хозяйства, его производства, в течение ряда лет еще нужное нам. Отсюда:
внимание и помощь в первую очередь, а не в 3-ю, единоличным хозяйствам и в
следующем году. 5) Максимальная помощь бедноте, которая идет в коллективы
через укрепление этих коллективов, втянуть в действительное (а не лже)
общественное х [озяй] ство. 6) Не вести расширение совхозов в ударном
порядке и сверхударном. Этот ударный порядок работы дорого обойдется. Наши
скудные средства дадут лучшие результаты при затрате их на проведение пока
первичных форм коллективизации и на укрепление бедняцких и середняцких
хозяйств. 7) Восстановить, вернее, открыть хлебный рынок, что связано с
изменением всей политики Наркомторга. 8) Повысить цены на хлеб на 15--20
коп., одновременно снижая цены на другие продукты с. х. в таких размерах,
чтобы удержать общий с. х. индекс на нынешнем уровне. Вести линию на
снижение расценок по лесозаготовкам, извозу и т. п. 9) Усилить борьбу с
самогоноварением, на которое тратится большое количество хлеба. 10)
Поставить в центре внимания Наркомземов развитие полеводства и в особенности
зернового хозяйства, на что до сих пор обращалось мало внимания. 11) Дать
возможность приобретать машины и единоличным хозяйствам, а не только
коллективам (как ведется в некоторых округах Сев. Кавказа).
15.06.1928
В VII ленинском сборнике помещена работа Варги, читанная Вл [адимиром]
Ил [ьичем]. Приведем след[ующую] цитату из книги Варги: "После тяжелых
опытов с крестьянами в первые 2 года существования диктатуры в России тоже
пришли к мысли перенести центр тяжести в вопросе о снабжении городов
продуктами продовольствия на вновь образованные крупные
имения государственных и сельских коммун", -- подчеркнуто Вл[адимиром]
Ил[ьичем] и написано им на поле: "Вздор".
Я отдаю себе ясный отчет в том, что проведение этих мероприятий
потребует ослабления нажима на частника, на мелкую промышленность в деревне.
Я об этом не говорю, ибо я хотел остановиться на центральном вопросе. Я
просил бы учесть, что основные мысли, весьма схематически изложенные в
письме, присущи не только мне. О них говорят сотни и тыс [ячи] тт., которые
не были в оппозиции, но которые не причислялись до сих пор к правым, которые
полностью разделяют линию партии, но считают взятый темп осуществления
гибель-ным.
Вопрос: Вы сказали, что "Письмо старого большевика" было главным
образом основано на Ваших разговорах с Бухариным в 1936 году. Может быть, Вы
нам расскажете, при каких, собственно, обстоятельствах произошли эти
встречи?
Ответ: Это -- длинная история, которая интересна и сама по* себе. Я
постараюсь рассказать ее в наиболее сжатом виде. Мои встречи с Бухариным
касались германских с.-д. архивов, которые я вместе с русским с.-д. архивом
вывез из Германии в мае 1933 г., после прихода к власти Гитлера. Я забрал
эти-материалы по просьбе Отто Вельса, председателя ЦК германской с.-д.
партии, собственностью которой эти архивы были. Германские архивы, вместе с
русским, были тогда перевезены, мною в Париж, где я стал их хранителем.
Большевики были чрезвычайно заинтересованы в том, чтобы для своих
коллекций в Москве получить эти германские архивы, которые кроме архивов
Бебеля, Либкнехта и многих других включали огромный архив Маркса и Энгельса.
В 1935 году они прислали представителя Института Маркса--Энгельса-- Ленина с
вопросом, соглашусь ли я вести с ними переговоры о продаже этих архивов. Я
ответил, что могу только передать их предложение ЦК немецкой с.-д. Я это
сделал, и после этого начались переговоры.
Главные переговоры имели место в феврале--апреле 1936 г.,
* Интервьюировали Северин Бялер и Жанет Загорня.
когда в Париж прибыла делегация от ЦК ВКП(б). Состояла эта делегация из
Бухарина, который был членом центрального комитета, В. В. Адорацкого,
который был директором Институ-та Маркса--Энгельса--Ленина, и известного
советского писателя Аросева, который был тогда председателем ВОКС
(Всесоюзного общества культурных связей с заграницей). Бухарин был послан
как эксперт по Марксу, и, очевидно, по собственному желанию.
Большевики были согласны заплатить 10 млн. франц. франков, что тогда
составляло 400 тыс. дол., но это их предложение после переговоров было
отклонено, т. е. немцы решили не расставаться со своим архивом.
В связи именно с этими переговорами Бухарин и другие члены делегации
пришли ко мне в первый же день их приезда в Париж.
Вопрос: Значит, Ваши тогдашние разговоры носили чисто официальный
характер?
Ответ: Нет, в моих разговорах с Бухариным имелась также неофициальная
сторона. Бухарин и я лично никогда раньше не встречались. Но он был
приблизительно тех же лет, что и я, и мы прошли тот же самый жизненный путь.
Я был немного старше его и был арестован в первый раз в январе 1904 года; он
был арестован позднее, -- кажется, в 1908 году. Но в ссылке он находился в
том же месте, где одно время был и я, а именно в Онеге, Архангельской губ.
Мы имели немало общих друзей, и поэтому нам было о чем вспоминать.
Думаю, именно поэтому Бухарин старался внести в нашу встречу элементы
личного характера. В первый вечер, когда он пришел ко мне, первыми его
словами были: "Привет от Владимира" (моего брата). Позднее, когда Бухарин и
я получили возможность говорить наедине, он добавил: "Вам шлет привет
Алексей" (Рыков). Должен пояснить, что мой брат еще в ссылке женился на
сестре Рыкова, и в 1920--1930 гг. они жили вместе с Рыковым, у которого
Бухарин часто бывал. В присут-ствии других членов комиссии Бухарин передал
мне привет только от моего брата, который был меньшевиком, но политически не
был активен. Привет от Рыкова Бухарин передал лишь тогда, когда мы остались
наедине... Это дало тон нашим последующим беседам.
Вопрос: Как вы думаете, почему Бухарин был заинтересован придать
разговорам с вами неофициальный оттенок?
