Страница:
Магдалена проспала много часов. Она не почувствовала, когда ее обтирали теплой водой, смывая родильную кровь, когда на постели меняли простыни, когда открывали окно пошире, избавляясь от неприятных запахов, не слышала плача ребенка и едва осознала, что девочку прикладывают к ее груди и белая, дающая жизнь жидкость потекла в жадный голодный, усердно тянувший за сосок ротик.
Она проснулась, когда уже садилось солнце. В комнате царили тишина и покой. Магдалена лениво повернула голову на подушке. Эрин и Марджери дружно посапывали, лежа на соломенных тюфяках у кровати. Рядом стояла деревянная колыбель, и рука Эрин бессильно лежала на перильцах, свидетельствуя о том, что служанка честно укачивала новорожденную, прежде чем сон ее одолел. Магдалена не видела, что творится в колыбели, но, к собственному удивлению, без всяких усилий повернулась на бок и, опершись на локоть, подняла голову с подушки. Ее глазам предстал маленький холмик под белым покрывалом, но, перегнувшись через край кровати, она заметила крохотную макушку, поросшую легким светлым пушком.
Мгновенно устав, она снова упала на подушки и улыбнулась. Если лежать очень смирно, она услышит дыхание младенца, прерываемое, правда, негромкими всхлипами и сопением, что поначалу встревожило Магдалену. Однако вскоре она успокоилась, уловив некий странный, непонятный, но все же определенный ритм. Ей хотелось взять малышку на руки, но недоставало сил. Как ни удивительно, но ужас недавних родов померк. О, она помнила бесконечное отчаяние нестерпимой боли, беспомощности, но это скорее была память разума, а не плоти.
Шум, доносившийся из колыбели, изменился, сопение превратилось в почмокиванье. Тонкий крик пронесся по комнате. Незнакомая до сих пор тревога стиснула сердце Магдалены. А жалобный крик все усиливался. Она попыталась встать, мучимая порывом дотянуться до ребенка, сделать все, чтобы его успокоить. Но Эрин, заспанно моргая, уже поднималась с пола.
— Тише, милая, — пробормотала она, принимаясь раскачивать колыбель.
— Дай ее мне, Эрин.
— А, вы проснулись, госпожа. Она проголодалась. — Эрин вынула девочку из колыбели. — И обмочилась. Давайте я сначала сменю пеленку.
— Не стоит, — ответила Магдалена, протягивая руки. — Не могу вынести ее плача.
Эрин наспех завернула мокрого младенца в простыню и протянула матери. Магдалена вложила сосок в крохотный открытый ротик, потрясенно глядя на ту, которой дала жизнь. Сжатый кулачок упирался в ее набухшую грудь. Крошка тянула губками сосок, хлюпала и, нечаянно выпустив, сразу закричала. Потом снова уткнулась в источник теплого молока и успокоилась. Щечки довольно раздувались.
— Где господин? — спросила Магдалена, отрывая взгляд от завораживающего зрелища. Она помнила, что он пришел в самый последний, самый страшный час ее мук, но память сохранила только смутное ощущение решимости, словно кто-то влил в нее силы, отогнав стоявшую у изголовья смерть. — Он видел своего ребенка?
— Да, госпожа. Послать за ним? Он велел позвать его, как только вы придете в себя.
— Так и сделай, но не прежде, чем мы с девочкой снова будем свежими и благоухающими. От меня плохо пахнет, Эрин, а волосы растрепаны. И малышка насквозь мокра. Нельзя же показывать ее отцу в таком состоянии.
Эрин ткнула ногой спящую Марджери, и та со стоном повернулась на бок.
— Просыпайся, лентяйка! Госпоже нужны горячая вода и овсяная каша с пряностями. Да и ребенка надо искупать перед приходом господина!
Марджери энергично потерла глаза и, оглядев мать и ребенка, удовлетворенно кивнула, несмотря на усталость.
— Сейчас пойду на кухню. Господин не велел звонить в колокола, чтобы возвестить о благополучном рождении ребенка. Не хотел будить леди. Но теперь пусть звонят.
Она поспешила к двери, и уже через полчаса колокола всех четырех башен разнесли по всей округе радостную весть о рождении наследницы владений де Брессе. Конечно, мальчик был бы предпочтительнее, но и эта малышка поможет сохранить владения де Брессе под властью герцога Ланкастера.
Гай услышал торжественный перезвон, выходя из казарм. Он пытался провести часы, оставшиеся до свидания с Магдаленой, занимаясь обычными делами, старался вести себя так, словно жизни матери и ребенка были важны для него только как для верного слуги своего господина. И таил в душе сладостно-горькую радость, мучительное счастье отцовства, которое не мог признать открыто, а также невыразимую благодарность Богу за то, что пощадил и не отнял у него Магдалену.
Повинуясь странному порыву, он свернул в сад, где под деревьями буйно цвели колокольчики и нарциссы, нарвал охапку. Пальцы стали липкими от вытекавшего из толстых стеблей сока, неожиданно напомнившего о соках любви, с таким восторгом изливавшихся в ее лоно. Гай глубоко вдохнул терпкий весенний, круживший голову аромат. Аромат Магдалены.
Собрав букет, он вышел из сада, поднялся по внешней лестнице и направился к покоям Магдалены. Дверь была приоткрыта. Он толкнул ее. Эрин и Марджери не было. Магдалена сидела на большой кровати, все еще бледная, но улыбающаяся, и, завидев его, протянула руки.
Гай осторожно прикрыл дверь и шагнул к Магдалене.
— Тебе уже лучше, любимая?
— Несравненно. Что за чудесные цветы! Она подняла ребенка, спящего на сгибе ее руки, и протянула ему.
— Ваша дочь, господин.
Гай рассыпал цветы по одеялу. Желтые, голубые и белые мазки живописно перемешались на постели. Он взял ребенка. Магдалена тем временем сгребла цветы и зарылась носом в душистые лепестки, улыбаясь глазами, когда заметила, как смягчилось суровое лицо и пальцы, привыкшие к мечу и стали, осторожно обводят розовую щечку.
— Зои, — объявила она. — Я назову ее Зои, милорд. Дар жизни.
— Зои, — повторил он, коснувшись крохотного курносого носика. — Вряд ли это имя подходит для Плантагенетов, милая.
Лицо Магдалены словно отвердело.
— Она не обязана называться в угоду Плантагенетам! Это наше дитя, Гай, и будет носить то имя, которое мы для нее выберем. Имя для любви. Не для династии.
Гай поднял девочку повыше и, словно благословляя, поцеловал сморщенный лобик.
