Федорова Анна. Семья

него готовили документы. И все же, вернувшись домой после всего этого
счастья, он, вдруг охваченный беспокойством, бежал искать Мать. И только
крепко обхватив ее руками, он чувствовал, что все хорошо, потому что все
по-старому. Мать чувствовала, как встревоженно билось его маленькое сердце.
Но ее темой для разговора с Димой было то будущее, когда он их всех
"выпишет" в Англию и всех устроит. А Дима иногда поправлял:
"Или я приеду к вам, но только уже богатый".
У Лиды не было службы. Частые письма Джима поддерживали в ней бодрость.
Но ее настоящее было пусто -- и эта бесполезная трата юности огорчала Мать.
Уходило время, когда бы она могла учиться, иметь профессию.
"Полуобразованная,-- с тоской думала мать.-- Пишет с ошибками". Но сама Лида
не замечала именно этих недостатков и вполне довольствовалась тем, что уже
знала. Молодая здоровая любознательность, не найдя пищи, постепенно угасала
в ней.
Но самой тяжелой и страшной казалась судьба Пети. Мать часто говорила с
ним и подолгу, обычно поздно вечером, потихоньку, где-нибудь в уголку.
Петины планы постепенно принимали определенную форму.
-- Толпы китайских и русских нищих бродяжничают по стране. В Китае
бродяжничество тоже профессия. Они проводят зимы на юге, вокруг Тянцзина и
Шанхая, весной они двигаются на север, в Маньчжурию. Они по большей части --
бездомные и преступники, главным образом воры. Но есть между ними разные
люди неизвестного происхождения и таинственной жизни. Есть также
специалисты, которые проводят через границы, туда и сюда, из Китая в
Советскую Россию и обратно. Весной я уйду с ними,-- говорил Петя.
Мать слушала, и лицо ее из серого делалось синим.
-- Ночью они меня доведут до места, где я смогу перебраться через
границу. Утром я буду в России. Я пойду на первый пост и заявлю о себе. Меня
арестуют и посадят в тюрьму. По всей вероятности, будут судить. Едва ли
казнят, так как за мной, собственно, и нет ничего. Молод, старой России не
помню, в новой не жил. Посадят на несколько лет в тюрьму, или, скорее,
пошлют на каторжные работы. Отработаю -- и начну новую жизнь, если будет
возможно.
-- О Петя, Петя,-- шептала Мать,-- как все это страшно.
-- Я постараюсь поддерживать в себе надежду.
-- Боюсь, они тебя просто убьют. Примут за шпиона.
-- Дорогая Тетя,-- и глубокая, глубокая горечь была в голосе Пети,-- и
здесь меня убьют, и здесь меня считают за шпиона. Не странно ли -- куда я ни
пойду, меня ищут убить. За что? Кому и чем я так страшен? Что я сделал? И уж
если быть убитым, пусть в последний момент я буду стоять на родной земле и,
умерев, смешаюсь с этой землей.
-- О, Петя, мое сердце обливается кровью. Возможно, эти слова ее не
были преувеличением: ее сердце разрывалось от боли. Она воспитала
Петю-сироту, и вот какая судьба ожидала его.

11

Черновым также отказали в паспорте, но профессор отнесся к этому
чрезвычайно легко.
-- Не даете, ну и не надо. Держите их для себя, эти паспорта. Копите
их! Что выйдет? Нас, беспаспортных будет много. Мы организуемся. "Иди к нам,
интернациональный беспаспортный бродяга! Гражданин Планеты Земля!" При
нынешних системах очень скоро мы будем в большинстве -- и вы потонете в
нашем море, с вашей конторой и письменным столом. Вы не опасаетесь? А вдруг
человек догадается и станет обходиться без паспорта, а следовательно, и без
обязанностей: он -- не солдат, он не платит налогов. Где возьмете вы денег?
Придется бежать за ним, умоляя, чтобы он взял ваш паспорт. Но он отвык. Он
откажется. Паспорт станет анахронизмом, как амулет из змеиной кожи.
