Страница:
– Напрасно вы притворяетесь удивленным. Впрочем, останься я в неведении, вы обманывали бы меня еще многие дни и месяцы! Меня бросало в жар при одной только мысли, что я могу пойти против воли моего отца, и сама я никогда бы не решилась порвать с вами, хотя это следовало сделать давным-давно. Да, я люблю вас как брата, но истинную склонность питаю...
– К этому негодяю, что живет тут напротив! – в негодовании воскликнул господин Ренье.
– Потрудитесь выбирать выражения.
– И не подумаю! Я убью его как собаку!
И пошел, и пошел... Долгое время разговор был довольно громким. Признаться, я все хотел заглянуть в замочную скважину, но не мог – в скважине торчал ключ.
Внезапно они перешли на шепот. Минут пять мне вообще ничего не было слышно. По отдельным долетевшим до меня фразам я понял одно: речь идет о покойном Винсенте Карпантье. Один раз мне даже показалось, что разговаривают они о нем как о живом. Господин Ренье чуть ли не крикнул:
– Нет! Он пока еще не сошел с ума!
И вот вместо брани и упреков я вдруг услышал объяснение в любви – да такое пылкое и возвышенное, какого не сыщешь ни в одной пьесе, пускай даже самой романтической. Ну, в любви-то, ясное дело, объяснялся господин Ренье, а прекрасная Ирен молча слушала, и только по ее редким репликам можно было догадаться, что она плачет.
Господин Ренье говорил, что помнит ее ребенком, что когда-то он склонялся над ее колыбелью, ожидая ее первой улыбки, что ее матушка была прекрасной и доброй женщиной, настоящим ангелом, и что теперь она, наверное, глядит на них с небес с глубокой печалью. В Италии, в Риме, продолжал он, ему доводилось слышать, как негодяи без чести и совести заманивают в свои сети юных девушек, и те потом умирают, ибо не в силах вынести мук и позора.
Уверен, что при этих словах он опустился на колени и принялся ломать руки. Я притаился у двери, и сердце мое сжалось от боли. Я вспомнил о том, как ухаживал за тобой, думал о своей любви.
– Любимая моя, девочка моя, опомнись, – нежно уговаривал он. – Бедное мое обманутое дитя. Я ведь вижу, что нынешняя история – это только предлог. Моя Ирен не могла поверить подобной глупости. Так скажи, в чем моя истинная вина перед тобой, и я постараюсь загладить ее, постараюсь развеять все твои сомнения и тревоги. Как бы ни было, судьба моя, счастье мое, я буду любить тебя всю жизнь! Ты для меня священна.
Ирен, любимая, дитя мое, сжалься! Клянусь, я все забуду, я ни словом не упрекну тебя. Я всех прощу, я никого не стану убивать. Чем больнее ты меня ранишь, тем сильнее моя любовь.
Не знаю, тронула ли читателя страстная речь Ренье в вольном изложении Эшалота, но сам рассказчик не смог сдержать рыданий, а госпожа Канада извлекла из кармана большой клетчатый платок и приложила его к глазам.
– И правда, – пробормотала она, – эти прохвосты способны приворожить кого угодно. Нелегко спастись от их сетей. Но что же дальше? Что же ему ответила бедняжка?
– Да так, ничего особенного, – отозвался Эшалот. – Я потом кое-что понял. Ее-то как раз не приворожили... Но вернемся к нашей истории. Расстались они довольно холодно. Девушка была непреклонна, а к господину Ренье вернулось самообладание, и он откланялся сдержанно, как подобает настоящему мужчине. Я едва успел юркнуть в коридорчик, так внезапно он распахнул дверь, собираясь уходить.
– Прощайте, Ирен, – проговорил он напоследок. – Завтра мы с вами увидимся в последний раз. Я принесу вам документы, доверенные мне вашим отцом. Ведь вы были совсем ребенком, когда с ним случилось несчастье.
И он стремительно удалился, ни разу не оглянувшись. Эшалот замолчал.
– Значит, фарс закончен, и это развязка? – грозно спросила укротительница.
– Ах, если бы! – горестно вздохнул Эшалот. – Нет, это еще не все. Это всего лишь конец моей истории. Готов поклясться чем угодно: к дальнейшему я непричастен. А потому окончание истории для меня не так ясно, как ее начало. Я могу строить различные предположения, но что-либо утверждать не берусь. Ты, вероятно, помнишь... фу, что же я за дурак! – само собой помнишь, в какую ловушку угодил твой красавец лейтенант Морис Паже на улице Оратуар. Ну, когда на него повесили убийство человека с тростью, наполненной бриллиантами...
– Трость с набалдашником из слоновой кости! – воскликнула укротительница. – Неужели и господина Ренье погубили так же?!
– Ну, не совсем так. Видишь ли, обычно у Черных Мантий задействована целая труппа, а тут был всего один участник; впрочем, так сказать, манера исполнения очень похожа.
Для начала я должен сообщить, что наш дом – то есть оба двора и три флигеля – образуют вместе нечто вроде маленького провинциального городка. Стоит возникнуть слуху, как его тут же повсюду разнесут. Итак, на следующий день после печального события я спускаюсь вниз и слышу, что вокруг только и говорят, что о ссоре между прекрасной Ирен и господином Ренье. Откуда все узнали об этом? Я был единственным свидетелем и никому, даже моему патрону, не сказал ни слова. Разумеется, наши кумушки перетолковали все вкривь и вкось. Болтали даже, что художник вышел от девушки в страшном гневе, бормоча: «Проклятье! Я задушу ее своими руками!» – или что-то столь же мерзкое.
Об их ссоре говорил весь квартал. Еще бы! Ведь прекрасная Ирен до сих пор не подавала ни малейшего повода для пересудов. Представляешь, с какой радостью принялись дамы сочувствовать ей, то и дело подпуская всяческие шпильки. Ведь женщины, кроме, разве что, тебя, Леокадия, тебя, которая во всем превосходит свой пол, обожают перемывать косточки той, что до этого была безупречна. Их прямо хлебом не корми, а дай только посплетничать.
Бедная Ирен, само собой, не знала, кого это так оживленно обсуждают все соседи. Что же до моего патрона, то он целый день был безмятежно спокоен, а вечером отправился к опечаленной красавице-вышивальщице. Ушел он от нее буквально за минуту до того, как появился верный своему обещанию Ренье с бумагами.