— Значит, Зои, — мягко сказал он. — В подтверждение жизни и любви.
Глава 11
Она проснулась, когда уже садилось солнце. В комнате царили тишина и покой. Магдалена лениво повернула голову на подушке. Эрин и Марджери дружно посапывали, лежа на соломенных тюфяках у кровати. Рядом стояла деревянная колыбель, и рука Эрин бессильно лежала на перильцах, свидетельствуя о том, что служанка честно укачивала новорожденную, прежде чем сон ее одолел. Магдалена не видела, что творится в колыбели, но, к собственному удивлению, без всяких усилий повернулась на бок и, опершись на локоть, подняла голову с подушки. Ее глазам предстал маленький холмик под белым покрывалом, но, перегнувшись через край кровати, она заметила крохотную макушку, поросшую легким светлым пушком.
Мгновенно устав, она снова упала на подушки и улыбнулась. Если лежать очень смирно, она услышит дыхание младенца, прерываемое, правда, негромкими всхлипами и сопением, что поначалу встревожило Магдалену. Однако вскоре она успокоилась, уловив некий странный, непонятный, но все же определенный ритм. Ей хотелось взять малышку на руки, но недоставало сил. Как ни удивительно, но ужас недавних родов померк. О, она помнила бесконечное отчаяние нестерпимой боли, беспомощности, но это скорее была память разума, а не плоти.
Шум, доносившийся из колыбели, изменился, сопение превратилось в почмокиванье. Тонкий крик пронесся по комнате. Незнакомая до сих пор тревога стиснула сердце Магдалены. А жалобный крик все усиливался. Она попыталась встать, мучимая порывом дотянуться до ребенка, сделать все, чтобы его успокоить. Но Эрин, заспанно моргая, уже поднималась с пола.
— Тише, милая, — пробормотала она, принимаясь раскачивать колыбель.
— Дай ее мне, Эрин.
— А, вы проснулись, госпожа. Она проголодалась. — Эрин вынула девочку из колыбели. — И обмочилась. Давайте я сначала сменю пеленку.
— Не стоит, — ответила Магдалена, протягивая руки. — Не могу вынести ее плача.
Эрин наспех завернула мокрого младенца в простыню и протянула матери. Магдалена вложила сосок в крохотный открытый ротик, потрясенно глядя на ту, которой дала жизнь. Сжатый кулачок упирался в ее набухшую грудь. Крошка тянула губками сосок, хлюпала и, нечаянно выпустив, сразу закричала. Потом снова уткнулась в источник теплого молока и успокоилась. Щечки довольно раздувались.
— Где господин? — спросила Магдалена, отрывая взгляд от завораживающего зрелища. Она помнила, что он пришел в самый последний, самый страшный час ее мук, но память сохранила только смутное ощущение решимости, словно кто-то влил в нее силы, отогнав стоявшую у изголовья смерть. — Он видел своего ребенка?
— Да, госпожа. Послать за ним? Он велел позвать его, как только вы придете в себя.
— Так и сделай, но не прежде, чем мы с девочкой снова будем свежими и благоухающими. От меня плохо пахнет, Эрин, а волосы растрепаны. И малышка насквозь мокра. Нельзя же показывать ее отцу в таком состоянии.
Эрин ткнула ногой спящую Марджери, и та со стоном повернулась на бок.
— Просыпайся, лентяйка! Госпоже нужны горячая вода и овсяная каша с пряностями. Да и ребенка надо искупать перед приходом господина!
Марджери энергично потерла глаза и, оглядев мать и ребенка, удовлетворенно кивнула, несмотря на усталость.
— Сейчас пойду на кухню. Господин не велел звонить в колокола, чтобы возвестить о благополучном рождении ребенка. Не хотел будить леди. Но теперь пусть звонят.
Она поспешила к двери, и уже через полчаса колокола всех четырех башен разнесли по всей округе радостную весть о рождении наследницы владений де Брессе. Конечно, мальчик был бы предпочтительнее, но и эта малышка поможет сохранить владения де Брессе под властью герцога Ланкастера.
Гай услышал торжественный перезвон, выходя из казарм. Он пытался провести часы, оставшиеся до свидания с Магдаленой, занимаясь обычными делами, старался вести себя так, словно жизни матери и ребенка были важны для него только как для верного слуги своего господина. И таил в душе сладостно-горькую радость, мучительное счастье отцовства, которое не мог признать открыто, а также невыразимую благодарность Богу за то, что пощадил и не отнял у него Магдалену.
Повинуясь странному порыву, он свернул в сад, где под деревьями буйно цвели колокольчики и нарциссы, нарвал охапку. Пальцы стали липкими от вытекавшего из толстых стеблей сока, неожиданно напомнившего о соках любви, с таким восторгом изливавшихся в ее лоно. Гай глубоко вдохнул терпкий весенний, круживший голову аромат. Аромат Магдалены.
Собрав букет, он вышел из сада, поднялся по внешней лестнице и направился к покоям Магдалены. Дверь была приоткрыта. Он толкнул ее. Эрин и Марджери не было. Магдалена сидела на большой кровати, все еще бледная, но улыбающаяся, и, завидев его, протянула руки.
Гай осторожно прикрыл дверь и шагнул к Магдалене.
— Тебе уже лучше, любимая?
— Несравненно. Что за чудесные цветы! Она подняла ребенка, спящего на сгибе ее руки, и протянула ему.
— Ваша дочь, господин.
Гай рассыпал цветы по одеялу. Желтые, голубые и белые мазки живописно перемешались на постели. Он взял ребенка. Магдалена тем временем сгребла цветы и зарылась носом в душистые лепестки, улыбаясь глазами, когда заметила, как смягчилось суровое лицо и пальцы, привыкшие к мечу и стали, осторожно обводят розовую щечку.
— Зои, — объявила она. — Я назову ее Зои, милорд. Дар жизни.
— Зои, — повторил он, коснувшись крохотного курносого носика. — Вряд ли это имя подходит для Плантагенетов, милая.
Лицо Магдалены словно отвердело.
— Она не обязана называться в угоду Плантагенетам! Это наше дитя, Гай, и будет носить то имя, которое мы для нее выберем. Имя для любви. Не для династии.
Гай поднял девочку повыше и, словно благословляя, поцеловал сморщенный лобик.
— Значит, Зои, — мягко сказал он. — В подтверждение жизни и любви.
