предчувствия у Бухарина имелись уже давно и что он временами серьезно думал
даже о самоубийстве. И он хотел, чтобы я об этих его настроениях знал. Иначе
мне трудно объяснить и содержание, и настроение его рассказа об одном
эпизоде, случившемся с ним во время поездки в Среднюю Азию. Этот рассказ
произвел на меня большое впечатление и прочно врезался в память рядом
деталей. Именно им мне хочется закончить мой рассказ о встречах с Бухариным.
К этой поездке Бухарин возвращался не раз, добавляя все новые и новые
подробности. Она имела место, кажется, в 1930 г.
после того, как Бухарин был выведен из Политбюро, а его
ближайшие ученики, во главе со Слепковым, Айхенвальдом и
др., подверглись репрессиям. Их судьба явно мучила Бухарина
он понимал, что они платили за свою верность Бухарину.
Во время этой поездки Бухарин хотел побывать на Памире, в горах,
"равных которым нет во всем мире", -- там, где сходятся границы Советского
Союза, Китая, Индии и Афганистана. Его настойчиво убеждали не ездить туда,
пугая размытыми дорогами, неподходящим временем года, шайками рыскавших там
басмачей. Пытались доказать, что там вообще "нет ничего интересного". "Меня
это только подстрекало, -- говорил Бухарин. -- Я всегда любил не отмеченные
на карте горные тропинки, как в науке предпочитаю ломать голову над еще
нерешенными проблемами..."
Наконец, он своего добился. Ему дали гида, офицера-пограничника,
который хорошо знал край и выделялся своей выносливостью и храбростью. "Вы
должны были его видеть: о нем и о его собаке-друге Волке у нас сделали
фильм, который показывали и в Париже". Я действительно видел этот фильм, --
от которого запомнился и пограничник, и его Волк, и особенно горы .. .
"В течение многих дней -- говорил Бухарин, -- мы скитались в горах,
выбирая наименее доступные места. Волк неизменно бежал впереди, держал себя
с исключительным достоинством, которого я до него никогда не видел у собаки
... Как-то
мы подъехали к развилке тропинок. Гид был немного впереди. "Эта дорога,
-- сказал он, -- несколько короче, но ехать по ней сейчас равносильно
самоубийству: дождями ее размыло, в ряде мест там были обвалы... Даже горный
козел теперь по ней не пройдет!" -- и он взял другую тропинку, "длиннее, но
вернее". А я, -- продолжал Бухарин, -- мою лошадь направил по той, что
короче... Мой спутник мне что-то кричал, но я был уже далеко ... Когда наши
тропинки потом снова сошлись, мой гид меня уже поджидал. Было видно, что мое
появление его обрадовало, но все же он выглядел даже более злым, чем его
Волк... "Счастлив ваш бог, -- бросил он, -- но прошу вас, Николай Иванович,
не выкидывать больше со мною таких штучек. Предупреждаю, я могу позабыть,
что Вы член ЦК!" -- "Но я только хотел посмотреть, как выглядит эта более
короткая дорога" -- "Не тратьте времени на пустые разговоры -- мы и так его
много потеряли!" Он был, конечно, прав: дорога была действительно совсем
невозможной, но конь оказался на высоте: пограничник посадил меня на своего
собственного коня, который умел проходить там, где не проходили и горные
козлы".
Бухарин вообще много рассказывал об этом гиде, который явно был очень
колоритной фигурой. Он был, конечно, коммунистом, но человеком с независимой
житейской философией, с большим личным достоинством и с высоко развитым
чувством социальной ответственности. По отзывам Бухарина было ясно, что он
видел в нем не только случайного спутника, хорошо знакомого с горными
тропами, но и представителя нового поколения, который вырос и сложился уже
целиком при советской власти, и был особенно близок Бухарину. . .
В рассказах об этой поездке Бухарин не скрывал, что был тогда в очень
мрачных настроениях. Мысль о самоубийстве явно все время вставала перед ним,
но он отгонял ее: это было бы признанием поражения, а он считал себя правым.
Но воля к жизни у него ослабела, и, не желая себя убивать, он, как
говорится, испытывал судьбу. Таким испытанием и была размытая дождями горная
тропинка, где на каждом шагу подкарауливала смерть. Эта смерть не пришла не
потому, что Бухарин от нее прятался, а разговоры с пограничником и его
здоровый оптимизм подняли в Бухарине веру в человека -- в советского
человека, который обеими ногами стоял на почве советской действительности,
не переставая в то же время быть человеком, а не зубчиком чудовищной машины.
В разговорах, которые у нас шли в связи с его рассказами об этом
эпизоде, Бухарин развил целую теорию, которую я бы назвал теорией
"человеческого потока".
"Нам трудно жить, очень трудно, -- говорил он, -- и Вы, например, не
смогли бы к этой жизни привыкнуть. Даже для нас, с нашим опытом этих
десятилетий, это очень трудно, почти невозможно ... Спасает только вера в
то, что развитие все же, несмотря ни на что, идет вперед. Наша жизнь -- как
поток, который идет и тесных берегах. Вырваться нельзя. Кто пробует
высунуться из потока, того подстригают -- и Бухарин сделал жест пальцами,
как стригут ножницами, -- но поток несется по самым трудным местам и все
вперед, вперед, в нужном направлении... И люди растут, становятся крепче,
выносливее, более стойкими -- и все прочнее стоит на ногах наше новое
общество" ...
Подводя итог, я должен сказать, что Бухарин, несомненно, был полон
тяжелыми предчувствиями. Он знал, что его отношения со Сталиным не
предвещают ничего хорошего; он хорошо знал, что "чудесный грузин" не любил
шутить ... И тем не менее Бухарин, который имел тогда полную возможность
остаться за границей, остаться не захотел: он считал возможным вести в
России борьбу за свои концепции и считал эту борьбу не безна-дежной...
К этому рассказу, -- особенно к последнему рассказу о поездке на Памир
и о теории "человеческого потока", -- жизнь доба-вила одно примечание: веру
в "советского человека" у Бухарина укрепил офицер-пограничник. Бухарин с ним
подружился, и Бухарин же был инициатором постановки фильма о Волке и его
хозяине. Из литературы мы знаем, куда человеческий поток вынес этого
представителя новых советских людей: в воспоминаниях Р. В.