Ответ: У меня создалось определенное впечатление, что Бу-харин хотел
познакомить человека из внешнего мира, к которому он относится с доверием, с
позицией, занятой им по ряду вопросов. Иногда он прямо ставил вопрос; так,
например, кос-
нувшись процесса с.-р. в 1922 году, он спросил меня: "Известна ли вам
моя настоящая роль в этом процессе?" Я ответил, что знал ее: Бухарин за
кулисами противился казни подсудимых. Надо напомнить, что процесс этот
вызвал жестокую борьбу среди большевиков по вопросу о том, нужно или не
нужно казнить подсудимых. Бухарин решительно выступал против. казни, но ЦК
большевиков придерживался противоположной точки зрения. Бухарин подчинился
партийной дисциплине и произнес несколько речей с резкими нападками на
эсеров, но-за кулисами продолжал бороться против казней.
У меня создалось впечатление, что Бухарин сознательно стремился
ознакомить меня с позицией, занятой им в других вопросах, желая чтобы его
истинные взгляды стали известны вне Советского Союза. Но его желание
говорить все время" сдерживалось опасениями сказать слишком многое ...
Я припоминаю, что Аросев, живший долгое время за границей (он был
советским полпредом в Праге), присутствовал при одном из наших разговоров.
Он прервал нашу беседу, почти оборвав Бухарина на полуслове, и, обратившись
ко мне, сказал: "Все это очень хорошо, но вот мы уедем, а вы напишите
сенсационные воспоминания". Мне было ясно, что он опасался этого. Поэтому я
сказал: "Заключим соглашение: о наших встречах откровенно напишет последний
из нас, кто останется в живых".
Случилось так, что я оказался последним ...
Вопрос: Как выглядел Бухарин, когда разговаривал с вами? Каково было
его настроение?
Ответ: Мне казалось, что Бухарин, хотел отдохнуть от напряженной жизни
в Москве. Он был явно утомлен, мечтал о многомесячном отпуске, не скрывал,
что хотел бы поехать к морю, купаться, ни о чем не думать и ни с кем не
спорить. Таким, казалось, было его настроение, и однажды он прямо сказал
мне: "Борис Иванович, почему мы проводим все наше время в спорах об
условиях? Бросим это занятие. Вы напишите вашим, что я не соглашаюсь, а я
извещу о том же своих. После этого мы поедем на Средиземное море на месяц
или два" .. .
Замечание это было сделано, конечно, в шутливом тоне, но в нем было и
серьезное содержание. В тот момент к нам подошла его молодая жена. Она была
студенткой и ждала первого ребенка. Бухарин познакомил меня с ней. Она тоже
очень нуждалась в отдыхе и была явно довольна, когда муж ее заговорил о
море...
В то же время мне было ясно, что Бухарин не хотел бы покинуть Россию
навсегда. Он сказал об этом открыто в разговоре с коммунисткой Фанни
Езерской, которая одно время бы-
ла секретаршей Розы Люксембург, а потом долго работала с Бухариным в
Коминтерне. В 1936 г. она жила в Париже и пыталась убедить Бухарина остаться
за границей. Она была коммунисткой-оппозиционеркой и полагала, что следует
создать зa границей оппозиционную газету, которая будет хорошо осведомлена о
происходящем в России, и поэтому сможет иметь там очень большое влияние
Бухарин, по ее мнению, был единственным, кто мог бы взять на себя роль
редактора. О своей беседе с Бухариным она мне тогда же рассказала. Бухарин
ей ответил: "Я не думаю, что мог бы жить без России . . .Мы все привыкли к
создавшимся там отношениям и к тамошнему напряженному темпу жизни".
В другой раз, когда мы были в Копенгагене, Бухарин вспомнил, что
Троцкий жил относительно недалеко, в Осло, и сказал: "А не поехать ли на
денек-другой в Норвегию, чтобы повидать Льва Давидовича?. И затем добавил:
"Конечно, между нами были большие конфликты, но это не мешает мне относиться
к нему с большим уважением".
Вопрос: Говорил ли он свободно о тогдашнем положении в Советском Союзе
и о борьбе внутри партии?
Ответ: Я никогда не ставил ему этих вопросов, так как знал о решении ЦК
коммунистической партии, который запретил коммунистам разговаривать с
некоммунистами о внутрипартийных отношениях. Тем не менее таких разговоров
между нами было немало. Бухарин определенно стремился говорить на эти темы,
и я понимал его настроение.
Другой большевик -- тоже видный, хотя много менее видный, чем Бухарин,
-- сказал мне однажды: "Там мы отучились быть искренними. Только за
границей, если мы имеем дело с человеком, о котором нам известно, что на
него можно положиться, мы начинаем говорить искренно".
Таковы же были, по моему мнению, чувства и Бухарина, хотя он всячески
пытался сдержать себя.
Бухарин и я к политическим вопросам переходили обычно от воспоминаний о
прошлом или от рассказов об общих знакомых. Наши разговоры переходили от
одной темы к другой. Он не говорил прямо о положении в Советском Союзе и на
трудные вопросы часто отвечал контрвопросами. И по сей день я не знаю,
почему это было так. Было ли это оттого, что он не хотел полностью
довериться человеку, который не верил, как он, в коммунизм? Или он боялся
делать некоторые выводы даже в собственном уме? Тем не менее из отдельных
замечаний Бухарина, из его молчания или вопросов я мог составить некоторое
представление об его отношении к вопросам, которых он избегал касаться
прям*.
Вопрос: Эти разговоры с вами фигурировали на процессе Бухарина. К чему
сводились обвинения, предъявленные ему в. связи с этими разговорами?
Ответ: Бухарин сделал на своем процессе следующее заявление в связи с
нашими разговорами:
"Из разговоров с Николаевским я выяснил, что он в курсе соглашений
между правыми, зиновьевскими, каменевскими людьми, и троцкистами, что он
вообще в курсе всевозможных дел, в том числе и рю-тинской платформы. То
конкретное и новое, о чем шел между нами разговор, заключалось в том, что, в
случае провала центра правых, или контактного центра, или вообще верхушечной
организации всего заговора, через Николаевского будет договоренность с
лидерами 2 Интерна-ционала о том, что они поднимают соответствующую кампанию
в печати.
Я забыл сказать, что мои встречи с Николаевским были облегчены для меня
и закамуфлированы тем обстоятельством, что я должен был встретиться с этим
Николаевским в силу возложенной на меня официальной миссии. Таким образом, я
имел вполне законное укрытие, за которым я мог вести контрреволюционные
разговоры и заключать те или иные соглашения"*.