Говорят, медики изобрели в прошлом году лекарство, которое погружает человека в сон, не причиняя ему вреда. Я когда-то был помощником аптекаря, но в мое время эфир использовали только как средство против истерик и других нервных припадков. Так вот, когда господин Мора выходил из комнаты Ирен, от него сильно пахло эфиром. Он позвал меня к себе, и я мельком увидел в полуоткрытую дверь – а может, мне это лишь показалось, – что в комнате у Ирен сидят два каких-то незнакомца, а сама она, бледная как полотно, лежит на полу около своей кровати. Мурашки забегали у меня по спине. Мною почему-то овладел дикий страх, но я не решился задать ни одного вопроса.
Едва за нами закрылась дверь квартиры господина Мора, как на лестнице раздались шаги господина Ренье. Все это время я наблюдал за своим патроном. Сначала он прислушивался, а потом, хотя ничего не было слышно – повторяю, ровным счетом ничего, – вдруг истошно завопил:
– Мерзавец! Он убивает Ирен! Полиция! Я бегу за полицией!
И выскочил в коридор с криком: «Помогите!»
В одно мгновение лестница была буквально запружена народом, люди спешили сюда, отталкивая друг друга и крича:
– Помогите! Прекрасную Ирен убивают! На помощь!
VII
VIII
– К этому негодяю, что живет тут напротив! – в негодовании воскликнул господин Ренье.
– Потрудитесь выбирать выражения.
– И не подумаю! Я убью его как собаку!
И пошел, и пошел... Долгое время разговор был довольно громким. Признаться, я все хотел заглянуть в замочную скважину, но не мог – в скважине торчал ключ.
Внезапно они перешли на шепот. Минут пять мне вообще ничего не было слышно. По отдельным долетевшим до меня фразам я понял одно: речь идет о покойном Винсенте Карпантье. Один раз мне даже показалось, что разговаривают они о нем как о живом. Господин Ренье чуть ли не крикнул:
– Нет! Он пока еще не сошел с ума!
И вот вместо брани и упреков я вдруг услышал объяснение в любви – да такое пылкое и возвышенное, какого не сыщешь ни в одной пьесе, пускай даже самой романтической. Ну, в любви-то, ясное дело, объяснялся господин Ренье, а прекрасная Ирен молча слушала, и только по ее редким репликам можно было догадаться, что она плачет.
Господин Ренье говорил, что помнит ее ребенком, что когда-то он склонялся над ее колыбелью, ожидая ее первой улыбки, что ее матушка была прекрасной и доброй женщиной, настоящим ангелом, и что теперь она, наверное, глядит на них с небес с глубокой печалью. В Италии, в Риме, продолжал он, ему доводилось слышать, как негодяи без чести и совести заманивают в свои сети юных девушек, и те потом умирают, ибо не в силах вынести мук и позора.
Уверен, что при этих словах он опустился на колени и принялся ломать руки. Я притаился у двери, и сердце мое сжалось от боли. Я вспомнил о том, как ухаживал за тобой, думал о своей любви.
– Любимая моя, девочка моя, опомнись, – нежно уговаривал он. – Бедное мое обманутое дитя. Я ведь вижу, что нынешняя история – это только предлог. Моя Ирен не могла поверить подобной глупости. Так скажи, в чем моя истинная вина перед тобой, и я постараюсь загладить ее, постараюсь развеять все твои сомнения и тревоги. Как бы ни было, судьба моя, счастье мое, я буду любить тебя всю жизнь! Ты для меня священна.
Ирен, любимая, дитя мое, сжалься! Клянусь, я все забуду, я ни словом не упрекну тебя. Я всех прощу, я никого не стану убивать. Чем больнее ты меня ранишь, тем сильнее моя любовь.
Не знаю, тронула ли читателя страстная речь Ренье в вольном изложении Эшалота, но сам рассказчик не смог сдержать рыданий, а госпожа Канада извлекла из кармана большой клетчатый платок и приложила его к глазам.
– И правда, – пробормотала она, – эти прохвосты способны приворожить кого угодно. Нелегко спастись от их сетей. Но что же дальше? Что же ему ответила бедняжка?
– Да так, ничего особенного, – отозвался Эшалот. – Я потом кое-что понял. Ее-то как раз не приворожили... Но вернемся к нашей истории. Расстались они довольно холодно. Девушка была непреклонна, а к господину Ренье вернулось самообладание, и он откланялся сдержанно, как подобает настоящему мужчине. Я едва успел юркнуть в коридорчик, так внезапно он распахнул дверь, собираясь уходить.
– Прощайте, Ирен, – проговорил он напоследок. – Завтра мы с вами увидимся в последний раз. Я принесу вам документы, доверенные мне вашим отцом. Ведь вы были совсем ребенком, когда с ним случилось несчастье.
И он стремительно удалился, ни разу не оглянувшись. Эшалот замолчал.
– Значит, фарс закончен, и это развязка? – грозно спросила укротительница.
– Ах, если бы! – горестно вздохнул Эшалот. – Нет, это еще не все. Это всего лишь конец моей истории. Готов поклясться чем угодно: к дальнейшему я непричастен. А потому окончание истории для меня не так ясно, как ее начало. Я могу строить различные предположения, но что-либо утверждать не берусь. Ты, вероятно, помнишь... фу, что же я за дурак! – само собой помнишь, в какую ловушку угодил твой красавец лейтенант Морис Паже на улице Оратуар. Ну, когда на него повесили убийство человека с тростью, наполненной бриллиантами...
– Трость с набалдашником из слоновой кости! – воскликнула укротительница. – Неужели и господина Ренье погубили так же?!
– Ну, не совсем так. Видишь ли, обычно у Черных Мантий задействована целая труппа, а тут был всего один участник; впрочем, так сказать, манера исполнения очень похожа.
Для начала я должен сообщить, что наш дом – то есть оба двора и три флигеля – образуют вместе нечто вроде маленького провинциального городка. Стоит возникнуть слуху, как его тут же повсюду разнесут. Итак, на следующий день после печального события я спускаюсь вниз и слышу, что вокруг только и говорят, что о ссоре между прекрасной Ирен и господином Ренье. Откуда все узнали об этом? Я был единственным свидетелем и никому, даже моему патрону, не сказал ни слова. Разумеется, наши кумушки перетолковали все вкривь и вкось. Болтали даже, что художник вышел от девушки в страшном гневе, бормоча: «Проклятье! Я задушу ее своими руками!» – или что-то столь же мерзкое.
Об их ссоре говорил весь квартал. Еще бы! Ведь прекрасная Ирен до сих пор не подавала ни малейшего повода для пересудов. Представляешь, с какой радостью принялись дамы сочувствовать ей, то и дело подпуская всяческие шпильки. Ведь женщины, кроме, разве что, тебя, Леокадия, тебя, которая во всем превосходит свой пол, обожают перемывать косточки той, что до этого была безупречна. Их прямо хлебом не корми, а дай только посплетничать.