Глава 11
Эдмунд де Брессе стоял на баке «Святой Анны» в предрассветной тишине, глядя на крепостной вал Кале, окутанный легким туманом, лежавшим на гладкой воде. Подгоняемое свежим утренним ветерком, судно вошло в гавань под знаменами Ланкастера и де Брессе. На крепостном валу приветственно реял штандарт Англии с лилиями и львом.
У Эдмунда стало легче на сердце. При виде знакомой бухты, ворот к спорной территории, за которую сражались два королевства, и к его собственным владениям он снова испытал необычайный подъем сил, которых так долго было лишено его тело. Там, в замке, жили его жена и ребенок. Ребенок, который должен был родиться несколько недель назад. Выпало ли Эдмунду счастье стать отцом мальчика? И выжило ли дитя? Последний вопрос неизменно лишал первый всякого смысла. Каким бы ни был пол младенца, он наследник де Брессе. А мать ребенка? Вынесла ли она роды? Он столько слышал об опасных последствиях неудачных родов: горячка, грудница, быстрая смерть, когда роженица истекала кровью, и медленная, когда несчастная таяла день за днем, пока не высыхала заживо.
— Пожалуйста, Господи, сохрани ее, — прошептал он, мучимый нетерпением. Ему казалось, что они расстались, едва он обнаружил мир, где главным была его любовь к Магдалене Ланкастер. Ее образ стоял перед его глазами днем, мягкое нежное тело покоилось в его объятиях по ночам. Он быстро понял, что его страсть не встречает ответа. Жена не разделяла его чувств. Нет, ничего не скажешь, относилась она к нему хорошо, и, похоже, он даже ей нравился. Безропотно согласилась выйти замуж и так же безропотно исполняла супружеский долг. Но на любовь отвечала лишь дружбой и беспрекословным подчинением. Это расстраивало Эдмунда. Но он с оптимизмом юности и уверенностью человека, который много повидал, многого добился и выходил победителем из многих схваток, твердо рассчитывал, что когда-нибудь ее сердце откроется для него. Он научит ее любви, и в его объятиях, она наконец ответит на пыл и восторг, с которыми он брал ее по ночам.
Чайки с криками кружили над проливом, проносясь над палубой в поисках отбросов. Матросы приготовились убрать четырехугольный парус: судно уже приближалось к гавани. На причале стоял смотритель порта, готовясь принять и закрепить толстые канаты, после того как корабль бросит якорь.
Эдмунд остался на палубе, с наслаждением наблюдая за суетой. Оруженосец и пажи присмотрят за сборами и погрузкой вещей. Хорошо, что они сойдут на берег утром! Значит, можно будет отправиться в Пикардию сразу же, как только все три корабля пристанут к берегу и воины займут свои места в седлах, а припасы — на повозках. Если не случится лишних проволочек, им не придется проводить в дороге более пяти ночей. Он вышлет вперед герольда с эскортом копейщиков, чтобы предупредить жену и домочадцев о своем прибытии. Маленький отряд, скачущий на резвых лошадях, доберется до замка на день раньше основной кавалькады, и утром жена встретит мужа с подобающими почестями.
Наступило еще одно утро, солнечное, полное надежд майское утро, и он вспомнил другой день, первое мая, когда вышел на рассвете набрать ноготков у реки, прежде чем первые лучи высушат росу. Бутоньерка предназначалась его нареченной — живому, жизнерадостному созданию с длинной косой, сверкающими серыми глазами и полным пренебрежением к его стараниям соблюдать придворный этикет. Он как сейчас видел ее, раздающую подружкам его цветы и весело благодарившую за подарок. Она, кажется, так и не поняла, что тот букетик имел особое значение. И Эдмунд снова чувствовал ту почти детскую досаду. Позже, когда они плясали вокруг майского дерева и девушки, молоденькие и постарше, преследуемые парнями как в шутку, так и всерьез, с визгом разбегались, он поцеловал ее. Поцеловал из злости и свирепой решимости привлечь ее внимание к своим притязаниям. Неужели в последующие годы их отношения так изменились? Да, на людях она оказывала ему всяческое уважение, как полагается порядочной жене, но когда они оставались одни… он не скрывал от себя, что жаждет больше, чем обычной веселой улыбки, спокойного дружелюбия, покорности в постели. Он хотел, чтобы она отвечала ему той же страстью. Хотел удостовериться, что она, возможно, желает от него большего, чем он готов дать… Хотел почувствовать, что она испытывает то же самое, что и он.
Эдмунд поднял лицо к солнцу. В этой стране он начнет все сначала. Они начнут все сначала. Его воспоминания о пребывании в чистилище, на пороге смерти лишь подстегивали наслаждение жизнью и благодарность Господу за милосердие. Во многом он был подобен человеку, родившемуся вновь, а впереди расстилалась жизнь, чистый пергамент, на котором он напишет все, что будет угодно ему. Свою любовь. И создаст рифмованное двустишие.
Час спустя герольд с новостями о скором приезде сьера Эдмунда де Брессе выехал из города и галопом помчался по белой извилистой дороге к равнинам Пикардии.
Гай вошел в сад, томившийся под ярко-голубым майским небом. В воздухе разливался тяжелый запах сирени. Мелодичный перебор струн лютни доносился из центра сада, где звонкие струи фонтана лились в каменную чашу, а голуби нежно ворковали в своем домике, стоявшем в саду трав, в зарослях тимьяна и розмарина, шалфея и майорана.
Гай ступал осторожно в надежде застать маленькое общество врасплох и незаметно понаблюдать хоть несколько минут. И вспоминал другой день, первого мая, когда женщина, сидевшая с малышкой на коленях, сама была ребенком. Веселым, порывистым, дерзким, смеющимся, любящим ребенком, просившим у него серебряный пенни и дувшимся, потому что они ехали слишком быстро и она не успевала как следует рассмотреть жонглеров и другие заманчивые зрелища по пути в Лондон.
Гай спрятался за ракитником и, скрытый кисточками желтых цветов, кивавших с длинных стеблей, с улыбкой подсматривал за дружной компанией. Тео наигрывал на лютне и тихо пел. Паренек был наделен гибкими пальцами и сладостным высоким тенорком. Эрин и Марджери усердно шили крохотные одежки, отделывая их кружевом из высокой корзинки с нитками и тесьмой. Новорожденная спала на руках у матери.
Магдалена сидела на мягком табурете в тени плакучей ивы, лениво играя с пушистыми желтыми сережками, медленно падающими ей на колени. Сегодня она была одета в простой котт из желтоватого полотна. Волосы покрывала белая шелковая сетка. Веки полуопущены в легкой дремоте, лицо светится спокойной радостью, губы мягки… но по-прежнему чувственны. Она все еще немного бледна, но не болезненной бледностью, а скорее белизной человека, выздоравливающего от недолгого недуга.
