Страница:
традиции. В этом der langen Rede kurzer Sinn (короткий смысл длинной речи).
Рамка этого совершенно смехотворного силлогизма наполнена конкретным
содержанием. Нужно поэтому критически осветить это содержание, и тогда сама
собой рушится и вся затейливая постройка тов. Троцкого.
Пункт I. Болгария. Тов. Троцкий пишет:
"Мы имели в прошлом году два жестоких поражения в Болгарии: сперва
партия, по соображениям доктринерски-фаталистического (наш курсив. Ред.)
характера, упустила исключительно благоприятный момент для революционного
действия (восстание крестьян после июльского переворота Цанкова); затем,
стремясь исправить ошибку, партия бросилась в сентябрьское восстание, не
подготовив для него ни политических, ни организационных предпосылок" (XII).
Как легко увидит читатель, здесь за основу поражения берется: 1)
меньшевистский фатализм, 2) бесшабашный оптимизм ("без подготовки" etc.).
Обе эти черты даны также при характеристике типов октябрьского оппортунизма.
Итак, "смычка" с русским Октябрем и теперешним коминтерновским руководством
дана полностью и целиком.
Однако присмотримся поближе к фактам. Первое поражение было в
результате того, что болгарская партия совершенно неправильно подходила к
крестьянству, не сумела оценить ни его движения, ни роли Земледельческого
Союза в его целом, ни его левого крыла. Она стояла скорее на позиции: "Долой
короля, а правитель-
ство -- рабочее". В решительную минуту, когда нужно было взять
руководство и подняться на гребне громадной крестьянской волны, партия
заявила, что она нейтральна, ибо борьба идет между буржуазией города и
буржуазией деревни, а пролетариат здесь ни при чем. Таковы были
"соображения" болгарской компартии. Они зафиксированы, все это можно
проверить документально. Если брать аналогии с нашим Октябрем (кстати
сказать, теперь-то мы уж должны, казалось бы, научиться более осторожному
обращению с аналогиями), то скорее нужно было бы брать корниловские дни
(Керенский = Стамбулийский, Корнилов = Цанков). Но здесь, если судить даже
по изложению самого же тов. Троцкого, слишком заступались за Керенского, не
понимая "грани" между борьбой против Корнилова и защитой Керенского. В
Болгарии же была сделана противоположная ошибка.
В чем же тут "уроки Октября"?
К тому же, товарищи, сидящие в ИККИ, в корниловские дни занимали
совершенно правильную позицию, а весь ИККИ в целом совершенно правильно
критиковал и подгонял болгарскую компартию.
Второе поражение в Болгарии -- факт, и тов. Троцкий описывает условия,
при которых оно разразилось. Но, скажите на милость, тов. Троцкий, что же вы
поддерживаете здесь старую формулу Плеханова времен его меньшевистского
упадка: "Не надо было браться за оружие"?
Надо или не надо было болгарским коммунистам браться за оружие?
Да или нет?
Тов. Троцкий не отвечает. По-нашему, браться за оружие было надо, так
как только такой ценой можно было удержать связи со стихийно шедшим в бой
крестьянством. Времени же на подготовку не было. Вот действительная картина
событий. "Уроки" тов. Троцкого здесь ни при чем.
Пункт II. Германия. Еще интереснее вопрос о прошлогоднем октябрьском
поражении германского пролетариата:
"Мы наблюдали там во второй половине прошлого года классическую (наш
курсив. Ред.) демонстрацию того, как можно упустить совершенно
исключительную революционную ситуацию всемирно-исторического значения"
(XII).
Итак, по тов. Троцкому, ошибка состояла в том, что был упущен
"классический" момент. Нужно было во что бы то ни стало вести на решающую
битву, и тогда победа была бы за нами. Тут тов. Троцкий проводит полную
аналогию с Октябрем в России: там тянули -- и здесь тянули; там под
давлением Ленина решились, выступили и победили; здесь -- без давления
Ленина -- не решились и упустили момент, а теперь -- под влиянием
русско-октябрьских традиций -- расписывают, что силы были недостаточны для
решающего боя. Такова схема "германских событий" у тов. Троцкого.
Однако и здесь перед нами налицо "царство схематизации" и скучное
царство серой абстракции. Тов. Троцкий изображает, как писалась бы история,
если бы в русском ЦК противники восстания очутились в большинстве: оказалось
бы, что и сил было мало, и враг был ужасно страшен и т. д.
Все это лишь внешне убедительно. Да, так, вероятно, писалась бы
история. Но это вовсе не доказательство того, что силы немецкой революции не
были переоценены в октябре 1923 г.
Неверно именно то, что момент был "классическим". Ибо гораздо сильнее,
чем мы думали, оказалась социал-демократия. Аналогия с русским Октябрем
здесь вообще мало уместна. В 1ер-мании не было вооруженных солдат, стоящих
за революцию; не было в наших руках лозунга мира; не было
аграрно-крестьянско-го движения; не было такой партии, как у нас. Но, кроме
всего этого, оказалось, что социал-демократия еще не изжила себя. Вот эти
конкретные факты нужно было опровергнуть. Во время решающих событий ИККИ
стоял именно за октябрьскую линию. Когда она провалилась в силу объективных
условий и когда она провалилась "более чем следует", в силу правого
руководства, тогда тов. Троцкий, на деле поддерживавший именно правое,
оппортунистическое, капитулянтское крыло и неоднократно боровшийся против
левых*, подводит "глубокий" теоретический базис под свою концепцию и
замахивается ею на руководящие круги Коминтерна. Так извлекать уроки не
годится ни из русского, ни из немецкого "Октября".
И совсем уж не годится настаивать на некоторых своих ошибках, на
которых еще и по сей час настаивает тов. Троцкий.
Одним из уроков (действительных уроков) германского Октября является
тот урок, что перед выступлением нужна величайшая раскачка масс. Между тем
эта работа очень отставала. В Гамбурге, напр., во время восстания не было ни
стачек, ни советов. По всей Германии советы отсутствовали, ибо, по мнению
тов. Троцкого, так и следовало делать -- их "заменяли" фабзавкомы. На самом
же деле фабзавкомы не могли заменить советов, ибо не сплачивали всей массы,
вплоть до самых отсталых и индифферентных, так, как это делают Советы в
критические и острые моменты классовой борьбы.