Таким образом, Бухарин утверждал, что он заключил со мной чуть ли не
формальное соглашение! -- в случае его ареста я должен был поднять на его
защиту Социалистический Интернационал.
Эти утверждения Бухарина не имели ничего общего с действительностью.
Между ним и мной такого соглашения не было. Мы даже не говорили, ни о чем
подобном. При чтении отчетов об его процессе в 1938 г. я, правда, заметил в
его показаниях определенное желание реабилитировать себя в глазах
социалистического общественного мнения на Западе, -- стремление подчеркнуть,
что он и его друзья стали теперь сторонниками сближения с демократическим
социализмом. Эти ноты у Бухарина звучали и в наших разговорах, и в его
заявлениях на процессе они более заметны.
Вопрос: Еще один, последний вопрос до того, как мы перейдем к сути
"Письма". Можете ли вы сообщить, как вы писали это письмо?
Ответ: Я писал "Письмо старого большевика", не имея при себе никаких
заметок о моих разговорах с Бухариным. Я делал такие заметки в период моих
встреч с Бухариным, но я решил избавиться от них после августа 1936 года,
когда чекисты совершили набег на помещение парижского отделения
Амстердамского международного института социальной истории, дирек-
* Дело антисоветского "Блока правых и троцкистов". Отчет судебного
процесса, слушавшегося в Военной коллегии Верховного суда СССР 12--13 марта
1938 г. (Москва, 1938, англ. издание), с. 126.
тором которого я тогда состоял. Во время налета было похищено 30 или 40
пакетов. В них были материалы из архива Троцкого, сын которого только что
перед тем сдал их на хранение в это отделение. Не подлежит никакому
сомнению, что чекисты искали тогда материалы для будущих процессов, что они
рассматривали процесс Бухарина -- Рыкова как один из самых важных и что они
пытались расследовать встречи Бухарина за границей. Но среди похищенных ими
тогда материалов были только печатные издания -- рукописей не было. Так как
обстоятельства кражи архива Троцкого указывали на существование внутреннего
источника информации, -- теперь совершенно ясно, что Зборовский, доверенный
секретарь сына Троцкого, был тогда агентом Сталина, -- то я уничтожил все
мои записи о разговорах с Бухариным. Но разговоры эти меня так интересовали,
что содержание их я хорошо помню и теперь.
Обращаю ваше внимание, что "Письмо" было первоначально написано не как
письмо "Старого большевика", но как мой отчет о разговорах со старым
большевиком. Ф. И. Дан, тогдашний редактор "Социалистического вестника",
предложил мне придать ему форму письма, написанного самим большевиком. По
его мнению, в такой форме рассказ должен был произвести большее впечатление.
Хочу также добавить, что рассказ Бухарина доходил только до начала 1936
года: как я сказал выше, наши встречи имели место в феврале--апреле. О
позднейших событиях я писал по информации из других источников -- и прежде
всего от Шарля Раппопорта, хорошо известного русско-французского коммуниста,
который как раз в то время главным образом в связи с процессом
Зиновьева--Каменева отошел от официального коммунизма и охотно делился со
мной своей обширной информацией.
Перечитывая теперь "Письмо", я вижу, что я не ввел в него многое из
рассказанного мне Бухариным -- особенно того, что относилось лично к нему. Я
сделал это по разным соображениям, главным образом потому, что хотел
избежать каких-либо указаний на личность моего информатора. И все же все
сказанное мне Бухариным носило очень личный оттенок. Ибо он был человек,
полностью поглощенный политикой, и не мог говорить о политике, отвлекаясь от
событий своей собственной жизни. Тогдашнюю политическую борьбу в среде
советского руководства Бухарин описывал поэтому через призму своего личного
опыта. Как я уже сказал, мне казалось тогда, что он рассказывал мне все это
для того, чтобы позднее кто-либо мог правильно объяснить мотивы, руководящие
его поведением. Сегодня, спустя три десятилетия и в свете всего, что
произошло за эти годы, -- я убежден, что мои подозрения были правильными.
Бухарин о многом не говорил, о другом говорил намеками, но то, что он
мне говорил, было сказано с мыслью о будущем некрологе...
И это обстоятельство представляло главную трудность при составлении
"Письма". С одной стороны, я хотел выделить сущность его замечаний,
относившихся к политическим событиям, с другой -- я стремился сохранить
общие настроения, присущие "старым большевикам", на которых надвигалась
новая сталинская эпоха, где они погибли ...
Вопрос: Вернемся теперь к содержанию ваших разговоров с Бухариным. Вы
сказали, что он упомянул про процесс социалистов-революционеров 1922 года.
Сказал ли он еще что-либо о своей роли в этом деле?
Ответ: Бухарин был тогда членом делегации Коминтерна, которая в марте и
апреле 1922 года вела переговоры о едином фронте с Социалистическим
Интернационалом. Вы, возможно,. помните, что в то время в Берлине
происходили заседания трех Интернационалов: Второго Интернационала, так
называемого Венского Объединения и Третьего Коммунистического
Интернационала. Я знал, что во время этих переговоров социалисты заявили,
что создание единого фронта возможно только при условии введения
большевиками минимальных демократических свобод в России, и в качестве
первого шага они настаивали на неприменении казней по делу
социалистов-революционеров.
Эсерам большевики ставили в вину их борьбу за передачу власти в стране
Учредительному собранию, которое было разогнано большевиками. Процесс их
должен был начаться летом 1922 года. На скамье подсудимых сидел почти весь
ЦК партии с.-р. Иностранные социалисты требовали обещания, что обвиняемые во
всяком случае не будут казнены. В разговоре со мной Бухарин заметил, что он
и другие члены делегации согласились с этим требованием и подкрепили это
обещание своей личной гарантией. Бухарин считал, что он имел право дать
такое обещание, но в это время в России, по инициативе Троцкого, усилилась
кампания гонений на всех "контрреволюционеров", в результате ЦК коммунистов
отказался признать обещания, данные Бухариным и другими в Берлине, и все
главные подсудимые были приговорены к смерти.
В разговоре со мною Бухарин объяснил свою позицию и прибавил: "Да,
нужно признать, что вы, социалисты, сумели тогда поставить на ноги всю
Европу и сделали невозможным приведение в исполнение смертного приговора
эсерам".
Вопрос: Помнится, "Письмо старого большевика" содержит сообщение о так
называемой платформе Рютина. Узнали вы об этом от Бухарина?