Профессора попросили выйти. Он раскланялся и ушел.
Придя домой, профессор со вкусом рассказывал этот эпизод, но женщины не
разделяли его точки зрения и не смеялись, когда он смеялся. Начался
оживленный разговор. С профессором были Анна Петровна, Мать и графиня.
У входной двери раздался звонок, никто не слышал. С тех пор как Климова
жила в доме, дверь в столовую была частенько плотно закрыта.
У входной двери опять раздался звонок, но и этого звонка никто не
слышал.
Лицо, стоящее у входной двери, тихонько повернуло ручку, и незапертая
входная дверь открылась. Лицо это прошло коридор и в изумлении остановилось
перед закрытой дверью столовой. Казалось, факт, что дверь закрыта, чем-то
поразил пришедшее лицо. Оно постучало, ответа не было. Горячий разговор шел
в столовой. Лицо вздохнуло и открыло дверь. Все обернулись: на пороге стояла
мадам Милица.
Боже мой, как изменило ее путешествие! Пусть на ней была та же тальма,
но где же шляпа с перьями якобы от страуса? И не только голова ее не была
покрыта, но число ее завитков, косичек, челок и локонов настолько
уменьшилось, что намеки даже на лысинку просвечивали между черных прядей
волос. Куда девалось замечательное обилие волос? Выпало? Вырвали? Или,
будучи искусственным, пришло в упадок и износилось? Странно, она от этого
выиграла. Ее лоб, прежде под челкой как бы совсем не существовавший, был
открыт теперь -- и это был лоб мыслителя. У профессора был просто "лобик" в
сравнении с этим строением. В ее руках был новый мешок, без льва, без
голубя, без ангела, без надписи, лишенный всякой таинственности. Такую вещь
можно было бы купить в любом магазине.
Со всем этим в Милице было и какое-то новое достоинство: спокойствие
тех, кто получает жалованье.
Первые моменты прошли в удивленном молчании. Она между тем открыла
сумку, вынула небольшой пакет -- и запах кофе полился оттуда,-- сделала шаг
вперед, поклонилась и сказала:
-- Приветствую честную компанию! -- и, оборо-тясь к Матери, спросила:
-- Где Бабушка? Этот кофе -- подарок ей!
Только тут Мать спохватилась, что они не написали мадам Милице ни
одного письма, и она ничего не знает о событиях в Семье. Она пыталась
ответить и не могла. Слезы брызнули из ее глаз.
-- Понимаю,-- сказала Милица, склоняя голову.-- Так выпьем этот кофе за
упокой ее прекрасной души. Кофе распили всем домом. Ира и Гарри, Дима с
Собакой и миссис Парриш, Лида, Леон, которого Милица пронзила пытливым
взглядом самой Судьбы, мадам Климова, которую вид Милицы удивил и даже как
будто чем-то оскорбил и которой Милица тут же отплатила своим взглядом,--
все перебывали в столовой и, кто мог, пили кофе. Выпила и Климова, даже. три
чашки, но с видом большого снисхождения, которое для нее было просто
мучительным.
Однако историю свою Милица рассказала уже после, когда кое-кто ушел из
столовой. Ее голос был слаб, почти беззвучен. Она начала заявлением, что
прибыла в Тянцзин на шхуне, не ела ничего за последние сутки, и что новый
мешок был всем ее достоянием. Затем она приступила к рассказу.
