Страница:
Слезы ярости смешались со слезами потери, которые она проливала все утро, и стали нераздельны, как и обуревавшие ее эмоции.
Магдалена не подозревала, что своим отсутствием сыграла на руку кузену. Останься она рядом с мужем, грязные намеки и выпады упали бы на менее плодородную почву. Но разлученный с женой Эдмунд одновременно лишился оружия против рассчитанной тактики д'Ориака.
Гордость Эдмунда и без того была задета неповиновением жены и тем неприятным открытием, что она, оказывается, не верит в его силы. Да, ему было известно, что д'Ориак представляет возможную угрозу либо Магдалене, либо ему самому, но, подобно Гаю, он не мог представить, как можно осуществить эту угрозу в стенах замка Брессе. Конечно, существовала опасность отравления. Но Эдмунд ел только те блюда, которые Шарль попробовал первым, а для Магдалены готовили служанки. Нападение? Предательский удар ножом? Но такое убийство будет чертовски трудно скрыть, а д'Ориак не может допустить, чтобы его открыто обвинили в убийстве зятя Джона Гонта. Так что пока опасаться нечего.
Беда крылась в том, что Эдмунд был человеком действия с весьма неразвитым воображением. Он представлял опасность только как вероятность физического насилия. Человек честный и прямой, хоть и бесхитростный, он представить не мог тех глубин мерзости, на которые способен злобный ум, и оказался совершенно беззащитным против сплетен и доносов.
Д'Ориак не торопился. Слово там, слово тут… он был поистине неутомим в своем злословии. И почти все время говорил только о Магдалене и Гае.
Напряжение еще больше усиливалось в присутствии жены, становившейся все печальнее день ото дня. Должна же быть какая-то причина, по которой дружелюбная веселая женщина отдалилась от него, превратившись в чужую и почти отталкивающую особу. И хотя она больше не отстранялась от него в постели, он знал, что дух ее далеко. Даже ее мягкость и доброта казались ему чем-то вроде терпеливой жалости и уж никак не обещанием будущей любви, и холодная сталь раненой гордости терзала душу.
— Как странно, что у вашей дочери столь необычный цвет волос, — начал Шарль на третье утро, когда они охотились в окрестностях Компьенского леса. — Но разумеется, в ее жилах течет и частица крови де Жерве, не так ли? Эти рыжевато-золотистые пряди весьма примечательны.
Почему он сам не заметил этого?! Его собственные черны как ночь! Волосы Магдалены, роскошные, темно-каштановые, напоминают соболий мех.
Безумная ярость вспыхнула в груди молодого человека при этих вкрадчивых, вероломных словах спутника. Но прямого оскорбления он не нанес. И ни одно из его заявлений невозможно было оспорить. Да, он родственник Гая де Жерве и, следовательно, ребенок тоже, хотя не настолько уж близкий.
Но яд уже проник в кровь, и стрелы Эдмунда весь день летели мимо цели.
Перед ужином он долго стоял у кроватки дочери, изучая черты спящего младенца, и яд продолжал действовать, разъедая душу. Ее волосы, обещавшие стать густыми и волнистыми, отливали в вечернем свете червонным золотом. Едва заметные бровки были прямыми и светлыми. Он взглянул на жену, молча сидевшую у окна. Ее брови были такими же темно-каштановыми, как и волосы, и изящно изгибались. У него же широкие черные брови почти сходились над переносицей.
— Ты выйдешь к ужину, — приказал он. Магдалена упрямо покачала головой:
— Только когда мой кузен соизволит нас покинуть.
— Ты пренебрегаешь обязанностями хозяйки и попираешь обычаи гостеприимства.
— Сенешаль и управитель вполне могут несколько дней обойтись без меня. Если у них возникнут какие-то затруднения, пусть приходят за советом.
— Как твой муж и господин, я велю тебе спуститься к ужину! — объявил Эдмунд, не ожидая, впрочем, что его требование возымеет хоть какое-то действие на жену. Он может из кожи вон лезть — с нее все как с гуся вода. Но, к его удивлению, Магдалена покорно ответила:
— Хорошо, господин, если вы так желаете…
У Эдмунда отвисла челюсть и глаза полезли на лоб. Ему следовало бы возрадоваться такой покорности, но он почему-то вдруг услышал собственный крик. Покраснев от гнева, он вопил, что его жене давно пора бы научиться послушанию и знать, где ее место и кто в доме хозяин. Магдалена молча склонила голову, и он вдруг почувствовал себя полным глупцом и, закрыв рот, долго и неловко переминался, прежде чем добавить:
— Мы пойдем к вечерне вместе.