Иванова-Разумника, в годы "ежовщины" много скитавшегося по советским
тюрьмам, рассказано о встрече его в тюрьме с человеком, который и был этим
пограничником с Памира. Не подлежит сомнению, что его арестовали за дружбу с
Бухариным и обвинили в том, что он якобы работал на какую-то иностранную
разведку... В ответ на обвинение он жестоко избил и следователя-обвинителя,
и чекистов, которые прибежали ему на помощь... Его победили только после
настоящего сражения, -- но все же победили, -- и он уже никогда не увидел ни
своего Волка, ни любимых гор ...
I I
Перечитывая теперь "Письмо", я вижу, что в свое время я но включил в
него многие из отдельных эпизодов, которыми были переполнены рассказы
Бухарина, хотя некоторые из этих эпизодов не только интересны для читателя,
но и важны для историка. Делал я это по разным причинам, главным образом
потому, что не должен был давать прямых указаний на него как
на источник моей осведомленности. Именно поэтому пришлось. опустить
все, что было связано с личной биографией Бухарина, а рассказы последнего
все вообще были сильно окрашены в очень личные, я бы сказал,
автобиографические, тона. Правда, это были эпизоды из автобиографии
человека, с головой ушедшего в политику, а потому и сами насквозь
пропитанные политикой, но от этого они не переставали быть
автобиографичными. Наоборот, всю политическую борьбу, которая шла на
верхушке советской диктатуры, Бухарин показывал мне сквозь призму своей
автобиографии, своих личных восприятий... Помню, у меня тогда же мелькнула
мысль, что он рассказывает так, будто хочет, чтобы вне пределов Советского
Союза остался кто-либо, кто мог бы позднее правильно объяснить личные мотивы
его поведения ... Теперь, три десятилетия спустя, в свете всего пережитого,
я убежден, что эта моя догадка была правильной: Бухарин мне многого
недосказал, недорассказал, но то, что рассказал, он рассказывал, имея в виду
будущий некролог...
Это определяло характер главных трудностей, с которыми я встретился при
составлении "Письма старого большевика": я должен был, с одной стороны, так
сказать, вылущивать политическое содержание событий, отделяя их от личных
эпизодов, на фоне которых Бухарин это содержание мне передавал, -- и в то же
время я должен был стараться, по мере возможности, сохранить общую атмосферу
его рассказов, так как она знакомила с тогдашними настроениями определенного
слоя "старых большевиков", попавших в совершенно необычную для них
сталинскую обстановку... И погибавших в ней: оттенок какой-то обреченности в
настроениях Бухарина мне бросился в глаза очень быстро.
Восстанавливать здесь все эти опущенные эпизоды -- поскольку их
сохранила память (впрочем, разговоры с Бухариным мне запомнились очень
хорошо, а теперь, при пересмотре тогдашней печати, многое оказывается
поддающимся проверке), конечно, нет никакой возможности. Я постараюсь
сделать это в другом месте, тем более что теперь они особенно интересны для
общей истории эпохи. Но один из них рассказать необходимо, так как он имеет
прямое отношение к тому "пролетарскому гуманизму", мыслями о котором был
заполнен весь последний период жизни Бухарина и концепцию которого вообще
правильно будет рассматривать как его общественно-политическое завещание.
Без этого завещания фигуру Бухарина, как человека и политического деятеля,
вообще нельзя правильно понять, как, впрочем, правильно и обратное:
подлинное значение "пролетарского гуманизма" правильно понять можно только
на фоне общей биографии Бухарина ...
Как ясно из всего предыдущего, меня очень интересовал вопрос об этом
"гуманизме", о причинах, которые тогда привели Бухарина к выводу о
необходимости поставить гуманистические элементы марксизма в центр всей
своей общественно-политической работы, и о конкретных выводах, которые
Бухарин из своего гуманизма делал. И в разговорах с ним я с разных сторон
подходил к этой теме. От таких разговоров Бухарин отнюдь не уклонялся,
наоборот, у меня было определенное впечатление, что он их даже ищет. Но
прямого ответа на эти мои вопросы я от него не получал, и в конечном счете
для меня так и осталось неясным, в чем же было дело: то ли он не хотел,
полностью посвящать в свои выводы человека, который не разделял основ его
коммунистических убеждений, то ли он боялся и для самого себя в краткой
формуле дать обобщающий вывод из установленных им посылок? Тем не менее эти
разговоры дали мне очень много материалов для выяснения вопроса о корнях и
выводах бухаринской концепции "пролетарского гуманизма".
Эта концепция сложилась у Бухарина под впечатлением от принудительной
коллективизации и острой борьбы внутри партии, которая с нею была связана.
Жестокость, с которою эта коллективизация проводилась, была совершенно
исключительной, и когда я как-то заметил, что об ужасах коллективизации за
границей известно достаточно много, Бухарин даже рассердился на меня и резко
бросил, что все, напечатанное за границей, дает лишь очень слабое
представление о том, что творилось в действительности. Бухарин был буквально
переполнен впечатлениями от рассказов непосредственных участников кампании
по проведению коллективизации, которые были потрясены виденным: ряд
коммунистов тогда покончили самоубийством, были сходившие с ума, многие
бросали все и бежали куда глаза глядят ...
"Мне пришлось многое видеть и раньше, -- говорил Бухарин, -- в 1919
году, когда я выступил за ограничение прав Чека на расстрелы, Ильич провел
решение о посылке меня представителем Политбюро в коллегию ВЧК с правом
вето. "Пусть сам посмотрит, -- говорил он, -- и вводит террор в рамки, если
это можно... Мы все будем только рады, если ему это удастся!" И я
действительно такого насмотрелся -- никому не пожелаю... Но 1919 год ни в
коей мере не идет в сравнение с тем, что творилось в 1930--32 гг. Тогда была
борьба. Мы расстреливали, но и нас расстреливали и еще хуже ... А теперь шло
массовое истребление совершенно беззащитных и несопротивляющихся людей -- с
женами, с малолетними детьми ..."
Но самым худшим, наиболее опасным для судеб революции, с точки зрения
Бухарина, были даже не эти ужасы коллективизации, а глубокие изменения во
всей психике тех коммунистов, которые, проводя эту кампанию, не сходили с
ума, а оставались
жить, превращаясь в профессионалов-бюрократов, для которых террор
становился обычным методом управления страною и которые были готовы послушно
выполнять любое распоряжение, приходившее сверху. "Не люди, -- говорил о них
Бухарин, -- а действительно какие-то винтики чудовищной машины"...