Ответ: О платформе Рютина, с которым я лично познакомился в 1918 году в
Иркутске, когда он был еще меньшевиком, я знал и раньше. Я знал, что в 1928
году Рютин был одним из столпов правой оппозиции в Московском комитете, и
знал, что после его снятия с поста редактора "Красной звезды" Рютии написал
и распространил пространное программное заявление, главная часть которого
была посвящена анализу роли Сталина в жизни коммунистической партии. Но
Бухарин ознакомил меня с подробностями нападок Рютина на Сталина. Он
подтвердил, что, по мнению Рютина, Сталин был "в своем роде злым гением
русской революции". Движимый личным- желанием властвовать, Сталин "привел
революцию к краю пропасти". Рютин считал, что "без устранения Сталина
невозможно восстановить нормальные отношения в партии и в стране". Сталин
объявил, что эта программа была призывом к его убийству и требовал казни
Рютина. В действительности в документе Рютина не было такого прямого
призыва, но о необходимости удаления Сталина с поста генерального секретаря
там говорилось вполне определенно.
Вопрос: Говорили ли вы с Бухариным о Ленине, Сталине или других?
Ответ: Да. Особенный интерес представляли его замечания о Ленине, о
котором Бухарин говорил с большой любовью. Даже когда он говорил об их
разногласиях, напр., о деле Малинов-ск го*, его слова звучали очень тепло и
благожелательно.
* Дело Романа Малиновского, депутата IV Гос. Думы и члена ЦК
большевиков, было одной из наиболее позорных глав в биографии Ленина. В
течение ряда лет Малиновский был агентом-провокатором царской полиции и
передал в руки последней много сотен партийных деятелей Подозрения против
Малиновского были у многих -- в том числе и у ряда видных большевиков. Но
Малиновский был одним из наиболее преданных и последовательных сторонников
Ленина, по указаниям последнего настойчив" проводил политику раскола с.-д.
партии и рабочего движения, его деятельность была выгодна Ленину, и он не
только отказывался верить все" сообщениям против Малиновского, но и грозил
предупреждавшим исключить их из партии. В действительности, как теперь
документально установлено, политика на раскол с.-д. партии была тогда
официальной политикой Департ. полиции, который считал, что таким образом он
ослабляет рабочее движение.
Бухарин имел дело с Малиновским в Москве в 1911 г. и пришел к
убеждению, что Малиновский был провокатором. Выбравшись за границу, Бухарин
тотчас же предупредил Ленина, но Ленин не только не принял в внимание его
предупреждение, но и пригрозил Бухарину исключением из партии, если он будет
продолжать "клеветать" на Малиновского (Это предупреждение, как рассказывает
Бухарин, было написано собственноручно Лениным на официальном бланке ЦК
большевиков. Когда я поставил Бухарину вопрос о том, как мог Ленин закрывать
глаза на бесспорные факты, Бухарин пожал плечами, сослался на "одержимость"
Ленина, которого фракционная борьба делала слепым.
Очень много Бухарин говорил о последнем периоде жизни Ле-нина.
"Ленин, -- рассказывал Бухарин, -- часто вызывал меня к себе. Доктора
запретили ему разговаривать на политические темы, т. е. ему были опасны
волнения. Но когда я приходил, Ленин немедленно уводил меня в сад, несмотря
на протесты жены и врача".
"Они не хотят, чтобы я говорил о политике, т. к. это меня волнует. Но
как они не понимают, что в этом ведь вся моя жизнь? Если мне не позволяют об
этом говорить, то это волнует меня еще хуже, чем когда я говорю. Я
успокаиваюсь только тогда, когда имею возможность обсуждать эти вопросы с
такими людьми, как вы".
Я спросил Бухарина, о чем точно шли эти разговоры. Он ответил:
"Говорили мы с Лениным главным образом о том, что мы называли тогда
"лидерологией", т. е. о проблеме преемственности, о том, кто является
наиболее подходящим для роли лидера партии после смерти Ленина".
"Этот вопрос, -- прибавил Бухарин, -- больше всего тревожил и волновал
Ленина. Что будет с партией после его смерти?"
В связи с этим Бухарин рассказал мне, что последние статьи Ленина --
"Лучше меньше, да лучше", "О кооперации" и др. -- были только частью того,
что Ленин думал написать. Он собирался написать еще 4--5 статей, чтобы
осветить все стороны политики, которой следовало придерживаться. Это Ленин
считал своей главной задачей.
Так называемое "Завещание" Ленина состояло из двух частей: из более
короткой -- о вождях, и более длинной -- о политике. Я спросил у Бухарина,
какие принципы Ленин считал нужным положить в основу политики. Бухарин мне
ответил: "Я написал две вещи на эту тему -- "Путь к социализму и
рабоче-крестьянский союз", с одной стороны, и "Политическое завещание
Ленина" -- с другой. Первая -- это брошюра, которая вышла в 1925 году,
вторая была опубликована в 1929 году. В них я подвел итоги нашим разговорам
с Лениным" ...
Бухарин меня спросил: "Помните вы эти брошюры?" Я признался, что "Пути
к социализму" не припоминаю. "А это брошюра как раз наиболее интересная", --
заметил Бухарин.-- "Когда я ее писал, то включил в нее мои разговоры с
Лениным о статьях, им опубликованных, и о тех, которые еще не были написаны.
Я пытался в этой брошюре ограничиться только передачей мыслей Ленина так,
как он их мне излагал. Там не было, конечно, цитат. Мое понимание его мыслей
отражалось в том, как я писал. Это было мое изложение мыслей Ленина, как я
их тогда понимал. Главным пунктом его завещания была мысль
о возможности прийти к социализму, не применяя больше насилия против
крестьянства, которое тогда составляло 80 процентов населения России. По
мнению Ленина, применение силы к крестьянству возможно было только в
определенный момент -- только в период гражданской войны, но ни в коем
случае не должно становиться постоянным методом отношения советской власти к
деревне. Это было главной мыслью Ленина и стало центральным пунктом брошюры
"Путь к социализму".