— Как угодно господину, — ответила она все так же бесстрастно.
Еще более обескураженный и раздосадованный столь внезапной капитуляцией, он почти вылетел из комнаты. А Магдалена сдалась просто потому, что все это было ей совершенно не важно. Печаль и одиночество истерзали ее после отъезда Гая, и она больше не боялась кузена, вернее, страх больше не имел над ней силы.
Эрин и Марджери так обрадовались решению госпожи покончить с вынужденным затворничеством, что трещали как сороки, помогая ей одеваться. Если бы не они, Магдалене было бы абсолютно все равно, что надеть, но они были так возмущены намерением госпожи идти на ужин в той же простой тунике, которую она носила весь день, что пришлось сдаться и терпеть, пока они облачали ее в кремовый дамасский шелк и алое сюрко, отделанное серебристой лисой. Они расчесали и заплели ее волосы, перед тем как заправить их в золотые сетки, скрепленные надо лбом золотым венцом. Прозрачная белая вуаль закрывала плечи, оголенные низким вырезом платья.
Однако все старания служанок не могли скрыть темных кругов под глазами или добавить румянца бледным щекам. Шарль, увидевший ее впервые после отъезда Гая, был поражен какой-то неземной печалью, окутавшей еще совсем недавно живую, жизнерадостную, розовощекую женщину. Правда, эти перемены ничуть не умерили его похоти, ибо ни бледность, ни неподвижность не пригасили мощной волны чувственности, исходившей от нее.
Он следил за Магдаленой во время вечерней службы и подмечал растущее беспокойство ее мужа, взгляды украдкой, которые тот искоса бросал на жену, вопрошающие, тревожные взгляды мужчины, потерявшего уверенность. Шарль имел все основания быть довольным. Совсем немного осталось ждать, прежде чем муж начнет допрашивать жену, и вряд ли та в ее нынешнем состоянии найдет в себе силы убедить супруга в своей невиновности.
За ужином он изо всех сил старался угодить кузине. Она отвечала с обычной спокойной учтивостью, которую выказывала родственнику с тех пор, как взяла себя в руки после первой встречи. Но он, как всегда, чувствовал ее отвращение, брезгливую дрожь каждый раз, когда случайно задевал ее руку, передавая блюдо или берясь за большой половник в миске с супом. Подобное обращение вызывало в нем бессильное бешенство и одновременно подогревало желание. Ничего, он свое возьмет, что бы там она к нему ни чувствовала, какое бы глубокое отвращение ни питала.
Магдалена воспринимала доносившиеся из зала голоса, как неясное жужжание, а игру и пение менестрелей — как едва слышное эхо. Буквально разрываемая на части беспокойными, оценивающими взглядами Эдмунда и почти неприкрытым хищным вожделением кузена, она чувствовала себя словно между двумя тяжелыми жерновами, медленно выдавливавшими из нее жизнь. Говорят, именно так поступали с преступниками в Ньюгейтской тюрьме. Она не сводила глаз с белых рук кузена, его длинных, украшенных дорогими перстнями пальцев. На вид такие слабые… почти женственные, и все же она видела, как он управляется с огромным мечом и действует копьем с ловкостью истинного рыцаря.
Как только на стол подали тарелки с очищенными орехами, фруктовыми вафлями, мушмулой и марципанами, Магдалена встала.
— Прошу извинить меня, господа. Я немного устала и скоро должна буду кормить ребенка.
Шарль, очищавший кинжалом подгнившую кожицу мушмулы, поднял голову.
— Собираетесь нанести еще один полуночный визит в церковь, кузина?
— Я не понимаю вас, — едва пошевелила она бескровными губами.
— О, я думал, у вас вошло в привычку носить свое дитя в церковь после полуночной службы, — улыбнулся он, ощущая пристальный взгляд Эдмунда. — Я видел, как вы выходили из церкви, когда шел в гостевой дом. — Все еще улыбаясь, он повертел в руках кинжал. — Похоже, лорд де Жерве испытывает столь же сильную нужду в ночных молитвах. Осмелюсь сказать, он тоже бодрствовал перед своим отъездом на следующее утро. Правда, таков обычай многих рыцарей, перед тем как отправиться в путешествие.