В Шанхае, в самом разгаре спокойной жизни, леди Доротея получила
известие, что в военной зоне, где-то около Ханькоу, в полку не то китайском,
не то у японцев, сражаются несколько офицеров старой русской императорской
армии. Поскольку число этих офицеров все уменьшалось, так как они умирали,
шансы леди Доротеи найти Булата возрастали. По ее просьбе мадам Милица
раскинула карты, и, как всегда, вышло, что он близко и встреча состоится в
недалеком будущем. Не ожидая, что Булат направится в Шанхай, леди Доротея
решила поехать в Ханькоу. Они упаковали вещи и покинули незабываемо
прекрасный отель. Несколько дней подряд они продвигались вверх по Янцзы, под
пулями японцев, китайских партизан, револьверов хунхузов и бомбами сверху с
неизвестно чьих аэропланов. В час, когда они вошли в Ханькоу, была объявлена
немедленная эвакуация оттуда всех европейских женщин. Леди Доротея
потребовала английского консула для личного объяснения. Несмотря на все ее
красноречие с указанием цели, приведшей ее в Ханькоу, консул велел ей
выехать сейчас же. Ни ее титул, ни ее связи в дипломатических кругах не
поколебали консула, наоборот, он все более настаивал на ее отъезде. Только
две дороги были открыты:
железнодорожный путь в Кантон и воздушный в Гонконг. Консул советовал
воспользоваться последним. Это было первое знакомство мадам Милицы с
аэропланом, и она не хотела бы входить в подробности.
В Гонконге паспорта проверяли уже у самого выхода из аэроплана, а выход
был один. Леди Доротею пропустили немедленно, и с низким поклоном, но мадам
Милицу тут же задержали. Документ, который она обычно предъявляла как
паспорт, был встречен презрительным взглядом. Ее спросили, нет ли документа
получше. Другого документа не было. Милицу подвергли допросу, и оказалось,
будто бы она не имела права существовать на свете: она не могла дать ответа
на вопрос о подданстве. Точно сказать она не могла, но подозревала, что,
пожалуй, подданства русского. Ее родители были рождены в Бессарабии, это
значило, что они были русскими до мировой войны и румынами после нее. Ее
покойный муж родился на Балканах, в Македонии. В то время как Сербия и
Болгария сражались между собой за обладание Македонией, население этой
воинственной страны объявило себя от всех независимым. После мировой войны
Югославия получила эту независимую Македонию, но это не значило, что
покойный муж Милицы, Данко Милон, сложил оружие. Не такой он был человек.
Сама же докладчица родилась на лодке, плывшей вниз по Дунаю, и никакие
расспросы впоследствии не могли точно установить места. Жила же она в
Македонии, в России, в Маньчжурии, в Китае. Честно изложив факты, она
просила чиновника решить самому, какого она подданства, предполагая в нем
большие познания в этой области. Поданный же ему и забракованный им документ
-- подарок мужа в день объявления независимости Македонии. Других документов
нет, потому что, куда она за ними ни обращалась, ей отказывали наотрез: в
Румынии, в Болгарии, в Сербии, в Югославии, в России, в Маньчжурии, в Китае.
Хотя и чистосердечный, рассказ этот не вызвал ни сочувствия, ни
интереса чиновника. Более того, он ему, очевидно, совершенно не понравился.
Милице было приказано "очистить" Гонконг. Когда же узнали, что она уже была
в Гонконге три месяца назад и также не получила разрешения остаться, ее
взяли под арест. Не хотели выслушать, что попала она тогда в Гонконг не по
своей воле, что ехала она в Шанхай, и виноват был капитан парохода. Все это
время леди Доротея хлопотала об освобождении мадам Милицы. Ее голос гудел
вдали, когда допрашивали Милицу на аэродроме; он же погневнее -- гремел,
когда ее опрашивали в полицейском управлении, и он же был последним звуком,
долетевшим к Милице из свободного мира, когда за нею захлопнулась дверь
арестантской камеры. Голос звучал напрасно, даже в свидании было отказано.
Все имущество было отобрано у Милицы, ее же темным вечером погрузили на
аэроплан и после того прочли ей обвинение. Кончилось, чем началось: у нее не
было паспорта, но добавилось подозрение в шпионстве. Аэроплан спустился в
Циндао. Открыли дверь и сказали Милице, что она свободна и пусть идет, куда
хочет. Но ходить она уже боялась, так как и в Циндао была полиция.
Убедившись в этом факте, она кинулась к пристани, где стояли китайские
рыбачьи лодки и шхуны. У ней было спрятанных (в волосах) 20 долларов. Она
успела купить вот этот фунт кофе. Все остальное взял хозяин шхуны за перевоз
до Тянцзина со столом. В дороге он жаловался на ежедневное поднятие цен на
рынках, хотя они нигде не останавливались,-- и последние сутки не давал ей
пищи.