— Я знаю, что вы здесь, господин, — неожиданно выговорила она, поворачивая голову к ракитнику и улыбаясь. — Намереваетесь шпионить за нами, сэр?
— Нет, решил посмотреть, как вы тут. — Гай со смехом выступил из укрытия. — Очень милая песня, Тео. Уделяй ты столько же внимания латыни, как пению и игре на лютне, наверняка был бы в большем ладу с окружающим миром.
— О, стыдитесь, господин! — запротестовала Магдалена. — Похвалить мальчика лишь для того, чтобы иметь предлог наговорить кучу неприятных вещей!
Тео отчаянно покраснел при напоминании о недавней выволочке, полученной им от наставника пажей. Гай сжалился над мальчиком.
— Вы правы, госпожа. Я снимаю все нарекания и оставляю комплимент. Тео, найди Джеффри и передай, что я уезжаю через час.
Паж, облегченно вздохнув, немедленно исчез, а все еще смеющийся Гай уселся на каменную скамью подле голубятни. На каменной плите дорожки стояла чаша с пшеницей, и он зачерпнул горсть и поднес птицам, не сводя глаз с Магдалены и своей дочери. На его ладонь спустилась голубка и, похлопав крыльями, осторожно взяла зернышко и улетела.
— Куда вы собрались, господин? — осведомилась Магдалена, перекладывая спящее дитя на другую руку.
— В Серьяк. Тамошние люди недовольны повышением податей, — беспечно бросил он. — Крестьянам нужно напомнить, что сьер де Брессе должен получать доходы хотя бы для того, чтобы обеспечить надлежащую защиту своим вассалам.
Еще одна голубка клюнула зерно из его ладони.
— О, для рыцаря такой труд скучен, не находишь? Ты наверняка предпочел бы войну и сражения.
— Я выполняю поручения своего сюзерена и пока вполне доволен и счастлив, — с улыбкой заверил Гай и, разбросав зерно по дорожке, где его мгновенно обступила голубиная стая, протянул руки. — Я хотел бы подержать малышку, если ты считаешь, что она не проснется.
— Она и так скоро проголодается, — заверила Магдалена и осторожно положила Зои на руки отцу. — Как по-твоему, она выросла? Потолстела?
Гай задумался. По правде говоря, девочка была такой легонькой, что он почти не ощущал ее веса, но поскольку привык к тяжести двуручного меча и копья, неудивительно, что это маленькое тельце казалось ему пушинкой. Однако он ответил то, что ожидала услышать Магдалена:
— Думаю, да, но немного.
Он коснулся маленького носика, ямочки на подбородке. Зои смешно фыркнула, поджав губы и сморщив нос. Гай восторженно засмеялся, дивясь этому крошечному совершенству. Но Зои тут же открыла ротик и, жмуря глазки, издала пронзительный требовательный вопль. Гай неохотно отдал ребенка матери.
— Кажется, ей нужна ты.
— Я пойду покормлю ее.
Магдалена вручила девочку подбежавшей Эрин и, опираясь на руку Гая, поднялась, но тут же пошатнулась.
— Я постепенно набираюсь сил, но все это так утомительно! Как мне хочется снова скакать верхом и охотиться с соколами!
— Все в свое время, — утешил он. — Я отведу тебя в спальню.
Рука об руку они вернулись в покои Магдалены.
— Я позволю себе лениться ровно одну неделю, а потом намереваюсь снова стать здоровой и
сильной.
— Не забывайте, что кормите ребенка, госпожа, — вмешалась Эрин. — Если отдадите ее кормилице, скорее окрепнете.
— Ни за что! — отказалась Магдалена, с твердостью человека, принявшего жизненно важное решение.
— В таком случае не жалуйся, — посоветовал Гай. — Сейчас я оставлю тебя, но возвращусь к вечерне. — И, поцеловав ее в макушку, прошептал: — Иди отдохни.
Полчаса спустя он вместе со своими рыцарями, оруженосцами и маленьким отрядом воинов отправился усмирять непокорных. Как сказала Магдалена, это работа недостойная рыцаря, но что тут поделаешь. Правда, такая миссия была ему не по душе. Французские крестьяне и без того были обременены налогами и податями, которые постоянно росли: приходилось платить за долгие годы войны, от которой они не имели ничего, кроме страданий, самой унизительной нищеты, а наиболее состоятельные к тому же все еще пытались наскрести денег, чтобы выкупить родных из плена.
Хорошо еще, что дорога была приятной. Весна в этом году пришла поздно после необычайно мокрой зимы, и дороги так развезло, что кони утопали в грязи. Однако теперь земля подсохла, и люди осмелились пуститься в путь. Торговец со своей повозкой поспешно отъехал, подгоняемый повелительным сигналом герольда, но за следующим поворотом отряд де Жерве уступил право проезда придворному в плаще папского двора в Авиньоне, мчавшемуся вместе со своим эскортом так, словно по пятам гнался сам дьявол с приспешниками. Продавец индульгенций с полным мешком клочков пергамента с печатями самого папы сидел в кустах живой изгороди, наслаждаясь солнечным теплом и собирая дорожную пошлину у странствующих грешников. Они миновали бродячего торговца с корзиной товаров за плечами, и Гай натянул поводья, заметив деревянную куклу с нарисованными глазками и крошечную повозку, запряженную мышами. Конечно, глупо было покупать такие игрушки для двухнедельного ребенка, но он все же купил, смущаясь и радуясь одновременно при мысли о том, как Магдалена будет над ним смеяться.
Но вскоре мирные мысли сменились тревожными. Плохая погода означала, что они жили в изоляции, не получая вестей из окружающего мира, поскольку путники и паломники оставались у своих очагов, пока снег засыпал дороги или дождь превращал почву в болотистое месиво. С наступлением тепла он послал гонца в Лондон, к Джону Гонту, с новостью о рождении внучки. Но вряд ли ответ придет раньше следующего месяца и наверняка будет содержать дальнейшие приказы.
Вынужденное безделье раздражало его, и вместе с пробуждением новой жизни в нем росло желание снова оказаться в шумном мире. Узнать, что происходит в тех кругах власти, к которым он когда-то принадлежал. Герцог вряд ли навсегда оставит его доверенным лицом владений де Брессе. Собственно говоря, он выполнил все, что от него требовалось. Замок надежно укреплен, хозяйка устроилась на новом месте, здоровая наследница мирно спит в детской. Теперь Карл Французский не имеет никаких законных прав на владения. Судя по сообщениям Оливье, де Борегаров сейчас занимают другие дела. Их интерес к кузине временно приугас из-за целого ряда интриг, связанных с выбором жениха для дочери Филиппа де Борегара. Так что у герцога Ланкастера наверняка найдется другое поручение для Гая де Жерве. К тому же он скорее всего уже подыскал мужа для леди де Брессе, которая не может долго оставаться вдовой.