— Я ничего не знаю о привычках лорда де Жерве, — глухо сказала она, содрогаясь в душе. Вот она, беда! Такое ощущение, словно она заглянула в бездну его злобы. Но даже если он выдаст ее Эдмунду, все равно! — И не ведаю, бодрствовал он или нет. Спокойной ночи, мой господин.
Она сама не знала, откуда взялись силы, чтобы не взглянуть на Эдмунда. Не проверить, как он отреагирует на странное заявление д'Ориака. Потому что иначе он прочтет в ее глазах смятение и верно расценит его как доказательство вины.
Магдалена величественно выплыла из зала, кивая на приветствия все еще ужинавших домочадцев. Только оказавшись за дверями, она перевела дыхание, пытаясь избавиться от удушья. Ей вдруг стало жарко. Как она мечтала о холодных, очистительных порывах зимнего ветра, потрескивающих под ногами льдинках, девственной чистоте снега. Сейчас же воздух был слишком теплым, слишком сырым, слишком липким и никак не мог наполнить легкие. Ноздри раздражали запахи еды, и к горлу Магдалены с неприятной внезапностью подкатила волна тошноты. Она едва успела добежать до темного угла двора и согнулась в приступе рвоты.
Немного отдышавшись, она кое-как поплелась вверх по лестнице и добралась до своих покоев. Эрин и Марджери в ужасе закричали при виде белой, как простыня, хозяйки, зажимавшей рукой рот.
— Госпожа! — ахнула Эрин, вскакивая. — Что случилось?! Вы заболели?
— Что-то съела за ужином, — пробормотала она, падая на стул. — Принеси мне чистой воды и листьев мяты.
Она жадно выпила воду, пока служанки раздевали ее, причитая над пятнами рвоты на сюрко и туфлях. Но наконец она оказалась в чистой одежде, волосы расчесаны, лицо и руки чистые, во рту свежо от мяты.
— Оставьте меня. Я немного посижу одна, — велела она и устроилась у окна, осторожно покачивая колыбель Зои. Грядет нечто ужасное… куда более ужасное, чем тот бездонный колодец потерь, в котором она барахталась последние недели. Магдалена пыталась собраться с силами, подготовиться, взять себя в руки. И когда в комнату ворвался Эдмунд, с лицом, искаженным от ярости, и глазами, побелевшими от бешенства, она приветствовала его спокойно, словно не замечая отчаянной надежды на то, что все еще обойдется, что это ошибка… и столь же отчаянной уверенности в том, что ошибки нет.
— Почему ты ходила в церковь… после полуночи… и брала туда ребенка? — выпалил он заикаясь.
— Я уже объясняла: Зои капризничала, и мне казалось, что прогулка ее успокоит.
— А почему именно в церкви?
— Я чувствовала потребность в утешении.
— Иначе говоря, хотела утешиться с лордом де Жерве?
О нет, в ту ночь утешения не было и быть не могло.
Магдалена покачала головой и сказала правду:
— Я не искала утешения у лорда де Жерве.
— Но он был там?
Он шагнул к ней, протягивая руки, то ли желая ударить, то ли обнять. Магдалена не знала и не пыталась узнать.
— Я его не видела, — отговаривалась она, понимая, что ее глаза не могут лгать.
Она поклялась мощами святого Франциска, что ни словом, ни делом не позволит Эдмунду заподозрить истину. Но ведь не она довела его до этого состояния. Не она возбудила в нем сомнения. И что теперь делать, если глаза ее выдали?
— Эдмунд… Эдмунд, пожалуйста, не надо, — прошептала она, чувствуя, что оба они все ближе подступают к краю пропасти.
— Почему ты взяла моего ребенка на свидание с лордом де Жерве? — допрашивал он, стиснув ее руку с такой силой, что под кожей жарко запульсировала кровь.
Девочка пошевелилась и тихо захныкала во сне. Эдмунд немедленно освободил Магдалену и резко повернулся к колыбельке, глядя на спящую дочь.
— Чье это дитя? — спросил он с такой болью, что Магдалена, несмотря на собственные терзания, захотелось обнять его и утешить. Но пока она подыскивала слова, он снова обернулся к ней. Глаза на побелевшем лице казались огромными горящими дырами. — Вечное проклятие на твою черную душу. Чье это дитя?!