Шел процесс, как он определял, настоящей дегуманизации людей,
работающих в аппарате советской власти, -- процесс превращения этой власти в
какое-то царство "железной пяты" (Бухарин напомнил именно эти слова Джека
Лондона) ... И именно этот процесс больше всего пугал Бухарина, порождал в
нем потребность бить тревогу и напоминать элементарные истины о человеке --
даже в пределах десяти заповедей Моисея. В его "пролетарском гуманизме"
пролетарским было только прилагательное, существительным был человек, страх
за человека, за элементарнейшие основы человечности в человеке. Поход
Сталина против деревни поставил под удар именно эти основы основ, и именно
это приводило Бухарина в ужас!
Конечно, этот поход Сталина против деревни был неразрывно связан с
огромным ростом террора в городах, с разгромом всех организаций --
культурных, общественных, даже партийных, если в них ответственные места
занимали люди, критически относившиеся к антикрестьянской политике Сталина
... Шли массовые аресты и ссылки, возобновились массовые расстрелы времен
гражданской войны. По существу, это и был новый взрыв гражданской войны --
только на этот раз сознательно проводимый властью сверху ...
Бухарина лично не трогали, его только "взяли в проработку" как в
печати, так и на всевозможных собраниях. Коммунистическую академию заставили
даже провести особую дискуссию для разоблачения его "уклонов", причем
Политбюро запретило Бухарину принять участие в этой дискуссии. Конечно,
подлинные взгляды Бухарина при этом клеветнически искажали. Ему, напр.,
приписывали ориентацию на войну, в то время как на деле он боролся против
политики Сталина, который заключил союз с немецкими генералами для
подготовки к войне --реваншу против Франции... Но зато на ближайших учеников
и сотрудников Бухарина, которых последний старательно подбирал и
выпестовывал в течение целого десятилетия и часть из которых была
по-настоящему талантлива, Сталин обрушился и с прямыми репрессиями. Почти
вся эта группа -- позднее Сталин называл ее "бухаринской школкой" (Айхен-
вальд, Астров, Марецкий, Слепков и др.*) -- была сначала разослана по
провинции, а затем арестована и погибла ... **
Бухарин тяжело переживал эти удары, особенно гибель молодых учеников,
за судьбу которых он считал себя лично ответственным: зная Сталина (это был
Бухарин, кто еще в 1928 г. сравнил Сталина с Чингисханом,
предательски-коварным и мстительным деспотом азиатского средневековья),
Бухарин превосходно понимал, что, расправляясь с ними, Сталин мстил именно
ему, Бухарину... Оставаться в этих условиях в Москве было физически
непереносимо, и Бухарин вырвался в большую поездку по советской Средней
Азии.
В его жизни эта поездка составила очень важную веху. Это я почувствовал
уже тогда по его рассказам -- в этом я убедился позднее, изучая материалы
для его биографии. Во время разго-воров со мною Бухарин несколько раз к ней
возвращался, причем в его рассказах явно переплетались следы различных
настроений, и было немало недоговоренностей, так и оставшихся для меня не
вполне понятными: о каком-то полете на самолете, который попал в воздушную
"яму", откуда они лишь с трудом выкарабкались; о встрече с басмачами, от
которых едва \ шли, и т. д. Было ясно, что все эти детали -- мазки для
какой-то картины его тяжелых личных переживаний, приподнять передо мною
краешек завесы над которой Бухарин колебался . . . Полными словами и всего
он так и не сказал, но все же сказал достаточно много, чтобы мне стали ясны
общие контуры этой большой картины.
В центре его рассказов стоял эпизод с поездкой в горы, "равных которым
нет в мире", -- куда-то на Памир, на самую " крышу мира", где сходятся
границы Советского Союза с Китаем, Индией и Афганистаном. Его настойчиво
отговарива-ли: и дороги там размыты, и время неспокойное, бродят шайки
басмачей, и вообще нет ничего интересного... "Меня это только подзадоривало,
-- рассказывал Бухарин, -- я и раньше в горах любил лишь нехоженые тропинки,
как в науке лишь нерешенные проблемы". Он настоял на своем. Ему дали
спутника, офицера-пограничника, лучшего знатока тех мест, человека
испытанной выдержки и смелости. "Да Вы его, наверное,
* Настоящим отступником из них оказался едва ли не один только А
Стецкий, который, за это отступничество получил большие посты в ста-линском
аппарате, позднее он стоял во главе пропаганды и агитации ЦК. "прочем, все
эти старания его не спасли: в 1938--39 гг. он был арестован и погиб в
тюрьме, кажется, до сих пор не реабилитирован.
** Раньше других эта судьба постигла Слепкова, молодого
ученого-экономиста. Отправленный на "низовую работу" на Северный Кавказ,
Слепков был ложно обвинен в сношениях с "кулацкими бандами", арестован и
исчез бесследно . ..
видели, -- прибавил Бухарин, -- у нас о нем и его Волке фильм сделали,
который недавно у Вас в Париже показывали" ... Этот фильм я действительно
видел, и пограничник, и его ученая овчарка Волк, и особенно горы -- все было
неподражаемо хорошо... Несколько дней они скитались вдвоем по горам, по
самым непроходимым местам, и Волк неизменно бежал впереди. Вел себя этот
Волк с огромным достоинством. "Другого такого пса я в жизни не видел", --
искренне восхищался Бухарин (оказалось, именно он и устроил постановку этого
фильма).
Как-то подошли к развилке двух тропинок. Пограничник направил коня по
менее хоженой. "Эта короче, -- указал он на другую, -- но ехать теперь по
ней верное самоубийство: дожди ее размыли, были обвалы--даже серны ходить
перестали". "А я, -- прибавил Бухарин, -- направил коня именно по этой,
размытой" ... Потом, когда тропинки сошлись, пограничник уже поджидал -- и
смотрел он злее своего Волка ... "Счастлив Ваш Бог, -- пригрозил мне стеком,
-- но больше со мною таких штучек не проделывайте... Не посмотрю, что Вы
член Цека" ...
Я, конечно, поинтересовался, как было с дорогой, -- Бухарин только
отмахнулся: "Не стоит и говорить! Конечно, он был прав, дорога была
совершенно невозможной. Зато конь был на высоте!"