"Что касается Политического завещания Ленина", --- продолжал Бухарин,
-- то дело тут было совсем иное. К этому времени у нас уже разгорелись
большие споры в политике по отношению к крестьянству, и я должен был
написать только о том, что Ленин уже напечатал. В основном это было,
конечно, то же самое. Но первая брошюра шла дальше, и изложенный в ней круг
идей был шире, цельнее. Они не ограничивались тем, что Лениным было уже
внимание и помощь в первую очередь, а не в 3-ю, единоличным хозяйствам и в
следующем году. 5) Максимальная помощь бедноте, которая идет в коллективы
через укрепление этих коллективов, втянуть в действительное (а не лже)
общественное х [озяй] ство. 6) Не вести расширение совхозов в ударном
порядке и сверхударном. Этот ударный порядок работы дорого обойдется. Наши
скудные средства дадут лучшие результаты при затрате их на проведение пока
первичных форм коллективизации и на укрепление бедняцких и середняцких
хозяйств. 7) Восстановить, вернее, открыть хлебный рынок, что связано с
изменением всей политики Наркомторга. 8) Повысить цены на хлеб на 15--20
коп., одновременно снижая цены на другие продукты с. х. в таких размерах,
чтобы удержать общий с. х. индекс на нынешнем уровне. Вести линию на
снижение расценок по лесозаготовкам, извозу и т. п. 9) Усилить борьбу с
самогоноварением, на которое тратится большое количество хлеба. 10)
Поставить в центре внимания Наркомземов развитие полеводства и в особенности
зернового хозяйства, на что до сих пор обращалось мало внимания. 11) Дать
возможность приобретать машины и единоличным хозяйствам, а не только
коллективам (как ведется в некоторых округах Сев. Кавказа).
15.06.1928
В VII ленинском сборнике помещена работа Варги, читанная Вл [адимиром]
Ил [ьичем]. Приведем след[ующую] цитату из книги Варги: "После тяжелых
опытов с крестьянами в первые 2 года существования диктатуры в России тоже
пришли к мысли перенести центр тяжести в вопросе о снабжении городов
продуктами продовольствия на вновь образованные крупные
имения государственных и сельских коммун", -- подчеркнуто Вл[адимиром]
Ил[ьичем] и написано им на поле: "Вздор".
Я отдаю себе ясный отчет в том, что проведение этих мероприятий
потребует ослабления нажима на частника, на мелкую промышленность в деревне.
Я об этом не говорю, ибо я хотел остановиться на центральном вопросе. Я
просил бы учесть, что основные мысли, весьма схематически изложенные в
письме, присущи не только мне. О них говорят сотни и тыс [ячи] тт., которые
не были в оппозиции, но которые не причислялись до сих пор к правым, которые
полностью разделяют линию партии, но считают взятый темп осуществления
гибель-ным.
Вопрос: Вы сказали, что "Письмо старого большевика" было главным
образом основано на Ваших разговорах с Бухариным в 1936 году. Может быть, Вы
нам расскажете, при каких, собственно, обстоятельствах произошли эти
встречи?
Ответ: Это -- длинная история, которая интересна и сама по* себе. Я
постараюсь рассказать ее в наиболее сжатом виде. Мои встречи с Бухариным
касались германских с.-д. архивов, которые я вместе с русским с.-д. архивом
вывез из Германии в мае 1933 г., после прихода к власти Гитлера. Я забрал
эти-материалы по просьбе Отто Вельса, председателя ЦК германской с.-д.
партии, собственностью которой эти архивы были. Германские архивы, вместе с
русским, были тогда перевезены, мною в Париж, где я стал их хранителем.
Большевики были чрезвычайно заинтересованы в том, чтобы для своих
коллекций в Москве получить эти германские архивы, которые кроме архивов
Бебеля, Либкнехта и многих других включали огромный архив Маркса и Энгельса.
В 1935 году они прислали представителя Института Маркса--Энгельса-- Ленина с
вопросом, соглашусь ли я вести с ними переговоры о продаже этих архивов. Я
ответил, что могу только передать их предложение ЦК немецкой с.-д. Я это
сделал, и после этого начались переговоры.
Главные переговоры имели место в феврале--апреле 1936 г.,
* Интервьюировали Северин Бялер и Жанет Загорня.
когда в Париж прибыла делегация от ЦК ВКП(б). Состояла эта делегация из
Бухарина, который был членом центрального комитета, В. В. Адорацкого,
который был директором Институ-та Маркса--Энгельса--Ленина, и известного
советского писателя Аросева, который был тогда председателем ВОКС
(Всесоюзного общества культурных связей с заграницей). Бухарин был послан
как эксперт по Марксу, и, очевидно, по собственному желанию.
Большевики были согласны заплатить 10 млн. франц. франков, что тогда
составляло 400 тыс. дол., но это их предложение после переговоров было
отклонено, т. е. немцы решили не расставаться со своим архивом.
В связи именно с этими переговорами Бухарин и другие члены делегации
пришли ко мне в первый же день их приезда в Париж.
Вопрос: Значит, Ваши тогдашние разговоры носили чисто официальный
характер?
Ответ: Нет, в моих разговорах с Бухариным имелась также неофициальная
сторона. Бухарин и я лично никогда раньше не встречались. Но он был
приблизительно тех же лет, что и я, и мы прошли тот же самый жизненный путь.
Я был немного старше его и был арестован в первый раз в январе 1904 года; он
был арестован позднее, -- кажется, в 1908 году. Но в ссылке он находился в
том же месте, где одно время был и я, а именно в Онеге, Архангельской губ.
Мы имели немало общих друзей, и поэтому нам было о чем вспоминать.
Думаю, именно поэтому Бухарин старался внести в нашу встречу элементы
личного характера. В первый вечер, когда он пришел ко мне, первыми его
словами были: "Привет от Владимира" (моего брата). Позднее, когда Бухарин и
я получили возможность говорить наедине, он добавил: "Вам шлет привет
Алексей" (Рыков). Должен пояснить, что мой брат еще в ссылке женился на
сестре Рыкова, и в 1920--1930 гг. они жили вместе с Рыковым, у которого
Бухарин часто бывал. В присут-ствии других членов комиссии Бухарин передал
мне привет только от моего брата, который был меньшевиком, но политически не
был активен. Привет от Рыкова Бухарин передал лишь тогда, когда мы остались
наедине... Это дало тон нашим последующим беседам.
Вопрос: Как вы думаете, почему Бухарин был заинтересован придать
разговорам с вами неофициальный оттенок?
