Страница:
поцеловал ее, и они вместе вошли в дом. В столовой он закрыл дверь,
огляделся и потом сказал тихо:
-- Я скоро ухожу с ними в Россию.
-- О Боже! -- сердце у ней как будто бы оторвалось и упало, она
всплеснула руками: -- О Боже! О Петя! Уходишь с ним?
-- Не только с ним. Всех их будет человек десять.
-- Нет, я не могу... я не могу...--она начала страшно дрожать всем
телом, повторяя: -- Не могу... это невозможно... не перенести...
Он взял ее руки, крепко сжал их, как бы желая передать ей что-то из
своей силы, чтоб она так не дрожала.
-- Тетя, вы согласились. Помните наш разговор? Тетя, дорогая,
представляется такой удобный случай...
Эти слова "удобный случай" подняли горечь в ее сердце: "До чего
дожили!--думала она.-- И это уже удобный случай для Пети!"
-- Куда же ты пойдешь? В какой город?
-- Этого нельзя решать отсюда. Иду в Россию. Бессильно она опустилась
на диван, бывший когда-то бабушкиной постелью.
-- Что тебе надо приготовить?
-- Ничего нельзя брать с собою. Я здесь заплачу 25 долларов -- и это
все.
"Господи, Господи! -- в душе взывала Мать.-- Поддержи меня. Гибну! Мы
все гибнем!"
Ей мучительно хотелось остаться одной, уйти из пансиона скорее, скорее, потому что протест
поднимался и рос в ней. Горечь заливала ее душу, мутила сознание. Но куда
уйти? Где укрыться? Где ей удастся побыть одной? И вдруг она нашла; "Все
брошу завтра, и поеду на бабушкину могилу"
Утром съехали графиня с сыном. Они нашли маленькую квартирку в районе
Арены, где Леон должен был выступать в тот же вечер, но под вымышленным
именем. Мадам Климова негодовала. Титул графа Dias-da-Cordova, по ее словам,
выглядел бы шикарно на афише. "Имеют титул и не умеют им пользоваться,--
думала она со злобой,-- а кто умел бы, тому не дано".
Расставание прошло дружески, во взаимных обещаниях "не забывать" и
встречаться. Мадам Климова, хоть и не получив приглашения, обещала навещать
и почаще.
Матери не удалось оставить дом раньше .полудня. Она старалась ничем не
выдать своего горя. Петя и она решили, что его уход должен оставаться
строжайшим секретом, даже от Лиды и Димы. Дело шло о его жизни. Когда он
уйдет, она скажет, что ему предложили работу в Шанхае, и он спешно уехал.
Мать уже составила рассказ, взвешивая каждое слово, чтоб заучить и не
оговориться неосторожно.
-- Он уехал в Шанхай. Друзья по его футбольной команде нашли ему там
работу. Много значит рекомендация. Конечно, надо было спешить.
Тут она предполагала вопросы и восклицания слушателей:
-- Почему так спешил?
Письмо, что извещало его о работе, хоть и заказное, а сильно
задержалось в дороге. Времени осталось в обрез. Прямо-таки мы боялись за
каждый лишний час.
Тут неизбежно, а может быть, и раньше, мадам Климова спросит коварно и
нарочно громко:
-- Как же это он уехал? А паспорт?
Здесь она скажет приблизительно так, и скажет спокойно, если сможет,
даже со снисходительной улыбкой по адресу Пети:
-- Уж он так обрадовался, так торопился, что толком и не рассказал. Он
получил какую-то бумагу от этих своих друзей-англичан. Там он был уже
помечен как служащий и член футбольной команды (и в скобках: у них же скоро
состязание с кем-то). Эта фирма дает протекцию в дороге всем своим служащим,
значит, и Пете. Да, видела и бумагу. Своими глазами. Бумага с печатью.
-- Но как же он вышел с концессии? -- конечно, будет настаивать
Климова.-- Как прошел через японскую полицию? Он ведь "отмечен"?
-- Да он и не выходил совсем,-- скажет Мать наивно.--Ему .написали, как
ехать, и он мне рассказал. От берега британской концессии в моторной лодке
английского консульства, до Таку-Бар, а там на английский пароход.
И все позавидуют Пете.
"Боже мой! -- думала она.-- Ведь все это могло бы быть правдой!"
Наконец она оставила дом и отправилась на кладбище.
Ничего нет на свете печальнее кладбища в ранние часы хмурого
февральского вечера, времени угрюмых ветров. Ни былинки зеленой травы, ни
листа, все бесцветно, безжизненно, серо. В этот час оно пустынно.
В этот час меркнет свет, надвигаются сумерки, и кладбище лежит
распростершись, как труп, символ смерти. Как страшна земля, когда она
холодная, мокрая, голая. Ветер кажется последним вздохом умершей земли.
Нигде никогда не издает он таких глухих стонов, как в грустный февральский
вечер на кладбище.
Мать быстро пошла к бабушкиной могиле, в далеком углу, где места
подешевле. Там она стала на колени, руками обвила маленький холмик, склонила
голову -- и на миг замерла.
-- Ты слышишь меня, мама? -- прошептала она.-- Ты видишь, что я здесь?
Ты знаешь, с чем я пришла? Ее слезы полились ручьями.
-- В этом мире одно мне не изменило -- твоя любовь. Пусть твоя любовь
будет сильней твоей смерти. Не оставляй меня. Научи, что мне делать. Может
быть, я делаю ошибку -- и дети должны остаться со мною, как ты когда-то
сказала: "Умрем все вместе". Или надо их отпустить -- пусть идут и ищут...
Скажи мне слово, дай знак, что ты слышишь. Хочу видеть, что-то тронуть
родное, к чему-то доброму, теплому прикоснуться...
Она плакала горько, и ее слезы стекались в маленькие озерца, в
углубления на неровной поверхности холмика, застывали на засохших
рождественских хризантемах и маленьких камешках. Озерца постепенно сливались
вместе, в одну лужицу.
Но не было слышно другого звука, только под ветром где-то дребезжали
металлические листья венков и царапающим вздохом отвечали им стеклянные
цветы.
-- Ты видишь меня, мама? Ты слышишь? -- повторяла она снова и снова, но
уже не могла выговаривать слов, только слоги, заикаясь от дрожи, утомления,
холода.-- Почему ты так навсегда бесповоротно ушла? Почему я не вижу тебя
даже во сне? Я засыпаю с мыслью, обращенной к тебе, но ни разу, ни разу ты
мне не явилась. Как ты можешь меня оставить одну в таком горе?
Но ответа ей не было. Могила была безмолвна. Ей казалось, все в ней
онемело, и она сама уже была душою так же мертва, как этот час, этот ветер и
эта могила. Но пока она лежала так, застывая, что-то в душе се двинулось и
уже подымалось", какая-то крепкая сила -- не радость, не тепла,-- нет,
большая сила -- спокойная покорность. Это была покорность веры: как будто
облака расходились, как будто видимый мир раздвигался -- и она созерцала
тропинку, о какой Бабушка сказала когда-то: "Люби ее -- это твоя дорога в
рай".
