Федорова Анна. Семья

вместе с казачьим хором, он выступал на сцене. Все это кое-как кормило его.
Но поручик Булат, переписав для себя рецепт хлебного кваса, ушел пешком в
Шанхай. По мнению генерала, поручика следовало искать в Шанхае везде, где
есть надпись: "Здесь продается настоящий русский хлебный квас". Жил ли
гусарский поручик Булат в полном одиночестве? На этот вопрос генерал не
хотел бы отвечать, так как он был и хорошим другом и джентльменом. Но перед
ним стояла леди Доротея, и, не имея опыта с подобным видом военной
опасности, генерал растерялся. Он неохотно сообщил, что при поручике была
"некая дама", известная кратко под именем Нюры. Она разливала квас в бутылки
и помогала зазывать покупателей. Под честным словом генерал подтвердил, что
все сказанное -- правда и что больше он ничего не знает.
Установить подробности, особенно о "даме Нюре", было уже задачей
Милицы. В наглухо запертой комнате она, леди Доротея и карты были заняты
этим около часа.
Наконец настал момент отъезда. То, что не упаковалось, было отдано
Матери как подарок от леди Доротеи. Она получила шесть термосов, десять
фунтов сухого и горького шоколада, большую кастрюлю со спиртовкой и шесть
пар огромных меховых перчаток. Мадам Милица отдала свою новую сумку Лиде.
Сама же, с прежним мешком и сундуком, оплакивала все же потерю шляпы, вместо
которой леди Доротея купила ей шотландский берет. Кан был должным образом
выруган за ряд мелких мошенничеств, а затем одарен десятидолларовой
ассигнацией.
Отъезд был шумен. Агент из отеля все добивался узнать, сколько мест
багажа он должен взять из этого дома и где они, эти вещи, но спросить было
не у кого: никто не знал, все суетились. К самой же леди агент не решался
подойти, да и невозможно было, так как она с утра была вооружена и прекрасно
фехтовала зонтиком.
Собака первая сообразила, что безопаснее удалиться из дома, пока леди
Доротея не выедет. Потом миссис Парриш пригласила Диму и Лиду с собой в
кинематограф. Далее Анна Петровна увела профессора в парк. Когда дом
несколько опустел, положение стало яснее: эти две дамы уезжают, те вещи
принадлежат им. Петя -- главный носильщик по .назначению леди Доротеи --
заменял агента из отеля, выгнанного во двор за настойчивые вопросы. Она сама
громко командовала теперь, как и при отъезде каравана в 60 человек, рано
утром на верблюдах, и подымала такое же эхо, как среди пустынь и холмов
далекой Монголии.
Наконец прибыл и "человек с головой" в автомобиле английского
консульства; тот же прежний, но похудевший вице-консул. Он еще раз не узнал
профессора. Правда, все его внимание и сила были сосредоточены на том, чтобы
удержать леди Доротею в автомобиле, но она до последней минуты командовала,
высовывая голову в шлеме из дверей автомобиля. Мадам Милица долго пыталась
взобраться с другой стороны в запертую дверь автомобиля, но и это
ускользнуло от внимания вице-консула, и уже сам шофер из жалости открыл
дверцу для нее. Наконец обе дамы отъехали с поклонами и криками. Молчал
только бедный вице-консул, он выглядел Святым Севастьяном, притиснутый двумя
дамами, вещами и почти пронзенный зонтиком.
Автомобиль удалился; уже не слышно было криков, а провожавшие все еще
стояли, каждый на том месте, где его видела в последний раз леди Доротея. У
всех кружилась голова, и кто мог, опирался о стену или притолоку двери. Мать
объявила всеобщий отдых., Уборку отложили до завтра. Вернувшаяся миссис
Парриш предложила всем аспирин. Но потребовалось три дня, чтобы успокоились
люди, перестали падать вещи и замолкло эхо голосов. Первой оправилась
Собака.