Ответ: У меня создалось определенное впечатление, что Бу-харин хотел
познакомить человека из внешнего мира, к которому он относится с доверием, с
позицией, занятой им по ряду вопросов. Иногда он прямо ставил вопрос; так,
например, кос-
нувшись процесса с.-р. в 1922 году, он спросил меня: "Известна ли вам
моя настоящая роль в этом процессе?" Я ответил, что знал ее: Бухарин за
кулисами противился казни подсудимых. Надо напомнить, что процесс этот
вызвал жестокую борьбу среди большевиков по вопросу о том, нужно или не
нужно казнить подсудимых. Бухарин решительно выступал против. казни, но ЦК
большевиков придерживался противоположной точки зрения. Бухарин подчинился
партийной дисциплине и произнес несколько речей с резкими нападками на
эсеров, но-за кулисами продолжал бороться против казней.
У меня создалось впечатление, что Бухарин сознательно стремился
ознакомить меня с позицией, занятой им в других вопросах, желая чтобы его
истинные взгляды стали известны вне Советского Союза. Но его желание
говорить все время" сдерживалось опасениями сказать слишком многое ...
Я припоминаю, что Аросев, живший долгое время за границей (он был
советским полпредом в Праге), присутствовал при одном из наших разговоров.
Он прервал нашу беседу, почти оборвав Бухарина на полуслове, и, обратившись
ко мне, сказал: "Все это очень хорошо, но вот мы уедем, а вы напишите
сенсационные воспоминания". Мне было ясно, что он опасался этого. Поэтому я
сказал: "Заключим соглашение: о наших встречах откровенно напишет последний
из нас, кто останется в живых".
Случилось так, что я оказался последним ...
Вопрос: Как выглядел Бухарин, когда разговаривал с вами? Каково было
его настроение?
Ответ: Мне казалось, что Бухарин, хотел отдохнуть от напряженной жизни
в Москве. Он был явно утомлен, мечтал о многомесячном отпуске, не скрывал,
что хотел бы поехать к морю, купаться, ни о чем не думать и ни с кем не
спорить. Таким, казалось, было его настроение, и однажды он прямо сказал
мне: "Борис Иванович, почему мы проводим все наше время в спорах об
условиях? Бросим это занятие. Вы напишите вашим, что я не соглашаюсь, а я
извещу о том же своих. После этого мы поедем на Средиземное море на месяц
или два" .. .
Замечание это было сделано, конечно, в шутливом тоне, но в нем было и
серьезное содержание. В тот момент к нам подошла его молодая жена. Она была
студенткой и ждала первого ребенка. Бухарин познакомил меня с ней. Она тоже
очень нуждалась в отдыхе и была явно довольна, когда муж ее заговорил о
море...
В то же время мне было ясно, что Бухарин не хотел бы покинуть Россию
навсегда. Он сказал об этом открыто в разговоре с коммунисткой Фанни
Езерской, которая одно время бы-
ла секретаршей Розы Люксембург, а потом долго работала с Бухариным в
Коминтерне. В 1936 г. она жила в Париже и пыталась убедить Бухарина остаться
за границей. Она была коммунисткой-оппозиционеркой и полагала, что следует
создать зa границей оппозиционную газету, которая будет хорошо осведомлена о
происходящем в России, и поэтому сможет иметь там очень большое влияние
Бухарин, по ее мнению, был единственным, кто мог бы взять на себя роль
редактора. О своей беседе с Бухариным она мне тогда же рассказала. Бухарин
ей ответил: "Я не думаю, что мог бы жить без России . . .Мы все привыкли к
создавшимся там отношениям и к тамошнему напряженному темпу жизни".
В другой раз, когда мы были в Копенгагене, Бухарин вспомнил, что
Троцкий жил относительно недалеко, в Осло, и сказал: "А не поехать ли на
денек-другой в Норвегию, чтобы повидать Льва Давидовича?. И затем добавил:
"Конечно, между нами были большие конфликты, но это не мешает мне относиться
к нему с большим уважением".
Вопрос: Говорил ли он свободно о тогдашнем положении в Советском Союзе
и о борьбе внутри партии?
Ответ: Я никогда не ставил ему этих вопросов, так как знал о решении ЦК
коммунистической партии, который запретил коммунистам разговаривать с
некоммунистами о внутрипартийных отношениях. Тем не менее таких разговоров
между нами было немало. Бухарин определенно стремился говорить на эти темы,
и я понимал его настроение.
Другой большевик -- тоже видный, хотя много менее видный, чем Бухарин,
-- сказал мне однажды: "Там мы отучились быть искренними. Только за
границей, если мы имеем дело с человеком, о котором нам известно, что на
него можно положиться, мы начинаем говорить искренно".
Таковы же были, по моему мнению, чувства и Бухарина, хотя он всячески
пытался сдержать себя.
Бухарин и я к политическим вопросам переходили обычно от воспоминаний о
прошлом или от рассказов об общих знакомых. Наши разговоры переходили от
одной темы к другой. Он не говорил прямо о положении в Советском Союзе и на
трудные вопросы часто отвечал контрвопросами. И по сей день я не знаю,
почему это было так. Было ли это оттого, что он не хотел полностью
довериться человеку, который не верил, как он, в коммунизм? Или он боялся
делать некоторые выводы даже в собственном уме? Тем не менее из отдельных
замечаний Бухарина, из его молчания или вопросов я мог составить некоторое
представление об его отношении к вопросам, которых он избегал касаться
прям*.
Вопрос: Эти разговоры с вами фигурировали на процессе Бухарина. К чему
сводились обвинения, предъявленные ему в. связи с этими разговорами?
Ответ: Бухарин сделал на своем процессе следующее заявление в связи с
нашими разговорами:
"Из разговоров с Николаевским я выяснил, что он в курсе соглашений
между правыми, зиновьевскими, каменевскими людьми, и троцкистами, что он
вообще в курсе всевозможных дел, в том числе и рю-тинской платформы. То
конкретное и новое, о чем шел между нами разговор, заключалось в том, что, в
случае провала центра правых, или контактного центра, или вообще верхушечной
организации всего заговора, через Николаевского будет договоренность с
лидерами 2 Интерна-ционала о том, что они поднимают соответствующую кампанию
в печати.
Я забыл сказать, что мои встречи с Николаевским были облегчены для меня
и закамуфлированы тем обстоятельством, что я должен был встретиться с этим
Николаевским в силу возложенной на меня официальной миссии. Таким образом, я
имел вполне законное укрытие, за которым я мог вести контрреволюционные
разговоры и заключать те или иные соглашения"*.