-- Да будет воля Твоя,-- прошептала она, подымаясь, и вдруг увидела
крест над собой. Она видела его много раз раньше, этот крест на бабушкиной
могиле, но поняла только сейчас. В сумерках -- высокий и белый -- он
возвышался на фоне темнеющего неба, угасающего света, печальной и голой
земли -- один только чистый и белый -- одна дорога, одна ноша, один путь --
страдание за всех.
Она почувствовала, что это и есть ответ на все ее печали. Жить как
жила, идти, как шла, всех любя и все прощая, как Бабушка. Ее душа
наполнилась спокойствием. Она поняла, что жизнь ее и пути разрешаются не ею
самой, а выше. Она поклонилась кресту и пошла к выходу.
У стены кладбища стоял одинокий рикша. Он поджидал ее на ветру, стуча
зубами, чтоб заработать свой грош. Экипаж рикши не является его
собственностью. Богатые фирмы получили монополию и сдают экипажи. Начав
работать, рикша живет в Тянцзине около 8 лет, в Шанхае -- от 4 до 6 и
умирает от чахотки. Мать подумала: "Если мир начинает распадаться только на
две группы, все же лучше быть жертвой, чем палачом".
Между тем в ее отсутствие в доме зменила свой
апостольский день и час, теперь это было: пятница, от 2 до 4.
Твердым шагом вошла она в дом и громко спросила: "Ирина Гордова?" --
Ирина услышала голос, и больше всего в жизни ей захотелось не видеть мисс
Пинк. Она что-то сообразила и, постучав к Черновым, сказала, что
леди-миссионер ожидает кого-то внизу. Профессор вмиг сбежал с лестницы. Он
волновался. Он думал, что прибыл кто-то из его корреспондентов. Энергично
схватил он руку мисс Пинк, сообщая, что чрезвычайно рад и благодарит за
визит и внимание.
-- Пора, пора начать действовать! Человечество идет быстрым шагом к
самоистреблению. Зоология знает о подобных явлениях в мире низших
животных...-- и он пригласил ее в пустую столовую, усадил на стул, запер
дверь. Затем он сел напротив -- весь интерес и ожидание. Но мисс Пинк,
несколько оглушенная его красноречием, не говорила ничего. Длилось странное
молчание. Удивленный профессор произнес:
-- Жду ваших слов, сударыня.
-- Я пришла помочь павшей девушке. Профессор, никогда не думавший о
женщинах в такой терминологии, не понял.
-- Какая девушка? Откуда она упала? Почему она упала? Что с нею
случилось дальше? Но, впрочем, это частный случай. Поговорим о спасении мира
вообще.
-- Я пришла видеть девушку -- блудницу.
-- Но здесь вы не найдете ее. И затем я принципиально возразил бы
против этого термина. Вы не думаете, что, произнося его, вы ставите себя в
положение фарисея?
-- Я пришла видеть Ирину Гордову. Профессор изумился.
-- Но если вы думаете о ней в подобных выражениях, я полагаю, вам лучше
бы не встречаться. Это может оскорбить ее.
Одним из правил хорошего тона при посещении "трущоб" является терпение,
если вдруг дурной запах, грязь или слово оскорбили посетителя. Мисс Пинк
объяснила, что по программе ее общества эта часть города принадлежит -- в
моральном отношении -- ей. Она должна поэтому видеть Ирину Гордову, и для
блага этой последней.
-- Простите, я не совсем понимаю,-- спросил профессор.--Вы ей конкретно
предлагаете какое-то "благо"? Вы ей? Что же это?
-- Моральное руководство к моральному совершенству.
-- Вы -- ей? -- переспросил удивленный профессор.
-- Да, и ей и всем, кто в этом нуждается. Это есть не только цель моеге
визита сюда, это труд всей моей жизни.
Профессор соскочил со стула в порыве энтузиазма:
-- Я счастлив встретить вас наконец, мисс Пинк! Моральное руководство
для всех! Всю мою жизнь я ждал вас и мечтал встретить. Буду горд стать вашим
слугой. Я и сам пытался было предлагать человечеству моральное руководство
-- но не имел успеха: чего-то недостает в моем методе. Никто не хочет за
мной следовать. Научите меня. Как вы это делаете: ваш базис?
-- Христианство,-- кратко бросила мисс Пинк. Профессор заволновался еще
сильнее:
-- Но идут ли за вами? Ведь не вы основали христианство и не сейчас.
Все давно знают о нем. И Ирина Гордова знает, конечно. Так зачем вам
беспокоить эту милую девушку? Поезжайте-ка лучше, например, в Москву! Ни для
кого не секрет, что Политбюро несколько нуждается в моральном руководстве. Я
им писал, но...
-- Я требую сюда Ирину Гордову!
-- Но позвольте, какое право вы на нее имеете? Возможно, она не желает
вас видеть.
-- Я уже была у нее.
-- Не называли ли вы ее и тогда блудницей? Если да, уходите скорее,
пока Гарри вас не увидел. Какое уж тут моральное руководство на христианском
базисе, когда вы сами далеко не христианка. Вы вошли под ложным предлогом. У
вас какие-то другие цели.
-- Как вы.смеете! -- вскрикнула мисс Пинк.
-- Но позвольте, позвольте,--старался объяснить профессор,---.в вас нет
двух основных качеств христианства: любви к ближнему и смирения. Вам нужны
доказательства? Отлично. Идя сюда, как много нищих вы встретили и прошли
мимо? Почему, например, вы не отдали вашего мехового жакета дрожащим от
холода? Вы обязаны отдать, если вы читали Евангелие. И не только жакет, но
платье и даже рубашку. Настоящий христианин шел бы "БОС и НАГ" сегодня в
Тянцзине.
-- Что? -- сказала мисс Пинк, вставая. Идея наготы ее оскорбила.--
Какая дерзость!
-- Это не дерзость. Это -- текст.
0на, уже не слушая, направлялась к двери.
-- Позвольте, позвольте,-- почти кричал профессор, забегая вперед и
загораживая ей дорогу.-- Вы не можете так уйти! Дайте же мне хоть ваше
моральное руководство, если вы удерживаете для себя ваш меховой жакет...
Она понимала его слова в прямом смысле: он покушался--пока косвенно --
на меховой жакет. Между столом, профессором и стеной было очень узкое
пространство, она не могла пройти, не задев его. Ей казалось, как только она
его заденет, он ее и схватит. Она -- сильнее, конечно, но кто знает, кто еще
скрывается в этой трущобе. Она ясно видела, что погибла.