Бедная Ирен, само собой, не знала, кого это так оживленно обсуждают все соседи. Что же до моего патрона, то он целый день был безмятежно спокоен, а вечером отправился к опечаленной красавице-вышивальщице. Ушел он от нее буквально за минуту до того, как появился верный своему обещанию Ренье с бумагами.
Говорят, медики изобрели в прошлом году лекарство, которое погружает человека в сон, не причиняя ему вреда. Я когда-то был помощником аптекаря, но в мое время эфир использовали только как средство против истерик и других нервных припадков. Так вот, когда господин Мора выходил из комнаты Ирен, от него сильно пахло эфиром. Он позвал меня к себе, и я мельком увидел в полуоткрытую дверь – а может, мне это лишь показалось, – что в комнате у Ирен сидят два каких-то незнакомца, а сама она, бледная как полотно, лежит на полу около своей кровати. Мурашки забегали у меня по спине. Мною почему-то овладел дикий страх, но я не решился задать ни одного вопроса.
Едва за нами закрылась дверь квартиры господина Мора, как на лестнице раздались шаги господина Ренье. Все это время я наблюдал за своим патроном. Сначала он прислушивался, а потом, хотя ничего не было слышно – повторяю, ровным счетом ничего, – вдруг истошно завопил:
– Мерзавец! Он убивает Ирен! Полиция! Я бегу за полицией!
И выскочил в коридор с криком: «Помогите!»
В одно мгновение лестница была буквально запружена народом, люди спешили сюда, отталкивая друг друга и крича:
– Помогите! Прекрасную Ирен убивают! На помощь!
VII
РЕНЬЕ ПОПАДАЕТ В ЛОВУШКУ
– Сбежавшиеся на крик соседи, – продолжал Эшалот, – разумеется, не подозревали ни о каком обмане, но чтобы расшевелить всех этих бездельников и быстро собрать их в одном месте, понадобилась, вероятно, упорная работа нескольких человек. В общем, я думаю, господин Мора, выплачивал жалованье не только мне. Да, что говорить – все тут было разыграно как по нотам, и спектакль удался на славу.
Когда я вышел на площадку, то увидел, что дверь в комнату Ирен распахнута, господин Ренье лежит на полу, а один из тех незнакомцев, которых я заметил раньше, поставил на горло ему колено. Юная Ирен по-прежнему была в глубоком обмороке. Наверное, во время свидания господин Мора дал ей вдохнуть того самого снадобья и она лишилась чувств; к ней в комнату тут же проникли те двое, дождались там Ренье и набросились на юношу, застав того врасплох.
Но это теперь, после долгих размышлений и сложных рассуждений, я все понял, а поначалу я был туп как пробка. Хотя, впрочем, я уже и тогда смутно догадывался, что тут дело нечисто, просто меня, как и всех остальных, ввел в заблуждение нож, валявшийся так, словно его только что отбросил бешено отбивавшийся Ренье. На шее у прекрасной Ирен темнели фиолетовые полосы: казалось, ее пытались задушить. Не знаю, каким образом им удалось их подделать, но твердо знаю одно: с того мгновения, как в коридоре послышались шаги Ренье, и до той минуты, когда мы ворвались в комнату Ирен, не прошло и трех минут, так что у молодого человека не хватило бы времени не только на то, чтобы убить Ирен, но даже на то, чтобы выдрать ее за уши.
Комната у Ирен, как ты помнишь, большая, но в мгновение ока в нее набилось столько народу, что негде было повернуться. Тот, что прижимал Ренье коленом к полу, принялся объяснять:
– Нас, наверное, послало само Провидение! Мы шли к Мартенам, – эта пара жила здесь до нас с тобой, Леокадия, – и вдруг услышали сдавленный стон. Черт побери! Мы сейчас же бросились на помощь и славно отделали этого молодчика!
Внезапно сквозь толпу, расталкивая всех, к Ирен стала пробираться женщина, что смотрит за коровами на скотном дворе. Ее дело приносит ей немалый доход, и среди жильцов она слывет богачкой.
– Поторапливайтесь, господин Которо! – кричала она. – Вот удача, что именно сегодня ко мне пришел ветеринар! За дело, господин Которо!
– У меня тоже есть знакомый врач, который живет совсем рядом, – запротестовала жена скромного рантье. – Лучше позвать его, чем какого-то коровьего лекаря!
Но тут трактирщик, что обитает слева от ворот, засучив рукава, преградил им дорогу со словами:
– По закону никто не смеет прикасаться к жертве до прихода полиции!
– Полиция! Полиция! – подхватило множество голосов. – Не трогайте ее! Таков закон!
Кто-то побежал за полицией, но большинство осталось на месте. Еще бы! Такое не каждый День увидишь! То и дело открывалась дверь, и новый любопытный протискивался поглядеть на происходящее. Люди столпились и в коридоре, и на лестнице, и даже, по словам вновь приходящих, в саду и во дворе, поскольку разнесся слух, что «художник разрубил прекрасную Ирен на мелкие кусочки».
Эшалот замолчал, переводя дух.
– Знаешь, – сказала госпожа Канада, отирая пот со лба, – с такой дьявольской хитростью все подстраивают и продумывают только Черные Мантий. Узнаю их манеру. Отпей-ка глоточек, у тебя небось в горле пересохло! Ты здорово рассказываешь, – продолжала она, пока Эшалот делал один глоток за другим. – Я словно сама там побывала. И я бы поступила так же, как трактирщик: нельзя дотрагиваться до раненых и трупов до прихода полиции.
– Ну, это как посмотреть, – робко промямлил Эшалот. – А вот, например, судебный пристав с улицы Отходящих, человек, можно сказать, образованный, назвал трактирщика зверюгой и сказал, что ожидание полиции зачастую приводит к смерти пострадавших, поскольку несчастным не оказывают вовремя первой помощи.
– Приставы всегда только и знают, что ругаться, – ответила госпожа Канада. – Кто спорит, конечно, жертва может скончаться до прихода полиции, но закон есть закон. Кодекс не может всего учесть, однако соблюдать его необходимо.
– Ну-ну, Леокадия, не кипятись! Это же самое ответил и трактирщик, а пристав возразил, что невежество убивает хуже кинжала или что из-за невежества погибает множество народу, в общем, что-то в этом роде, и прибавил: «Пусть мне покажут закон, запрещающий помогать раненым!»
