках, между карликовыми деревьями,-- они входили во
все детали жизни ими покоренных. Начались бесконечные анкеты и допросы.
Мать страдала за всю Семью. Семья распадалась. Уже невозможно было
держаться вместе. Три разные дороги готовила судьба Пете, Лиде и Диме.
Решено было, что Дима поедет в Англию с миссис Парриш. Он с легким
сердцем выслушал это решение. Для него в этом было много интересного. Он
сам, по телефону, научился вызывать такси для миссис Парриш, и они ездили за
покупками. Дима, никогда прежде ничего не покупавший, наслаждался прелестью
и могуществом наличных денег. Они ездили в английское консульство, и там для