Вместе с известием о рождении Зои Гай де Жерве изложил свою просьбу наградить его рукой Магдалены. Он решил, что ничего не теряет, признавшись герцогу в любви к его дочери, хотя и сознавал, что Магдалена Ланкастер — слишком ценный приз, чтобы вручить его просто так, без всякой выгоды. Кроме того, он действительно больше не мог дать Ланкастеру ничего такого, чего тот уже не имел.
Гай ничего не сказал о своем письме Магдалене, которая словно не сознавала неизбежности конца их идиллии. Она игнорировала все намеки на то, что скоро получит другого мужа, и вела себя так, будто подобная вещь просто немыслима. Гай не знал, как разрушить этот наивный самообман. Он твердил себе, что Магдалену нельзя было беспокоить во время беременности да и теперь нужно дать время оправиться. Но рано или поздно ему придется открыть ей глаза.
Подобные думы не способствовали хорошему настроению, и, несмотря на чудесную погоду и ласковое солнышко, провинившиеся жители Серьяка увидели перед собой сурового воина, готового карать и наказывать. Их представитель, старейшина деревни, даже стал заикаться под бесстрастным взглядом голубых глаз господина, неподвижно сидевшего в седле и с видимым безразличием слушавшего повествование об урожае, сожженном разбойниками, и уничтожении рощи.
Лорд де Жерве оглядел тревожные лица мужчин и женщин, собравшихся на площади. Малые дети цеплялись за юбки матерей, глазея на великолепный устрашающий отряд рыцарей, носивших поверх кольчуг голубые с серебром юпоны, украшенные золотым драконом де Жерве, вооруженных огромными мечами и копьями, лежавшими на спинах гигантских коней.
Старейшина наконец замолчал, нервно дергая свою клочковатую седую бороду и шаркая деревянными сабо.
Гай понял, что ничего не добьется, если выжмет у этих уже выжатых бедняков последние капли пота, крови и слез. Им нужно время, чтобы посеять зерно и найти другой источник хвороста и дров. Но они все же должны заплатить дань господину. Что ж, придется взять эту дань работой. Два дня в месяц с каждого взрослого мужчины, достигшего шестнадцатилетнего возраста.
Жители деревни встретили приговор ошеломленным молчанием. Они не ждали пощады: милосердие напрочь отсутствовало в жизни раздираемой войной страны. Постепенно до бедняг дошло, что им дали передышку, и на усталых лицах появились улыбки, открывающие черные провалы вместо зубов. Со всех сторон потянулись мозолистые руки, чтобы коснуться дракона де Жерве, вышитого на голубом с серебром чепраке, заплетенной в косички гривы коня, сверкающего серебра стремян.
Гай уже успел привыкнуть к восторженному поклонению простолюдинов в те дни, когда снимались осады, целые деревни бывали спасены от разбойников, а уединенным фермам и коттеджам обеспечивалась надежная защита. Такое благодарное почитание было наградой рыцарю за его обет оказывать подобные услуги беззащитным. Правда, тут он быстро потерял терпение и, бросив несколько слов старейшине, знаком велел герольду возвестить об отъезде. Конники развернулись и покинули Серьяк. В замок Брессе они прибыли, как раз когда зазвонил к вечерне колокол. Гай задержался ровно настолько, чтобы снять меч и кинжал, которые отдал Джеффри, а потом вместе с остальными поспешил в церковь. Магдалена сидела впереди, у алтаря, и Гай, садясь рядом, ощутил невероятное напряжение, сковавшее ее тело.
Она с вымученной улыбкой вручила ему пергамент, на котором красовалась печать Ланкастера. Гай нахмурился и положил его на скамью, как бы упрекая Магдалену в том, что она занимается мирскими делами в святом месте. Но белый свиток словно светился собственным зловещим светом, разделяя влюбленных. Гай заметил, как Магдалена время от времени касается пергамента, обводя пальцем печать.
Это было первое послание из Англии, с тех пор, как зимние штормы положили конец морским путешествиям, и Магдалена всей душой ощущала, что оно содержит недобрые вести. Она хотела сама распечатать свиток, но посланец сказал, что он предназначен только для глаз лорда де Жерве. Кроме того, он сообщил, что слишком долго пробыл в дороге, поскольку судно выбросило на скалы недалеко от побережья Бретани и сам он едва спасся. Гонец отчаянно волновался, объясняя это леди Магдалене, и все твердил, что она должна понять, какие трудности и опасности пришлось ему вынести в этом путешествии, и что он все же выполнил свой долг, хоть и с запозданием на четыре недели. Зная своего отца, Магдалена могла только посочувствовать бедняге. Нетрудно представить, что ждет его по возвращении!
Она все же хотела распечатать послание, но не хватило храбрости. Да и порядочность не позволяла совать нос в чужие дела, несмотря на то что в письме наверняка шла речь о ней. Именно по этой причине Магдалена и принесла пергамент в церковь, надеясь, что Гай немедленно его прочтет. Вместо этого он просто отложил письмо и неодобрительно посмотрел на нее. И сейчас Магдалена сидела расстроенная и несчастная, а свиток, казалось, жжет ей бедро через тонкую ткань платья.
Отец Вивьен монотонно читал молитвы. Магдалена вставала на колени, поднималась, молилась, как и ее сосед, рассеянно, нетерпеливо, желая только, чтобы утомительный обряд поскорее закончился. Но вот отец Вивьен благословил паству, и Гай, сунув пергамент за пояс, встал и предложил Магдалене руку. Она пыталась идти быстрее, но Гай размеренно вышагивал по проходу. За ними следовала остальная паства.
— Я хотела распечатать его, но подумала, что ты будешь недоволен, — выдохнула она, как только они вошли во двор.
— Я рад, что ты сдержалась, — ответил он. — Такой поступок, несомненно, рассердил бы меня. И у тебя нет причин для столь опрометчивых выходок.
— Но что в нем?
— Откуда мне знать, если я еще не открыл его?
Он остановился, чтобы сказать несколько слов сенешалю, который вместе с ними вышел из церкви, а Магдалена в это время едва не приплясывала от нетерпения, удивляясь, как он может оставаться таким спокойным и невозмутимым, держа за поясом этот обжигающий, страшный документ с печатью отца!