--Это ваш долг--объясниться,--настаивал профессор, пытаясь взять ее за
руку.-- Вы ведь дорожите своим честным именем, не правда ли? Вы входите в
частный дом без приглашения, под ложным предлогом. Вы называете одну из
обитательниц именем, которое заставляет думать, что вы приходите откуда-то,
где не знают приличий. Вы выдаете себя за общественного деятеля, но убегаете
при первом вопросе о характере вашей деятельности. Вы понимаете, какое это
производит впечатление в кругу культурных людей? Вы не можете не понять, вы
-- не молоды, мы приблизительно одних лет, христианское ли ваше поведение,
не говоря уж об апостольском? Зачем вы шли сюда, и что вам нужно?
Человеческое достоинство обязывает вас не лгать. Дайте прямой ответ!
-- Дайте мне пройти,-- задыхаясь, шептала мисс Пинк. Она уже дрожала от
страха.
Вдруг-- и еще от большего страха -- задрожал и профессор. Его лицо
исказилось. И тоже страшным шепотом он спросил:
-- А... а... у вас ДВЕ руки?
Мужество покинуло мисс Пинк, и она вдруг отчаянно закричала:
-- Спасите!
Этот крик отрезвил профессора.
-- Вы боитесь меня, мадам? -- спросил он с удивлением и облегчением.
Затем, открыв дверь и галантно отойдя в сторону, он поклонился:
-- Пожалуйста, мадам! Я больше не задерживаю вас. Будьте здоровы!
Благодарю за любезное посещение.
Мисс Пинк ринулась в коридор и вон из дома.
Жильцы дома слышали, что в столовой шел громкий разговор. Раскаты
голоса профессора отдавали гневом. Резкий крик мисс Пинк вспугнул всех, кто
его слышал, но вмешиваться было поздно -- вое видели, как она выбежала ив
дома. В столовой они нашли профессора уже спокойного и как ни в чем не
бывало. Однако же Ирина чувствовала себя виновной в том, что подвергла
профессора испытанию милосердием мисс Пинк. Чтобы загладить угрызения
совести, она всех пригласила на чай с печеньем и угощала тут же в столовой.
Мать, возвратившись домой, нашла всех вместе, мирно беседующими в
столовой за чаем.
-- Аврора! -- приветствовала ее Ирина, и ее голос был и очень печален и
очень ласков.-- Вот и ваша чашечка чаю.
Когда все разошлись, Ирина задержалась в столовой.
"Она хочет что-то сказать мне,-- подумала Мать,-- и что-то печальное".
-- Вот что,-- начала Ирина и отвернулась к окну, чтобы Мать не видела
ее лица. Как бы внимательно рассматривая что-то во дворе, она сказала без
всякого выражения в голосе: -- Американская армия оставляет Тянцзин
четвертого марта. Через десять дней.
И Мать, как когда-то Бабушка ответила Лиде, сказала:
-- Десять дней -- это долгое время. Еще десять дней счастья.
-- Не правда ли? -- Ирина быстро обернулась и засияла улыбкой.-- Как
человек делается жаден! Когда-то, до встречи с Гарри, в китайском доме, где
все было мне чуждо и тяжело и неприятно, я, бывало, мечтала об одном дне
счастья. Теперь я плачу о том, что их осталось десять. Как хорошо вы это
сказали!
Улыбаясь, она подошла к Матери.
-- Вы лягте и отдохните, Аврора,-- говорила она, заметив, как Мать
утомлена, но не подавая вида, что заметила это.-- Я сделаю всю работу за
вас, пожалуйста, пожалуйста. Вы лягте на диван и командуйте! -- и она уже
укладывала Мать, снимала с нее тяжелые и мокрые ботинки, принесла ей для
смены свои шерстяные чулки, помассировала холодные ступни ног -- и
отправилась на кухню. Лиде она посоветовала оставить все и идти к Матери.
-- Она что-то выглядит нехорошо. Не зная, чем помочь, Лида сказала:
-- Знаешь, мама, в церкви пели сегодня "Покаяния отверзи ми двери",
хочешь я сейчас для тебя спою?
-- Спой.
-- Я вот только Петю позову. Одним голосом спеть выйдет не то.
Через минуту они стояли около Матери. Высоким, чистым, каким-то святым
голосом Лида запела:
-- "Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче",-- и Петя следовал за нею,
исполняя партию мужской части хора.
Пение в пансионе дам Милица, явившись магически тут же, петь хотя и не пела,
но подавала по временам два-три басовых звука, роль барабана в оркестре, и
отбивала такт: "Весь осквернен, весь, весь, весь осквернен". И Дима свежим
альтом пел кое-где, где знал слова и мелодию.
-- "На спасения стези..." -- и слезы стояли у всех в глазах. Голос Лиды
летел ввысь и взвивался, как ангел.
-- Что это, Аня, как будто что-то знакомое поют? -- и профессор быстро
направился в столовую. Ангельский голос встретил его словами:
-- "...Но надеяся на милость..." -- И он спешил на зов: "но надеяся на
милость..."
Анна Петровна сошла вниз тихо и медленно и незаметно прикорнула в углу,
где, бывало, сиживал мистер Сун. Миссис Парриш теперь уже определенно
избегала принимать участие в подобных собраниях. Мадам Климова была готова
бежать вниз, но вспомнила, что она -- в папильотках. Она быстро их
раскручивала, подкалывая волосы перед зеркалом, но подоспела в столовую
только к самому концу.
-- Откуда эта ария? -- спросила она, не замечая, что ее вопрос вызвал
всеобщее изумление.
Надо сказать, что мадам Климова относилась к тому классу сторонников
старой России, кто не часто ходит в церковь. Такие люди обычно придут в
церковь после начала службы и уйдут до ее конца, успев все же
перездороваться со всеми знакомыми и сообщить кой-какие новости. У нее была
и общая для этой группы манера креститься, как бы не То смахивая пыль с лица
и груди, не то обвеваясь веером. На колени она не опускалась никогда, от
этого потом болели ноги. Однако она считала себя сугубо религиозной и в
праве поучать других, объясняя значение церкви при случае. Учителя этого
типа обычно не знают церковной службы, этим и объясняется ее вопрос, откуда
была эта ария.
Не получив ответа, она обернулась к Лиде:
-- Жаль, что ты -- не моя дочь. Давно бы пела на сцене. Тут в кабаре "У
Петрушки" хорошее дают жалованье. Аккомпанемент -- гитара гавайская и
балалайка.
Вдруг резкий повелительный звонок раздался у входной двери, еще один и
опять и опять-- все громче и резче.
-- Боже, кто это так звонит? -- воскликнула Лида. А звонок, очевидно,
испортившись от грубого обращения, звонил уже не переставая, и казалось,
стены
дрожали от его звуков.
-- Я открою,-- крикнул профессор, бывший ближе всех к двери.
Озаренный светом электрической лампочки над входом стоял
необыкновенный, невиданный доселе визитер. Казалось, это был самый настоящий
Дон Кихот из Ламанчи, но только женского рода. На ней была его шляпа, его
плащ. Правда, у нее не было копья, но был свернутый дождевой зонтик, и в
отношении его она употребляла те же приемы, какие требовались в действии
копьем. Высокая, тощая, с костлявым благородным лицом, она глянула на
профессора горящими и мрачными глазами. И по возрасту она, очевидно, была
ровесницей Дон Кихоту.