Рассказ был окончен. Мать встала, подошла к Милице и ласково сказала:
-- Оставайтесь с нами. Мы рады вас видеть. Вы будете нашей гостьей и
извините нашу бедность.
Но профессор засыпал Милицу вопросами. Что же касается ее тревог, он
высказался полным оптимистом:
-- Ни Булат, ни вы не уйдете от леди Доротеи.

12

На следующее утро за чаем в столовой Милица досказала о своих
несчастьях: она потеряла карты.
Молодежь хотела гадать; все хотели: Ира, Гарри, Лида; тут же вертелась
и мадам Климова с карточкой Аллы.
Услышав о потере карт, Гарри предложил сбегать и купить. Он знал за
углом лавочку. Невозможно описать взгляда, брошенного ему Милицей. Впервые в
жизни Гарри струхнул, и порядком.
-- Карты! Да разве игральными картами гадают? До чего доходит
невежество цивилизации! Настоящих' гадальных карт невозможно купить. Эта
колода рисуется знаменитым гадальщиком и переходит из поколения в поколение,
как наследство. Иногда, раз лет в пятьдесят, делается копия, но делается она
знающим человеком, не машинами.
Но и без карт Судьба в этот день улыбнулась дому удучи,
очевидно, дамой, для улыбки она выбрала молодого красавца графа Леона. Он
нашел выгодную работу. Собственно, это была не работа, а игра.
Есть такие кварталы в больших городах, где можно побриться, завиться,
разгладить костюм, почистить ботинки, покушать хорошо, развлечься на разные
лады, заняться спортом, сыграть в карты, кости, домино, лото--все это при
наличии денег. Вечерком там же можно быть ограбленным, раненым, побитым и
даже убитым, а если нет, то арестованным, увезенным в госпиталь и даже тайно
похороненным -- все это уже бесплатно. В Тянцзине таким местом были кварталы
около Арены на итальянской концессии.
За последние два года главным спортом Арены был хай-алай. В него могли
играть исключительно испанцы, Это был аристократический спорт, и Тянцзин не
знал о нем до гражданской войны в Испании. Когда появились испанские беженцы
в Тянцзине, то те, кто был молод, красив, иногда и фашист и из старой
испанской фамилии, организовались и нашли в этом спорте выход в борьбе за
существование. Все они держались особняком и высокомерно, что только
подымало интерес к ним. Игра их действительно достигла совершенства -- и
стадиум Арены был всегда полон. Они играли круглый год, и только на две
недели стадиум закрывался для ремонта. Эти дни были днями тоски для богатых
пожилых дам, составлявших главный кадр ежедневных посетителей. Испанцы же,
со своей стороны, дам этих совсем не замечали и даже не улыбались в их
сторону.
Напряженная игра требовала запаса свежих игроков. Леон был принят. Он
не был фашистом, но был графом. Его игру проверили и приняли как равного.
Это была поразительная новость. Размер жалованья превосходил самые
смелые мечты. Но Леон рассказывал обо всем совершенно спокойно. В заключение
он поцеловал руку Матери и сказал:
-- Теперь не думайте об открытии пансиона. Моего жалованья хватит на
всех. И хотя здесь славные люди, мы переедем, так как папа, конечно,
предпочтет, чтоб мы жили одни.
А в столовой громче всех выражала восторги мадам Климова. Оставалось
узнать, есть ли контрамарки в Арене. Она собиралась попросить для себя. Но
что-то странное происходило с мадам Климовой. Она начинала заикаться всякий
раз, когда приходилось говорить с Леоном, хотя их разговор был краток и -- с
его стороны -- состоял из двух слов: доброе утро. Как-то она сказала Лиде:
-- Лида, не зевай. Лови момент. Будешь графиней. Лида посмотрела на нее
с изумлением:
-- Но я обручена с Джимом.
-- Обручена! А где кольцо?