Бухарин вообще много рассказывал об этом пограничнике, который,
по-видимому, действительно был красочной фигурой: конечно, коммунист, но со
своеобразной философией жизненного опыта, с высоко развитыми чувствами и
личного достоинства, и ответственности перед коллективом ... И по тому, как
Бухарин о нем говорил, было ясно, что тот не просто произвел на него большое
впечатление, как яркий человек, встреченный на жизненном пути, -- что дело
шло о большем; Бухарин видел в нем характерного представителя тех новых
людей, которые при советской власти выдвинулись из народа на посты
ответственных низовых работников.
Из всех разговоров вокруг этой поездки мне стало ясным, что в Среднюю
Азию Бухарин ехал в настроениях глубокого пессимизма, упиравшегося в
нежелание жить. Прямо этого Бухарин мне не говорил, но его рассказы
подводили именно к такому выводу. Кончать жизнь самоубийством он не хотел --
это было в каком-то смысле признанием своего поражения. И мысль его
вертелась вокруг вопроса, как уйти из жизни, чтобы это не было открытым
самоубийством. Он, как говорится, "испытывал судьбу": ходил по грани, откуда
было легко сорваться. История с размытой тропинкой была именно таким
"испытанием судьбы". Смерть не пришла -- не по отсутствию воли к ней у
всадника. Горный конь пронес Бухарина там, где боялись проходить
серны... А здоровый оптимизм, которого было так много у пограничника,
пробил брешь в настроениях Бухарина. К оптимизму он пришел через веру в
человека, но не человека вообще, а в нового человека, воспитанного советской
диктатурой, но оставшегося человеком, не превратившегося в винтик чудовищной
машины. Как-то, в связи именно с этими рассказами о поездке на Памир,
Бухарин развил мне целую теорию, которую я бы назвал теорией человеческого
потока:
"Жить у нас, конечно, трудно, очень трудно, -- приблизительно так
говорил он, -- и вы, например, приспособиться к ней не смогли бы. Даже нам,
с нашим опытом этих двух десятилетий, часто бывает невмоготу. Спасает вера,
что развитие все же идет... Несмотря ни на что... Это как поток, который
загнан в гранитные берега. Если кто из потока высовывается, его подстригают
-- и Бухарин сделал жест двумя пальцами, изображая, как стригут ножницами,
-- и русло ведут по самым трудным местам, но поток все же идет вперед, в
нужном направлении. И люди в нем растут и крепнут и строят новое общество
..."
В эту его теорию человеческого потока составными частями входили и
концепция "пролетарского гуманизма", и идея советской конституции -- не
только мысль, которая принадлежала Бухарину, но и составление которой было
делом его рук. Во время рассказов о ней Бухарин вынул из кармана самопишущее
перо и, показывая его мне, сказал:
"Смотрите внимательно: им написана вся новая советская конституция,
текст которой скоро будет опубликован. От первого слова и до последнего. Всю
работу нес на себе я один -- только Карлуша (Радек) немного помогал. В Ваш
Париж я смог приехать только потому, что вся эта работа уже закончена, все
важные решения уже приняты. Теперь шлифуют текст... А в русле этой новой
конституции людскому потоку будет много просторнее ... Его уже не остановить
-- и не угнать в сторону!"
Этой конституцией Бухарин очень гордился: она не только вводила
всеобщее и равное избирательное право, но и устанавливала равенство всех
граждан перед законом, ликвидируя привилегированное положение коммунистов в
советском обществе, и вообще была продумана как форма для мирного перевода
страны от диктатуры одной партии к подлинной народной демократии. Бухарин
говорил даже, что комиссия по выработке этой конституции поставила вопрос о
нескольких кандидатурах на выборах ...
Бухарин только недооценил своего противника и не предвидел, как
по-чингисхановски коварно Сталин использует эти принципы, равенство всех
перед законом, превратив в равенство коммунистов с беспартийными перед
бесконтрольною диктату-
рой сталинского аппарата, и не только отправит на бессудную расправу
самого автора этой конституции, но и беспощадно расправится со всем тем
слоем правящей партии, который пошел за бухаринскими лозунгами
"пролетарского гуманизма".
... Из Парижа он уезжал в бодрых настроениях. Если и были у него в
глубине души элементы пессимизма и скепсиса, то их он не показывал, планы
остаться за границей, с которыми к нему приходили, он отверг... И только
позднее стало известным, что оснований для пессимизма уже в то время было
больше чем достаточно: из Парижа Бухарин выехал 30 апреля 1936 г., а через
полтора года, из рассказов Кривицкого, который был перед тем одним из самых
ответственных представителей НКВД за границей, стало известно, что в конце
того апреля Сталин отправил за границу Бермана, видного чекиста, чтобы
собирать материалы для первого из больших процессов против "старых
большевиков" ... Сталин пустил в действие паровой каток "большой чистки".
Процесс против Бухарина, Рыкова и их ближайших единомышленников Сталин
осмелился поставить сравнительно не скоро. Вокруг Бухарина шла жестокая
борьба, и Сталин должен был истребить 70 % членов большевистского ЦК, прежде
чем смог поставить этот процесс, который в своей основе был процессом
"чудовищной машины" дегуманизированной сталинской диктатуры против идеологии
"пролетарского гуманизма". Но собирание материалов для этого процесса
началось уже тогда, в апреле 1936 г., и в числе многих других под удары
попал также и тот коммунист-пограничник, встречи с которым "на крыше мира"
оказали такое влияние на настроения Бухарина. История захотела поставить
красочную концовку под эпопеей "пролетарского гуманизма"... Р. В.
Иванов-Разумник, известный русский критик, в своих воспоминаниях рассказал о
тюремной встрече с этим горным волком: когда последнему на допросе
предъявили обвинение в работе на какую-то чужестранную разведку, он до
полусмерти избил и следователя, и чекистов, которые прибежали тому на помощь
... Скрутить его смогли только после настоящей битвы, мобилизовав едва ли не
весь штат провинциального НКВД, но после этого "крутили" так, что своих
любимых гор свободолюбивый волк больше уже никогда не увидел ...