Профессор растерялся, и, вместо приветствия, он вдруг начал цитировать:
-- В одной из деревень Ламанчи...
-- Дорогу! -- по-английски сказала пришедшая, и зонтиком сдвинула
профессора со своего пути. Да, это была леди Доротея.
Те три дня, что леди Доротея властвовала в доме х его обитателей в эпическую поэму о героях. Три дня, как буря,
как ураган, с ветром, громом, градом и молнией, она бушевала и носилась по
дому, не считаясь ни с кем, до конца не находя нужным помнить, где ее
комната и где чужие, не признавая ни права собственности, ни
неприкосновенности личности, сама не боясь ничего, неуязвимая ни для
намеков, ни для насмешек или прямых обвинений, ни для мольбы.
В доме пошла полная переоценка ценностей в отношении личностей его
обитателей. Леди Доротея совсем не заметила Лиду, но привязалась к Ирине и
приказывала ей всюду следовать за собою. Анну Петровну она просто отмахивала
в сторону рукой, как муху, если та встречалась ей на дороге, и, казалось,
прихлопнула бы, как комара, если бы она решилась Вдруг заговорить. Всякий
раз, увидя мадам Климову, она принимала ее за прислугу, делала выговор за
что-то и приказывала тут же почистить ей пальто, постирать носовые платки
или сбегать на почту. Конечно, платки стирал Кан, он же бегал на почту, но
пальто Пришлось почистить, так как Доротея с зонтиком стояла тут же.
Напрасно в несколько неудачных приемов мадам Климова пыталась начать
повествование о покойном герое, спасителе армий, Климове. На леди Доротею
титулы покойного Климова не произвели решительно никакого впечатления. Если
профессор пытался в присутствии леди Доротеи упомянуть об Абсолюте, она
смотрела на него сверху вниз с презрительной жалостью. Она была высока,
профессор же малого роста, и ее взгляд, казалось, весомый, просто вдавливал
его в пол. За глаза она называла его "Сыном Абсолюта", в глаза же никак не
называла, потому что никогда не обращалась к нему ни с чем. Возможно и то,
что с высоты ее роста, взглядом, направленным горизонтально, она просто не
замечала его, как не замечала и коврика у двери под ногами, о который
постоянно спотыкалась. Профессор страдал, но не по личным чувствам: он
понимал, что могла при желании сделать леди Доротея для Абсолюта. Она
притопнула и на Диму и на Собаку, приказав обоим не попадаться ей на глава.
Когда Доротее понадобился телефон, то Мать, спросив разрешения у миссис
Парриш, введя к ней леди Доротею и представила их друг другу должным
образом. Но леди не имела памяти на имена, и она называла миссис Парриш --
"женщина с телефоном". Кан трепетал под ее взглядом и отступал на шаг, как
только она открывала рот. Петя стал "мальчишкой в доме". К Матери же она
относилась со всей возможной для нее вежливостью и симпатией: часто хлопала
ее по плечу тяжелой костлявой рукой и каждое утро спрашивала, не болят ли у
нее зубы.
Леди Доротея жила, собственно, в отеле, но, казалось, она владела
тайной быть вездесущей. И по ночам, когда все определенно знали, что она
отбыла в отель, в доме а всю потерянную было в Гонконге
собственность Милицы. И сундук с мешком прибыли на такси. Оба выглядели
пыльными; видно было, что обращались с ними бесцеремонно. Мадам Милица на
много часов заперлась со своими вещами в своей комнате и когда наконец вышла
оттуда, она выглядела уже, как в час своего первого появления перед
читателем, то есть в ореоле необычайно обильной прически и с колодой карт в
руках. Начались долгие сеансы гаданий. Леди Доротея монополизировала мадам
Милицу, и молодежи не удалось узнать судьбу. Между сеансами она приказала
Пете привести к ней "генерала с картами", чье имя -было записано в ее
адресной книжке. Из комнаты миссис Парриш она разговаривала с английским
консулом, и было непонятно, зачем ей телефон. Если б только она попросила
консула стать у открытого окна, он мог бы ясно слышать ее голос, шедший
волной над несколькими кварталами, отделявшими дом знали, что она
требовала послать к ней немедленно кого-либо из вице-консулов и настаивала,
чтоб человек этот "был с головой". Дело шло о бумагах для мадам Милицы.
Поняв, что в дом вот-вот прибудет английский вице-консул, мадам Климова
бросилась завиваться, один глаз ее был направлен в зеркало, другой за окно:
она хотела лично открыть двери ожидаемому джентльмену. "Он, наверное, будет
в цилиндре",-- волновалась она, и сердце ее трепетало и замирало сладко. Ей
еще не приходилось иметь дело с джентльменом в цилиндре: она видела их или
на картинке, или на очень большом расстоянии.
В тот единственный момент, когда она не была на страже, надевая платье,
а оно, сделавшись почему-то узким, не продернулось сразу, то есть когда она
не смотрела в окно, профессор, вовсе и не искавший этой чести, удосужился
открыть дверь английскому вице-консулу. И оказалось, что это был тот самый
вице-консул, с которым профессор имел неприятный разговор по поводу письма.
Он тут же вслух констатировал факт, что они уже встречались. Вице-консул
промолчал. Узнал ли он профессора? Если нет, его можно и извинить. Он шел к
леди, известной своими особенностями всем английским консулам на трех
континентах, но которую нельзя было "осадить": она принадлежала к высшему
английскому обществу и очень могла "осадить" в ответ. К тому же он получил
кое-какие инструкции от консула и предвидел, что на некоторое время его
жизненный путь не будет усыпан розами. Естественно, что к профессору он был
так холоден, как может быть холоден только английский консульский чиновник в
пасмурный и ветреный день февраля.
Его прибытие в дом е работал Кан, за информацией. И он, конечно, дал волю своей творческой
фантазии.
"Генерал с картами" был встречен Доротеей сердечно и с большой
признательностью. Он сообщил о факте величайшей важности: он видел поручика
Булата здесь, в Тянцзине, три года тому назад. Да, своими собственными
глазами. Да, живым, хотя и сильно похудевшим. Да, здесь, в Тянцзине. Они
сообща открыли предприятие -- увы! -- приведшее их немедленно к банкротству.
Они варили русский хлебный квас и продавали его у входа в парк, на другом
берегу Хэй-Хо. Обанкротившись, они расстались.
Генерал, географические карты которого составляли всю его собственность
-- движимую и недвижимую, устроился в Тянцзине: утром от шести до восьми он
разносил молоко с русской молочной фермы; в двенадцать он исполнял роль
агента одного маленького отеля, встречая пассажирский поезд и зазывая в
отель; от двух до трех он давал урок алгебры в школе;
от четырех до шести выдавал книги в русской библиотеке; накануне
праздников и в праздники он стоял за свечным ящиком в церкви; раз в год,
огляделся и потом сказал тихо:
-- Я скоро ухожу с ними в Россию.