Этот вопрос, а особенно тон его заставили Лиду вспыхнуть:
-- У меня нет кольца.-- Но, что-то вспомнив, она добавила с радостной
улыбкой: -- Но у меня есть часы-браслет.
-- Ерунда. Часы не служат доказательством обручения, если дело у вас
дойдет до суда. По закону:
нет кольца, нет обручения. Твой жених, как вижу, был себе на уме.
В столовую вошла Милица. Она только что пришла с кладбища, ходила
навестить бабушкину могилку. Глаза ее были красны. Что ж, если она и владеет
искусством всеведения, это не мешает поплакать.
Она заварила последнюю ложечку своего кофе, и на запах уже спешила
мадам Климова. Мать не могла прийти сразу, а когда пришла, то кофе уже не
осталось. Впрочем, ей не приходилось жалеть об этом, так как мадам Климова
уверенно знала, что с таким слабым сердцем, какое было у Матери, пить кофе
равнялось почти уголовному преступлению. Мадам же Ми-лице она посоветовала
впредь покупать кофе только у г-на Каразана, на французской концессии.
Дороговато, но зато чистый мокко, что для понимающих в кофе -- главное.
Мадам Милица встретила это заявление молча, одарив собеседницу каким-то
особенно мрачным взглядом. Молчание было прервано Розой, пришедшей с
прощальным визитом и погадать. Узнав о потере карт, она непомерно
огорчилась. Одарив и ее долгим взглядом, Милица сказала:
-- Может, это и лучше!
Но Роза была полна и страхов и надежд. Боясь, что японцы будут
преследовать евреев, она спешила уехать -- но как и куда? Посоветоваться не
с кем, так как доктор не принимает ее тревоги всерьез, называя это паникой.
Кстати, уж если заговорили о докторе, она просит ее выслушать. Она
обращалась теперь по преимуществу к Матери. Роза слышала, что их новая
жилица (она подразумевала мадам Климову, которая высказывала часто вслух это
желание) желает "лечиться даром" у доктора Айзика.
Тут мадам Климова поднялась и, дернув стулом, чтоб "выразить чувства",
вышла. Но Роза успела бросить ей вдогонку:
-- Не понимаю, как юдофобы не боятся лечиться у докторов евреев, да еще
и даром!
-- Но вам я скажу вот что,-- обратилась она к Матери и уже другим
тоном.-- Я не уеду спокойно, не предупредив вас, что Айзик -- ненормальный.
Ну, что вы нашли в нем? Вспомните: болел ваш мальчишка, так Айзик привел
другого доктора, специалиста. Запила англичанка, так он сказал: "Тут ли, в
госпитале ли, только отберите у ней бутылку, и это все". Надо учиться в
Гейдельберге и в Монпелье, чтоб это сказать? Болела эта старуха-монашка, и
он сказал: "Нету лекарств, потому что она вправду сильно больна". Заболела
Бабушка, так он прямо в лицо вас утешил: "У ней старость и пусть умрет".
Скажите же мне честно, кого он вылечил, этот знаменитый доктор? Он знаменит
только тем, что лечит даром. Но что меня пугает -- если он подружится с
мужем той несчастной женщины, с вашим профессором -- то они погубят друг
друга. Не оставляйте их одних, они вам дом подожгут, и, имейте в виду, без
спичек, одним разговором.
Облегчив совесть этим предупреждением, Роза начала повествовать и о
своих делах. Пошли слухи, что евреев беспрепятственно пускают в Манилу. Туда
она и направляла свой путь. Роза принципиально не верила слухам, особенно
если они касались счастья евреев. Она ехала проверить. Пусть нога ее ступит
на почву Манилы, и тогда она честно скажет: "Да, евреев пускают в Манилу".
Почему не попробовать? Допустим, не пускают, но не убивают же их там при
выходе на землю. Она вернется. А если пускают -- она вызовет мужа.
И вдруг Роза неожиданно и горько заплакала. Это были слезы
преследуемого, испуганного человека, и эти слезы всем в столовой теперь были
понятны.