Книга тов. Троцкого призывает к изучению Октября. Сам по себе этот
лозунг не представляет ничего нового. Он уместен и для наших партийных
рядов, он уместен и для наших иностранных товарищей. Но книга тов. Троцкого,
вернее, ее предисловие, претендует на роль спутника в деле этого изучения. И
тут мы должны решительно сказать: этой роли она выполнить не может. Она лишь
собьет с толку тех товарищей, которые за внешней стройностью из-
* Здесь -- такой же "метод" политики, как и в дореволюционное время:
"левая позиция на словах, правая -- в делах".
ложения проглядят полное смещение пропорций, искажение действительной
партийной истории. Это -- не зеркало партии. Это -- ее кривое зеркало.
Но появление этого "кривого зеркала" отнюдь не случайно. После всего
вышесказанного нетрудно видеть, куда, как выражался Ленин, "растут"
намеченные тов. Троцким выводы.
В самом деле. Если, как неправильно изображает дело тов. Троцкий, в
октябре 1917 г. что-либо путное можно было сделать только против ЦК, то не
может ли повториться и теперь такая ситуация? Где гарантия того, что
руководство будет правильно? И правильно ли оно сейчас? Ведь "единственная"
проверка -- это октябрь 1917 г. Так можно ли доверять тем, кто этой проверки
не выдержал? И не благодаря ли руководству этих вождей Коминтерн терпит
поражение и в Болгарии, и в 1ермании? Не нужно ли "изучать Октябрь" так,
чтобы прощупать именно эти вопросы?
Вот комплекс тех "проблем", к которым исподволь подводит читателя тов.
Троцкий после неудавшейся лобовой атаки прошлого года. Но тов. Троцкий может
быть вполне уверен, что партия сумеет вовремя оценить эту тихую сапу. Партия
хочет работы, а не новых дискуссий. Партия хочет подлинного большевистского
единства.
Речь по докладу тов. Варги 25 мая 1925 г.
Тт.! Очень трудно высказываться по такому сложному вопросу, будучи
связанным рамками чужого доклада, а доклад к тому же довольно абстрактно
построен и еще более абстрактно изложен. Так что здесь будет с моей стороны
неизбежна некоторая импровизация в рамках чужой схемы, да еще не очень
хорошо мной усвоенной. Это все очень усложняет изложение.
Мне кажется, главным дефектом доклада т. Варги является именно
абстрактность не только изложения, но и самого существа. Он ставил такой
вопрос: развиваются ли капиталистические производительные силы или нет? и
взвешивал мировую продукцию для 1900 года, 1913 года и для 1924 года, причем
он суммировал Америку, Европу, Азию и Австралию,-- это для решения вопроса о
стабилизации капитализма не годится. Революционную ситуацию таким путем
измерить нельзя,-- можно измерить мировую продукцию, но не революционную
ситуацию, потому что революционная ситуация в Европе, в данных исторических
условиях, определяется в очень значительной мере антагонизмом американской и
европейской продукции, а внутри Европы -- взаимоотношением германской
продукции и английской продукции, конкуренцией между Францией и Англией и
проч. Эти антагонизмы и определяют ближайшим образом революционную ситуацию,
по крайней мере в ее экономической основе. Что производительные силы в
Америке возросли за последнее десяти-
летие -- в этом нельзя сомневаться; что производительные силы в Японии
выросли за время войны и растут сейчас -- сомнения нет; в Индии тоже росли и
растут. А в Европе? В Европе в общем и целом не растут.
Поэтому основной вопрос решается не суммированием продукции, а анализом
экономического антагонизма: суть в том, что Америка, а отчасти Япония,
загоняет Европу в тупой переулок, не дают выхода ее производительным силам,
частично выросшим за время войны. Я не знаю, обратили ли вы внимание на
недавнюю речь одного из виднейших американских экспортеров Юлиуса Барнеса,
который имеет близкое отношение к американскому министерству торговли.
Барнес говорил, кажется, на съезде американских торговых палат и предлагал
на Брюсе, конференции американским представителям такую программу развить:
"Мы хотим Европу умиротворить, но в то же время мы хотим отдельным странам
Европы отвести определенные участки на мировом рынке, чтобы они не
сталкивались с американской продукцией". Это его почти буквальные слова.
Чтобы 1ермания не сталкивалась на рынках с американской продукцией, с
американскими товарами, мы, американцы, укажем 1ермании -- Советскую Россию
и т. д. Это не пустые слова, потому что Европа в чрезвычайной степени
зависит от Америки. Конечно, не может быть и речи о том, чтобы Америке
удалось организовать хаос мирового рынка и таким образом обеспечить
устойчивость капитализма на долгие годы, если не навсегда. Наоборот,
оттесняя европейские страны на все более и более узкие участки, Америка
подготовляет новое, еще небывалое обострение международных отношений, и
америко-европейских и внутриевропейских. Но в данной стадии развития Америка
осуществляет целый ряд своих империалистических целей "мирным", почти
"филантропическим путем".
Возьмем вопрос о стабилизации валюты, что является наиболее яркой
чертой так называемой стабилизации капитализма. Богатейшая страна Европы --
Англия -- стабилизовала ныне свой фунт стерлингов, но как она его
стабилизовала? Она получила для этого в Нью-Йорке заем, кажется, в 300 млн.
долл., так что если бы английский фунт стерлингов пошатнулся, то спасать его
должен американский капитал, а это значит, что английский фунт стерл.
становится сейчас игрушкой в руках американской биржи, которая может в любой
момент потрясти его. То, что было официально применено по отношению к
1ермании, то, что назрело по отношению к Франции,-- система Дауэса,--
сейчас, по крайней мере частично, намечается и по отношению к Англии. Это,
конечно, вовсе не значит, что Америке удастся довести до конца и
стабилизовать "дауэсизацию" Европы. Об этом не может быть и речи. Наоборот,
дауэсизация, дающая сегодня перевес "пацифистским" тенденциям, обостряет
безвыходность Европы и подготовляет величайшие взрывы.