Ее руки взлетели в жесте отчаяния, капитуляции, поражения…
— Скажи, что она не моя, дьявол тебя побери, скажи, что она не моя!
Его голос упал почти до шепота, но потрясал прежней силой. И что она могла сказать ему? Клятва связывала ее язык. Поэтому Магдалена беспомощно молчала, не в силах ни подтвердить, ни отрицать.
Эдмунд терпеливо ждал, и каждая минута ее молчания только обостряла его муки. Несмотря на слепящую ярость, раненный кинжалом измены, истекая кровью сердца, он все же помнил о спящем ребенке и поэтому грубо толкнул Магдалену в супружескую спальню, подальше от Зои.
— Скажи, что она не моя!
— Я не могу ничего тебе сказать, — выдохнула она.
И тогда Эдмунд ударил ее. Но Магдалена сознавала, что худшее еще впереди. И даже когда он потащил ее к кровати, несвязно бормоча, что она отдала другому то, в чем отказывала ему, она сознавала, что худшее впереди. И когда буря его неистового гнева вылилась в насилие и постепенно угасла и он откатился от нее, приглушенно всхлипывая в подушку, Магдалена продолжала лежать неподвижно. В этот момент она испытывала только печаль и жалость и все же понимала, что, если выкажет хоть каплю сострадания, Эдмунду станет еще больнее.
Немного погодя он вскочил, снова зашнуровал шоссы, подошел к сундуку и зажег свечу. Желтый огонек блеснул в темной комнате. Высоко держа свечу, Эдмунд вернулся к кровати и посмотрел на нее. Она без колебаний встретила его взгляд.
— Ты предала меня, — бросил он без всякого выражения. — Но это ничто по сравнению с вероломством де Жерве. Он нарушил данные мне клятвы. Зачал ублюдка от моей законной жены. И за это я убью его.
— О нет, Эдмунд, — тихо попросила она. — Гай ничего не нарушил. Он считал тебя мертвым. Отомсти мне, если пожелаешь, но не…
— Я убью его! — оборвал он. — Мы сойдемся в поединке, и один из нас умрет. Мне безразлично, если это окажусь я! Все равно не смогу жить обесчещенным.
Стремительным, внезапным движением он задвинул полог, оставив ее в благословенном темном уединении, и, распахнув дверь, громовым голосом призвал оруженосца и пажей.
Магдалена лежала и слушала, как он отдает приказания своим рыцарям, оруженосцу и пажам пуститься в дорогу через час. Сердце ее, казалось, умерло, но каким-то краем сознания она все же уловила, что Эдмунд собирается скакать день и ночь, пока не догонит Гая де Жерве.
Что сказала Безумная Дженнет скучающей одиннадцатилетней девочке в тот давний февральский день?
«Придет день, и ты станешь молиться, чтобы все осталось по-прежнему. Мало того, ты захочешь этого из страха перед грядущим злом».
И Магдалена поняла, что отдала бы все на свете за то плохое, что случилось с ней: отъезд Гая в Англию и безрадостную жизнь с ни в чем не повинным Эдмундом, который никак не заслужил столь безжалостного прозрения.
Теперь один из них должен умереть от руки другого. Она знала, что Гай де Жерве не может проиграть в честной схватке. На стороне Эдмунда молодость, но у Гая есть не только сила, но и опыт, а его мастерство несравнимо с умением обычного рыцаря. Но она знала также, что Гай не убьет Эдмунда, даже если речь идет о деле чести. Он скорее сам подставит шею под меч, чем нанесет фатальный удар человеку, обесчещенному по его вине.
Безумная Дженнет сказала также, что увидела на ее руке любовь и кровь. Любовь мужчин, из-за которой прольется кровь.
Магдалена с трудом поднялась и подошла к окну. Внутренний двор был залит светом факелов. Бегали слуги, ревели трубы, словно на дворе стояло утро. Что они подумают об этом поразительном приказе лорда де Брессе мчаться куда-то посреди ночи? Но никто не попытается узнать правду… если не считать его ближайших приятелей… и тогда что он им скажет?
Они выехали, когда церковный колокол прозвонил к ранней заутрене и небо начало бледнеть. Магдалена не отходила от окна. Молчаливая пустота двора после предшествующей суеты отдавалась гулким эхом в ее сердце при мысли о встрече мужчин, любивших ее, за одного из которых она отдала бы жизнь, а к другому питала лишь дружескую симпатию и никогда не желала зла.