-- Вот что,-- предложила Милица великодушно.-- Как только найдутся мои
карты (а они найдутся!) я раскину на вас. Я вам телеграфирую одно слово "да"
или "нет" -- на исполнение ваших желаний. Пусть доктор даст адрес и оплатит
телеграмму.
-- Только объясните ему хорошенько, а то он не поймет,-- заволновалась
Роза.--- Он ужасно тупой, когда надо понять, в чем дело.
Мать чувствовала себя очень усталой. Но только она легла спать с тем,
чтобы встать пораньше и продумать свои тревоги, осторожный звонок звякнул у
входной двери. Она удивилась странности этого звука. Кто-то и хотел, чтоб
звонок услышали и, очевидно, боялся быть кем-то услышанным. Она побежала к
двери.
На фоне печального темного зимнего неба, у серой решетки калитки, стоял
бродяга. Ступенькой ниже -- мальчик, еще ниже -- собака. Бродяга был слеп на
левый глаз; собака была хромая. Мальчик был как будто здоров, но очень худ и
грязен. Свет луны скупо, как бы с неудовольствием, освещал их сзади, и они
все трое дрожали от холода.
Бродяга спросил, можно ли видеть Петю. Мать просила его войти. Он
отказался за всех троих: "Мы тут постоим". Мать позвала Петю. Чтобы оказать
дрожащему в лохмотьях человеку какое-то человеческое внимание, она спросила:
-- Это ваша собака?
-- Моя,-- ответил бродяга.
-- А вам не трудно ее кормить?
-- Мадам, русский беженец в нищете не может быть без собаки: ему нужен
верный друг.
У него был ужасный голос. Этот голос являлся биографией человека. Он
свидетельствовал о бесчисленных ночах, проведенных на голой земле во все
времена года, о пьянстве, когда была водка, о табаке, о голодных днях, о
болезнях, грызущих тело долгие годы. С таким голосом невозможно родиться,
его нелегко приобрести. Он является знаком безвозвратно погубленной жизни.
Когда Петя вышел и увидел бродягу, он тихо спросил:
-- Где мы могли бы поговорить спокойно?
-- Идите в столовую и заприте дверь на ключ,-- ответила Мать.
Они ушли. Мать попросила и мальчика войти, но он отказался. И собака,
повесив голову, стояла недвижно, как бы тоже отказываясь войти. Тогда Мать
надела пальто и вернулась посидеть с мальчиком. Он стоял спокойно, его глаза
были полузакрыты, и все же чувствовалось, что он был настороже, что глаза
его видели ясно, уши прислушивались чутко -- и он готов вспрыгнуть и
умчаться при первом знаке опасности.
-- Как тебя зовут? -- спросила мать.
-- Игорь.
-- А фамилия?
Мальчик помолчал, потом сказал:
-- Не знаю. Нету у меня фамилии.
-- Где твои родители?
-- Не знаю. Померли.
-- Где они жили? В каком городе? Мальчик уклончиво поглядел в сторону,
стараясь избежать глаз Матери. Помолчал и сказал:
-- Не знаю. Не помню.
-- С кем ты живешь?
-- С ними.
-- С кем это "с ними"?
-- Разный народ. Приятели.
Она смотрела на него с материнскою теплою жалостью. Какой грязный! Руки
его былд покрыты и сыпью и грязью, все вместе выглядело, как чешуя на рыбе.
-- Сядь, посиди. Может быть, долго придется ждать приятеля.-- И она
подвинула ему коврик. Мальчик сел. Собака, как бы оберегая его, подошла
ближе и остановилась у его ног. Она двигалась на трех ногах; четвертая,
очевидно, давно когда-то перебитая, бесполезно болталась.
Мать вошла в дом. Она стояла в кухне в нерешимости. Потом взяла
котлету, принадлежавшую миссис Парриш, разрезала ее вдоль, положила между
двумя ломтями хлеба и завернула все в бумажную салфетку. Она вышла опять на
крыльцо и отдала котлету Игорю. От запаха мяса по телу собаки прошла дрожь,
и она тихонько заскулила. Игорь положил сверток за пазуху.