-- О Боже! -- сердце у ней как будто бы оторвалось и упало, она
всплеснула руками: -- О Боже! О Петя! Уходишь с ним?
-- Не только с ним. Всех их будет человек десять.
-- Нет, я не могу... я не могу...--она начала страшно дрожать всем
телом, повторяя: -- Не могу... это невозможно... не перенести...
Он взял ее руки, крепко сжал их, как бы желая передать ей что-то из
своей силы, чтоб она так не дрожала.
-- Тетя, вы согласились. Помните наш разговор? Тетя, дорогая,
представляется такой удобный случай...
Эти слова "удобный случай" подняли горечь в ее сердце: "До чего
дожили!--думала она.-- И это уже удобный случай для Пети!"
-- Куда же ты пойдешь? В какой город?
-- Этого нельзя решать отсюда. Иду в Россию. Бессильно она опустилась
на диван, бывший когда-то бабушкиной постелью.
-- Что тебе надо приготовить?
-- Ничего нельзя брать с собою. Я здесь заплачу 25 долларов -- и это
все.
"Господи, Господи! -- в душе взывала Мать.-- Поддержи меня. Гибну! Мы
все гибнем!"
Ей мучительно хотелось остаться одной, уйти из пансиона скорее, скорее, потому что протест
поднимался и рос в ней. Горечь заливала ее душу, мутила сознание. Но куда
уйти? Где укрыться? Где ей удастся побыть одной? И вдруг она нашла; "Все
брошу завтра, и поеду на бабушкину могилу"
Утром съехали графиня с сыном. Они нашли маленькую квартирку в районе
Арены, где Леон должен был выступать в тот же вечер, но под вымышленным
именем. Мадам Климова негодовала. Титул графа Dias-da-Cordova, по ее словам,
выглядел бы шикарно на афише. "Имеют титул и не умеют им пользоваться,--
думала она со злобой,-- а кто умел бы, тому не дано".
Расставание прошло дружески, во взаимных обещаниях "не забывать" и
встречаться. Мадам Климова, хоть и не получив приглашения, обещала навещать
и почаще.
Матери не удалось оставить дом раньше .полудня. Она старалась ничем не
выдать своего горя. Петя и она решили, что его уход должен оставаться
строжайшим секретом, даже от Лиды и Димы. Дело шло о его жизни. Когда он
уйдет, она скажет, что ему предложили работу в Шанхае, и он спешно уехал.
Мать уже составила рассказ, взвешивая каждое слово, чтоб заучить и не
оговориться неосторожно.
-- Он уехал в Шанхай. Друзья по его футбольной команде нашли ему там
работу. Много значит рекомендация. Конечно, надо было спешить.
Тут она предполагала вопросы и восклицания слушателей:
-- Почему так спешил?
Письмо, что извещало его о работе, хоть и заказное, а сильно
задержалось в дороге. Времени осталось в обрез. Прямо-таки мы боялись за
каждый лишний час.
Тут неизбежно, а может быть, и раньше, мадам Климова спросит коварно и
нарочно громко:
-- Как же это он уехал? А паспорт?
Здесь она скажет приблизительно так, и скажет спокойно, если сможет,
даже со снисходительной улыбкой по адресу Пети:
-- Уж он так обрадовался, так торопился, что толком и не рассказал. Он
получил какую-то бумагу от этих своих друзей-англичан. Там он был уже
помечен как служащий и член футбольной команды (и в скобках: у них же скоро
состязание с кем-то). Эта фирма дает протекцию в дороге всем своим служащим,
значит, и Пете. Да, видела и бумагу. Своими глазами. Бумага с печатью.
-- Но как же он вышел с концессии? -- конечно, будет настаивать
Климова.-- Как прошел через японскую полицию? Он ведь "отмечен"?
-- Да он и не выходил совсем,-- скажет Мать наивно.--Ему .написали, как
ехать, и он мне рассказал. От берега британской концессии в моторной лодке
английского консульства, до Таку-Бар, а там на английский пароход.
И все позавидуют Пете.
"Боже мой! -- думала она.-- Ведь все это могло бы быть правдой!"
Наконец она оставила дом и отправилась на кладбище.
Ничего нет на свете печальнее кладбища в ранние часы хмурого
февральского вечера, времени угрюмых ветров. Ни былинки зеленой травы, ни
листа, все бесцветно, безжизненно, серо. В этот час оно пустынно.
В этот час меркнет свет, надвигаются сумерки, и кладбище лежит
распростершись, как труп, символ смерти. Как страшна земля, когда она
холодная, мокрая, голая. Ветер кажется последним вздохом умершей земли.
Нигде никогда не издает он таких глухих стонов, как в грустный февральский
вечер на кладбище.
Мать быстро пошла к бабушкиной могиле, в далеком углу, где места
подешевле. Там она стала на колени, руками обвила маленький холмик, склонила
голову -- и на миг замерла.
-- Ты слышишь меня, мама? -- прошептала она.-- Ты видишь, что я здесь?
Ты знаешь, с чем я пришла? Ее слезы полились ручьями.
-- В этом мире одно мне не изменило -- твоя любовь. Пусть твоя любовь
будет сильней твоей смерти. Не оставляй меня. Научи, что мне делать. Может
быть, я делаю ошибку -- и дети должны остаться со мною, как ты когда-то
сказала: "Умрем все вместе". Или надо их отпустить -- пусть идут и ищут...
Скажи мне слово, дай знак, что ты слышишь. Хочу видеть, что-то тронуть
родное, к чему-то доброму, теплому прикоснуться...
Она плакала горько, и ее слезы стекались в маленькие озерца, в
углубления на неровной поверхности холмика, застывали на засохших
рождественских хризантемах и маленьких камешках. Озерца постепенно сливались
вместе, в одну лужицу.
Но не было слышно другого звука, только под ветром где-то дребезжали
металлические листья венков и царапающим вздохом отвечали им стеклянные
цветы.
-- Ты видишь меня, мама? Ты слышишь? -- повторяла она снова и снова, но
уже не могла выговаривать слов, только слоги, заикаясь от дрожи, утомления,
холода.-- Почему ты так навсегда бесповоротно ушла? Почему я не вижу тебя
даже во сне? Я засыпаю с мыслью, обращенной к тебе, но ни разу, ни разу ты
мне не явилась. Как ты можешь меня оставить одну в таком горе?
Но ответа ей не было. Могила была безмолвна. Ей казалось, все в ней
онемело, и она сама уже была душою так же мертва, как этот час, этот ветер и
эта могила. Но пока она лежала так, застывая, что-то в душе се двинулось и
уже подымалось", какая-то крепкая сила -- не радость, не тепла,-- нет,
большая сила -- спокойная покорность. Это была покорность веры: как будто
облака расходились, как будто видимый мир раздвигался -- и она созерцала
тропинку, о какой Бабушка сказала когда-то: "Люби ее -- это твоя дорога в
рай".