"Человеческий поток" тогда пытались погнать в другом на-правлении, к
которому понятие гуманизм ни с каким прилагательным применить было уже
нельзя, и Бухарин в тюрьме вернулся к еще более мрачным настроениям, чем те,
которые им владели в начале 30-х гг. В тюрьме к нему, несомненно, были
применены пытки. Положение ухудшала и обостряла тревога за
даже о самоубийстве. И он хотел, чтобы я об этих его настроениях знал. Иначе
мне трудно объяснить и содержание, и настроение его рассказа об одном
эпизоде, случившемся с ним во время поездки в Среднюю Азию. Этот рассказ
произвел на меня большое впечатление и прочно врезался в память рядом
деталей. Именно им мне хочется закончить мой рассказ о встречах с Бухариным.
К этой поездке Бухарин возвращался не раз, добавляя все новые и новые
подробности. Она имела место, кажется, в 1930 г.
после того, как Бухарин был выведен из Политбюро, а его
ближайшие ученики, во главе со Слепковым, Айхенвальдом и
др., подверглись репрессиям. Их судьба явно мучила Бухарина
он понимал, что они платили за свою верность Бухарину.
Во время этой поездки Бухарин хотел побывать на Памире, в горах,
"равных которым нет во всем мире", -- там, где сходятся границы Советского
Союза, Китая, Индии и Афганистана. Его настойчиво убеждали не ездить туда,
пугая размытыми дорогами, неподходящим временем года, шайками рыскавших там
басмачей. Пытались доказать, что там вообще "нет ничего интересного". "Меня
это только подстрекало, -- говорил Бухарин. -- Я всегда любил не отмеченные
на карте горные тропинки, как в науке предпочитаю ломать голову над еще
нерешенными проблемами..."
Наконец, он своего добился. Ему дали гида, офицера-пограничника,
который хорошо знал край и выделялся своей выносливостью и храбростью. "Вы
должны были его видеть: о нем и о его собаке-друге Волке у нас сделали
фильм, который показывали и в Париже". Я действительно видел этот фильм, --
от которого запомнился и пограничник, и его Волк, и особенно горы .. .
"В течение многих дней -- говорил Бухарин, -- мы скитались в горах,
выбирая наименее доступные места. Волк неизменно бежал впереди, держал себя
с исключительным достоинством, которого я до него никогда не видел у собаки
... Как-то
мы подъехали к развилке тропинок. Гид был немного впереди. "Эта дорога,
-- сказал он, -- несколько короче, но ехать по ней сейчас равносильно
самоубийству: дождями ее размыло, в ряде мест там были обвалы... Даже горный
козел теперь по ней не пройдет!" -- и он взял другую тропинку, "длиннее, но
вернее". А я, -- продолжал Бухарин, -- мою лошадь направил по той, что
короче... Мой спутник мне что-то кричал, но я был уже далеко ... Когда наши
тропинки потом снова сошлись, мой гид меня уже поджидал. Было видно, что мое
появление его обрадовало, но все же он выглядел даже более злым, чем его
Волк... "Счастлив ваш бог, -- бросил он, -- но прошу вас, Николай Иванович,
не выкидывать больше со мною таких штучек. Предупреждаю, я могу позабыть,
что Вы член ЦК!" -- "Но я только хотел посмотреть, как выглядит эта более
короткая дорога" -- "Не тратьте времени на пустые разговоры -- мы и так его
много потеряли!" Он был, конечно, прав: дорога была действительно совсем
невозможной, но конь оказался на высоте: пограничник посадил меня на своего
собственного коня, который умел проходить там, где не проходили и горные
козлы".
Бухарин вообще много рассказывал об этом гиде, который явно был очень
колоритной фигурой. Он был, конечно, коммунистом, но человеком с независимой
житейской философией, с большим личным достоинством и с высоко развитым
чувством социальной ответственности. По отзывам Бухарина было ясно, что он
видел в нем не только случайного спутника, хорошо знакомого с горными
тропами, но и представителя нового поколения, который вырос и сложился уже
целиком при советской власти, и был особенно близок Бухарину. . .
В рассказах об этой поездке Бухарин не скрывал, что был тогда в очень
мрачных настроениях. Мысль о самоубийстве явно все время вставала перед ним,
но он отгонял ее: это было бы признанием поражения, а он считал себя правым.
Но воля к жизни у него ослабела, и, не желая себя убивать, он, как
говорится, испытывал судьбу. Таким испытанием и была размытая дождями горная
тропинка, где на каждом шагу подкарауливала смерть. Эта смерть не пришла не
потому, что Бухарин от нее прятался, а разговоры с пограничником и его
здоровый оптимизм подняли в Бухарине веру в человека -- в советского
человека, который обеими ногами стоял на почве советской действительности,
не переставая в то же время быть человеком, а не зубчиком чудовищной машины.
В разговорах, которые у нас шли в связи с его рассказами об этом
эпизоде, Бухарин развил целую теорию, которую я бы назвал теорией
"человеческого потока".
"Нам трудно жить, очень трудно, -- говорил он, -- и Вы, например, не
смогли бы к этой жизни привыкнуть. Даже для нас, с нашим опытом этих
десятилетий, это очень трудно, почти невозможно ... Спасает только вера в
то, что развитие все же, несмотря ни на что, идет вперед. Наша жизнь -- как
поток, который идет и тесных берегах. Вырваться нельзя. Кто пробует
высунуться из потока, того подстригают -- и Бухарин сделал жест пальцами,
как стригут ножницами, -- но поток несется по самым трудным местам и все
вперед, вперед, в нужном направлении... И люди растут, становятся крепче,
выносливее, более стойкими -- и все прочнее стоит на ногах наше новое
общество" ...
Подводя итог, я должен сказать, что Бухарин, несомненно, был полон
тяжелыми предчувствиями. Он знал, что его отношения со Сталиным не
предвещают ничего хорошего; он хорошо знал, что "чудесный грузин" не любил
шутить ... И тем не менее Бухарин, который имел тогда полную возможность
остаться за границей, остаться не захотел: он считал возможным вести в
России борьбу за свои концепции и считал эту борьбу не безна-дежной...
К этому рассказу, -- особенно к последнему рассказу о поездке на Памир
и о теории "человеческого потока", -- жизнь доба-вила одно примечание: веру
в "советского человека" у Бухарина укрепил офицер-пограничник. Бухарин с ним
подружился, и Бухарин же был инициатором постановки фильма о Волке и его
хозяине. Из литературы мы знаем, куда человеческий поток вынес этого
представителя новых советских людей: в воспоминаниях Р. В.