Глубже всех этот отъезд переживался мадам Климовой. Уж чего только она
ни делала, чтобы "подружиться" с леди Доротеей. Вполне понимая рискованность
своего поступка, она сообщила все же, что Климов был при царе министром
иностранных дел. Это не произвело никакого впечатления, а выше фантазия
Климовой не подымалась. Были у нее и другие заботы, например, что же, в
конце концов, надо сделать, чтобы встречные принимали даму за аристократку?
Она -- Климова -- и душилась, и пудрилась, и завивалась, прежде чем выйти из
дома, а леди Доротея ходила в каких-то странных монгольских лохмотьях, но
если поставить их рядом -- Климову и Доротею -- почему-то все догадываются,
кто именно леди. И еще загадка: почему и графиня, и леди Доротея. и
неаристократка миссис Парриш, как будто сговорившись, исключали Климову из
сферы своего внимания.
Но была для нее и положительная сторона в эпизоде приезда Доротеи:
теперь Климова была фактически знакома с английской аристократией. Уже она
прикидывала в уме, что можно из этого сделать. В голове созревал рассказ о
мимолетной -- увы! -- но прекрасной дружбе с первого взгляда. И Климова
вдумчиво составляла список, кого из знакомых посетить в целях
распространения рассказа. По привычке она всех повышала в чине: вице-консул
стал уже консулом, а леди Доротея -- кузиной и тайной любовницей -- чьей?
Нет, угадайте сами.

16

Ирина вошла в комнату и медленно закрыла дверь за собой. Машинально она
сняла шляпу, переоделась в халат, голубой с белыми летящими птицами,
переменила обувь, умылась, почистила снятые вещи и спрятала их по местам.
Все это она делала странно -- и как будто бы очень внимательно и совершенно
рассеянно. Когда все было закончено и больше делать было нечего, она
остановилась посреди комнаты, беспокойно глядя по сторонам, ища, чем бы
тотчас же заняться, чтобы не думать, не дать себе окончательно углубиться в
то главное, что ее мучило. Но ничего такого, чем бы заняться, она не
нашла,-- и наступил наконец тот момент, которого она боялась и от которого
старалась укрыться: она была одна со своими мыслями.
Еще раз она беспомощно огляделась кругом. Ей показалось, что комната
была залита горем. Тоска стояла в ней, как дым. Ничего не было видно. Нечем
было дышать. Шатаясь, она подошла к окну, стала на колени и положила голову
на холодный подоконник.
-- У иных есть мать, у других -- сестра, родные, друзья. Кто меня
поддержит?
Гарри должен был уехать на днях. Конечно, он обещал писать, посылать
деньги, выписать ее когда-то, и там, как станет возможно, на ней жениться.
Верить ему или не верить? Надеяться -- или же сразу склонить голову под
ударом? Она не имела причин сомневаться в том, что он ее любит. Но тех
девушек, которых десятки ходят по улицам, тех тоже любили. По традиции
русские девушки начинают всегда только с любви, но как они кончают? С
первого дня этой любви на чужбине злая судьба уже ходит около, заглядывая в
окна, стоит на пороге. Без родины нет счастья, нет защиты, есть случай,
авантюра и гибель. Зачем Гарри будет верен ей? Он уедет, а письма не всегда
доходят, даже если их писать. Он приедет на родину, в свою землю, свой
город, в отцовский дом, в объятия матери, к улыбкам сестры, к шуткам
братьев. К уюту, к смеху, к друзьям и тем девушкам, с которыми рос и учился
в школе. Зачем тут Ирина? Причем она? Можно ли винить Гарри? Забыть ту, кого
он любил в Китае? Да это так часто случается и повторяется, что, очевидно,
за этим кроется какой-то жизненный закон, и Гарри не виноват ни в чем.
Она так его любила, что ей хотелось его заранее оправдать во всем, чтоб
сохранить если не его, то воспоминание о нем прекрасным и чистым. Ей было
нужно самой, необходимо, как дышать, быть уверенной, что пережитое -- не
авантюра, а любовь, и воспоминание хранить незапятнанным, что бы ни
случилось.