– Значит, не все приставы черствы душой. Ну, давай, рассказывай дальше! И все-таки закон есть закон!
– По правде говоря, – продолжал Эшалот, сраженный этим неотразимым доводом, – большинство думает так, как ты, Леокадия. Пристава оттеснили, девушку оставили лежать в обмороке на полу, а главным предметом внимания сделался убийца. Господин Ренье пытался что-то сказать, но в комнате стоял невообразимый шум, и вдобавок те двое всякий раз принимались бить его, приказывая не открывать рта опять-таки до прихода полиции. Потом на беднягу навалились с полдюжины добровольцев и стали вязать его всякими тесемками, лентами, веревочками – словом, всем, что попалось под руку. Сбежавшиеся соседи честили Ренье на чем свет стоит: мол, и лоботряс он, и бездельник, и повеса, и пьяница! Коровница знала точно, что бедная девушка зарабатывала ему на хлеб, жена рантье видела собственными глазами, как, выходя от Ирен, художник пересчитывал сотенные бумажки, а трактирщик вопил:
– Ко мне-то он небось не заглядывает, чтобы пропустить стаканчик доброго винца, как всякий честный человек. Нет, он привык пьянствовать в гнусных притонах, сидя за мраморным столиком в компании гулящих девок!
А Двое проходимцев снова и снова рассказывали, как они спасли Ирен, и кричали:
– Входим – а он вцепился девице в горло и душит ее!.. Глядите! Вот следы от его пальцев! И нож над ней занес; представляете, каков!
– Да таким ножом впору бычка зарезать, – сказал помощник мясника. А что же еще он мог сказать?
– Ой-ой-ой! – заверещала вдруг жена рантье. – Да у него же карманы полны пистолетов!
И правда, наклонившись, она вытащила пистолет из правого кармана сюртука господина Ренье, а супруга мясника одновременно извлекла такой же из левого. Я стоял совсем близко и расслышал, что молодой человек силился крикнуть: «Эти негодяи мне их подсунули!» Но разве что кому втолкуешь? Сперва его слов попросту не разобрали, а когда сумели разобрать – не поверили.
– А Иуда-то что в это время делал? – спросила укротительница. – Я, знаешь, прямо дрожу от злости!
– Иуда? Ты имеешь в виду моего патрона, господина Мора? Он Ничего не делал и ничего не говорил. Стоял себе около Ирен и молча смотрел на нее. Люди вокруг него шептались:
– Не подоспей эти двое вовремя да не свяжи пачкуна – погибла бы бедняжка. И тогда он обязательно бы отомстил за малютку!
– А что следователь? Рассказывай скорей! Я буквально извелась от нетерпения.
– Не волнуйся, расскажу, как раз на этом моя история и закончится. Подоспевший следователь приказал очистить помещение, предложив выйти всем, кроме тех двоих, господина Мора и его несчастного соперника.
Полицейские двинулись на нас и погнали с площадки, с лестницы, со двора и даже из сада. Разбирательство шло четверть часа, не больше. Потом мы увидели, как господина Ренье увели две полицейские ищейки. Еще два фараона охраняли вход, и прежде чем меня впустили, мне пришлось долго доказывать, что я живу именно здесь.
Над Ирен теперь склонились господин Мора и врач. Врача мой патрон называл «доктор Арто». Откуда он взялся, я не знаю. Я вошел как раз в тот момент, когда эскулапу удалось наконец привести Ирен в чувство, и она медленно приоткрыла глаза.
– Ни слова о том, что тут произошло, – предупредил меня патрон. – Ей сейчас нельзя волноваться. Когда придет время, я сам скажу ей правду.
Доктор довольно быстро ушел, сказав, что опасность миновала и следы от пальцев скоро исчезнут. Еще он добавил, что она впрямь могла умереть, потому что художник заставил ее вдохнуть... увы, я позабыл название названного лекарства; но его запах все еще витал в комнате.
– В тупике неподалеку отсюда, – пробормотала укротительница, – жил до недавнего времени некий зубодер. Несколько месяцев назад его отправили на каторгу за изготовление таких вот снадобий.
– Я что хотел сказать... это ведь не Ренье ей его подсунул...
– Ну, ясное дело, не он! – воскликнула госпожа Канада. – Черт побери! Давай заканчивай!
– Пока врач был в комнате, девушка молчала. Но стоило ему уйти, проговорила тихо:
– Что со мной? Я чувствую себя такой разбитой... Господин Мора нежно обнял ее и стал целовать ей руки.
– Ах, да! – продолжала девушка. – Я понемногу начинаю припоминать. У меня закружилась голова, и хотя вы дали мне ваш флакон с нюхательной солью, я словно куда-то проваливалась, проваливалась...
При этих ее словах растворилась дверь и вошла монахиня из той самой обители на улице Терезы. Как видишь, негодяй все продумал.
– Сестра, – сказал ей мой патрон, – вы пришли как нельзя более кстати. Вам я доверю уход за моей дорогой девочкой. Ваша настоятельница, мать Мария Благодатная, любит ее больше жизни. Смотрите, не давайте ей много говорить, она слишком слаба.
Меня же он увел к себе и запер за нами дверь на ключ. Я едва стоял на ногах от страха. Знать тайны таких людей – это очень опасно. Он опустился в кресло и искоса поглядел на меня с улыбкой, которая внушила мне ужас.
– Ах, друг мой, – сказал он, – что же ты не спрашиваешь, в чем тут дело? Или ты уже и сам догадался?
– Дело-то нехитрое – догадаться, – отозвался я. – Ясно, что все это случилось из-за подзорной трубы.
– Так что же ты понял? Объясни-ка. Я хочу знать, действительно ли ты так проницателен?
И он уставился на меня своими лисьими глазками. Я собрался с духом и отвечал как ни в чем не бывало:
– Извольте: в подзорную трубу Ирен увидела, как Ренье любезничает с девкой из Сен-Манде, вспылила, конечно же, и тот, уходя, поклялся ей отомстить. Это многие подтвердят. Вот сегодня он и явился к ней вооруженный до зубов.
– Правильно, совершенно правильно, – проговорил господин Мора. – Даже министры – и те позавидовали бы твоему уму. Только кто же может с уверенностью сказать, что он угрожал ей расправой? По-моему, как-то раз ты подслушивал у ее дверей, а потом сказал мне, что он всего лишь обещал принести Ирен старые документы.
И он полез за пазуху. Ну, думаю, конец мне пришел. И так мне стало себя жалко, Леокадия... Но в руке у него оказался не пистолет, а всего-навсего пачка бумаг, бумаг господина Ренье...