Равным образом и т. Айзенштадт не права, когда она берет за общие
скобки развитие производительных сил Америки и Европы. Полуразрушенный
Реймсский собор отличается от построенного в Нью-Йорке небоскреба? А там
построен небоскреб, потому что разрушение в Европе произведено было при
помощи американского динамита. Прилив золота в Америку вовсе не означал
соответственного развития производительных сил Европы. Эти два параллельных
явления: обескровление Европы и обогащение Америки -- нельзя механически
суммировать, нельзя складывать разрушенные ценности Европы с ценностями,
накопленными в Америке, и хотя т. Айзенштадт возражала в той части т. Варге,
но, в сущности, она только увенчала его ошибку. Он ведь тоже складывает
ценности Европы и Америки, тогда как они сейчас экономически и политически
противостоят друг другу -- этим и определяется в огромной степени
безвыходность Европы.
Еще раз повторяю: если я привожу программу Ю. Барнеса насчет того,
чтобы отвести Европе строго определенные участки мирового рынка, т. е.
давать европейским странам подкармливаться в таких пределах, чтобы они
уплачивали проценты по долгам и самые долги, не нарушая американского сбыта,
то из этого никак не вытекает того, будто бы этим самым Европа закрепляется
на определенном уровне, надолго консервируется. Ничего подобного. Никакого
сколько-нибудь длительного закрепления ни международных, ни внутренних
отношений империалистского капитализма быть не может. На этот счет ни у кого
из нас, разумеется, сомнений нет. Система Дауэса, восстановление валюты,
торговые договоры, эти "пацифистские" и восстановительные мероприятия
совершаются при "поддержке" Америки и под ее контролем.
Этим и характеризуется нынешняя полоса в развитии Европы. Но,
восстанавливая свои элементарнейшие экономические функции, европейские
страны восстанавливают все свои антагонизмы, наталкиваясь друг на друга.
Поскольку могущество Америки заранее втискивает восстановительный процесс
Европы в узкие рамки, постольку антагонизмы, непосредственно приведшие к
империалистской войне, могут возродиться раньше, чем будет восстановлен хотя
бы довоенный уровень производства и торгового оборота. Это означает, что под
финансово-"пацифистским" контролем Америки, несмотря на сегодняшнюю
"видимость", происходит не смягчение, а обострение международных
противоречий. Не в меньшей мере это относится и ко внутренним, т. е.
классовым отношениям. Уже Второй конгресс Коминтерна выдвинул то чрезвычайно
важное соображение, что послевоенный упадок в развитии производительных сил
Европы означает не задержку и даже не замедление, а, наоборот, крайнее
ускорение и обострение процесса общественной дифференциации: разорение
мелких и средних классов, концентрацию капиталов (без национального
накопления), пролетаризацию и еще более пауперизацию все новых народных
слоев.
Все дальнейшие конгрессы подтверждали этот факт. В этом смысле т. Варга
совершенно прав, когда говорит, что в Европе происходит дальнейшая
поляризация социальных отношений, которая не знает и не может знать никакой
стабилизации. Общая масса ценностей в Европе не возрастает или почти не
возрастает, но она скопляется во все меньшем и меньшем числе рук, притом
более быстрым темпом, чем до войны. Пролетариат одним своим крылом
превращается в люмпен-пролетариат -- это то, что мы имеем в Англии. Мы видим
там явление нового порядка, а именно: постоянную армию безработных, которая
за все послевоенное время не снижалась ниже 1 млн. с четвертью, а сейчас
равна 1,5 млн. Но стабилизация безработицы совсем не то, что стабилизация
капитализма. В одной из последних статей Каутский говорит, что
социалистическая революция все равно-де в свое время произойдет (лет через
сто и притом безболезненно), потому что пролетариат растет, его значение в
обществе увеличивается и т. д., т. е. повторяет нам в опошленном виде старые
утверждения Эрфуртской программы. Но ведь для сегодняшнего дня это неправда.
Если пролетариат растет, то он растет в Англии, в самой богатой стране
Европы, как люмпен-пролетариат. И не в одной Англии. Тут можно повторить
Марксовы слова, что Англия только указывает другим странам образ их
будущего.
Перед Францией стоит повелительная задача стабилизации франка. Что это
значит? Это значит, что в более или менее близком будущем мы будем иметь и
во Франции хроническую безработицу. Если весь французский пролетариат занят
сейчас в промышленности, то это потому, что французская промышленность живет
не по средствам, при помощи фальшивых денег, при помощи инфляции. Америка
требует от Франции, как она уже добилась от Англии, стабилизации валюты. Это
означает потребность в притоке золота во Францию. Но за американское золото
нужно платить высокий процент, что ляжет большим накладным расходом на
французскую промышленность. Накладной расход на французскую промышленность
означает ухудшение сбыта, и этот сбыт, который Франция имеет за счет
разрушения своей валюты, за счет подкопа под свое финансовое хозяйство,
прекратится, и во Франции неизбежно будет постоянная резервная армия, как и
в Англии. Если Франция и не захочет, то Америка ее заставит перейти к
твердой валюте со всеми вытекающими отсюда последствиями. Наиболее явный
характер имеет восстановительный процесс в Германии, где капиталистическая
кривая падала до самой низшей точки. Но и в Германии восстановительный
процесс идет пока что в рамках борьбы за довоенный уровень, и на пути к
этому уровню Германия еще столкнется со многими экономическими и
политическими препятствиями. А тем временем на базе сокращенного
национального достояния мы имеем все большее и большее объективное
обострение социальных противоречий.
Эта часть доклада выражена т. Варгой очень абстрактно, но она
правильна,-- я имею в виду ту часть, где т. Варга говорил о такой деформации
общества, которой нельзя повернуть обратно. Для того, чтобы упразднить
безработицу в Англии, нужно бы завоевывать рынок, тогда как Англия теряет, а
не завоевывает его. Для стабилизации английского капитализма нужно -- ни
много ни мало -- оттеснить Америку. Но это есть фантастика и утопия.