И вдруг она почувствовала страстное желание молиться. Оно являлось ей
давно и издалека. Во все эти хмурые февральские дни с тусклым солнцем, с
низким небом, с нищими, дрожащими на углах, с голодом, холодом, тревогой --
в ней подымалось и все росло это желание. Вдруг хотелось закричать и позвать
на помощь Бога, скрытого в видимом мире, и так глубоко, что она не могла ни
найти, ни различить Его присутствия в хаосе человеческих страданий. И сейчас
это страстное желание молиться вызвало в ней большое духовное напряжение:
она вся подобралась и затихла, вся -- внимание и молчание. Она как бы
опустошалась от всего ненужного, неважного, мелкого, как будто сознание
очищало ей дорогу и поле зрения. Она, склонившись, как бы глядела теперь в
глубокий колодец, старалась там, в глубине, на дне, увидеть свой истинный
образ. И она уже начинала себя различать, хотя еще не вполне ясно, потому
что еще волновалась вода, и по ней еще колебались и расходились круги. Вдруг
чистый лик надежды блеснул оттуда. Что-то близкое к счастью уже вставало в
ее сердце, но она усомнилась. "В этот безрадостный день какое может
случиться со мной чудо? -- И тут она испугалась: -- Это -- сомнение. Не надо
его слушать".
Неясно, но чувствовалось, что ей что-то уже обещано, но оно еще не
здесь, не с нею, и надо молиться.
-- Господи,-- сказала она вслух,-- я -- Твоя грешница. У меня нет
никого, кроме Тебя, и Тебя я прошу о помощи.
-- Декламация в пустое пространство! -- сказал другой голос уже внутри
ее. И это был тоже ее голос, но иронический голос ее сомнения.
-- Не буду слушать,-- шептала Ирина. И продолжала молиться:
-- Не жалей меня, Господи, больше меры. Если надо страдать, я готова.
Только не покидай меня в страдании. Не оставляй меня одну, пусть я знаю, что
Ты близко, пусть я вижу, где Твоя воля, пусть я чувствую Твою ведущую руку.
Но другой голос тоже говорил. Он спрашивал:
-- К чему это? Чего ты хочешь? Что может случиться, какое чудо? Он
уезжает. Ты остаешься. Ну и прими это мужественно, без истерики. Брось эту
комедию-- молиться, да еще вслух. Смешно.
Этот саркастический голос был и ее, и не ее. Она боялась ему уступить и
встать с колен, перестать молиться. Она знала, что одна минута сомнения была
ей чем-то очень опасной.
-- Господи! -- крикнула она вслух.-- Не молчи! Посмотри на меня!
Протяни руку. Вспомни Твои же Слова. Где Ты?
И вне себя от страдания, отчаяния, слез она громко вскрикивала:
-- Помоги мне! Помоги мне! Помоги мне! В эту минуту Гарри бежал вверх
по лестнице к Ирине. Его лицо выражало сильное волнение. Когда он услышал
крик Ирины, он не понял ее русских слов, но по голосу понял, что она в
страхе, что с ней происходит несчастье. Он в ужасе ринулся вперед и рванул
дверь. Она широко распахнулась.
С искаженным от ужаса лицом он стоял на пороге. Ирина, увидя его,
шатаясь, встала с колен -- и ее лицо было тоже искажено волнением и страхом.
Она подошла к нему ближе и смотрела ему прямо в глаза, удивляясь. Он не мог
быть настоящим, реальным. В этот час он всегда был занят службой. Так они
стояли несколько мгновений молча, глядя один на другого и удивляясь
необычайности встречи.
Гарри пришел в себя первый. Он вдруг вспомнил, зачем бежал так поспешно
к Ирине. Его лицо вспыхнуло радостью.
-- Ирина,-- сказал он весело,-- женимся! Мы подавали прошение в
Вашингтон и получили разрешение. Сейчас пришла телеграмма. Вместе поедем
домой.