С первыми лучами солнца двор снова ожил. Из дома для гостей вышел Шарль д'Ориак в сопровождении своих рыцарей. Конюхи привели лошадей, и гости не прощаясь покинули замок. Магдалена должна была почувствовать облегчение, но ничто не могло развеять ее тоску и скорбь.
Шарль сиял от радости. Какой хитроумный и коварный план! Избавиться от де Брессе руками его родственника и опекуна!
Он видел обоих в бою и знал, что Эдмунд не выстоит против Гая де Жерве. Последний легко расправится с порывистым и импульсивным молодым человеком, и никто не обвинит в этом де Борегаров.
А тем временем леди Магдалена останется одна, без защиты, покинутая обоими
любовниками, которые будут слишком заняты, проливая из-за нее кровь, чтобы думать о ее безопасности. Что же, первая часть его замыслов полностью удалась. Пора приступать ко второй.
И Шарль снова улыбнулся.
Глава 15
Магдалена не подозревала, что своим отсутствием сыграла на руку кузену. Останься она рядом с мужем, грязные намеки и выпады упали бы на менее плодородную почву. Но разлученный с женой Эдмунд одновременно лишился оружия против рассчитанной тактики д'Ориака.
Гордость Эдмунда и без того была задета неповиновением жены и тем неприятным открытием, что она, оказывается, не верит в его силы. Да, ему было известно, что д'Ориак представляет возможную угрозу либо Магдалене, либо ему самому, но, подобно Гаю, он не мог представить, как можно осуществить эту угрозу в стенах замка Брессе. Конечно, существовала опасность отравления. Но Эдмунд ел только те блюда, которые Шарль попробовал первым, а для Магдалены готовили служанки. Нападение? Предательский удар ножом? Но такое убийство будет чертовски трудно скрыть, а д'Ориак не может допустить, чтобы его открыто обвинили в убийстве зятя Джона Гонта. Так что пока опасаться нечего.
Беда крылась в том, что Эдмунд был человеком действия с весьма неразвитым воображением. Он представлял опасность только как вероятность физического насилия. Человек честный и прямой, хоть и бесхитростный, он представить не мог тех глубин мерзости, на которые способен злобный ум, и оказался совершенно беззащитным против сплетен и доносов.
Д'Ориак не торопился. Слово там, слово тут… он был поистине неутомим в своем злословии. И почти все время говорил только о Магдалене и Гае.
Напряжение еще больше усиливалось в присутствии жены, становившейся все печальнее день ото дня. Должна же быть какая-то причина, по которой дружелюбная веселая женщина отдалилась от него, превратившись в чужую и почти отталкивающую особу. И хотя она больше не отстранялась от него в постели, он знал, что дух ее далеко. Даже ее мягкость и доброта казались ему чем-то вроде терпеливой жалости и уж никак не обещанием будущей любви, и холодная сталь раненой гордости терзала душу.
— Как странно, что у вашей дочери столь необычный цвет волос, — начал Шарль на третье утро, когда они охотились в окрестностях Компьенского леса. — Но разумеется, в ее жилах течет и частица крови де Жерве, не так ли? Эти рыжевато-золотистые пряди весьма примечательны.
Почему он сам не заметил этого?! Его собственные черны как ночь! Волосы Магдалены, роскошные, темно-каштановые, напоминают соболий мех.
Безумная ярость вспыхнула в груди молодого человека при этих вкрадчивых, вероломных словах спутника. Но прямого оскорбления он не нанес. И ни одно из его заявлений невозможно было оспорить. Да, он родственник Гая де Жерве и, следовательно, ребенок тоже, хотя не настолько уж близкий.
Но яд уже проник в кровь, и стрелы Эдмунда весь день летели мимо цели.
Перед ужином он долго стоял у кроватки дочери, изучая черты спящего младенца, и яд продолжал действовать, разъедая душу. Ее волосы, обещавшие стать густыми и волнистыми, отливали в вечернем свете червонным золотом. Едва заметные бровки были прямыми и светлыми. Он взглянул на жену, молча сидевшую у окна. Ее брови были такими же темно-каштановыми, как и волосы, и изящно изгибались. У него же широкие черные брови почти сходились над переносицей.
— Ты выйдешь к ужину, — приказал он. Магдалена упрямо покачала головой:
— Только когда мой кузен соизволит нас покинуть.