Все "сотрудничество" Америки и Англии состоит в том, что Америка в
рамках мирового "пацифистского" сотрудничества -- все больше и больше
оттесняет Англию, пользуясь ею, как проводником, как посредником, маклером в
дипломатической и коммерческой области... Мировой удельный вес английской и
всей вообще европейской экономики падает,-- между тем экономическая
структура Англии и Центрально-Западной Европы выросла из мировой гегемонии
Европы и на эту гегемонию рассчитана. Это противоречие, неустранимое,
неотвратимое, все углубляющееся, и есть основная экономическая предпосылка
революционной ситуации в Европе. Таким образом, охарактеризовать
революционную ситуацию вне антагонизма Соединенных Штатов и Европы, мне
кажется, абсолютно невозможно, и это -- основная ошибка т. Варги.
Но здесь был поставлен вопрос о том, откуда взялось самое понятие
стабилизации, почему говорят о стабилизации? Я думаю, что на этот вопрос в
рамках одних только экономических категорий ответить нельзя; без
политического момента тут никак не обойтись. Если мы возьмем европейскую
экономическую ситуацию, какой она была на другой день после войны и какой
она является сегодня, то откроем ли какие-нибудь изменения? Конечно,
изменения есть и очень серьезные.
Во Франции починили разрушенные вокзалы, северные департаменты
восстановлены в довольно широких размерах; в Германии ездят на резиновых
шинах, а не на соломенных, много восстановлено, залечено, улучшено. Если
подойти с такой ограниченной точки зрения, то окажется, что за время
послевоенной передышки многое сделано: это, как впавший в крайнюю бедность,
даже нищету, человек, который, имея 2 -- 3 часа свободных, на живую нитку
пришил пуговицы, наставил заплаты, почистился и проч. Но если мы возьмем все
положение Европы в составе мирового хозяйства, то изменилось ли оно или нет,
лучше оно стало или нет за эти годы? Нет, оно не стало лучше.
Положение Европы в мировом масштабе лучше не стало,-- это основной
момент. Но почему все же мы говорим о стабилизации? Прежде всего потому,
что, не выходя из условий своего общего упадочного положения, Европа успела
все же внести в свое хозяйство известные элементы упорядочения. Этого никак
игнорировать нельзя. Это отнюдь не безразлично для судьбы и борьбы
европейского рабочего класса и для сегодняшней тактики коммунистических
партий. Но общая судьба европейского капитализма этим совершенно не
решается. Золотая стабилизация фунта стерлингов есть несомненный
элемент "упорядочения", но в то же время стабилизация валюты лишь ярче,
точнее обнаруживает общий упадок Англии и ее вассальную зависимость от
Соединенных Штатов.
Что же все-таки означает упорядочение европейского капитализма,
восстановление элементарнейших его функций и пр.? И не есть ли это
внутреннее упорядочение лишь необходимое предварительное условие и вместе с
тем признак грядущей прочной и длительной стабилизации? Нет никаких данных в
пользу такого предположения.
Чтобы понять, как и почему европейской буржуазии удалось "упорядочить"
свое хозяйство, нужно привлечь к делу политические моменты в их
взаимодействии с экономикой. В 1918 -- 1919 гг., на экономической основе,
еще несшей на себе непосредственные последствия войны, мы имели в Европе
могущественный стихийный революционный напор рабочих масс. Это придавало
полную неустойчивость буржуазному государству, крайнюю неуверенность
буржуазии, как правящему классу,-- у нее не было даже решимости штопать свой
европейский кафтан. Мысль о восстановлении стабильной валюты стояла для нее
где-то на 3 -- 4 плане, если вообще стояла в тот период, когда
непосредственный натиск пролетариата угрожал ее господству. Тогда инфляция
была мерой непосредственной классовой самообороны буржуазии, как у нас --
мерой классовой самообороны пролетариата у власти -- военный коммунизм.
Правильно напоминает т. Варга: на 1 и 2 конгрессе мы считались с захватом
власти пролетариатом Европы, как с ближайшей возможностью. В чем была наша
ошибка? В какой области мы оказались неподготовлены? Была ли подготовлена
экономика для социальной революции? Да, была. В каком смысле она была
готова? В сугубом, если хотите, смысле.
Уже и до войны, состояние техники и экономики делало переход к
социализму объективно выгодным. В чем же перемена во время войны и после
нее? В том, что производительные силы Европы перестали развиваться, если
брать это развитие как планомерный общий процесс. До войны они развивались
очень бурно и в рамках капитализма. Их развитие уперлось в тупик и привело к
войне. После войны они перестали развиваться в Европе. Мы имеем стагнацию
(застой, задержку) с острыми, неправильными колебаниями вверх и вниз,
которые не дают возможности даже уловить конъюнктуру. Если конъюнктура,
вообще говоря, есть пульсация экономического развития, то наличность
конъюнктурных колебаний свидетельствует, что капитализм живет. Мы когда-то
доказывали на 3-м съезде Коминтерна, что конъюнктурные изменения будут
неизбежны в дальнейшем, будут, значит, и улучшения конъюнктуры.
Но есть разница между биением сердца здорового и больного человека.
Капитализм не околел, он живет,-- говорили мы в 1921 г. -- поэтому сердце
его будет биться и конъюнктурные изменения будут; но когда живое существо
попадает в невыносимые условия, то его пульс бывает неправильным, трудно
уловить необходимый ритм
и т. д. Это мы и имели за все это время в Европе. Если бы циклические
изменения снова стали в Европе правильными и полнокровными (я говорю очень
условно со всеми оговорками), это до известной степени указывало бы на то,
что в смысле упрочения экономических отношений буржуазией сделан какой-то
принципиальный шаг вперед. Об этом пока еще нет и речи. Неправильность,
нецикличность, непериодичность этих конъюнктурных колебаний указывает на то,
что европейскому и прежде всего британскому капитализму невыносимо тесно в
тех рамках, в какие он попал после войны. Капитализм живет и ищет выхода.
Производительные силы, толкаясь вперед, ударяются в грани суженного для них
мирового рынка. Отсюда -- экономическое дергание, спазмы, резкие и острые
колебания при отсутствии правильной периодизации экономической конъюнктуры.
Но возвращаюсь к вопросу: чего мы не учитывали в 1918 -- 1919 гг.,
когда ждали, что власть будет завоевана европейским пролетариатом в
ближайшие месяцы? Чего не хватало для осуществления этих ожиданий? Не
хватало не экономических предпосылок, не классовой дифференциации,--
объективные условия были достаточно подготовлены. Революционное движение
пролетариата также было налицо. После войны пролетариат был в таком
Рамка этого совершенно смехотворного силлогизма наполнена конкретным
содержанием. Нужно поэтому критически осветить это содержание, и тогда сама
собой рушится и вся затейливая постройка тов. Троцкого.