-- Да будет воля Твоя,-- прошептала она, подымаясь, и вдруг увидела
крест над собой. Она видела его много раз раньше, этот крест на бабушкиной
могиле, но поняла только сейчас. В сумерках -- высокий и белый -- он
возвышался на фоне темнеющего неба, угасающего света, печальной и голой
земли -- один только чистый и белый -- одна дорога, одна ноша, один путь --
страдание за всех.
Она почувствовала, что это и есть ответ на все ее печали. Жить как
жила, идти, как шла, всех любя и все прощая, как Бабушка. Ее душа
наполнилась спокойствием. Она поняла, что жизнь ее и пути разрешаются не ею
самой, а выше. Она поклонилась кресту и пошла к выходу.
У стены кладбища стоял одинокий рикша. Он поджидал ее на ветру, стуча
зубами, чтоб заработать свой грош. Экипаж рикши не является его
собственностью. Богатые фирмы получили монополию и сдают экипажи. Начав
работать, рикша живет в Тянцзине около 8 лет, в Шанхае -- от 4 до 6 и
умирает от чахотки. Мать подумала: "Если мир начинает распадаться только на
две группы, все же лучше быть жертвой, чем палачом".
Между тем в ее отсутствие в доме зменила свой
апостольский день и час, теперь это было: пятница, от 2 до 4.
Твердым шагом вошла она в дом и громко спросила: "Ирина Гордова?" --
Ирина услышала голос, и больше всего в жизни ей захотелось не видеть мисс
Пинк. Она что-то сообразила и, постучав к Черновым, сказала, что
леди-миссионер ожидает кого-то внизу. Профессор вмиг сбежал с лестницы. Он
волновался. Он думал, что прибыл кто-то из его корреспондентов. Энергично
схватил он руку мисс Пинк, сообщая, что чрезвычайно рад и благодарит за
визит и внимание.
-- Пора, пора начать действовать! Человечество идет быстрым шагом к
самоистреблению. Зоология знает о подобных явлениях в мире низших
животных...-- и он пригласил ее в пустую столовую, усадил на стул, запер
дверь. Затем он сел напротив -- весь интерес и ожидание. Но мисс Пинк,
несколько оглушенная его красноречием, не говорила ничего. Длилось странное
молчание. Удивленный профессор произнес:
-- Жду ваших слов, сударыня.
-- Я пришла помочь павшей девушке. Профессор, никогда не думавший о
женщинах в такой терминологии, не понял.
-- Какая девушка? Откуда она упала? Почему она упала? Что с нею
случилось дальше? Но, впрочем, это частный случай. Поговорим о спасении мира
вообще.
-- Я пришла видеть девушку -- блудницу.
-- Но здесь вы не найдете ее. И затем я принципиально возразил бы
против этого термина. Вы не думаете, что, произнося его, вы ставите себя в
положение фарисея?
-- Я пришла видеть Ирину Гордову. Профессор изумился.
-- Но если вы думаете о ней в подобных выражениях, я полагаю, вам лучше
бы не встречаться. Это может оскорбить ее.
Одним из правил хорошего тона при посещении "трущоб" является терпение,
если вдруг дурной запах, грязь или слово оскорбили посетителя. Мисс Пинк
объяснила, что по программе ее общества эта часть города принадлежит -- в
моральном отношении -- ей. Она должна поэтому видеть Ирину Гордову, и для
блага этой последней.
-- Простите, я не совсем понимаю,-- спросил профессор.--Вы ей конкретно
предлагаете какое-то "благо"? Вы ей? Что же это?
-- Моральное руководство к моральному совершенству.
-- Вы -- ей? -- переспросил удивленный профессор.
-- Да, и ей и всем, кто в этом нуждается. Это есть не только цель моеге
визита сюда, это труд всей моей жизни.
Профессор соскочил со стула в порыве энтузиазма:
-- Я счастлив встретить вас наконец, мисс Пинк! Моральное руководство
для всех! Всю мою жизнь я ждал вас и мечтал встретить. Буду горд стать вашим
слугой. Я и сам пытался было предлагать человечеству моральное руководство
-- но не имел успеха: чего-то недостает в моем методе. Никто не хочет за
мной следовать. Научите меня. Как вы это делаете: ваш базис?
-- Христианство,-- кратко бросила мисс Пинк. Профессор заволновался еще
сильнее:
-- Но идут ли за вами? Ведь не вы основали христианство и не сейчас.
Все давно знают о нем. И Ирина Гордова знает, конечно. Так зачем вам
беспокоить эту милую девушку? Поезжайте-ка лучше, например, в Москву! Ни для
кого не секрет, что Политбюро несколько нуждается в моральном руководстве. Я
им писал, но...
-- Я требую сюда Ирину Гордову!
-- Но позвольте, какое право вы на нее имеете? Возможно, она не желает
вас видеть.
-- Я уже была у нее.
-- Не называли ли вы ее и тогда блудницей? Если да, уходите скорее,
пока Гарри вас не увидел. Какое уж тут моральное руководство на христианском
базисе, когда вы сами далеко не христианка. Вы вошли под ложным предлогом. У
вас какие-то другие цели.
-- Как вы.смеете! -- вскрикнула мисс Пинк.
-- Но позвольте, позвольте,--старался объяснить профессор,---.в вас нет
двух основных качеств христианства: любви к ближнему и смирения. Вам нужны
доказательства? Отлично. Идя сюда, как много нищих вы встретили и прошли
мимо? Почему, например, вы не отдали вашего мехового жакета дрожащим от
холода? Вы обязаны отдать, если вы читали Евангелие. И не только жакет, но
платье и даже рубашку. Настоящий христианин шел бы "БОС и НАГ" сегодня в
Тянцзине.
-- Что? -- сказала мисс Пинк, вставая. Идея наготы ее оскорбила.--
Какая дерзость!
-- Это не дерзость. Это -- текст.
0на, уже не слушая, направлялась к двери.
-- Позвольте, позвольте,-- почти кричал профессор, забегая вперед и
загораживая ей дорогу.-- Вы не можете так уйти! Дайте же мне хоть ваше
моральное руководство, если вы удерживаете для себя ваш меховой жакет...
Она понимала его слова в прямом смысле: он покушался--пока косвенно --
на меховой жакет. Между столом, профессором и стеной было очень узкое
пространство, она не могла пройти, не задев его. Ей казалось, как только она
его заденет, он ее и схватит. Она -- сильнее, конечно, но кто знает, кто еще
скрывается в этой трущобе. Она ясно видела, что погибла.