Таким образом, Бухарин утверждал, что он заключил со мной чуть ли не
формальное соглашение! -- в случае его ареста я должен был поднять на его
защиту Социалистический Интернационал.
Эти утверждения Бухарина не имели ничего общего с действительностью.
Между ним и мной такого соглашения не было. Мы даже не говорили, ни о чем
подобном. При чтении отчетов об его процессе в 1938 г. я, правда, заметил в
его показаниях определенное желание реабилитировать себя в глазах
социалистического общественного мнения на Западе, -- стремление подчеркнуть,
что он и его друзья стали теперь сторонниками сближения с демократическим
социализмом. Эти ноты у Бухарина звучали и в наших разговорах, и в его
заявлениях на процессе они более заметны.
Вопрос: Еще один, последний вопрос до того, как мы перейдем к сути
"Письма". Можете ли вы сообщить, как вы писали это письмо?
Ответ: Я писал "Письмо старого большевика", не имея при себе никаких
заметок о моих разговорах с Бухариным. Я делал такие заметки в период моих
встреч с Бухариным, но я решил избавиться от них после августа 1936 года,
когда чекисты совершили набег на помещение парижского отделения
Амстердамского международного института социальной истории, дирек-
* Дело антисоветского "Блока правых и троцкистов". Отчет судебного
процесса, слушавшегося в Военной коллегии Верховного суда СССР 12--13 марта
1938 г. (Москва, 1938, англ. издание), с. 126.
тором которого я тогда состоял. Во время налета было похищено 30 или 40
пакетов. В них были материалы из архива Троцкого, сын которого только что
перед тем сдал их на хранение в это отделение. Не подлежит никакому
сомнению, что чекисты искали тогда материалы для будущих процессов, что они
рассматривали процесс Бухарина -- Рыкова как один из самых важных и что они
пытались расследовать встречи Бухарина за границей. Но среди похищенных ими
тогда материалов были только печатные издания -- рукописей не было. Так как
обстоятельства кражи архива Троцкого указывали на существование внутреннего
источника информации, -- теперь совершенно ясно, что Зборовский, доверенный
секретарь сына Троцкого, был тогда агентом Сталина, -- то я уничтожил все
мои записи о разговорах с Бухариным. Но разговоры эти меня так интересовали,
что содержание их я хорошо помню и теперь.
Обращаю ваше внимание, что "Письмо" было первоначально написано не как
письмо "Старого большевика", но как мой отчет о разговорах со старым
большевиком. Ф. И. Дан, тогдашний редактор "Социалистического вестника",
предложил мне придать ему форму письма, написанного самим большевиком. По
его мнению, в такой форме рассказ должен был произвести большее впечатление.
Хочу также добавить, что рассказ Бухарина доходил только до начала 1936
года: как я сказал выше, наши встречи имели место в феврале--апреле. О
позднейших событиях я писал по информации из других источников -- и прежде
всего от Шарля Раппопорта, хорошо известного русско-французского коммуниста,
который как раз в то время главным образом в связи с процессом
Зиновьева--Каменева отошел от официального коммунизма и охотно делился со
мной своей обширной информацией.
Перечитывая теперь "Письмо", я вижу, что я не ввел в него многое из
рассказанного мне Бухариным -- особенно того, что относилось лично к нему. Я
сделал это по разным соображениям, главным образом потому, что хотел
избежать каких-либо указаний на личность моего информатора. И все же все
сказанное мне Бухариным носило очень личный оттенок. Ибо он был человек,
полностью поглощенный политикой, и не мог говорить о политике, отвлекаясь от
событий своей собственной жизни. Тогдашнюю политическую борьбу в среде
советского руководства Бухарин описывал поэтому через призму своего личного
опыта. Как я уже сказал, мне казалось тогда, что он рассказывал мне все это
для того, чтобы позднее кто-либо мог правильно объяснить мотивы, руководящие
его поведением. Сегодня, спустя три десятилетия и в свете всего, что
произошло за эти годы, -- я убежден, что мои подозрения были правильными.
Бухарин о многом не говорил, о другом говорил намеками, но то, что он
мне говорил, было сказано с мыслью о будущем некрологе...
И это обстоятельство представляло главную трудность при составлении
"Письма". С одной стороны, я хотел выделить сущность его замечаний,
относившихся к политическим событиям, с другой -- я стремился сохранить
общие настроения, присущие "старым большевикам", на которых надвигалась
новая сталинская эпоха, где они погибли ...
Вопрос: Вернемся теперь к содержанию ваших разговоров с Бухариным. Вы
сказали, что он упомянул про процесс социалистов-революционеров 1922 года.
Сказал ли он еще что-либо о своей роли в этом деле?
Ответ: Бухарин был тогда членом делегации Коминтерна, которая в марте и
апреле 1922 года вела переговоры о едином фронте с Социалистическим
Интернационалом. Вы, возможно,. помните, что в то время в Берлине
происходили заседания трех Интернационалов: Второго Интернационала, так
называемого Венского Объединения и Третьего Коммунистического
Интернационала. Я знал, что во время этих переговоров социалисты заявили,
что создание единого фронта возможно только при условии введения
большевиками минимальных демократических свобод в России, и в качестве
первого шага они настаивали на неприменении казней по делу
социалистов-революционеров.
Эсерам большевики ставили в вину их борьбу за передачу власти в стране
Учредительному собранию, которое было разогнано большевиками. Процесс их
должен был начаться летом 1922 года. На скамье подсудимых сидел почти весь
ЦК партии с.-р. Иностранные социалисты требовали обещания, что обвиняемые во
всяком случае не будут казнены. В разговоре со мной Бухарин заметил, что он
и другие члены делегации согласились с этим требованием и подкрепили это
обещание своей личной гарантией. Бухарин считал, что он имел право дать
такое обещание, но в это время в России, по инициативе Троцкого, усилилась
кампания гонений на всех "контрреволюционеров", в результате ЦК коммунистов
отказался признать обещания, данные Бухариным и другими в Берлине, и все
главные подсудимые были приговорены к смерти.
В разговоре со мною Бухарин объяснил свою позицию и прибавил: "Да,
нужно признать, что вы, социалисты, сумели тогда поставить на ноги всю
Европу и сделали невозможным приведение в исполнение смертного приговора
эсерам".
Вопрос: Помнится, "Письмо старого большевика" содержит сообщение о так
называемой платформе Рютина. Узнали вы об этом от Бухарина?