Пункт I. Болгария. Тов. Троцкий пишет:
"Мы имели в прошлом году два жестоких поражения в Болгарии: сперва
партия, по соображениям доктринерски-фаталистического (наш курсив. Ред.)
характера, упустила исключительно благоприятный момент для революционного
действия (восстание крестьян после июльского переворота Цанкова); затем,
стремясь исправить ошибку, партия бросилась в сентябрьское восстание, не
подготовив для него ни политических, ни организационных предпосылок" (XII).
Как легко увидит читатель, здесь за основу поражения берется: 1)
меньшевистский фатализм, 2) бесшабашный оптимизм ("без подготовки" etc.).
Обе эти черты даны также при характеристике типов октябрьского оппортунизма.
Итак, "смычка" с русским Октябрем и теперешним коминтерновским руководством
дана полностью и целиком.
Однако присмотримся поближе к фактам. Первое поражение было в
результате того, что болгарская партия совершенно неправильно подходила к
крестьянству, не сумела оценить ни его движения, ни роли Земледельческого
Союза в его целом, ни его левого крыла. Она стояла скорее на позиции: "Долой
короля, а правитель-
ство -- рабочее". В решительную минуту, когда нужно было взять
руководство и подняться на гребне громадной крестьянской волны, партия
заявила, что она нейтральна, ибо борьба идет между буржуазией города и
буржуазией деревни, а пролетариат здесь ни при чем. Таковы были
"соображения" болгарской компартии. Они зафиксированы, все это можно
проверить документально. Если брать аналогии с нашим Октябрем (кстати
сказать, теперь-то мы уж должны, казалось бы, научиться более осторожному
обращению с аналогиями), то скорее нужно было бы брать корниловские дни
(Керенский = Стамбулийский, Корнилов = Цанков). Но здесь, если судить даже
по изложению самого же тов. Троцкого, слишком заступались за Керенского, не
понимая "грани" между борьбой против Корнилова и защитой Керенского. В
Болгарии же была сделана противоположная ошибка.
В чем же тут "уроки Октября"?
К тому же, товарищи, сидящие в ИККИ, в корниловские дни занимали
совершенно правильную позицию, а весь ИККИ в целом совершенно правильно
критиковал и подгонял болгарскую компартию.
Второе поражение в Болгарии -- факт, и тов. Троцкий описывает условия,
при которых оно разразилось. Но, скажите на милость, тов. Троцкий, что же вы
поддерживаете здесь старую формулу Плеханова времен его меньшевистского
упадка: "Не надо было браться за оружие"?
Надо или не надо было болгарским коммунистам браться за оружие?
Да или нет?
Тов. Троцкий не отвечает. По-нашему, браться за оружие было надо, так
как только такой ценой можно было удержать связи со стихийно шедшим в бой
крестьянством. Времени же на подготовку не было. Вот действительная картина
событий. "Уроки" тов. Троцкого здесь ни при чем.
Пункт II. Германия. Еще интереснее вопрос о прошлогоднем октябрьском
поражении германского пролетариата:
"Мы наблюдали там во второй половине прошлого года классическую (наш
курсив. Ред.) демонстрацию того, как можно упустить совершенно
исключительную революционную ситуацию всемирно-исторического значения"
(XII).
Итак, по тов. Троцкому, ошибка состояла в том, что был упущен
"классический" момент. Нужно было во что бы то ни стало вести на решающую
битву, и тогда победа была бы за нами. Тут тов. Троцкий проводит полную
аналогию с Октябрем в России: там тянули -- и здесь тянули; там под
давлением Ленина решились, выступили и победили; здесь -- без давления
Ленина -- не решились и упустили момент, а теперь -- под влиянием
русско-октябрьских традиций -- расписывают, что силы были недостаточны для
решающего боя. Такова схема "германских событий" у тов. Троцкого.
Однако и здесь перед нами налицо "царство схематизации" и скучное
царство серой абстракции. Тов. Троцкий изображает, как писалась бы история,
если бы в русском ЦК противники восстания очутились в большинстве: оказалось
бы, что и сил было мало, и враг был ужасно страшен и т. д.
Все это лишь внешне убедительно. Да, так, вероятно, писалась бы
история. Но это вовсе не доказательство того, что силы немецкой революции не
были переоценены в октябре 1923 г.
Неверно именно то, что момент был "классическим". Ибо гораздо сильнее,
чем мы думали, оказалась социал-демократия. Аналогия с русским Октябрем
здесь вообще мало уместна. В 1ер-мании не было вооруженных солдат, стоящих
за революцию; не было в наших руках лозунга мира; не было
аграрно-крестьянско-го движения; не было такой партии, как у нас. Но, кроме
всего этого, оказалось, что социал-демократия еще не изжила себя. Вот эти
конкретные факты нужно было опровергнуть. Во время решающих событий ИККИ
стоял именно за октябрьскую линию. Когда она провалилась в силу объективных
условий и когда она провалилась "более чем следует", в силу правого
руководства, тогда тов. Троцкий, на деле поддерживавший именно правое,
оппортунистическое, капитулянтское крыло и неоднократно боровшийся против
левых*, подводит "глубокий" теоретический базис под свою концепцию и
замахивается ею на руководящие круги Коминтерна. Так извлекать уроки не
годится ни из русского, ни из немецкого "Октября".
И совсем уж не годится настаивать на некоторых своих ошибках, на
которых еще и по сей час настаивает тов. Троцкий.
Одним из уроков (действительных уроков) германского Октября является
тот урок, что перед выступлением нужна величайшая раскачка масс. Между тем
эта работа очень отставала. В Гамбурге, напр., во время восстания не было ни
стачек, ни советов. По всей Германии советы отсутствовали, ибо, по мнению
тов. Троцкого, так и следовало делать -- их "заменяли" фабзавкомы. На самом
же деле фабзавкомы не могли заменить советов, ибо не сплачивали всей массы,
вплоть до самых отсталых и индифферентных, так, как это делают Советы в
критические и острые моменты классовой борьбы.