--Это ваш долг--объясниться,--настаивал профессор, пытаясь взять ее за
руку.-- Вы ведь дорожите своим честным именем, не правда ли? Вы входите в
частный дом без приглашения, под ложным предлогом. Вы называете одну из
обитательниц именем, которое заставляет думать, что вы приходите откуда-то,
где не знают приличий. Вы выдаете себя за общественного деятеля, но убегаете
при первом вопросе о характере вашей деятельности. Вы понимаете, какое это
производит впечатление в кругу культурных людей? Вы не можете не понять, вы
-- не молоды, мы приблизительно одних лет, христианское ли ваше поведение,
не говоря уж об апостольском? Зачем вы шли сюда, и что вам нужно?
Человеческое достоинство обязывает вас не лгать. Дайте прямой ответ!
-- Дайте мне пройти,-- задыхаясь, шептала мисс Пинк. Она уже дрожала от
страха.
Вдруг-- и еще от большего страха -- задрожал и профессор. Его лицо
исказилось. И тоже страшным шепотом он спросил:
-- А... а... у вас ДВЕ руки?
Мужество покинуло мисс Пинк, и она вдруг отчаянно закричала:
-- Спасите!
Этот крик отрезвил профессора.
-- Вы боитесь меня, мадам? -- спросил он с удивлением и облегчением.
Затем, открыв дверь и галантно отойдя в сторону, он поклонился:
-- Пожалуйста, мадам! Я больше не задерживаю вас. Будьте здоровы!
Благодарю за любезное посещение.
Мисс Пинк ринулась в коридор и вон из дома.
Жильцы дома слышали, что в столовой шел громкий разговор. Раскаты
голоса профессора отдавали гневом. Резкий крик мисс Пинк вспугнул всех, кто
его слышал, но вмешиваться было поздно -- вое видели, как она выбежала ив
дома. В столовой они нашли профессора уже спокойного и как ни в чем не
бывало. Однако же Ирина чувствовала себя виновной в том, что подвергла
профессора испытанию милосердием мисс Пинк. Чтобы загладить угрызения
совести, она всех пригласила на чай с печеньем и угощала тут же в столовой.
Мать, возвратившись домой, нашла всех вместе, мирно беседующими в
столовой за чаем.
-- Аврора! -- приветствовала ее Ирина, и ее голос был и очень печален и
очень ласков.-- Вот и ваша чашечка чаю.
Когда все разошлись, Ирина задержалась в столовой.
"Она хочет что-то сказать мне,-- подумала Мать,-- и что-то печальное".
-- Вот что,-- начала Ирина и отвернулась к окну, чтобы Мать не видела
ее лица. Как бы внимательно рассматривая что-то во дворе, она сказала без
всякого выражения в голосе: -- Американская армия оставляет Тянцзин
четвертого марта. Через десять дней.
И Мать, как когда-то Бабушка ответила Лиде, сказала:
-- Десять дней -- это долгое время. Еще десять дней счастья.
-- Не правда ли? -- Ирина быстро обернулась и засияла улыбкой.-- Как
человек делается жаден! Когда-то, до встречи с Гарри, в китайском доме, где
все было мне чуждо и тяжело и неприятно, я, бывало, мечтала об одном дне
счастья. Теперь я плачу о том, что их осталось десять. Как хорошо вы это
сказали!
Улыбаясь, она подошла к Матери.
-- Вы лягте и отдохните, Аврора,-- говорила она, заметив, как Мать
утомлена, но не подавая вида, что заметила это.-- Я сделаю всю работу за
вас, пожалуйста, пожалуйста. Вы лягте на диван и командуйте! -- и она уже
укладывала Мать, снимала с нее тяжелые и мокрые ботинки, принесла ей для
смены свои шерстяные чулки, помассировала холодные ступни ног -- и
отправилась на кухню. Лиде она посоветовала оставить все и идти к Матери.
-- Она что-то выглядит нехорошо. Не зная, чем помочь, Лида сказала:
-- Знаешь, мама, в церкви пели сегодня "Покаяния отверзи ми двери",
хочешь я сейчас для тебя спою?
-- Спой.
-- Я вот только Петю позову. Одним голосом спеть выйдет не то.
Через минуту они стояли около Матери. Высоким, чистым, каким-то святым
голосом Лида запела:
-- "Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче",-- и Петя следовал за нею,
исполняя партию мужской части хора.
Пение в пансионе дам Милица, явившись магически тут же, петь хотя и не пела,
но подавала по временам два-три басовых звука, роль барабана в оркестре, и
отбивала такт: "Весь осквернен, весь, весь, весь осквернен". И Дима свежим
альтом пел кое-где, где знал слова и мелодию.
-- "На спасения стези..." -- и слезы стояли у всех в глазах. Голос Лиды
летел ввысь и взвивался, как ангел.
-- Что это, Аня, как будто что-то знакомое поют? -- и профессор быстро
направился в столовую. Ангельский голос встретил его словами:
-- "...Но надеяся на милость..." -- И он спешил на зов: "но надеяся на
милость..."
Анна Петровна сошла вниз тихо и медленно и незаметно прикорнула в углу,
где, бывало, сиживал мистер Сун. Миссис Парриш теперь уже определенно
избегала принимать участие в подобных собраниях. Мадам Климова была готова
бежать вниз, но вспомнила, что она -- в папильотках. Она быстро их
раскручивала, подкалывая волосы перед зеркалом, но подоспела в столовую
только к самому концу.
-- Откуда эта ария? -- спросила она, не замечая, что ее вопрос вызвал
всеобщее изумление.
Надо сказать, что мадам Климова относилась к тому классу сторонников
старой России, кто не часто ходит в церковь. Такие люди обычно придут в
церковь после начала службы и уйдут до ее конца, успев все же
перездороваться со всеми знакомыми и сообщить кой-какие новости. У нее была
и общая для этой группы манера креститься, как бы не То смахивая пыль с лица
и груди, не то обвеваясь веером. На колени она не опускалась никогда, от
этого потом болели ноги. Однако она считала себя сугубо религиозной и в
праве поучать других, объясняя значение церкви при случае. Учителя этого
типа обычно не знают церковной службы, этим и объясняется ее вопрос, откуда
была эта ария.
Не получив ответа, она обернулась к Лиде:
-- Жаль, что ты -- не моя дочь. Давно бы пела на сцене. Тут в кабаре "У
Петрушки" хорошее дают жалованье. Аккомпанемент -- гитара гавайская и
балалайка.
Вдруг резкий повелительный звонок раздался у входной двери, еще один и
опять и опять-- все громче и резче.
-- Боже, кто это так звонит? -- воскликнула Лида. А звонок, очевидно,
испортившись от грубого обращения, звонил уже не переставая, и казалось,
стены
дрожали от его звуков.
-- Я открою,-- крикнул профессор, бывший ближе всех к двери.
Озаренный светом электрической лампочки над входом стоял
необыкновенный, невиданный доселе визитер. Казалось, это был самый настоящий
Дон Кихот из Ламанчи, но только женского рода. На ней была его шляпа, его
плащ. Правда, у нее не было копья, но был свернутый дождевой зонтик, и в
отношении его она употребляла те же приемы, какие требовались в действии
копьем. Высокая, тощая, с костлявым благородным лицом, она глянула на
профессора горящими и мрачными глазами. И по возрасту она, очевидно, была
ровесницей Дон Кихоту.