– Их вытащили у него из кармана, а взамен сунули туда пистолеты, – вскрикнула госпожа Канада. – Ты был прав: мой дорогой Морис угодил в точно такую же ловушку! Ах, мерзавец! Это же грабеж, самый настоящий грабеж!
– Ну, Мантии-то могли бы подобрать себе актеров и поталантливее, – заметил Эшалот.
– Тоже мне ценитель нашелся! Давай рассказывай дальше, не тяни!
– До конца уже немного осталось. Господин Мора принялся рассматривать документы, говоря мне при этом:
– Что ж, милый друг, я тобой вполне доволен. Теперь от тебя потребуется одно: немедленно забыть обо всем. Смотри, держи язык за зубами. Ты ничего не видел, ничего не слышал. Остальное тебя не касается.
И патрон протянул мне пять луидоров.
– И конечно, дорогуша, не подслушивай больше у дверей, а то как бы тебе не прищемили... – он, смеясь, дотронулся пальцем до моего носа, а затем выпроводил меня за дверь.
– И это все? – спросила укротительница.
– Почти что.
– А что сталось с господином Ренье?
– Ах да, чуть не забыл. С ним произошло нечто весьма странное. Его усадили в фиакр и повезли во Дворец Правосудия. Сопровождать его отрядили двух полицейских. На мосту Менял он умудрился выпрыгнуть из фиакра на мостовую, растолкать прохожих и броситься с парапета вниз, в воду.
– И что же? Удалось его выудить из реки?
– Нет.
– Ничего себе! «Нечто весьма странное»! Да как ты можешь...
– Погоди, я просто не успел тебе объяснить, что господин Ренье плавает как рыба, и если под мостом не прятались люди, заранее нанятые господином Мора, чтобы привязать ему камень на шею...
– Ты встречал его с тех пор? Я имею в виду господина Ренье? Видел его?
– Да как тебе сказать... Видел я одного малого, который очень на него смахивал...
Госпожа Канада грозно насупила брови.
– Подожди, Леокадия, не ругайся, – остановил ее Эшалот. – Я знаю твое благородное сердце, ты непременно захочешь вмешаться и... В общем, вмешиваться во все это я тебе не позволю. Просто как-то раз был я у Симилора в больнице, навещал его, и один из тамошних пациентов здорово походил на Ренье.
– Но ведь Симилор мог разузнать, он это или нет, – перебила мужа укротительница.
– Симилор и попытался разузнать тотчас же, не теряя времени даром, но в тот день ему это не удалось. А на следующее утро подозрительного типа уже выписали. Вот жалость-то, а?
Эшалот явно чего-то недоговаривал, и укротительница в гневе сжала кулаки.
– Я не лгу тебе, Леокадия, – прибавил Эшалот ласково, стараясь говорить как можно убедительнее. – Хоть режь меня, мне добавить больше нечего. Я рассказал тебе все, что мог.
– А прекрасная Ирен?
– С ней, благодаря Господу, все в порядке.
– Соседи наверняка ей все рассказали.
– Она никогда не болтает с соседями. Так что вряд ли.
– Что же она подумала? Что сделала?
– Да ничего не сделала. А что она себе думает – понятия не имею. Мой патрон велел мне затаиться, потом ты вернулась из Америки... Я не мог думать ни о чем, кроме нашей свадьбы. Я же так мечтал о ней...
Госпожа Канада поднялась и торжественно положила руку ему на плечо. Она явно собиралась огласить приговор, но в это время со двора донесся надтреснутый голос:
– Госпожа Канада, я привела вам вашего малыша! Эшалот бросился к окну. Внизу стояла старушонка с целым выводком маленьких мальчиков и девочек. У одного из детей вокруг руки была обмотана тесемка, и старушка как раз привязывала другой ее конец к торчавшему из стены гвоздю. Так привязывает крестьянин свою лошадь к кольцу у ворот харчевни.
– Я сейчас спущусь, матушка Урсула, – крикнул Эшалот. Старушка немедленно удалилась, ведя за собой детей, а Саладен, пронзительно визжа, принялся скакать и дергаться, изо всех сил стараясь избавиться от тесемки.
– Леокадия, – стал упрашивать Эшалот госпожу Канада, загородившую дверь, – не можем же мы допустить, чтобы ребенок так надрывался! Пусти меня, и я быстренько вернусь с ним сюда.
Он действительно вернулся через две-три минуты, таща за руку маленькое уродливое существо с бледным одутловатым личиком; существо это отчаянно брыкалось и вопило что есть мочи:
– Супу! Хочу супу!
– Радость моя, поцелуй мамочку! – ласково сказал Эшалот.
Ребенок тотчас же умолк и подошел к госпоже Канада. Этот плутоватый зверек инстинктивно чувствовал, что мамочка здесь – самая главная. Госпожа Канада рассеянно чмокнула его в макушку.
– А с тобой мы еще поговорим, – пообещала она мужу. – Погоди у меня! Я правду-то из тебя вытрясу, ты меня знаешь! Не все ты мне рассказал, чует мое сердце – не все!
Когда я вышел на площадку, то увидел, что дверь в комнату Ирен распахнута, господин Ренье лежит на полу, а один из тех незнакомцев, которых я заметил раньше, поставил на горло ему колено. Юная Ирен по-прежнему была в глубоком обмороке. Наверное, во время свидания господин Мора дал ей вдохнуть того самого снадобья и она лишилась чувств; к ней в комнату тут же проникли те двое, дождались там Ренье и набросились на юношу, застав того врасплох.
Но это теперь, после долгих размышлений и сложных рассуждений, я все понял, а поначалу я был туп как пробка. Хотя, впрочем, я уже и тогда смутно догадывался, что тут дело нечисто, просто меня, как и всех остальных, ввел в заблуждение нож, валявшийся так, словно его только что отбросил бешено отбивавшийся Ренье. На шее у прекрасной Ирен темнели фиолетовые полосы: казалось, ее пытались задушить. Не знаю, каким образом им удалось их подделать, но твердо знаю одно: с того мгновения, как в коридоре послышались шаги Ренье, и до той минуты, когда мы ворвались в комнату Ирен, не прошло и трех минут, так что у молодого человека не хватило бы времени не только на то, чтобы убить Ирен, но даже на то, чтобы выдрать ее за уши.
Комната у Ирен, как ты помнишь, большая, но в мгновение ока в нее набилось столько народу, что негде было повернуться. Тот, что прижимал Ренье коленом к полу, принялся объяснять:
– Нас, наверное, послало само Провидение! Мы шли к Мартенам, – эта пара жила здесь до нас с тобой, Леокадия, – и вдруг услышали сдавленный стон. Черт побери! Мы сейчас же бросились на помощь и славно отделали этого молодчика!