-- Что? -- спросила она бесцветным, беззвучным голосом.--Что ты сказал?
Скажи еще раз.
-- Я получил разрешение. Мы можем венчаться, когда угодно, хоть
сегодня, сейчас.
-- Повтори еще раз,-- просила она тем же тоном. И вдруг она поняла. Она
всплеснула руками, потом хотела протянуть руки к нему -- и вдруг со
счастливым вздохом упала в обморок к его ногам.
Эта телеграмма из Вашингтона сделалась предметом интереса и рассуждении
во всем городе. Наибольший энтузиазм она вызвала в беднейших европейских
кварталах, где жили русские: сорок невест там готовились к венцу. Уже
устанавливалась очередь в консульстве и в церкви. А как им завидовали!
Завидовали уже во всех кварталах города: только бы уехать из Тянцзина -- а
там дальше будь, что будет!-- являлось каждому, как лучезарное счастье.
Итак. сорок невест осушили свои слезы и начали спешно готовиться к
венцу. Засуетились портные, сапожники, чистильщики и прачки, так как в Китае
индивидуальная удача сейчас же принимает массовый характер. Весь этот люд
тоже благословлял телеграмму из Вашингтона.
Пансион . Все, кто мог держать иглу или
утюг, шили и гладили. Платье шили простое, чтоб было практично, на фату
недоставало денег. Но обед устраивался обильный;
меню составляли Лида и Дима, поэтому мороженого заказано было по две
порции на каждого гостя.
Свадьбу назначили на второе марта. Накануне вечером устроили нечто
вроде девичника. Так как Ирина была сиротой, Лида пела ей грустные народные
песни.. Мать знала мотивы, а профессор, перерыв все библиотеки, нашел
сборник старинных обрядовых песен, так что были и слова. Все одарили
невесту. Но только подарок миссис Парриш имел ценность: это была прекрасная
вышитая скатерть. На ней и решили пировать после венчания.
Второго марта, в четыре часа, свадебная процессия на рикшах отправилась
из дома ытались принарядиться, но их возможности были скудны.
Гарри ждал в церкви. Три друга-солдата стояли с ним. Были и графиня, и
Леон. Позднее приехала на автомобиле и миссис Парриш. Анна Петровна настояла
на том, чтоб остаться дома и встретить молодых после венца. Ее целью было
удержать профессора дома. Он очень хотел ехать в церковь, но она нашлась что
сказать:
-- А кто встретит их и скажет речь на пороге дома?
Профессор ходил по комнате, обдумывая речь. Вскоре он сбежал весело
вниз помогать жене и Кану в столовой.
-- Тема речи,-- сообщил он,-- сравнение с бедной свадьбой в Кане
Галилейской. Помнишь, у них не хватило угощения. Уверен, что и у нас не
хватит.
Священник, величественный отец Петр, не зная английского языка, все же
с помощью словаря Александрова объяснился с Гарри. Документы были в порядке.
После Ирины больше всех волновался Дима. Он впервые видел обряд
венчания: золотые короны, кольца, вино в серебряном блюдечке. А вдруг Гарри
был король? Почему он скрывал это? Но разговаривать в церкви нельзя, он
только таращил глазки и морщил носик. "Так вот как венчают! -- думал он.--
Понятно, что никто не хочет быть холостым!"
Лида думала: "И я буду так же стоять рядом с Джимом, и нас так же будут
венчать. Я надену это же платье, но надо накопить денег на фату".
Отец Петр, любимый в городе церковный оратор, не потому, что
действительно хорошо говорил, а, скорее, потому, что всегда сердцем подходил
вплотную к моменту, после венчания обратился к молодым со "словом". Прием
отца Петра был всегда один: начинал он с великой грусти и, проводя слушателя
через гамму печальных мыслей и чувств, заканчивал вдруг самой радостной
нотой. Его "слова" действовали на всех, как освежающий душ.