Профессор растерялся, и, вместо приветствия, он вдруг начал цитировать:
-- В одной из деревень Ламанчи...
-- Дорогу! -- по-английски сказала пришедшая, и зонтиком сдвинула
профессора со своего пути. Да, это была леди Доротея.
Те три дня, что леди Доротея властвовала в доме х его обитателей в эпическую поэму о героях. Три дня, как буря,
как ураган, с ветром, громом, градом и молнией, она бушевала и носилась по
дому, не считаясь ни с кем, до конца не находя нужным помнить, где ее
комната и где чужие, не признавая ни права собственности, ни
неприкосновенности личности, сама не боясь ничего, неуязвимая ни для
намеков, ни для насмешек или прямых обвинений, ни для мольбы.
В доме пошла полная переоценка ценностей в отношении личностей его
обитателей. Леди Доротея совсем не заметила Лиду, но привязалась к Ирине и
приказывала ей всюду следовать за собою. Анну Петровну она просто отмахивала
в сторону рукой, как муху, если та встречалась ей на дороге, и, казалось,
прихлопнула бы, как комара, если бы она решилась Вдруг заговорить. Всякий
раз, увидя мадам Климову, она принимала ее за прислугу, делала выговор за
что-то и приказывала тут же почистить ей пальто, постирать носовые платки
или сбегать на почту. Конечно, платки стирал Кан, он же бегал на почту, но
пальто Пришлось почистить, так как Доротея с зонтиком стояла тут же.
Напрасно в несколько неудачных приемов мадам Климова пыталась начать
повествование о покойном герое, спасителе армий, Климове. На леди Доротею
титулы покойного Климова не произвели решительно никакого впечатления. Если
профессор пытался в присутствии леди Доротеи упомянуть об Абсолюте, она
смотрела на него сверху вниз с презрительной жалостью. Она была высока,
профессор же малого роста, и ее взгляд, казалось, весомый, просто вдавливал
его в пол. За глаза она называла его "Сыном Абсолюта", в глаза же никак не
называла, потому что никогда не обращалась к нему ни с чем. Возможно и то,
что с высоты ее роста, взглядом, направленным горизонтально, она просто не
замечала его, как не замечала и коврика у двери под ногами, о который
постоянно спотыкалась. Профессор страдал, но не по личным чувствам: он
понимал, что могла при желании сделать леди Доротея для Абсолюта. Она
притопнула и на Диму и на Собаку, приказав обоим не попадаться ей на глава.
Когда Доротее понадобился телефон, то Мать, спросив разрешения у миссис
Парриш, введя к ней леди Доротею и представила их друг другу должным
образом. Но леди не имела памяти на имена, и она называла миссис Парриш --
"женщина с телефоном". Кан трепетал под ее взглядом и отступал на шаг, как
только она открывала рот. Петя стал "мальчишкой в доме". К Матери же она
относилась со всей возможной для нее вежливостью и симпатией: часто хлопала
ее по плечу тяжелой костлявой рукой и каждое утро спрашивала, не болят ли у
нее зубы.
Леди Доротея жила, собственно, в отеле, но, казалось, она владела
тайной быть вездесущей. И по ночам, когда все определенно знали, что она
отбыла в отель, в доме а всю потерянную было в Гонконге
собственность Милицы. И сундук с мешком прибыли на такси. Оба выглядели
пыльными; видно было, что обращались с ними бесцеремонно. Мадам Милица на
много часов заперлась со своими вещами в своей комнате и когда наконец вышла
оттуда, она выглядела уже, как в час своего первого появления перед
читателем, то есть в ореоле необычайно обильной прически и с колодой карт в
руках. Начались долгие сеансы гаданий. Леди Доротея монополизировала мадам
Милицу, и молодежи не удалось узнать судьбу. Между сеансами она приказала
Пете привести к ней "генерала с картами", чье имя -было записано в ее
адресной книжке. Из комнаты миссис Парриш она разговаривала с английским
консулом, и было непонятно, зачем ей телефон. Если б только она попросила
консула стать у открытого окна, он мог бы ясно слышать ее голос, шедший
волной над несколькими кварталами, отделявшими дом знали, что она
требовала послать к ней немедленно кого-либо из вице-консулов и настаивала,
чтоб человек этот "был с головой". Дело шло о бумагах для мадам Милицы.
Поняв, что в дом вот-вот прибудет английский вице-консул, мадам Климова
бросилась завиваться, один глаз ее был направлен в зеркало, другой за окно:
она хотела лично открыть двери ожидаемому джентльмену. "Он, наверное, будет
в цилиндре",-- волновалась она, и сердце ее трепетало и замирало сладко. Ей
еще не приходилось иметь дело с джентльменом в цилиндре: она видела их или
на картинке, или на очень большом расстоянии.
В тот единственный момент, когда она не была на страже, надевая платье,
а оно, сделавшись почему-то узким, не продернулось сразу, то есть когда она
не смотрела в окно, профессор, вовсе и не искавший этой чести, удосужился
открыть дверь английскому вице-консулу. И оказалось, что это был тот самый
вице-консул, с которым профессор имел неприятный разговор по поводу письма.
Он тут же вслух констатировал факт, что они уже встречались. Вице-консул
промолчал. Узнал ли он профессора? Если нет, его можно и извинить. Он шел к
леди, известной своими особенностями всем английским консулам на трех
континентах, но которую нельзя было "осадить": она принадлежала к высшему
английскому обществу и очень могла "осадить" в ответ. К тому же он получил
кое-какие инструкции от консула и предвидел, что на некоторое время его
жизненный путь не будет усыпан розами. Естественно, что к профессору он был
так холоден, как может быть холоден только английский консульский чиновник в
пасмурный и ветреный день февраля.
Его прибытие в дом е работал Кан, за информацией. И он, конечно, дал волю своей творческой
фантазии.
"Генерал с картами" был встречен Доротеей сердечно и с большой
признательностью. Он сообщил о факте величайшей важности: он видел поручика
Булата здесь, в Тянцзине, три года тому назад. Да, своими собственными
глазами. Да, живым, хотя и сильно похудевшим. Да, здесь, в Тянцзине. Они
сообща открыли предприятие -- увы! -- приведшее их немедленно к банкротству.
Они варили русский хлебный квас и продавали его у входа в парк, на другом
берегу Хэй-Хо. Обанкротившись, они расстались.
Генерал, географические карты которого составляли всю его собственность
-- движимую и недвижимую, устроился в Тянцзине: утром от шести до восьми он
разносил молоко с русской молочной фермы; в двенадцать он исполнял роль
агента одного маленького отеля, встречая пассажирский поезд и зазывая в
отель; от двух до трех он давал урок алгебры в школе;
от четырех до шести выдавал книги в русской библиотеке; накануне
праздников и в праздники он стоял за свечным ящиком в церкви; раз в год,