Внезапно сквозь толпу, расталкивая всех, к Ирен стала пробираться женщина, что смотрит за коровами на скотном дворе. Ее дело приносит ей немалый доход, и среди жильцов она слывет богачкой.
– Поторапливайтесь, господин Которо! – кричала она. – Вот удача, что именно сегодня ко мне пришел ветеринар! За дело, господин Которо!
– У меня тоже есть знакомый врач, который живет совсем рядом, – запротестовала жена скромного рантье. – Лучше позвать его, чем какого-то коровьего лекаря!
Но тут трактирщик, что обитает слева от ворот, засучив рукава, преградил им дорогу со словами:
– По закону никто не смеет прикасаться к жертве до прихода полиции!
– Полиция! Полиция! – подхватило множество голосов. – Не трогайте ее! Таков закон!
Кто-то побежал за полицией, но большинство осталось на месте. Еще бы! Такое не каждый День увидишь! То и дело открывалась дверь, и новый любопытный протискивался поглядеть на происходящее. Люди столпились и в коридоре, и на лестнице, и даже, по словам вновь приходящих, в саду и во дворе, поскольку разнесся слух, что «художник разрубил прекрасную Ирен на мелкие кусочки».
Эшалот замолчал, переводя дух.
– Знаешь, – сказала госпожа Канада, отирая пот со лба, – с такой дьявольской хитростью все подстраивают и продумывают только Черные Мантий. Узнаю их манеру. Отпей-ка глоточек, у тебя небось в горле пересохло! Ты здорово рассказываешь, – продолжала она, пока Эшалот делал один глоток за другим. – Я словно сама там побывала. И я бы поступила так же, как трактирщик: нельзя дотрагиваться до раненых и трупов до прихода полиции.
– Ну, это как посмотреть, – робко промямлил Эшалот. – А вот, например, судебный пристав с улицы Отходящих, человек, можно сказать, образованный, назвал трактирщика зверюгой и сказал, что ожидание полиции зачастую приводит к смерти пострадавших, поскольку несчастным не оказывают вовремя первой помощи.
– Приставы всегда только и знают, что ругаться, – ответила госпожа Канада. – Кто спорит, конечно, жертва может скончаться до прихода полиции, но закон есть закон. Кодекс не может всего учесть, однако соблюдать его необходимо.
– Ну-ну, Леокадия, не кипятись! Это же самое ответил и трактирщик, а пристав возразил, что невежество убивает хуже кинжала или что из-за невежества погибает множество народу, в общем, что-то в этом роде, и прибавил: «Пусть мне покажут закон, запрещающий помогать раненым!»
– Значит, не все приставы черствы душой. Ну, давай, рассказывай дальше! И все-таки закон есть закон!
– По правде говоря, – продолжал Эшалот, сраженный этим неотразимым доводом, – большинство думает так, как ты, Леокадия. Пристава оттеснили, девушку оставили лежать в обмороке на полу, а главным предметом внимания сделался убийца. Господин Ренье пытался что-то сказать, но в комнате стоял невообразимый шум, и вдобавок те двое всякий раз принимались бить его, приказывая не открывать рта опять-таки до прихода полиции. Потом на беднягу навалились с полдюжины добровольцев и стали вязать его всякими тесемками, лентами, веревочками – словом, всем, что попалось под руку. Сбежавшиеся соседи честили Ренье на чем свет стоит: мол, и лоботряс он, и бездельник, и повеса, и пьяница! Коровница знала точно, что бедная девушка зарабатывала ему на хлеб, жена рантье видела собственными глазами, как, выходя от Ирен, художник пересчитывал сотенные бумажки, а трактирщик вопил:
– Ко мне-то он небось не заглядывает, чтобы пропустить стаканчик доброго винца, как всякий честный человек. Нет, он привык пьянствовать в гнусных притонах, сидя за мраморным столиком в компании гулящих девок!
А Двое проходимцев снова и снова рассказывали, как они спасли Ирен, и кричали:
– Входим – а он вцепился девице в горло и душит ее!.. Глядите! Вот следы от его пальцев! И нож над ней занес; представляете, каков!
– Да таким ножом впору бычка зарезать, – сказал помощник мясника. А что же еще он мог сказать?
– Ой-ой-ой! – заверещала вдруг жена рантье. – Да у него же карманы полны пистолетов!
И правда, наклонившись, она вытащила пистолет из правого кармана сюртука господина Ренье, а супруга мясника одновременно извлекла такой же из левого. Я стоял совсем близко и расслышал, что молодой человек силился крикнуть: «Эти негодяи мне их подсунули!» Но разве что кому втолкуешь? Сперва его слов попросту не разобрали, а когда сумели разобрать – не поверили.
– А Иуда-то что в это время делал? – спросила укротительница. – Я, знаешь, прямо дрожу от злости!
– Иуда? Ты имеешь в виду моего патрона, господина Мора? Он Ничего не делал и ничего не говорил. Стоял себе около Ирен и молча смотрел на нее. Люди вокруг него шептались:
– Не подоспей эти двое вовремя да не свяжи пачкуна – погибла бы бедняжка. И тогда он обязательно бы отомстил за малютку!
– А что следователь? Рассказывай скорей! Я буквально извелась от нетерпения.
– Не волнуйся, расскажу, как раз на этом моя история и закончится. Подоспевший следователь приказал очистить помещение, предложив выйти всем, кроме тех двоих, господина Мора и его несчастного соперника.
Полицейские двинулись на нас и погнали с площадки, с лестницы, со двора и даже из сада. Разбирательство шло четверть часа, не больше. Потом мы увидели, как господина Ренье увели две полицейские ищейки. Еще два фараона охраняли вход, и прежде чем меня впустили, мне пришлось долго доказывать, что я живу именно здесь.
Над Ирен теперь склонились господин Мора и врач. Врача мой патрон называл «доктор Арто». Откуда он взялся, я не знаю. Я вошел как раз в тот момент, когда эскулапу удалось наконец привести Ирен в чувство, и она медленно приоткрыла глаза.
– Ни слова о том, что тут произошло, – предупредил меня патрон. – Ей сейчас нельзя волноваться. Когда придет время, я сам скажу ей правду.
Доктор довольно быстро ушел, сказав, что опасность миновала и следы от пальцев скоро исчезнут. Еще он добавил, что она впрямь могла умереть, потому что художник заставил ее вдохнуть... увы, я позабыл название названного лекарства; но его запах все еще витал в комнате.