У Эдмунда стало легче на сердце. При виде знакомой бухты, ворот к спорной территории, за которую сражались два королевства, и к его собственным владениям он снова испытал необычайный подъем сил, которых так долго было лишено его тело. Там, в замке, жили его жена и ребенок. Ребенок, который должен был родиться несколько недель назад. Выпало ли Эдмунду счастье стать отцом мальчика? И выжило ли дитя? Последний вопрос неизменно лишал первый всякого смысла. Каким бы ни был пол младенца, он наследник де Брессе. А мать ребенка? Вынесла ли она роды? Он столько слышал об опасных последствиях неудачных родов: горячка, грудница, быстрая смерть, когда роженица истекала кровью, и медленная, когда несчастная таяла день за днем, пока не высыхала заживо.
— Пожалуйста, Господи, сохрани ее, — прошептал он, мучимый нетерпением. Ему казалось, что они расстались, едва он обнаружил мир, где главным была его любовь к Магдалене Ланкастер. Ее образ стоял перед его глазами днем, мягкое нежное тело покоилось в его объятиях по ночам. Он быстро понял, что его страсть не встречает ответа. Жена не разделяла его чувств. Нет, ничего не скажешь, относилась она к нему хорошо, и, похоже, он даже ей нравился. Безропотно согласилась выйти замуж и так же безропотно исполняла супружеский долг. Но на любовь отвечала лишь дружбой и беспрекословным подчинением. Это расстраивало Эдмунда. Но он с оптимизмом юности и уверенностью человека, который много повидал, многого добился и выходил победителем из многих схваток, твердо рассчитывал, что когда-нибудь ее сердце откроется для него. Он научит ее любви, и в его объятиях, она наконец ответит на пыл и восторг, с которыми он брал ее по ночам.
Чайки с криками кружили над проливом, проносясь над палубой в поисках отбросов. Матросы приготовились убрать четырехугольный парус: судно уже приближалось к гавани. На причале стоял смотритель порта, готовясь принять и закрепить толстые канаты, после того как корабль бросит якорь.
Эдмунд остался на палубе, с наслаждением наблюдая за суетой. Оруженосец и пажи присмотрят за сборами и погрузкой вещей. Хорошо, что они сойдут на берег утром! Значит, можно будет отправиться в Пикардию сразу же, как только все три корабля пристанут к берегу и воины займут свои места в седлах, а припасы — на повозках. Если не случится лишних проволочек, им не придется проводить в дороге более пяти ночей. Он вышлет вперед герольда с эскортом копейщиков, чтобы предупредить жену и домочадцев о своем прибытии. Маленький отряд, скачущий на резвых лошадях, доберется до замка на день раньше основной кавалькады, и утром жена встретит мужа с подобающими почестями.
Наступило еще одно утро, солнечное, полное надежд майское утро, и он вспомнил другой день, первое мая, когда вышел на рассвете набрать ноготков у реки, прежде чем первые лучи высушат росу. Бутоньерка предназначалась его нареченной — живому, жизнерадостному созданию с длинной косой, сверкающими серыми глазами и полным пренебрежением к его стараниям соблюдать придворный этикет. Он как сейчас видел ее, раздающую подружкам его цветы и весело благодарившую за подарок. Она, кажется, так и не поняла, что тот букетик имел особое значение. И Эдмунд снова чувствовал ту почти детскую досаду. Позже, когда они плясали вокруг майского дерева и девушки, молоденькие и постарше, преследуемые парнями как в шутку, так и всерьез, с визгом разбегались, он поцеловал ее. Поцеловал из злости и свирепой решимости привлечь ее внимание к своим притязаниям. Неужели в последующие годы их отношения так изменились? Да, на людях она оказывала ему всяческое уважение, как полагается порядочной жене, но когда они оставались одни… он не скрывал от себя, что жаждет больше, чем обычной веселой улыбки, спокойного дружелюбия, покорности в постели. Он хотел, чтобы она отвечала ему той же страстью. Хотел удостовериться, что она, возможно, желает от него большего, чем он готов дать… Хотел почувствовать, что она испытывает то же самое, что и он.
Эдмунд поднял лицо к солнцу. В этой стране он начнет все сначала. Они начнут все сначала. Его воспоминания о пребывании в чистилище, на пороге смерти лишь подстегивали наслаждение жизнью и благодарность Господу за милосердие. Во многом он был подобен человеку, родившемуся вновь, а впереди расстилалась жизнь, чистый пергамент, на котором он напишет все, что будет угодно ему. Свою любовь. И создаст рифмованное двустишие.
Час спустя герольд с новостями о скором приезде сьера Эдмунда де Брессе выехал из города и галопом помчался по белой извилистой дороге к равнинам Пикардии.
Гай вошел в сад, томившийся под ярко-голубым майским небом. В воздухе разливался тяжелый запах сирени. Мелодичный перебор струн лютни доносился из центра сада, где звонкие струи фонтана лились в каменную чашу, а голуби нежно ворковали в своем домике, стоявшем в саду трав, в зарослях тимьяна и розмарина, шалфея и майорана.
Гай ступал осторожно в надежде застать маленькое общество врасплох и незаметно понаблюдать хоть несколько минут. И вспоминал другой день, первого мая, когда женщина, сидевшая с малышкой на коленях, сама была ребенком. Веселым, порывистым, дерзким, смеющимся, любящим ребенком, просившим у него серебряный пенни и дувшимся, потому что они ехали слишком быстро и она не успевала как следует рассмотреть жонглеров и другие заманчивые зрелища по пути в Лондон.
Гай спрятался за ракитником и, скрытый кисточками желтых цветов, кивавших с длинных стеблей, с улыбкой подсматривал за дружной компанией. Тео наигрывал на лютне и тихо пел. Паренек был наделен гибкими пальцами и сладостным высоким тенорком. Эрин и Марджери усердно шили крохотные одежки, отделывая их кружевом из высокой корзинки с нитками и тесьмой. Новорожденная спала на руках у матери.
Магдалена сидела на мягком табурете в тени плакучей ивы, лениво играя с пушистыми желтыми сережками, медленно падающими ей на колени. Сегодня она была одета в простой котт из желтоватого полотна. Волосы покрывала белая шелковая сетка. Веки полуопущены в легкой дремоте, лицо светится спокойной радостью, губы мягки… но по-прежнему чувственны. Она все еще немного бледна, но не болезненной бледностью, а скорее белизной человека, выздоравливающего от недолгого недуга.