— Ты пренебрегаешь обязанностями хозяйки и попираешь обычаи гостеприимства.
— Сенешаль и управитель вполне могут несколько дней обойтись без меня. Если у них возникнут какие-то затруднения, пусть приходят за советом.
— Как твой муж и господин, я велю тебе спуститься к ужину! — объявил Эдмунд, не ожидая, впрочем, что его требование возымеет хоть какое-то действие на жену. Он может из кожи вон лезть — с нее все как с гуся вода. Но, к его удивлению, Магдалена покорно ответила:
— Хорошо, господин, если вы так желаете…
У Эдмунда отвисла челюсть и глаза полезли на лоб. Ему следовало бы возрадоваться такой покорности, но он почему-то вдруг услышал собственный крик. Покраснев от гнева, он вопил, что его жене давно пора бы научиться послушанию и знать, где ее место и кто в доме хозяин. Магдалена молча склонила голову, и он вдруг почувствовал себя полным глупцом и, закрыв рот, долго и неловко переминался, прежде чем добавить:
— Мы пойдем к вечерне вместе.
— Как угодно господину, — ответила она все так же бесстрастно.
Еще более обескураженный и раздосадованный столь внезапной капитуляцией, он почти вылетел из комнаты. А Магдалена сдалась просто потому, что все это было ей совершенно не важно. Печаль и одиночество истерзали ее после отъезда Гая, и она больше не боялась кузена, вернее, страх больше не имел над ней силы.
Эрин и Марджери так обрадовались решению госпожи покончить с вынужденным затворничеством, что трещали как сороки, помогая ей одеваться. Если бы не они, Магдалене было бы абсолютно все равно, что надеть, но они были так возмущены намерением госпожи идти на ужин в той же простой тунике, которую она носила весь день, что пришлось сдаться и терпеть, пока они облачали ее в кремовый дамасский шелк и алое сюрко, отделанное серебристой лисой. Они расчесали и заплели ее волосы, перед тем как заправить их в золотые сетки, скрепленные надо лбом золотым венцом. Прозрачная белая вуаль закрывала плечи, оголенные низким вырезом платья.
Однако все старания служанок не могли скрыть темных кругов под глазами или добавить румянца бледным щекам. Шарль, увидевший ее впервые после отъезда Гая, был поражен какой-то неземной печалью, окутавшей еще совсем недавно живую, жизнерадостную, розовощекую женщину. Правда, эти перемены ничуть не умерили его похоти, ибо ни бледность, ни неподвижность не пригасили мощной волны чувственности, исходившей от нее.
Он следил за Магдаленой во время вечерней службы и подмечал растущее беспокойство ее мужа, взгляды украдкой, которые тот искоса бросал на жену, вопрошающие, тревожные взгляды мужчины, потерявшего уверенность. Шарль имел все основания быть довольным. Совсем немного осталось ждать, прежде чем муж начнет допрашивать жену, и вряд ли та в ее нынешнем состоянии найдет в себе силы убедить супруга в своей невиновности.
За ужином он изо всех сил старался угодить кузине. Она отвечала с обычной спокойной учтивостью, которую выказывала родственнику с тех пор, как взяла себя в руки после первой встречи. Но он, как всегда, чувствовал ее отвращение, брезгливую дрожь каждый раз, когда случайно задевал ее руку, передавая блюдо или берясь за большой половник в миске с супом. Подобное обращение вызывало в нем бессильное бешенство и одновременно подогревало желание. Ничего, он свое возьмет, что бы там она к нему ни чувствовала, какое бы глубокое отвращение ни питала.
Магдалена воспринимала доносившиеся из зала голоса, как неясное жужжание, а игру и пение менестрелей — как едва слышное эхо. Буквально разрываемая на части беспокойными, оценивающими взглядами Эдмунда и почти неприкрытым хищным вожделением кузена, она чувствовала себя словно между двумя тяжелыми жерновами, медленно выдавливавшими из нее жизнь. Говорят, именно так поступали с преступниками в Ньюгейтской тюрьме. Она не сводила глаз с белых рук кузена, его длинных, украшенных дорогими перстнями пальцев. На вид такие слабые… почти женственные, и все же она видела, как он управляется с огромным мечом и действует копьем с ловкостью истинного рыцаря.
Как только на стол подали тарелки с очищенными орехами, фруктовыми вафлями, мушмулой и марципанами, Магдалена встала.