Иванова-Разумника, в годы "ежовщины" много скитавшегося по советским
тюрьмам, рассказано о встрече его в тюрьме с человеком, который и был этим
пограничником с Памира. Не подлежит сомнению, что его арестовали за дружбу с
Бухариным и обвинили в том, что он якобы работал на какую-то иностранную
разведку... В ответ на обвинение он жестоко избил и следователя-обвинителя,
и чекистов, которые прибежали ему на помощь... Его победили только после
настоящего сражения, -- но все же победили, -- и он уже никогда не увидел ни
своего Волка, ни любимых гор ...
I I
Перечитывая теперь "Письмо", я вижу, что в свое время я но включил в
него многие из отдельных эпизодов, которыми были переполнены рассказы
Бухарина, хотя некоторые из этих эпизодов не только интересны для читателя,
но и важны для историка. Делал я это по разным причинам, главным образом
потому, что не должен был давать прямых указаний на него как
на источник моей осведомленности. Именно поэтому пришлось. опустить
все, что было связано с личной биографией Бухарина, а рассказы последнего
все вообще были сильно окрашены в очень личные, я бы сказал,
автобиографические, тона. Правда, это были эпизоды из автобиографии
человека, с головой ушедшего в политику, а потому и сами насквозь
пропитанные политикой, но от этого они не переставали быть
автобиографичными. Наоборот, всю политическую борьбу, которая шла на
верхушке советской диктатуры, Бухарин показывал мне сквозь призму своей
автобиографии, своих личных восприятий... Помню, у меня тогда же мелькнула
мысль, что он рассказывает так, будто хочет, чтобы вне пределов Советского
Союза остался кто-либо, кто мог бы позднее правильно объяснить личные мотивы
его поведения ... Теперь, три десятилетия спустя, в свете всего пережитого,
я убежден, что эта моя догадка была правильной: Бухарин мне многого
недосказал, недорассказал, но то, что рассказал, он рассказывал, имея в виду
будущий некролог...
Это определяло характер главных трудностей, с которыми я встретился при
составлении "Письма старого большевика": я должен был, с одной стороны, так
сказать, вылущивать политическое содержание событий, отделяя их от личных
эпизодов, на фоне которых Бухарин это содержание мне передавал, -- и в то же
время я должен был стараться, по мере возможности, сохранить общую атмосферу
его рассказов, так как она знакомила с тогдашними настроениями определенного
слоя "старых большевиков", попавших в совершенно необычную для них
сталинскую обстановку... И погибавших в ней: оттенок какой-то обреченности в
настроениях Бухарина мне бросился в глаза очень быстро.
Восстанавливать здесь все эти опущенные эпизоды -- поскольку их
сохранила память (впрочем, разговоры с Бухариным мне запомнились очень
хорошо, а теперь, при пересмотре тогдашней печати, многое оказывается
поддающимся проверке), конечно, нет никакой возможности. Я постараюсь
сделать это в другом месте, тем более что теперь они особенно интересны для
общей истории эпохи. Но один из них рассказать необходимо, так как он имеет
прямое отношение к тому "пролетарскому гуманизму", мыслями о котором был
заполнен весь последний период жизни Бухарина и концепцию которого вообще
правильно будет рассматривать как его общественно-политическое завещание.
Без этого завещания фигуру Бухарина, как человека и политического деятеля,
вообще нельзя правильно понять, как, впрочем, правильно и обратное:
подлинное значение "пролетарского гуманизма" правильно понять можно только
на фоне общей биографии Бухарина ...
Как ясно из всего предыдущего, меня очень интересовал вопрос об этом
"гуманизме", о причинах, которые тогда привели Бухарина к выводу о
необходимости поставить гуманистические элементы марксизма в центр всей
своей общественно-политической работы, и о конкретных выводах, которые
Бухарин из своего гуманизма делал. И в разговорах с ним я с разных сторон
подходил к этой теме. От таких разговоров Бухарин отнюдь не уклонялся,
наоборот, у меня было определенное впечатление, что он их даже ищет. Но
прямого ответа на эти мои вопросы я от него не получал, и в конечном счете
для меня так и осталось неясным, в чем же было дело: то ли он не хотел,
полностью посвящать в свои выводы человека, который не разделял основ его
коммунистических убеждений, то ли он боялся и для самого себя в краткой
формуле дать обобщающий вывод из установленных им посылок? Тем не менее эти
разговоры дали мне очень много материалов для выяснения вопроса о корнях и
выводах бухаринской концепции "пролетарского гуманизма".
Эта концепция сложилась у Бухарина под впечатлением от принудительной
коллективизации и острой борьбы внутри партии, которая с нею была связана.
Жестокость, с которою эта коллективизация проводилась, была совершенно
исключительной, и когда я как-то заметил, что об ужасах коллективизации за
границей известно достаточно много, Бухарин даже рассердился на меня и резко
бросил, что все, напечатанное за границей, дает лишь очень слабое
представление о том, что творилось в действительности. Бухарин был буквально
переполнен впечатлениями от рассказов непосредственных участников кампании
по проведению коллективизации, которые были потрясены виденным: ряд
коммунистов тогда покончили самоубийством, были сходившие с ума, многие
бросали все и бежали куда глаза глядят ...
"Мне пришлось многое видеть и раньше, -- говорил Бухарин, -- в 1919
году, когда я выступил за ограничение прав Чека на расстрелы, Ильич провел
решение о посылке меня представителем Политбюро в коллегию ВЧК с правом
вето. "Пусть сам посмотрит, -- говорил он, -- и вводит террор в рамки, если
это можно... Мы все будем только рады, если ему это удастся!" И я
действительно такого насмотрелся -- никому не пожелаю... Но 1919 год ни в
коей мере не идет в сравнение с тем, что творилось в 1930--32 гг. Тогда была
борьба. Мы расстреливали, но и нас расстреливали и еще хуже ... А теперь шло
массовое истребление совершенно беззащитных и несопротивляющихся людей -- с
женами, с малолетними детьми ..."
Но самым худшим, наиболее опасным для судеб революции, с точки зрения
Бухарина, были даже не эти ужасы коллективизации, а глубокие изменения во
всей психике тех коммунистов, которые, проводя эту кампанию, не сходили с
ума, а оставались
жить, превращаясь в профессионалов-бюрократов, для которых террор
становился обычным методом управления страною и которые были готовы послушно
выполнять любое распоряжение, приходившее сверху. "Не люди, -- говорил о них
Бухарин, -- а действительно какие-то винтики чудовищной машины"...