— Я знаю, что вы здесь, господин, — неожиданно выговорила она, поворачивая голову к ракитнику и улыбаясь. — Намереваетесь шпионить за нами, сэр?
— Нет, решил посмотреть, как вы тут. — Гай со смехом выступил из укрытия. — Очень милая песня, Тео. Уделяй ты столько же внимания латыни, как пению и игре на лютне, наверняка был бы в большем ладу с окружающим миром.
— О, стыдитесь, господин! — запротестовала Магдалена. — Похвалить мальчика лишь для того, чтобы иметь предлог наговорить кучу неприятных вещей!
Тео отчаянно покраснел при напоминании о недавней выволочке, полученной им от наставника пажей. Гай сжалился над мальчиком.
— Вы правы, госпожа. Я снимаю все нарекания и оставляю комплимент. Тео, найди Джеффри и передай, что я уезжаю через час.
Паж, облегченно вздохнув, немедленно исчез, а все еще смеющийся Гай уселся на каменную скамью подле голубятни. На каменной плите дорожки стояла чаша с пшеницей, и он зачерпнул горсть и поднес птицам, не сводя глаз с Магдалены и своей дочери. На его ладонь спустилась голубка и, похлопав крыльями, осторожно взяла зернышко и улетела.
— Куда вы собрались, господин? — осведомилась Магдалена, перекладывая спящее дитя на другую руку.
— В Серьяк. Тамошние люди недовольны повышением податей, — беспечно бросил он. — Крестьянам нужно напомнить, что сьер де Брессе должен получать доходы хотя бы для того, чтобы обеспечить надлежащую защиту своим вассалам.
Еще одна голубка клюнула зерно из его ладони.
— О, для рыцаря такой труд скучен, не находишь? Ты наверняка предпочел бы войну и сражения.
— Я выполняю поручения своего сюзерена и пока вполне доволен и счастлив, — с улыбкой заверил Гай и, разбросав зерно по дорожке, где его мгновенно обступила голубиная стая, протянул руки. — Я хотел бы подержать малышку, если ты считаешь, что она не проснется.
— Она и так скоро проголодается, — заверила Магдалена и осторожно положила Зои на руки отцу. — Как по-твоему, она выросла? Потолстела?
Гай задумался. По правде говоря, девочка была такой легонькой, что он почти не ощущал ее веса, но поскольку привык к тяжести двуручного меча и копья, неудивительно, что это маленькое тельце казалось ему пушинкой. Однако он ответил то, что ожидала услышать Магдалена:
— Думаю, да, но немного.
Он коснулся маленького носика, ямочки на подбородке. Зои смешно фыркнула, поджав губы и сморщив нос. Гай восторженно засмеялся, дивясь этому крошечному совершенству. Но Зои тут же открыла ротик и, жмуря глазки, издала пронзительный требовательный вопль. Гай неохотно отдал ребенка матери.
— Кажется, ей нужна ты.
— Я пойду покормлю ее.
Магдалена вручила девочку подбежавшей Эрин и, опираясь на руку Гая, поднялась, но тут же пошатнулась.
— Я постепенно набираюсь сил, но все это так утомительно! Как мне хочется снова скакать верхом и охотиться с соколами!
— Все в свое время, — утешил он. — Я отведу тебя в спальню.
Рука об руку они вернулись в покои Магдалены.
— Я позволю себе лениться ровно одну неделю, а потом намереваюсь снова стать здоровой и
сильной.
— Не забывайте, что кормите ребенка, госпожа, — вмешалась Эрин. — Если отдадите ее кормилице, скорее окрепнете.
— Ни за что! — отказалась Магдалена, с твердостью человека, принявшего жизненно важное решение.
— В таком случае не жалуйся, — посоветовал Гай. — Сейчас я оставлю тебя, но возвращусь к вечерне. — И, поцеловав ее в макушку, прошептал: — Иди отдохни.
Полчаса спустя он вместе со своими рыцарями, оруженосцами и маленьким отрядом воинов отправился усмирять непокорных. Как сказала Магдалена, это работа недостойная рыцаря, но что тут поделаешь. Правда, такая миссия была ему не по душе. Французские крестьяне и без того были обременены налогами и податями, которые постоянно росли: приходилось платить за долгие годы войны, от которой они не имели ничего, кроме страданий, самой унизительной нищеты, а наиболее состоятельные к тому же все еще пытались наскрести денег, чтобы выкупить родных из плена.
Хорошо еще, что дорога была приятной. Весна в этом году пришла поздно после необычайно мокрой зимы, и дороги так развезло, что кони утопали в грязи. Однако теперь земля подсохла, и люди осмелились пуститься в путь. Торговец со своей повозкой поспешно отъехал, подгоняемый повелительным сигналом герольда, но за следующим поворотом отряд де Жерве уступил право проезда придворному в плаще папского двора в Авиньоне, мчавшемуся вместе со своим эскортом так, словно по пятам гнался сам дьявол с приспешниками. Продавец индульгенций с полным мешком клочков пергамента с печатями самого папы сидел в кустах живой изгороди, наслаждаясь солнечным теплом и собирая дорожную пошлину у странствующих грешников. Они миновали бродячего торговца с корзиной товаров за плечами, и Гай натянул поводья, заметив деревянную куклу с нарисованными глазками и крошечную повозку, запряженную мышами. Конечно, глупо было покупать такие игрушки для двухнедельного ребенка, но он все же купил, смущаясь и радуясь одновременно при мысли о том, как Магдалена будет над ним смеяться.
Но вскоре мирные мысли сменились тревожными. Плохая погода означала, что они жили в изоляции, не получая вестей из окружающего мира, поскольку путники и паломники оставались у своих очагов, пока снег засыпал дороги или дождь превращал почву в болотистое месиво. С наступлением тепла он послал гонца в Лондон, к Джону Гонту, с новостью о рождении внучки. Но вряд ли ответ придет раньше следующего месяца и наверняка будет содержать дальнейшие приказы.
Вынужденное безделье раздражало его, и вместе с пробуждением новой жизни в нем росло желание снова оказаться в шумном мире. Узнать, что происходит в тех кругах власти, к которым он когда-то принадлежал. Герцог вряд ли навсегда оставит его доверенным лицом владений де Брессе. Собственно говоря, он выполнил все, что от него требовалось. Замок надежно укреплен, хозяйка устроилась на новом месте, здоровая наследница мирно спит в детской. Теперь Карл Французский не имеет никаких законных прав на владения. Судя по сообщениям Оливье, де Борегаров сейчас занимают другие дела. Их интерес к кузине временно приугас из-за целого ряда интриг, связанных с выбором жениха для дочери Филиппа де Борегара. Так что у герцога Ланкастера наверняка найдется другое поручение для Гая де Жерве. К тому же он скорее всего уже подыскал мужа для леди де Брессе, которая не может долго оставаться вдовой.