Книга тов. Троцкого призывает к изучению Октября. Сам по себе этот
лозунг не представляет ничего нового. Он уместен и для наших партийных
рядов, он уместен и для наших иностранных товарищей. Но книга тов. Троцкого,
вернее, ее предисловие, претендует на роль спутника в деле этого изучения. И
тут мы должны решительно сказать: этой роли она выполнить не может. Она лишь
собьет с толку тех товарищей, которые за внешней стройностью из-
* Здесь -- такой же "метод" политики, как и в дореволюционное время:
"левая позиция на словах, правая -- в делах".
ложения проглядят полное смещение пропорций, искажение действительной
партийной истории. Это -- не зеркало партии. Это -- ее кривое зеркало.
Но появление этого "кривого зеркала" отнюдь не случайно. После всего
вышесказанного нетрудно видеть, куда, как выражался Ленин, "растут"
намеченные тов. Троцким выводы.
В самом деле. Если, как неправильно изображает дело тов. Троцкий, в
октябре 1917 г. что-либо путное можно было сделать только против ЦК, то не
может ли повториться и теперь такая ситуация? Где гарантия того, что
руководство будет правильно? И правильно ли оно сейчас? Ведь "единственная"
проверка -- это октябрь 1917 г. Так можно ли доверять тем, кто этой проверки
не выдержал? И не благодаря ли руководству этих вождей Коминтерн терпит
поражение и в Болгарии, и в 1ермании? Не нужно ли "изучать Октябрь" так,
чтобы прощупать именно эти вопросы?
Вот комплекс тех "проблем", к которым исподволь подводит читателя тов.
Троцкий после неудавшейся лобовой атаки прошлого года. Но тов. Троцкий может
быть вполне уверен, что партия сумеет вовремя оценить эту тихую сапу. Партия
хочет работы, а не новых дискуссий. Партия хочет подлинного большевистского
единства.
Речь по докладу тов. Варги 25 мая 1925 г.
Тт.! Очень трудно высказываться по такому сложному вопросу, будучи
связанным рамками чужого доклада, а доклад к тому же довольно абстрактно
построен и еще более абстрактно изложен. Так что здесь будет с моей стороны
неизбежна некоторая импровизация в рамках чужой схемы, да еще не очень
хорошо мной усвоенной. Это все очень усложняет изложение.
Мне кажется, главным дефектом доклада т. Варги является именно
абстрактность не только изложения, но и самого существа. Он ставил такой
вопрос: развиваются ли капиталистические производительные силы или нет? и
взвешивал мировую продукцию для 1900 года, 1913 года и для 1924 года, причем
он суммировал Америку, Европу, Азию и Австралию,-- это для решения вопроса о
стабилизации капитализма не годится. Революционную ситуацию таким путем
измерить нельзя,-- можно измерить мировую продукцию, но не революционную
ситуацию, потому что революционная ситуация в Европе, в данных исторических
условиях, определяется в очень значительной мере антагонизмом американской и
европейской продукции, а внутри Европы -- взаимоотношением германской
продукции и английской продукции, конкуренцией между Францией и Англией и
проч. Эти антагонизмы и определяют ближайшим образом революционную ситуацию,
по крайней мере в ее экономической основе. Что производительные силы в
Америке возросли за последнее десяти-
летие -- в этом нельзя сомневаться; что производительные силы в Японии
выросли за время войны и растут сейчас -- сомнения нет; в Индии тоже росли и
растут. А в Европе? В Европе в общем и целом не растут.
Поэтому основной вопрос решается не суммированием продукции, а анализом
экономического антагонизма: суть в том, что Америка, а отчасти Япония,
загоняет Европу в тупой переулок, не дают выхода ее производительным силам,
частично выросшим за время войны. Я не знаю, обратили ли вы внимание на
недавнюю речь одного из виднейших американских экспортеров Юлиуса Барнеса,
который имеет близкое отношение к американскому министерству торговли.
Барнес говорил, кажется, на съезде американских торговых палат и предлагал
на Брюсе, конференции американским представителям такую программу развить:
"Мы хотим Европу умиротворить, но в то же время мы хотим отдельным странам
Европы отвести определенные участки на мировом рынке, чтобы они не
сталкивались с американской продукцией". Это его почти буквальные слова.
Чтобы 1ермания не сталкивалась на рынках с американской продукцией, с
американскими товарами, мы, американцы, укажем 1ермании -- Советскую Россию
и т. д. Это не пустые слова, потому что Европа в чрезвычайной степени
зависит от Америки. Конечно, не может быть и речи о том, чтобы Америке
удалось организовать хаос мирового рынка и таким образом обеспечить
устойчивость капитализма на долгие годы, если не навсегда. Наоборот,
оттесняя европейские страны на все более и более узкие участки, Америка
подготовляет новое, еще небывалое обострение международных отношений, и
америко-европейских и внутриевропейских. Но в данной стадии развития Америка
осуществляет целый ряд своих империалистических целей "мирным", почти
"филантропическим путем".
Возьмем вопрос о стабилизации валюты, что является наиболее яркой
чертой так называемой стабилизации капитализма. Богатейшая страна Европы --
Англия -- стабилизовала ныне свой фунт стерлингов, но как она его
стабилизовала? Она получила для этого в Нью-Йорке заем, кажется, в 300 млн.
долл., так что если бы английский фунт стерлингов пошатнулся, то спасать его
должен американский капитал, а это значит, что английский фунт стерл.
становится сейчас игрушкой в руках американской биржи, которая может в любой
момент потрясти его. То, что было официально применено по отношению к
1ермании, то, что назрело по отношению к Франции,-- система Дауэса,--
сейчас, по крайней мере частично, намечается и по отношению к Англии. Это,
конечно, вовсе не значит, что Америке удастся довести до конца и
стабилизовать "дауэсизацию" Европы. Об этом не может быть и речи. Наоборот,
дауэсизация, дающая сегодня перевес "пацифистским" тенденциям, обостряет
безвыходность Европы и подготовляет величайшие взрывы.