Шел процесс, как он определял, настоящей дегуманизации людей,
работающих в аппарате советской власти, -- процесс превращения этой власти в
какое-то царство "железной пяты" (Бухарин напомнил именно эти слова Джека
Лондона) ... И именно этот процесс больше всего пугал Бухарина, порождал в
нем потребность бить тревогу и напоминать элементарные истины о человеке --
даже в пределах десяти заповедей Моисея. В его "пролетарском гуманизме"
пролетарским было только прилагательное, существительным был человек, страх
за человека, за элементарнейшие основы человечности в человеке. Поход
Сталина против деревни поставил под удар именно эти основы основ, и именно
это приводило Бухарина в ужас!
Конечно, этот поход Сталина против деревни был неразрывно связан с
огромным ростом террора в городах, с разгромом всех организаций --
культурных, общественных, даже партийных, если в них ответственные места
занимали люди, критически относившиеся к антикрестьянской политике Сталина
... Шли массовые аресты и ссылки, возобновились массовые расстрелы времен
гражданской войны. По существу, это и был новый взрыв гражданской войны --
только на этот раз сознательно проводимый властью сверху ...
Бухарина лично не трогали, его только "взяли в проработку" как в
печати, так и на всевозможных собраниях. Коммунистическую академию заставили
даже провести особую дискуссию для разоблачения его "уклонов", причем
Политбюро запретило Бухарину принять участие в этой дискуссии. Конечно,
подлинные взгляды Бухарина при этом клеветнически искажали. Ему, напр.,
приписывали ориентацию на войну, в то время как на деле он боролся против
политики Сталина, который заключил союз с немецкими генералами для
подготовки к войне --реваншу против Франции... Но зато на ближайших учеников
и сотрудников Бухарина, которых последний старательно подбирал и
выпестовывал в течение целого десятилетия и часть из которых была
по-настоящему талантлива, Сталин обрушился и с прямыми репрессиями. Почти
вся эта группа -- позднее Сталин называл ее "бухаринской школкой" (Айхен-
вальд, Астров, Марецкий, Слепков и др.*) -- была сначала разослана по
провинции, а затем арестована и погибла ... **
Бухарин тяжело переживал эти удары, особенно гибель молодых учеников,
за судьбу которых он считал себя лично ответственным: зная Сталина (это был
Бухарин, кто еще в 1928 г. сравнил Сталина с Чингисханом,
предательски-коварным и мстительным деспотом азиатского средневековья),
Бухарин превосходно понимал, что, расправляясь с ними, Сталин мстил именно
ему, Бухарину... Оставаться в этих условиях в Москве было физически
непереносимо, и Бухарин вырвался в большую поездку по советской Средней
Азии.
В его жизни эта поездка составила очень важную веху. Это я почувствовал
уже тогда по его рассказам -- в этом я убедился позднее, изучая материалы
для его биографии. Во время разго-воров со мною Бухарин несколько раз к ней
возвращался, причем в его рассказах явно переплетались следы различных
настроений, и было немало недоговоренностей, так и оставшихся для меня не
вполне понятными: о каком-то полете на самолете, который попал в воздушную
"яму", откуда они лишь с трудом выкарабкались; о встрече с басмачами, от
которых едва \ шли, и т. д. Было ясно, что все эти детали -- мазки для
какой-то картины его тяжелых личных переживаний, приподнять передо мною
краешек завесы над которой Бухарин колебался . . . Полными словами и всего
он так и не сказал, но все же сказал достаточно много, чтобы мне стали ясны
общие контуры этой большой картины.
В центре его рассказов стоял эпизод с поездкой в горы, "равных которым
нет в мире", -- куда-то на Памир, на самую " крышу мира", где сходятся
границы Советского Союза с Китаем, Индией и Афганистаном. Его настойчиво
отговарива-ли: и дороги там размыты, и время неспокойное, бродят шайки
басмачей, и вообще нет ничего интересного... "Меня это только подзадоривало,
-- рассказывал Бухарин, -- я и раньше в горах любил лишь нехоженые тропинки,
как в науке лишь нерешенные проблемы". Он настоял на своем. Ему дали
спутника, офицера-пограничника, лучшего знатока тех мест, человека
испытанной выдержки и смелости. "Да Вы его, наверное,
* Настоящим отступником из них оказался едва ли не один только А
Стецкий, который, за это отступничество получил большие посты в ста-линском
аппарате, позднее он стоял во главе пропаганды и агитации ЦК. "прочем, все
эти старания его не спасли: в 1938--39 гг. он был арестован и погиб в
тюрьме, кажется, до сих пор не реабилитирован.
** Раньше других эта судьба постигла Слепкова, молодого
ученого-экономиста. Отправленный на "низовую работу" на Северный Кавказ,
Слепков был ложно обвинен в сношениях с "кулацкими бандами", арестован и
исчез бесследно . ..
видели, -- прибавил Бухарин, -- у нас о нем и его Волке фильм сделали,
который недавно у Вас в Париже показывали" ... Этот фильм я действительно
видел, и пограничник, и его ученая овчарка Волк, и особенно горы -- все было
неподражаемо хорошо... Несколько дней они скитались вдвоем по горам, по
самым непроходимым местам, и Волк неизменно бежал впереди. Вел себя этот
Волк с огромным достоинством. "Другого такого пса я в жизни не видел", --
искренне восхищался Бухарин (оказалось, именно он и устроил постановку этого
фильма).
Как-то подошли к развилке двух тропинок. Пограничник направил коня по
менее хоженой. "Эта короче, -- указал он на другую, -- но ехать теперь по
ней верное самоубийство: дожди ее размыли, были обвалы--даже серны ходить
перестали". "А я, -- прибавил Бухарин, -- направил коня именно по этой,
размытой" ... Потом, когда тропинки сошлись, пограничник уже поджидал -- и
смотрел он злее своего Волка ... "Счастлив Ваш Бог, -- пригрозил мне стеком,
-- но больше со мною таких штучек не проделывайте... Не посмотрю, что Вы
член Цека" ...
Я, конечно, поинтересовался, как было с дорогой, -- Бухарин только
отмахнулся: "Не стоит и говорить! Конечно, он был прав, дорога была
совершенно невозможной. Зато конь был на высоте!"