— Прошу извинить меня, господа. Я немного устала и скоро должна буду кормить ребенка.
Шарль, очищавший кинжалом подгнившую кожицу мушмулы, поднял голову.
— Собираетесь нанести еще один полуночный визит в церковь, кузина?
— Я не понимаю вас, — едва пошевелила она бескровными губами.
— О, я думал, у вас вошло в привычку носить свое дитя в церковь после полуночной службы, — улыбнулся он, ощущая пристальный взгляд Эдмунда. — Я видел, как вы выходили из церкви, когда шел в гостевой дом. — Все еще улыбаясь, он повертел в руках кинжал. — Похоже, лорд де Жерве испытывает столь же сильную нужду в ночных молитвах. Осмелюсь сказать, он тоже бодрствовал перед своим отъездом на следующее утро. Правда, таков обычай многих рыцарей, перед тем как отправиться в путешествие.
— Я ничего не знаю о привычках лорда де Жерве, — глухо сказала она, содрогаясь в душе. Вот она, беда! Такое ощущение, словно она заглянула в бездну его злобы. Но даже если он выдаст ее Эдмунду, все равно! — И не ведаю, бодрствовал он или нет. Спокойной ночи, мой господин.
Она сама не знала, откуда взялись силы, чтобы не взглянуть на Эдмунда. Не проверить, как он отреагирует на странное заявление д'Ориака. Потому что иначе он прочтет в ее глазах смятение и верно расценит его как доказательство вины.
Магдалена величественно выплыла из зала, кивая на приветствия все еще ужинавших домочадцев. Только оказавшись за дверями, она перевела дыхание, пытаясь избавиться от удушья. Ей вдруг стало жарко. Как она мечтала о холодных, очистительных порывах зимнего ветра, потрескивающих под ногами льдинках, девственной чистоте снега. Сейчас же воздух был слишком теплым, слишком сырым, слишком липким и никак не мог наполнить легкие. Ноздри раздражали запахи еды, и к горлу Магдалены с неприятной внезапностью подкатила волна тошноты. Она едва успела добежать до темного угла двора и согнулась в приступе рвоты.
Немного отдышавшись, она кое-как поплелась вверх по лестнице и добралась до своих покоев. Эрин и Марджери в ужасе закричали при виде белой, как простыня, хозяйки, зажимавшей рукой рот.
— Госпожа! — ахнула Эрин, вскакивая. — Что случилось?! Вы заболели?
— Что-то съела за ужином, — пробормотала она, падая на стул. — Принеси мне чистой воды и листьев мяты.
Она жадно выпила воду, пока служанки раздевали ее, причитая над пятнами рвоты на сюрко и туфлях. Но наконец она оказалась в чистой одежде, волосы расчесаны, лицо и руки чистые, во рту свежо от мяты.
— Оставьте меня. Я немного посижу одна, — велела она и устроилась у окна, осторожно покачивая колыбель Зои. Грядет нечто ужасное… куда более ужасное, чем тот бездонный колодец потерь, в котором она барахталась последние недели. Магдалена пыталась собраться с силами, подготовиться, взять себя в руки. И когда в комнату ворвался Эдмунд, с лицом, искаженным от ярости, и глазами, побелевшими от бешенства, она приветствовала его спокойно, словно не замечая отчаянной надежды на то, что все еще обойдется, что это ошибка… и столь же отчаянной уверенности в том, что ошибки нет.
— Почему ты ходила в церковь… после полуночи… и брала туда ребенка? — выпалил он заикаясь.
— Я уже объясняла: Зои капризничала, и мне казалось, что прогулка ее успокоит.
— А почему именно в церкви?
— Я чувствовала потребность в утешении.
— Иначе говоря, хотела утешиться с лордом де Жерве?
О нет, в ту ночь утешения не было и быть не могло.
Магдалена покачала головой и сказала правду:
— Я не искала утешения у лорда де Жерве.
— Но он был там?
Он шагнул к ней, протягивая руки, то ли желая ударить, то ли обнять. Магдалена не знала и не пыталась узнать.
— Я его не видела, — отговаривалась она, понимая, что ее глаза не могут лгать.
Она поклялась мощами святого Франциска, что ни словом, ни делом не позволит Эдмунду заподозрить истину. Но ведь не она довела его до этого состояния. Не она возбудила в нем сомнения. И что теперь делать, если глаза ее выдали?