Ответ: О платформе Рютина, с которым я лично познакомился в 1918 году в
Иркутске, когда он был еще меньшевиком, я знал и раньше. Я знал, что в 1928
году Рютин был одним из столпов правой оппозиции в Московском комитете, и
знал, что после его снятия с поста редактора "Красной звезды" Рютии написал
и распространил пространное программное заявление, главная часть которого
была посвящена анализу роли Сталина в жизни коммунистической партии. Но
Бухарин ознакомил меня с подробностями нападок Рютина на Сталина. Он
подтвердил, что, по мнению Рютина, Сталин был "в своем роде злым гением
русской революции". Движимый личным- желанием властвовать, Сталин "привел
революцию к краю пропасти". Рютин считал, что "без устранения Сталина
невозможно восстановить нормальные отношения в партии и в стране". Сталин
объявил, что эта программа была призывом к его убийству и требовал казни
Рютина. В действительности в документе Рютина не было такого прямого
призыва, но о необходимости удаления Сталина с поста генерального секретаря
там говорилось вполне определенно.
Вопрос: Говорили ли вы с Бухариным о Ленине, Сталине или других?
Ответ: Да. Особенный интерес представляли его замечания о Ленине, о
котором Бухарин говорил с большой любовью. Даже когда он говорил об их
разногласиях, напр., о деле Малинов-ск го*, его слова звучали очень тепло и
благожелательно.
* Дело Романа Малиновского, депутата IV Гос. Думы и члена ЦК
большевиков, было одной из наиболее позорных глав в биографии Ленина. В
течение ряда лет Малиновский был агентом-провокатором царской полиции и
передал в руки последней много сотен партийных деятелей Подозрения против
Малиновского были у многих -- в том числе и у ряда видных большевиков. Но
Малиновский был одним из наиболее преданных и последовательных сторонников
Ленина, по указаниям последнего настойчив" проводил политику раскола с.-д.
партии и рабочего движения, его деятельность была выгодна Ленину, и он не
только отказывался верить все" сообщениям против Малиновского, но и грозил
предупреждавшим исключить их из партии. В действительности, как теперь
документально установлено, политика на раскол с.-д. партии была тогда
официальной политикой Департ. полиции, который считал, что таким образом он
ослабляет рабочее движение.
Бухарин имел дело с Малиновским в Москве в 1911 г. и пришел к
убеждению, что Малиновский был провокатором. Выбравшись за границу, Бухарин
тотчас же предупредил Ленина, но Ленин не только не принял в внимание его
предупреждение, но и пригрозил Бухарину исключением из партии, если он будет
продолжать "клеветать" на Малиновского (Это предупреждение, как рассказывает
Бухарин, было написано собственноручно Лениным на официальном бланке ЦК
большевиков. Когда я поставил Бухарину вопрос о том, как мог Ленин закрывать
глаза на бесспорные факты, Бухарин пожал плечами, сослался на "одержимость"
Ленина, которого фракционная борьба делала слепым.
Очень много Бухарин говорил о последнем периоде жизни Ле-нина.
"Ленин, -- рассказывал Бухарин, -- часто вызывал меня к себе. Доктора
запретили ему разговаривать на политические темы, т. е. ему были опасны
волнения. Но когда я приходил, Ленин немедленно уводил меня в сад, несмотря
на протесты жены и врача".
"Они не хотят, чтобы я говорил о политике, т. к. это меня волнует. Но
как они не понимают, что в этом ведь вся моя жизнь? Если мне не позволяют об
этом говорить, то это волнует меня еще хуже, чем когда я говорю. Я
успокаиваюсь только тогда, когда имею возможность обсуждать эти вопросы с
такими людьми, как вы".
Я спросил Бухарина, о чем точно шли эти разговоры. Он ответил:
"Говорили мы с Лениным главным образом о том, что мы называли тогда
"лидерологией", т. е. о проблеме преемственности, о том, кто является
наиболее подходящим для роли лидера партии после смерти Ленина".
"Этот вопрос, -- прибавил Бухарин, -- больше всего тревожил и волновал
Ленина. Что будет с партией после его смерти?"
В связи с этим Бухарин рассказал мне, что последние статьи Ленина --
"Лучше меньше, да лучше", "О кооперации" и др. -- были только частью того,
что Ленин думал написать. Он собирался написать еще 4--5 статей, чтобы
осветить все стороны политики, которой следовало придерживаться. Это Ленин
считал своей главной задачей.
Так называемое "Завещание" Ленина состояло из двух частей: из более
короткой -- о вождях, и более длинной -- о политике. Я спросил у Бухарина,
какие принципы Ленин считал нужным положить в основу политики. Бухарин мне
ответил: "Я написал две вещи на эту тему -- "Путь к социализму и
рабоче-крестьянский союз", с одной стороны, и "Политическое завещание
Ленина" -- с другой. Первая -- это брошюра, которая вышла в 1925 году,
вторая была опубликована в 1929 году. В них я подвел итоги нашим разговорам
с Лениным" ...
Бухарин меня спросил: "Помните вы эти брошюры?" Я признался, что "Пути
к социализму" не припоминаю. "А это брошюра как раз наиболее интересная", --
заметил Бухарин.-- "Когда я ее писал, то включил в нее мои разговоры с
Лениным о статьях, им опубликованных, и о тех, которые еще не были написаны.
Я пытался в этой брошюре ограничиться только передачей мыслей Ленина так,
как он их мне излагал. Там не было, конечно, цитат. Мое понимание его мыслей
отражалось в том, как я писал. Это было мое изложение мыслей Ленина, как я
их тогда понимал. Главным пунктом его завещания была мысль
о возможности прийти к социализму, не применяя больше насилия против
крестьянства, которое тогда составляло 80 процентов населения России. По
мнению Ленина, применение силы к крестьянству возможно было только в
определенный момент -- только в период гражданской войны, но ни в коем
случае не должно становиться постоянным методом отношения советской власти к
деревне. Это было главной мыслью Ленина и стало центральным пунктом брошюры
"Путь к социализму".
"Что касается Политического завещания Ленина", --- продолжал Бухарин,
-- то дело тут было совсем иное. К этому времени у нас уже разгорелись
большие споры в политике по отношению к крестьянству, и я должен был
написать только о том, что Ленин уже напечатал. В основном это было,
конечно, то же самое. Но первая брошюра шла дальше, и изложенный в ней круг
идей был шире, цельнее. Они не ограничивались тем, что Лениным было уже