-- Не здесь бы, на чужой стороне, и не с иностранным солдатом, хотел бы
я повенчать тебя, последняя дочь угасшей русской благородной семьи,-- так
начал он.-- Не вижу вокруг тебя ни родителей твоих, ни братьев, ни сестер,
ни родных, ни друзей детства. Стоишь ты перед алтарем круглая сирота. А
отсюда поедешь с мужем-иностранцем в чужие, далекие края и даже говорить
забудешь по-русски. Как тебя встретят там? Кто выбежит обнять тебя при
встрече? Кто назовет ласковым именем? Возможно, ты встретишь только вражду
да насмешку. Не нашлось тебе места на родине! Мачехой тебе стала Россия, и
ты -- сирота -- бежишь от нее к другой мачехе. Это ли счастье?
Русские женщины вокруг Ирины уже все потихоньку плакали. Слезы стояли и
в глазах Ирины, и плечи ее дрожали от усилий сдержать эти слезы. Гарри и его
друзья недоумевали и, казалось, были даже слегка испуганы этим всеобщим
выражением горя.
-- Это ли счастье? -- еще раз горько спросил отец Петр, и вдруг сам
себе громогласно ответил: -- Да, это и есть счастье! Ты выходишь замуж по
любви, по свободному выбору. Это -- главное счастье для женщины. Ничего нет
в семейной жизни, что могло бы заменить любовь. В городе, где только горе,
нужда, страх, ты нашла любовь, мужа, защитника и друга -- и он, взяв твою
руку, уводит тебя в страну, где нет войны, где на углах улиц не лежат трупы
замерзших за ночь людей. У тебя есть теперь и отчизна, и свобода, и паспорт.
С любовью -- везде дом, везде уют. И поезжай, и живи, и радуйся!
Благословляю тебя и мужа твоего на долгую, долгую счастливую жизнь. Будь
достойной дочерью твоей новой страны. Служи ей и чти ее, как ты чтила бы
родную. И вы, друзья невесты, веселитесь и радуйтесь! Была среди вас сирота
-- и что сталось с нею? Кто она теперь? Счастливая жена любящего мужа.
Привет и от нас всех американцам и спасибо: в эти трудные дни они удочерили
нашу сиротку!
"Слово" закончилось. Все чувствовали себя радостно. Гарри не понял
ничего, но был очень доволен счастливым видом невесты и гостей. Во время
речи, всякий раз, когда отец Петр произносил "Америка", Гарри слегка
кланялся, так как чувствовал, что каким-то образом представляет всю свою
страну.
Черновы встретили молодых на пороге и осыпали их хмелем. Уже забыв о
Кане Галилейской, профессор говорил совсем другое:
-- Уступим материалистам фабрики, ружья, машины, их торговлю, их
промышленность, их деньги. Нашим пусть будет царство высоких мыслей и
красоты. Молодые супруги! Стройте мир, где мужчина -- рыцарь, где женщина --
фея, где любовь вечна -- и жизнь ваша будет сладкой!
При слове "сладкой" Дима вспомнил о двойной порции мороженого. Он
крикнул "ура!" и кинулся в столовую. Его "ура" было подхвачено всеми, и это
явилось прекрасным заключением речи профессора.

17

-- Аня,-- с упреком сказал профессор, останавливаясь позади ее стула и
через ее плечо глядя на письмо, которое она для него переписывала,-- я
положительно не понимаю, что с тобой. Где же твой прекрасный почерк? Почему
ты стала вдруг так скверно писать?
-- Я становлюсь старой,-- тихо ответила Анна Петровна,-- и руки дрожат
от слабости.
-- Глупости. Кому ты это говоришь? Я живу с тобою почти полстолетия и
не вижу в тебе никакой перемены. Тут должна быть другая причина. Не такая ты
старая, чтобы так скверно писать. В чем дело?