Бухарин вообще много рассказывал об этом пограничнике, который,
по-видимому, действительно был красочной фигурой: конечно, коммунист, но со
своеобразной философией жизненного опыта, с высоко развитыми чувствами и
личного достоинства, и ответственности перед коллективом ... И по тому, как
Бухарин о нем говорил, было ясно, что тот не просто произвел на него большое
впечатление, как яркий человек, встреченный на жизненном пути, -- что дело
шло о большем; Бухарин видел в нем характерного представителя тех новых
людей, которые при советской власти выдвинулись из народа на посты
ответственных низовых работников.
Из всех разговоров вокруг этой поездки мне стало ясным, что в Среднюю
Азию Бухарин ехал в настроениях глубокого пессимизма, упиравшегося в
нежелание жить. Прямо этого Бухарин мне не говорил, но его рассказы
подводили именно к такому выводу. Кончать жизнь самоубийством он не хотел --
это было в каком-то смысле признанием своего поражения. И мысль его
вертелась вокруг вопроса, как уйти из жизни, чтобы это не было открытым
самоубийством. Он, как говорится, "испытывал судьбу": ходил по грани, откуда
было легко сорваться. История с размытой тропинкой была именно таким
"испытанием судьбы". Смерть не пришла -- не по отсутствию воли к ней у
всадника. Горный конь пронес Бухарина там, где боялись проходить
серны... А здоровый оптимизм, которого было так много у пограничника,
пробил брешь в настроениях Бухарина. К оптимизму он пришел через веру в
человека, но не человека вообще, а в нового человека, воспитанного советской
диктатурой, но оставшегося человеком, не превратившегося в винтик чудовищной
машины. Как-то, в связи именно с этими рассказами о поездке на Памир,
Бухарин развил мне целую теорию, которую я бы назвал теорией человеческого
потока:
"Жить у нас, конечно, трудно, очень трудно, -- приблизительно так
говорил он, -- и вы, например, приспособиться к ней не смогли бы. Даже нам,
с нашим опытом этих двух десятилетий, часто бывает невмоготу. Спасает вера,
что развитие все же идет... Несмотря ни на что... Это как поток, который
загнан в гранитные берега. Если кто из потока высовывается, его подстригают
-- и Бухарин сделал жест двумя пальцами, изображая, как стригут ножницами,
-- и русло ведут по самым трудным местам, но поток все же идет вперед, в
нужном направлении. И люди в нем растут и крепнут и строят новое общество
..."
В эту его теорию человеческого потока составными частями входили и
концепция "пролетарского гуманизма", и идея советской конституции -- не
только мысль, которая принадлежала Бухарину, но и составление которой было
делом его рук. Во время рассказов о ней Бухарин вынул из кармана самопишущее
перо и, показывая его мне, сказал:
"Смотрите внимательно: им написана вся новая советская конституция,
текст которой скоро будет опубликован. От первого слова и до последнего. Всю
работу нес на себе я один -- только Карлуша (Радек) немного помогал. В Ваш
Париж я смог приехать только потому, что вся эта работа уже закончена, все
важные решения уже приняты. Теперь шлифуют текст... А в русле этой новой
конституции людскому потоку будет много просторнее ... Его уже не остановить
-- и не угнать в сторону!"
Этой конституцией Бухарин очень гордился: она не только вводила
всеобщее и равное избирательное право, но и устанавливала равенство всех
граждан перед законом, ликвидируя привилегированное положение коммунистов в
советском обществе, и вообще была продумана как форма для мирного перевода
страны от диктатуры одной партии к подлинной народной демократии. Бухарин
говорил даже, что комиссия по выработке этой конституции поставила вопрос о
нескольких кандидатурах на выборах ...
Бухарин только недооценил своего противника и не предвидел, как
по-чингисхановски коварно Сталин использует эти принципы, равенство всех
перед законом, превратив в равенство коммунистов с беспартийными перед
бесконтрольною диктату-
рой сталинского аппарата, и не только отправит на бессудную расправу
самого автора этой конституции, но и беспощадно расправится со всем тем
слоем правящей партии, который пошел за бухаринскими лозунгами
"пролетарского гуманизма".
... Из Парижа он уезжал в бодрых настроениях. Если и были у него в
глубине души элементы пессимизма и скепсиса, то их он не показывал, планы
остаться за границей, с которыми к нему приходили, он отверг... И только
позднее стало известным, что оснований для пессимизма уже в то время было
больше чем достаточно: из Парижа Бухарин выехал 30 апреля 1936 г., а через
полтора года, из рассказов Кривицкого, который был перед тем одним из самых
ответственных представителей НКВД за границей, стало известно, что в конце
того апреля Сталин отправил за границу Бермана, видного чекиста, чтобы
собирать материалы для первого из больших процессов против "старых
большевиков" ... Сталин пустил в действие паровой каток "большой чистки".
Процесс против Бухарина, Рыкова и их ближайших единомышленников Сталин
осмелился поставить сравнительно не скоро. Вокруг Бухарина шла жестокая
борьба, и Сталин должен был истребить 70 % членов большевистского ЦК, прежде
чем смог поставить этот процесс, который в своей основе был процессом
"чудовищной машины" дегуманизированной сталинской диктатуры против идеологии
"пролетарского гуманизма". Но собирание материалов для этого процесса
началось уже тогда, в апреле 1936 г., и в числе многих других под удары
попал также и тот коммунист-пограничник, встречи с которым "на крыше мира"
оказали такое влияние на настроения Бухарина. История захотела поставить
красочную концовку под эпопеей "пролетарского гуманизма"... Р. В.
Иванов-Разумник, известный русский критик, в своих воспоминаниях рассказал о
тюремной встрече с этим горным волком: когда последнему на допросе
предъявили обвинение в работе на какую-то чужестранную разведку, он до
полусмерти избил и следователя, и чекистов, которые прибежали тому на помощь
... Скрутить его смогли только после настоящей битвы, мобилизовав едва ли не
весь штат провинциального НКВД, но после этого "крутили" так, что своих
любимых гор свободолюбивый волк больше уже никогда не увидел ...
"Человеческий поток" тогда пытались погнать в другом на-правлении, к
которому понятие гуманизм ни с каким прилагательным применить было уже
нельзя, и Бухарин в тюрьме вернулся к еще более мрачным настроениям, чем те,
которые им владели в начале 30-х гг. В тюрьме к нему, несомненно, были
применены пытки. Положение ухудшала и обостряла тревога за