-- Съешь сейчас,--сказала Мать.
-- Я лучше съем потом.
-- Когда?
-- Потом.
Собака, аристократ дома новилась все меньше и меньше. Поза этой
собачки выражала униженное смирение, мольбу о пощаде, как будто бы она
понимала, что самый факт ее существования являлся оскорблением для высших
собачьих пород. Аристократ же, бросив презрительный взгляд на пришельцев,
издал один только звук, похожий на хрюкание,-- и ушел.
Мать все смотрела на мальчика. Очевидно, он был один из миллиона
"беспризорников" и обречен на гибель. Она старалась по его внешнему облику
угадать, к какому классу прежнего русского общества принадлежала его семья.
Ему было не больше 11 лет. Форма его головы, рук, легкость строения всего
его маленького тела обличали породу. Из лохмотьев и грязи выступал образ
изящного, стройного мальчика. Чей это сын? Был ли он только еще бродяга, или
уже преступник, или начинающий наркоман? И Мать с горькой радостью подумала:
"Хорошо, что Дима едет в Англию". Она все возвращалась к повторению этих
слов, как бы желая убедить себя и оправдать.
-- Они тебя не обижают? -- тихо спросила она Игоря.
-- Кто?
-- Те люди, с кем ты живешь.
-- Нет, не обижают.
-- Не наказывают? Не бьют?
-- Кто не бьет?
-- Люди, с кем ты живешь.
Тут Игорь повернул голову и посмотрел -- в первый раз -- ей прямо в
глаза. Несколько мгновений под этим взглядом она чувствовала какое-то
смущение., Это был странный взгляд. Серые глаза глядели как-то необыкновенно
спокойно, чуть насмешливо. Взгляд был светящийся, но не ласковый. Как' бы
кто-то другой посмотрел на нее из этих глаз и произнес упрек и осуждение.
-- Нет, не бьют. Они бродяги. Мы не обижаем никого.
"И я виновата,-- подумала Мать.-- Кто даст Богу ответ за этих детей? Мы
все виноваты". Вслух она спросила:
-- Так тебе нравится с ними жить?
Он долго молчал, прежде чем тихо ответить:
-- Мне больше негде жить.
-- Хочешь жить с нами? Мы тоже бедные. Мы тебя не будем обижать. Я
обещаю.
Мальчик опять осветил ее неласковым взглядом.
-- Нет.
-- Почему? Тебе станет легче жить, удобнее.
-- Вы чужие.
-- Нет, мы тебе не чужие: тоже русские и тоже бедные.
-- Я уже привык там. Я сделался ихний.
-- А ты подумай. И к нам привыкнешь, будешь наш. И у нас тоже есть
мальчик. Есть и собака. Есть ванна, теплая вода. Кушаем, пьем чай. Будем
тебя учить. Мы ходим в церковь, читаем книги, разговариваем долго по
вечерам. Мы -- семья, ты понимаешь?
Мальчик отвернул голову и молчал.
-- Не будешь сильно голодным. Обстираем тебя, приоденем. Будешь ходить
чистый, не будет грязи.
-- Грязь -- что? -- вдруг быстро сказал мальчик: -- Грязь -- ничего. От
нее не больно.
Петя и взрослый бродяга вышли из дома. Они прощались, о чем-то шепчась.
Мать сказала бродяге:
-- Оставь-ка мальчика у нас. Я его возьму в нашу семью.
Бродяга вздрогнул от неожиданности. Он осторожно и подозрительно
скользнул своим глазом сначала по мальчику, потом по Матери и сказал:
-- Ему тут неподходяще. Да и в нашем деле нужен мальчик. Хочешь
остаться? -- внезапно сказал он тоном, который хлестнул, как бич.
-- Не хочу.
-- Ну, так пошли!
И пришельцы удалились в том же порядке: сначала шел взрослый, за ним
ребенок, за ним хромала жалкая собачка.
Петя стоял молча, но, видимо, очень взволнованный. Он взял руку Матери,