– В тупике неподалеку отсюда, – пробормотала укротительница, – жил до недавнего времени некий зубодер. Несколько месяцев назад его отправили на каторгу за изготовление таких вот снадобий.
– Я что хотел сказать... это ведь не Ренье ей его подсунул...
– Ну, ясное дело, не он! – воскликнула госпожа Канада. – Черт побери! Давай заканчивай!
– Пока врач был в комнате, девушка молчала. Но стоило ему уйти, проговорила тихо:
– Что со мной? Я чувствую себя такой разбитой... Господин Мора нежно обнял ее и стал целовать ей руки.
– Ах, да! – продолжала девушка. – Я понемногу начинаю припоминать. У меня закружилась голова, и хотя вы дали мне ваш флакон с нюхательной солью, я словно куда-то проваливалась, проваливалась...
При этих ее словах растворилась дверь и вошла монахиня из той самой обители на улице Терезы. Как видишь, негодяй все продумал.
– Сестра, – сказал ей мой патрон, – вы пришли как нельзя более кстати. Вам я доверю уход за моей дорогой девочкой. Ваша настоятельница, мать Мария Благодатная, любит ее больше жизни. Смотрите, не давайте ей много говорить, она слишком слаба.
Меня же он увел к себе и запер за нами дверь на ключ. Я едва стоял на ногах от страха. Знать тайны таких людей – это очень опасно. Он опустился в кресло и искоса поглядел на меня с улыбкой, которая внушила мне ужас.
– Ах, друг мой, – сказал он, – что же ты не спрашиваешь, в чем тут дело? Или ты уже и сам догадался?
– Дело-то нехитрое – догадаться, – отозвался я. – Ясно, что все это случилось из-за подзорной трубы.
– Так что же ты понял? Объясни-ка. Я хочу знать, действительно ли ты так проницателен?
И он уставился на меня своими лисьими глазками. Я собрался с духом и отвечал как ни в чем не бывало:
– Извольте: в подзорную трубу Ирен увидела, как Ренье любезничает с девкой из Сен-Манде, вспылила, конечно же, и тот, уходя, поклялся ей отомстить. Это многие подтвердят. Вот сегодня он и явился к ней вооруженный до зубов.
– Правильно, совершенно правильно, – проговорил господин Мора. – Даже министры – и те позавидовали бы твоему уму. Только кто же может с уверенностью сказать, что он угрожал ей расправой? По-моему, как-то раз ты подслушивал у ее дверей, а потом сказал мне, что он всего лишь обещал принести Ирен старые документы.
И он полез за пазуху. Ну, думаю, конец мне пришел. И так мне стало себя жалко, Леокадия... Но в руке у него оказался не пистолет, а всего-навсего пачка бумаг, бумаг господина Ренье...
– Их вытащили у него из кармана, а взамен сунули туда пистолеты, – вскрикнула госпожа Канада. – Ты был прав: мой дорогой Морис угодил в точно такую же ловушку! Ах, мерзавец! Это же грабеж, самый настоящий грабеж!
– Ну, Мантии-то могли бы подобрать себе актеров и поталантливее, – заметил Эшалот.
– Тоже мне ценитель нашелся! Давай рассказывай дальше, не тяни!
– До конца уже немного осталось. Господин Мора принялся рассматривать документы, говоря мне при этом:
– Что ж, милый друг, я тобой вполне доволен. Теперь от тебя потребуется одно: немедленно забыть обо всем. Смотри, держи язык за зубами. Ты ничего не видел, ничего не слышал. Остальное тебя не касается.
И патрон протянул мне пять луидоров.
– И конечно, дорогуша, не подслушивай больше у дверей, а то как бы тебе не прищемили... – он, смеясь, дотронулся пальцем до моего носа, а затем выпроводил меня за дверь.
– И это все? – спросила укротительница.
– Почти что.
– А что сталось с господином Ренье?
– Ах да, чуть не забыл. С ним произошло нечто весьма странное. Его усадили в фиакр и повезли во Дворец Правосудия. Сопровождать его отрядили двух полицейских. На мосту Менял он умудрился выпрыгнуть из фиакра на мостовую, растолкать прохожих и броситься с парапета вниз, в воду.
– И что же? Удалось его выудить из реки?
– Нет.
– Ничего себе! «Нечто весьма странное»! Да как ты можешь...
– Погоди, я просто не успел тебе объяснить, что господин Ренье плавает как рыба, и если под мостом не прятались люди, заранее нанятые господином Мора, чтобы привязать ему камень на шею...
– Ты встречал его с тех пор? Я имею в виду господина Ренье? Видел его?
– Да как тебе сказать... Видел я одного малого, который очень на него смахивал...
Госпожа Канада грозно насупила брови.
– Подожди, Леокадия, не ругайся, – остановил ее Эшалот. – Я знаю твое благородное сердце, ты непременно захочешь вмешаться и... В общем, вмешиваться во все это я тебе не позволю. Просто как-то раз был я у Симилора в больнице, навещал его, и один из тамошних пациентов здорово походил на Ренье.
– Но ведь Симилор мог разузнать, он это или нет, – перебила мужа укротительница.
– Симилор и попытался разузнать тотчас же, не теряя времени даром, но в тот день ему это не удалось. А на следующее утро подозрительного типа уже выписали. Вот жалость-то, а?
Эшалот явно чего-то недоговаривал, и укротительница в гневе сжала кулаки.
– Я не лгу тебе, Леокадия, – прибавил Эшалот ласково, стараясь говорить как можно убедительнее. – Хоть режь меня, мне добавить больше нечего. Я рассказал тебе все, что мог.
– А прекрасная Ирен?
– С ней, благодаря Господу, все в порядке.
– Соседи наверняка ей все рассказали.
– Она никогда не болтает с соседями. Так что вряд ли.
– Что же она подумала? Что сделала?
– Да ничего не сделала. А что она себе думает – понятия не имею. Мой патрон велел мне затаиться, потом ты вернулась из Америки... Я не мог думать ни о чем, кроме нашей свадьбы. Я же так мечтал о ней...
Госпожа Канада поднялась и торжественно положила руку ему на плечо. Она явно собиралась огласить приговор, но в это время со двора донесся надтреснутый голос:
– Госпожа Канада, я привела вам вашего малыша! Эшалот бросился к окну. Внизу стояла старушонка с целым выводком маленьких мальчиков и девочек. У одного из детей вокруг руки была обмотана тесемка, и старушка как раз привязывала другой ее конец к торчавшему из стены гвоздю. Так привязывает крестьянин свою лошадь к кольцу у ворот харчевни.