-- Право, ни в чем, кроме тога, что я сказала. Иначе она и не могла
ответить. Возможно ли было сказать, что его письма были всему причиной. Они
пугали ее, и из глаз ее текли слезы, и руки начинали дрожать. Она
переписывала еще раз это письмо к "брату Каину" от Авеля, еще живого,
простирающего руки к жестокому брату с мольбой о примирении. Было ли, могло
ли быть подобное письмо делом рук и мысли здорового человека? Не являлось ли
оно продуктом больного воображения, невозвратно потрясенного ума и сердца?
Могла ли она ему сказать, что уже не отправляет его писем, не втайне там же,
на почте, разрывает их на кусочки. И, придя домой, она находит его
углубленным в расчеты, когда -- при настоящей почтовой разрухе -- можно
ожидать скорейшего ответа на отправленное ею письмо, и затем отмечающим в
календаре: ответ из Вашингтона, ответ из Мадрида, ответ из Рима.
В это утро Анна Петровна решилась наконец сделать то, о чем она долго
думала, что откладывала, на что никак не могла отважиться: откровенно
поговорить с доктором. Этот шаг казался ей почти преступлением, как будто
она выдавала профессора врагу. Но идти было нужно. И она в уме "собирала
весь материал", по выражению мужа, "для выяснения своей идеи": его
подозрения, страхи, припадки беспричинного гнева, которые повторялись все
чаще, странные речи, нелогичные поступки, внезапная веселость и все растущая
рассеянность и забывчивость. Он как бы летел куда-то, и летел все быстрее, и
не мог остановиться; пространство между ними все увеличивалось, они часто не
понимали один другого. Если она здорова -- он болен. Или наоборот. Анна
Петровна знала, что он не станет добровольно лечиться. Ей приходилось
действовать по секрету: идти к доктору самой и просить совета. Конечно, не
могло быть лучшего доктора в данном случае, чем доктор Айзик.
Он принял ее немедленно и выслушал ее рассказ очень внимательно.
-- Понимаю,-- сказал доктор.-- Я приду к вам сегодня вечером как гость.
Приведите мужа в столовую немедленно, как я приду. Когда мы с ним
разговоримся, оставьте нас наедине. Остальное предоставьте мне. Завтра утром
придите сюда, и я сообщу вам мое мнение.
-- Доктор,-- начала Анна Петровна сконфуженно и смиренно,-- я не знаю,
когда и как мы сумеем вам заплатить. Возможно, что никогда не заплатим.
-- Последнее будет самое лучшее,-- ответил доктор.-- Я себя чувствую
должником профессора. Я читал его труды по геологии. Зная, как бескорыстно
трудится ученый, я считаю, что общество -- его должник.
Вернувшись от доктора, Анна Петровна сообщила Матери, что вечером
придет доктор Айзик, и хорошо бы этому придать вид посещения гостя.
-- Как это кстати,-- ответила Мать,-- сегодня последний вечер, что
Ирина проводит с нами. Завтра она уезжает. Осталось и кое-что к чаю от
свадьбы. Мы также сварим шоколад леди Доретеи. Выйдет званый вечер.
Профессор ни о чем не догадается.
С большим волнением и беспокойством ожидала Анна Петровна вечера.
Вечер начался хорошо. Профессор был душою собрания: многоречив,
галантен, весел. Особое внимание он уделял именно доктору, придерживаясь
интересов его профессии.
-- Вы не думаете, доктор, что мир идет к безумию? Понаблюдайте хотя бы
этот город. Чья это земля? Китайцев. Кто управляет ею? Японцы. Кому
принадлежит кусок земли, на котором мы сейчас сидим? Англии. Кто я? Русский,
от которого отказалась и советская и эмигрантская Россия. Что я сделал
преступного? Ничего. Чей я? Ничей. У меня нет на земле хозяина. И все же все
вышеупомянутые страны гонят и преследуют меня, словно я поступил в
исключительную собственность каждой. Более того, каждая из них издает
законы, противоречащие один другому, но я каким-то образом должен все сразу
их исполнять. Если я и захотел бы стать лояльным, в каком порядке я должен
начать исполнять эти противоречивые законы? Кому первому поклониться? Вы
знаете это, доктор?