Равным образом и т. Айзенштадт не права, когда она берет за общие
скобки развитие производительных сил Америки и Европы. Полуразрушенный
Реймсский собор отличается от построенного в Нью-Йорке небоскреба? А там
построен небоскреб, потому что разрушение в Европе произведено было при
помощи американского динамита. Прилив золота в Америку вовсе не означал
соответственного развития производительных сил Европы. Эти два параллельных
явления: обескровление Европы и обогащение Америки -- нельзя механически
суммировать, нельзя складывать разрушенные ценности Европы с ценностями,
накопленными в Америке, и хотя т. Айзенштадт возражала в той части т. Варге,
но, в сущности, она только увенчала его ошибку. Он ведь тоже складывает
ценности Европы и Америки, тогда как они сейчас экономически и политически
противостоят друг другу -- этим и определяется в огромной степени
безвыходность Европы.
Еще раз повторяю: если я привожу программу Ю. Барнеса насчет того,
чтобы отвести Европе строго определенные участки мирового рынка, т. е.
давать европейским странам подкармливаться в таких пределах, чтобы они
уплачивали проценты по долгам и самые долги, не нарушая американского сбыта,
то из этого никак не вытекает того, будто бы этим самым Европа закрепляется
на определенном уровне, надолго консервируется. Ничего подобного. Никакого
сколько-нибудь длительного закрепления ни международных, ни внутренних
отношений империалистского капитализма быть не может. На этот счет ни у кого
из нас, разумеется, сомнений нет. Система Дауэса, восстановление валюты,
торговые договоры, эти "пацифистские" и восстановительные мероприятия
совершаются при "поддержке" Америки и под ее контролем.
Этим и характеризуется нынешняя полоса в развитии Европы. Но,
восстанавливая свои элементарнейшие экономические функции, европейские
страны восстанавливают все свои антагонизмы, наталкиваясь друг на друга.
Поскольку могущество Америки заранее втискивает восстановительный процесс
Европы в узкие рамки, постольку антагонизмы, непосредственно приведшие к
империалистской войне, могут возродиться раньше, чем будет восстановлен хотя
бы довоенный уровень производства и торгового оборота. Это означает, что под
финансово-"пацифистским" контролем Америки, несмотря на сегодняшнюю
"видимость", происходит не смягчение, а обострение международных
противоречий. Не в меньшей мере это относится и ко внутренним, т. е.
классовым отношениям. Уже Второй конгресс Коминтерна выдвинул то чрезвычайно
важное соображение, что послевоенный упадок в развитии производительных сил
Европы означает не задержку и даже не замедление, а, наоборот, крайнее
ускорение и обострение процесса общественной дифференциации: разорение
мелких и средних классов, концентрацию капиталов (без национального
накопления), пролетаризацию и еще более пауперизацию все новых народных
слоев.
Все дальнейшие конгрессы подтверждали этот факт. В этом смысле т. Варга
совершенно прав, когда говорит, что в Европе происходит дальнейшая
поляризация социальных отношений, которая не знает и не может знать никакой
стабилизации. Общая масса ценностей в Европе не возрастает или почти не
возрастает, но она скопляется во все меньшем и меньшем числе рук, притом
более быстрым темпом, чем до войны. Пролетариат одним своим крылом
превращается в люмпен-пролетариат -- это то, что мы имеем в Англии. Мы видим
там явление нового порядка, а именно: постоянную армию безработных, которая
за все послевоенное время не снижалась ниже 1 млн. с четвертью, а сейчас
равна 1,5 млн. Но стабилизация безработицы совсем не то, что стабилизация
капитализма. В одной из последних статей Каутский говорит, что
социалистическая революция все равно-де в свое время произойдет (лет через
сто и притом безболезненно), потому что пролетариат растет, его значение в
обществе увеличивается и т. д., т. е. повторяет нам в опошленном виде старые
утверждения Эрфуртской программы. Но ведь для сегодняшнего дня это неправда.
Если пролетариат растет, то он растет в Англии, в самой богатой стране
Европы, как люмпен-пролетариат. И не в одной Англии. Тут можно повторить
Марксовы слова, что Англия только указывает другим странам образ их
будущего.
Перед Францией стоит повелительная задача стабилизации франка. Что это
значит? Это значит, что в более или менее близком будущем мы будем иметь и
во Франции хроническую безработицу. Если весь французский пролетариат занят
сейчас в промышленности, то это потому, что французская промышленность живет
не по средствам, при помощи фальшивых денег, при помощи инфляции. Америка
требует от Франции, как она уже добилась от Англии, стабилизации валюты. Это
означает потребность в притоке золота во Францию. Но за американское золото
нужно платить высокий процент, что ляжет большим накладным расходом на
французскую промышленность. Накладной расход на французскую промышленность
означает ухудшение сбыта, и этот сбыт, который Франция имеет за счет
разрушения своей валюты, за счет подкопа под свое финансовое хозяйство,
прекратится, и во Франции неизбежно будет постоянная резервная армия, как и
в Англии. Если Франция и не захочет, то Америка ее заставит перейти к
твердой валюте со всеми вытекающими отсюда последствиями. Наиболее явный
характер имеет восстановительный процесс в Германии, где капиталистическая
кривая падала до самой низшей точки. Но и в Германии восстановительный
процесс идет пока что в рамках борьбы за довоенный уровень, и на пути к
этому уровню Германия еще столкнется со многими экономическими и
политическими препятствиями. А тем временем на базе сокращенного
национального достояния мы имеем все большее и большее объективное
обострение социальных противоречий.
Эта часть доклада выражена т. Варгой очень абстрактно, но она
правильна,-- я имею в виду ту часть, где т. Варга говорил о такой деформации
общества, которой нельзя повернуть обратно. Для того, чтобы упразднить
безработицу в Англии, нужно бы завоевывать рынок, тогда как Англия теряет, а
не завоевывает его. Для стабилизации английского капитализма нужно -- ни
много ни мало -- оттеснить Америку. Но это есть фантастика и утопия.