– Я сейчас спущусь, матушка Урсула, – крикнул Эшалот. Старушка немедленно удалилась, ведя за собой детей, а Саладен, пронзительно визжа, принялся скакать и дергаться, изо всех сил стараясь избавиться от тесемки.
– Леокадия, – стал упрашивать Эшалот госпожу Канада, загородившую дверь, – не можем же мы допустить, чтобы ребенок так надрывался! Пусти меня, и я быстренько вернусь с ним сюда.
Он действительно вернулся через две-три минуты, таща за руку маленькое уродливое существо с бледным одутловатым личиком; существо это отчаянно брыкалось и вопило что есть мочи:
– Супу! Хочу супу!
– Радость моя, поцелуй мамочку! – ласково сказал Эшалот.
Ребенок тотчас же умолк и подошел к госпоже Канада. Этот плутоватый зверек инстинктивно чувствовал, что мамочка здесь – самая главная. Госпожа Канада рассеянно чмокнула его в макушку.
– А с тобой мы еще поговорим, – пообещала она мужу. – Погоди у меня! Я правду-то из тебя вытрясу, ты меня знаешь! Не все ты мне рассказал, чует мое сердце – не все!
VIII
КОМНАТА ИРЕН
Теперь, читатель, мы подойдем к комнате напротив. Надпись на двери, сделанная изящным почерком с наклоном вправо, гласит: «Мадемуазель Ирен, вышивальщица». Осмелимся же заглянуть внутрь. Сейчас около семи часов вечера. День еще не угас, но солнце скоро скроется: за клубящимся туманом оно кажется алым диском. Комнату озаряют красноватые отблески, и красноватым же стал пейзаж за широко раскрытыми окнами. Сперва в пурпур окрасился цветочный бордюр (весь подоконник Ирен заставлен цветами, так что даже не видно пыльной Грушевой улицы), а потом верхушки деревьев парка, чудеснейшего из всех парков Парижа – кладбища Пер-Лашез, с его пестрыми лужайками и тенистыми аллеями.
Нет-нет, слово «парк» здесь некстати. Можно ли назвать просто парком целый океан зелени, что виднелся из окна Ирен, океан, волны которого, переливаясь всеми оттенками зеленого, какие только можно себе представить, негромко шумели внизу, навевая чувство покоя и умиротворения? Кресты и памятники были скрыты этой пышной зеленью, и над ней возвышалось всего лишь одно надгробие довольно-таки странного вида. Иностранцы всегда спешат к нему, гадая, что за небожитель под ним покоится, и застывают в недоумении, прочитав, что тут спит вечным сном всего-навсего торговец свечами.
Впрочем, башня, что нынче производит такое впечатление на англичан, привыкших судить о славе умершего по высоте воздвигнутого ему памятника, в те времена еще только строилась. Ее основание, похожее на гранитную табуретку, пряталось тогда за деревьями и кустами, и вы никогда бы не догадались о его существовании, если бы заранее не знали о нем. Короче говоря, это сооружение – трогательное свидетельство самовлюбленности горожан – выглядело тогда вполне благопристойно.
Итак, кладбище напоминало скорее не парк, а лес или в крайнем случае парк в английском стиле. Аббат Делиль черпал бы тут вдохновение полными пригоршнями, ведь он так любил одичавшие сады, гроты, одинокие могилы и сельские пейзажи с какой-нибудь речушкой и деревянным, мостиком.
Белые портики семейных склепов весело выглядывали из-за густых зарослей, и Ирен, смотревшей на них с улыбкой из своего убранного цветами окна, казалось, что выстроили их здесь просто для красоты. И недавно поставленное надгробие – скромное, но не лишенное изящества, чудесно гармонировало со всем вокруг. От него веяло строгостью и покоем, словно от ясных, хотя и написанных суховатым языком произведений Руссо. Кругом росли чудесные цветы, зеленела трава, и узорные тени акаций и плакучих ив ложились на могильную плиту – умерший, должно быть, страстно любил при жизни природу. Белый мрамор украшен изящным коринфским орнаментом; золотыми буквами написано имя, возможно, величайшего из поэтов. Издалека прочесть его представляется невозможным, но перед закатом иногда наступает минута, когда золото вспыхивает ярким пламенем в последних лучах солнца, и тогда удается разобрать отдельные слова надгробной надписи.
Нет-нет, слово «парк» здесь некстати. Можно ли назвать просто парком целый океан зелени, что виднелся из окна Ирен, океан, волны которого, переливаясь всеми оттенками зеленого, какие только можно себе представить, негромко шумели внизу, навевая чувство покоя и умиротворения? Кресты и памятники были скрыты этой пышной зеленью, и над ней возвышалось всего лишь одно надгробие довольно-таки странного вида. Иностранцы всегда спешат к нему, гадая, что за небожитель под ним покоится, и застывают в недоумении, прочитав, что тут спит вечным сном всего-навсего торговец свечами.
Впрочем, башня, что нынче производит такое впечатление на англичан, привыкших судить о славе умершего по высоте воздвигнутого ему памятника, в те времена еще только строилась. Ее основание, похожее на гранитную табуретку, пряталось тогда за деревьями и кустами, и вы никогда бы не догадались о его существовании, если бы заранее не знали о нем. Короче говоря, это сооружение – трогательное свидетельство самовлюбленности горожан – выглядело тогда вполне благопристойно.
Итак, кладбище напоминало скорее не парк, а лес или в крайнем случае парк в английском стиле. Аббат Делиль черпал бы тут вдохновение полными пригоршнями, ведь он так любил одичавшие сады, гроты, одинокие могилы и сельские пейзажи с какой-нибудь речушкой и деревянным, мостиком.
Белые портики семейных склепов весело выглядывали из-за густых зарослей, и Ирен, смотревшей на них с улыбкой из своего убранного цветами окна, казалось, что выстроили их здесь просто для красоты. И недавно поставленное надгробие – скромное, но не лишенное изящества, чудесно гармонировало со всем вокруг. От него веяло строгостью и покоем, словно от ясных, хотя и написанных суховатым языком произведений Руссо. Кругом росли чудесные цветы, зеленела трава, и узорные тени акаций и плакучих ив ложились на могильную плиту – умерший, должно быть, страстно любил при жизни природу. Белый мрамор украшен изящным коринфским орнаментом; золотыми буквами написано имя, возможно, величайшего из поэтов. Издалека прочесть его представляется невозможным, но перед закатом иногда наступает минута, когда золото вспыхивает ярким пламенем в последних лучах солнца, и тогда удается разобрать отдельные слова надгробной надписи.