-- Не знаю.
-- Пойдем далее. Не исполняя законов, я тем самым делаюсь преступником.
Подумайте -- перед несколькими мировыми державами! Просто сидя здесь и
распивая чай, я оскорбляю и нарушаю права и законы трех держав: Японии,
Китая и России. Если я появлюсь в России -- меня посадят в советскую тюрьму;
если я переступлю границу концессии -- меня посадят в японскую тюрьму. Мои
несколько шагов по твердой земле поднимают против меня целые государства. Но
я сижу здесь и даже этот факт каким-то таинственным образом оскорбляет
Японию и несносен кое-кому из русских эмигрантов. Я еще жив только потому,
что эта британская концессия защищает всех своих резидентов от внешних
преследований, точнее, она защищает не человека, а свои суверенные права. Не
из человеколюбия или жалости она дает мне свое покровительство, не потому,
что я--стар или я -- ученый, труды которого по геологии Англия имеет во всех
университетских библиотеках,-- нет, они защищают меня потому, что мне
случилось нанять здесь комнату, на земле их концессии. Будь я темная
личность, грубый и вредный человек, они поступали бы со мной точно так же.
Они меня защищают на том же основании, как мы все защищали бы эту нашу
собаку, потому что она живет в нашем доме. Кто же делает жизнь такой
нестерпимой для среднего человека? Правительства? Но не является ли их
задачей, для которой они, собственно, и придуманы, облегчать, именно
облегчать жизнь и именно среднего человека. И еще: почему они все действуют
по отношению ко мне одинаково, если они существуют на разных базисах и
руководствуются противоположными доктринами? Вам не кажется, доктор, что
правительства уже сошли с ума?
-- На это трудно ответить.
-- Продолжаю. Если какое-либо правительство -- с очевидностью для всех
-- сошло с ума, почему его коллективно не запереть бы в дом умалишенных, как
это делают со средним человеком. Это ваше дело, доктора психопатологии! Что
говорит ваша наука? Какой ваш критерий, чтобы или отпустить человека гулять
по свету, или запереть его на замок? Как вы узнаете, кто из сидящих перед
вами уже опасен для общества? Как вы, доктор, знаете, что вы сами в этот
момент вполне нормальны и имеете право произносить суждение о другом?
Доктор ничего не ответил на это.
-- Перейдем к вам лично, дорогой доктор. Я преклоняюсь пред вами,-- и
профессор ему действительно поклонился,-- слыхал о ваших талантах, о
замечательных хирургических операциях, о вашей доброте и любви к
человечеству. И что же? Человек, скажем, Сталин, вздумает преследовать вас
почему-то, и вы, человек вообще большого мужества, бежите к другому хозяину,
скажем, к Гитлеру. Потом Гитлер вздумал вас преследовать, и вы -- с еще
большим мужеством -- бежите сюда, где всякий японский полицейский, на
минутку вообразивший себя Наполеоном или Чингисханом, может безнаказанно
убить вас, если пришел такой момент вдохновения, и в его револьвере есть
пуля. Вы -- нормальный человек, он -- сумасшедший, но это он убивает вас, а
не наоборот. Вы держите его на воле, чтобы он убрал вас с земли. И все же вы
считаете, что честно служите и науке и человечеству. Считаете?
-- Мм...-- произнес наконец доктор.
-- Допустим, вы начали догадываться, что местное правительство, войска,
полиция и часть населения уже сошли с ума. Что делаете вы? Вы отсылаете жену
в совершенно фантастическую страну, где публика бегает в припадке "амок"
(беспричинная ярость с готовностью убить) между обедом и вечерним чаем,
чтобы ваша жена поискала там уголок для мир ной и спокойной жизни. Если вы
позволяете так обращаться с вами -- прекрасным, благородным, образованным и
добрым человеком,-- с вами, а значит, и с частью человечества, подобной