Вместе с известием о рождении Зои Гай де Жерве изложил свою просьбу наградить его рукой Магдалены. Он решил, что ничего не теряет, признавшись герцогу в любви к его дочери, хотя и сознавал, что Магдалена Ланкастер — слишком ценный приз, чтобы вручить его просто так, без всякой выгоды. Кроме того, он действительно больше не мог дать Ланкастеру ничего такого, чего тот уже не имел.
Гай ничего не сказал о своем письме Магдалене, которая словно не сознавала неизбежности конца их идиллии. Она игнорировала все намеки на то, что скоро получит другого мужа, и вела себя так, будто подобная вещь просто немыслима. Гай не знал, как разрушить этот наивный самообман. Он твердил себе, что Магдалену нельзя было беспокоить во время беременности да и теперь нужно дать время оправиться. Но рано или поздно ему придется открыть ей глаза.
Подобные думы не способствовали хорошему настроению, и, несмотря на чудесную погоду и ласковое солнышко, провинившиеся жители Серьяка увидели перед собой сурового воина, готового карать и наказывать. Их представитель, старейшина деревни, даже стал заикаться под бесстрастным взглядом голубых глаз господина, неподвижно сидевшего в седле и с видимым безразличием слушавшего повествование об урожае, сожженном разбойниками, и уничтожении рощи.
Лорд де Жерве оглядел тревожные лица мужчин и женщин, собравшихся на площади. Малые дети цеплялись за юбки матерей, глазея на великолепный устрашающий отряд рыцарей, носивших поверх кольчуг голубые с серебром юпоны, украшенные золотым драконом де Жерве, вооруженных огромными мечами и копьями, лежавшими на спинах гигантских коней.
Старейшина наконец замолчал, нервно дергая свою клочковатую седую бороду и шаркая деревянными сабо.
Гай понял, что ничего не добьется, если выжмет у этих уже выжатых бедняков последние капли пота, крови и слез. Им нужно время, чтобы посеять зерно и найти другой источник хвороста и дров. Но они все же должны заплатить дань господину. Что ж, придется взять эту дань работой. Два дня в месяц с каждого взрослого мужчины, достигшего шестнадцатилетнего возраста.
Жители деревни встретили приговор ошеломленным молчанием. Они не ждали пощады: милосердие напрочь отсутствовало в жизни раздираемой войной страны. Постепенно до бедняг дошло, что им дали передышку, и на усталых лицах появились улыбки, открывающие черные провалы вместо зубов. Со всех сторон потянулись мозолистые руки, чтобы коснуться дракона де Жерве, вышитого на голубом с серебром чепраке, заплетенной в косички гривы коня, сверкающего серебра стремян.
Гай уже успел привыкнуть к восторженному поклонению простолюдинов в те дни, когда снимались осады, целые деревни бывали спасены от разбойников, а уединенным фермам и коттеджам обеспечивалась надежная защита. Такое благодарное почитание было наградой рыцарю за его обет оказывать подобные услуги беззащитным. Правда, тут он быстро потерял терпение и, бросив несколько слов старейшине, знаком велел герольду возвестить об отъезде. Конники развернулись и покинули Серьяк. В замок Брессе они прибыли, как раз когда зазвонил к вечерне колокол. Гай задержался ровно настолько, чтобы снять меч и кинжал, которые отдал Джеффри, а потом вместе с остальными поспешил в церковь. Магдалена сидела впереди, у алтаря, и Гай, садясь рядом, ощутил невероятное напряжение, сковавшее ее тело.
Она с вымученной улыбкой вручила ему пергамент, на котором красовалась печать Ланкастера. Гай нахмурился и положил его на скамью, как бы упрекая Магдалену в том, что она занимается мирскими делами в святом месте. Но белый свиток словно светился собственным зловещим светом, разделяя влюбленных. Гай заметил, как Магдалена время от времени касается пергамента, обводя пальцем печать.
Это было первое послание из Англии, с тех пор, как зимние штормы положили конец морским путешествиям, и Магдалена всей душой ощущала, что оно содержит недобрые вести. Она хотела сама распечатать свиток, но посланец сказал, что он предназначен только для глаз лорда де Жерве. Кроме того, он сообщил, что слишком долго пробыл в дороге, поскольку судно выбросило на скалы недалеко от побережья Бретани и сам он едва спасся. Гонец отчаянно волновался, объясняя это леди Магдалене, и все твердил, что она должна понять, какие трудности и опасности пришлось ему вынести в этом путешествии, и что он все же выполнил свой долг, хоть и с запозданием на четыре недели. Зная своего отца, Магдалена могла только посочувствовать бедняге. Нетрудно представить, что ждет его по возвращении!
Она все же хотела распечатать послание, но не хватило храбрости. Да и порядочность не позволяла совать нос в чужие дела, несмотря на то что в письме наверняка шла речь о ней. Именно по этой причине Магдалена и принесла пергамент в церковь, надеясь, что Гай немедленно его прочтет. Вместо этого он просто отложил письмо и неодобрительно посмотрел на нее. И сейчас Магдалена сидела расстроенная и несчастная, а свиток, казалось, жжет ей бедро через тонкую ткань платья.
Отец Вивьен монотонно читал молитвы. Магдалена вставала на колени, поднималась, молилась, как и ее сосед, рассеянно, нетерпеливо, желая только, чтобы утомительный обряд поскорее закончился. Но вот отец Вивьен благословил паству, и Гай, сунув пергамент за пояс, встал и предложил Магдалене руку. Она пыталась идти быстрее, но Гай размеренно вышагивал по проходу. За ними следовала остальная паства.
— Я хотела распечатать его, но подумала, что ты будешь недоволен, — выдохнула она, как только они вошли во двор.
— Я рад, что ты сдержалась, — ответил он. — Такой поступок, несомненно, рассердил бы меня. И у тебя нет причин для столь опрометчивых выходок.
— Но что в нем?
— Откуда мне знать, если я еще не открыл его?
Он остановился, чтобы сказать несколько слов сенешалю, который вместе с ними вышел из церкви, а Магдалена в это время едва не приплясывала от нетерпения, удивляясь, как он может оставаться таким спокойным и невозмутимым, держа за поясом этот обжигающий, страшный документ с печатью отца!