Все "сотрудничество" Америки и Англии состоит в том, что Америка в
рамках мирового "пацифистского" сотрудничества -- все больше и больше
оттесняет Англию, пользуясь ею, как проводником, как посредником, маклером в
дипломатической и коммерческой области... Мировой удельный вес английской и
всей вообще европейской экономики падает,-- между тем экономическая
структура Англии и Центрально-Западной Европы выросла из мировой гегемонии
Европы и на эту гегемонию рассчитана. Это противоречие, неустранимое,
неотвратимое, все углубляющееся, и есть основная экономическая предпосылка
революционной ситуации в Европе. Таким образом, охарактеризовать
революционную ситуацию вне антагонизма Соединенных Штатов и Европы, мне
кажется, абсолютно невозможно, и это -- основная ошибка т. Варги.
Но здесь был поставлен вопрос о том, откуда взялось самое понятие
стабилизации, почему говорят о стабилизации? Я думаю, что на этот вопрос в
рамках одних только экономических категорий ответить нельзя; без
политического момента тут никак не обойтись. Если мы возьмем европейскую
экономическую ситуацию, какой она была на другой день после войны и какой
она является сегодня, то откроем ли какие-нибудь изменения? Конечно,
изменения есть и очень серьезные.
Во Франции починили разрушенные вокзалы, северные департаменты
восстановлены в довольно широких размерах; в Германии ездят на резиновых
шинах, а не на соломенных, много восстановлено, залечено, улучшено. Если
подойти с такой ограниченной точки зрения, то окажется, что за время
послевоенной передышки многое сделано: это, как впавший в крайнюю бедность,
даже нищету, человек, который, имея 2 -- 3 часа свободных, на живую нитку
пришил пуговицы, наставил заплаты, почистился и проч. Но если мы возьмем все
положение Европы в составе мирового хозяйства, то изменилось ли оно или нет,
лучше оно стало или нет за эти годы? Нет, оно не стало лучше.
Положение Европы в мировом масштабе лучше не стало,-- это основной
момент. Но почему все же мы говорим о стабилизации? Прежде всего потому,
что, не выходя из условий своего общего упадочного положения, Европа успела
все же внести в свое хозяйство известные элементы упорядочения. Этого никак
игнорировать нельзя. Это отнюдь не безразлично для судьбы и борьбы
европейского рабочего класса и для сегодняшней тактики коммунистических
партий. Но общая судьба европейского капитализма этим совершенно не
решается. Золотая стабилизация фунта стерлингов есть несомненный
элемент "упорядочения", но в то же время стабилизация валюты лишь ярче,
точнее обнаруживает общий упадок Англии и ее вассальную зависимость от
Соединенных Штатов.
Что же все-таки означает упорядочение европейского капитализма,
восстановление элементарнейших его функций и пр.? И не есть ли это
внутреннее упорядочение лишь необходимое предварительное условие и вместе с
тем признак грядущей прочной и длительной стабилизации? Нет никаких данных в
пользу такого предположения.
Чтобы понять, как и почему европейской буржуазии удалось "упорядочить"
свое хозяйство, нужно привлечь к делу политические моменты в их
взаимодействии с экономикой. В 1918 -- 1919 гг., на экономической основе,
еще несшей на себе непосредственные последствия войны, мы имели в Европе
могущественный стихийный революционный напор рабочих масс. Это придавало
полную неустойчивость буржуазному государству, крайнюю неуверенность
буржуазии, как правящему классу,-- у нее не было даже решимости штопать свой
европейский кафтан. Мысль о восстановлении стабильной валюты стояла для нее
где-то на 3 -- 4 плане, если вообще стояла в тот период, когда
непосредственный натиск пролетариата угрожал ее господству. Тогда инфляция
была мерой непосредственной классовой самообороны буржуазии, как у нас --
мерой классовой самообороны пролетариата у власти -- военный коммунизм.
Правильно напоминает т. Варга: на 1 и 2 конгрессе мы считались с захватом
власти пролетариатом Европы, как с ближайшей возможностью. В чем была наша
ошибка? В какой области мы оказались неподготовлены? Была ли подготовлена
экономика для социальной революции? Да, была. В каком смысле она была
готова? В сугубом, если хотите, смысле.
Уже и до войны, состояние техники и экономики делало переход к
социализму объективно выгодным. В чем же перемена во время войны и после
нее? В том, что производительные силы Европы перестали развиваться, если
брать это развитие как планомерный общий процесс. До войны они развивались
очень бурно и в рамках капитализма. Их развитие уперлось в тупик и привело к
войне. После войны они перестали развиваться в Европе. Мы имеем стагнацию
(застой, задержку) с острыми, неправильными колебаниями вверх и вниз,
которые не дают возможности даже уловить конъюнктуру. Если конъюнктура,
вообще говоря, есть пульсация экономического развития, то наличность
конъюнктурных колебаний свидетельствует, что капитализм живет. Мы когда-то
доказывали на 3-м съезде Коминтерна, что конъюнктурные изменения будут
неизбежны в дальнейшем, будут, значит, и улучшения конъюнктуры.
Но есть разница между биением сердца здорового и больного человека.
Капитализм не околел, он живет,-- говорили мы в 1921 г. -- поэтому сердце
его будет биться и конъюнктурные изменения будут; но когда живое существо
попадает в невыносимые условия, то его пульс бывает неправильным, трудно
уловить необходимый ритм
и т. д. Это мы и имели за все это время в Европе. Если бы циклические
изменения снова стали в Европе правильными и полнокровными (я говорю очень
условно со всеми оговорками), это до известной степени указывало бы на то,
что в смысле упрочения экономических отношений буржуазией сделан какой-то
принципиальный шаг вперед. Об этом пока еще нет и речи. Неправильность,
нецикличность, непериодичность этих конъюнктурных колебаний указывает на то,
что европейскому и прежде всего британскому капитализму невыносимо тесно в
тех рамках, в какие он попал после войны. Капитализм живет и ищет выхода.
Производительные силы, толкаясь вперед, ударяются в грани суженного для них
мирового рынка. Отсюда -- экономическое дергание, спазмы, резкие и острые
колебания при отсутствии правильной периодизации экономической конъюнктуры.
Но возвращаюсь к вопросу: чего мы не учитывали в 1918 -- 1919 гг.,
когда ждали, что власть будет завоевана европейским пролетариатом в
ближайшие месяцы? Чего не хватало для осуществления этих ожиданий? Не
хватало не экономических предпосылок, не классовой дифференциации,--
объективные условия были достаточно подготовлены. Революционное движение
пролетариата также было налицо. После войны пролетариат был в таком