— Эдмунд… Эдмунд, пожалуйста, не надо, — прошептала она, чувствуя, что оба они все ближе подступают к краю пропасти.
— Почему ты взяла моего ребенка на свидание с лордом де Жерве? — допрашивал он, стиснув ее руку с такой силой, что под кожей жарко запульсировала кровь.
Девочка пошевелилась и тихо захныкала во сне. Эдмунд немедленно освободил Магдалену и резко повернулся к колыбельке, глядя на спящую дочь.
— Чье это дитя? — спросил он с такой болью, что Магдалена, несмотря на собственные терзания, захотелось обнять его и утешить. Но пока она подыскивала слова, он снова обернулся к ней. Глаза на побелевшем лице казались огромными горящими дырами. — Вечное проклятие на твою черную душу. Чье это дитя?!
Ее руки взлетели в жесте отчаяния, капитуляции, поражения…
— Скажи, что она не моя, дьявол тебя побери, скажи, что она не моя!
Его голос упал почти до шепота, но потрясал прежней силой. И что она могла сказать ему? Клятва связывала ее язык. Поэтому Магдалена беспомощно молчала, не в силах ни подтвердить, ни отрицать.
Эдмунд терпеливо ждал, и каждая минута ее молчания только обостряла его муки. Несмотря на слепящую ярость, раненный кинжалом измены, истекая кровью сердца, он все же помнил о спящем ребенке и поэтому грубо толкнул Магдалену в супружескую спальню, подальше от Зои.
— Скажи, что она не моя!
— Я не могу ничего тебе сказать, — выдохнула она.
И тогда Эдмунд ударил ее. Но Магдалена сознавала, что худшее еще впереди. И даже когда он потащил ее к кровати, несвязно бормоча, что она отдала другому то, в чем отказывала ему, она сознавала, что худшее впереди. И когда буря его неистового гнева вылилась в насилие и постепенно угасла и он откатился от нее, приглушенно всхлипывая в подушку, Магдалена продолжала лежать неподвижно. В этот момент она испытывала только печаль и жалость и все же понимала, что, если выкажет хоть каплю сострадания, Эдмунду станет еще больнее.
Немного погодя он вскочил, снова зашнуровал шоссы, подошел к сундуку и зажег свечу. Желтый огонек блеснул в темной комнате. Высоко держа свечу, Эдмунд вернулся к кровати и посмотрел на нее. Она без колебаний встретила его взгляд.
— Ты предала меня, — бросил он без всякого выражения. — Но это ничто по сравнению с вероломством де Жерве. Он нарушил данные мне клятвы. Зачал ублюдка от моей законной жены. И за это я убью его.
— О нет, Эдмунд, — тихо попросила она. — Гай ничего не нарушил. Он считал тебя мертвым. Отомсти мне, если пожелаешь, но не…
— Я убью его! — оборвал он. — Мы сойдемся в поединке, и один из нас умрет. Мне безразлично, если это окажусь я! Все равно не смогу жить обесчещенным.
Стремительным, внезапным движением он задвинул полог, оставив ее в благословенном темном уединении, и, распахнув дверь, громовым голосом призвал оруженосца и пажей.
Магдалена лежала и слушала, как он отдает приказания своим рыцарям, оруженосцу и пажам пуститься в дорогу через час. Сердце ее, казалось, умерло, но каким-то краем сознания она все же уловила, что Эдмунд собирается скакать день и ночь, пока не догонит Гая де Жерве.
Что сказала Безумная Дженнет скучающей одиннадцатилетней девочке в тот давний февральский день?
«Придет день, и ты станешь молиться, чтобы все осталось по-прежнему. Мало того, ты захочешь этого из страха перед грядущим злом».
И Магдалена поняла, что отдала бы все на свете за то плохое, что случилось с ней: отъезд Гая в Англию и безрадостную жизнь с ни в чем не повинным Эдмундом, который никак не заслужил столь безжалостного прозрения.
Теперь один из них должен умереть от руки другого. Она знала, что Гай де Жерве не может проиграть в честной схватке. На стороне Эдмунда молодость, но у Гая есть не только сила, но и опыт, а его мастерство несравнимо с умением обычного рыцаря. Но она знала также, что Гай не убьет Эдмунда, даже если речь идет о деле чести. Он скорее сам подставит шею под меч, чем нанесет фатальный удар человеку, обесчещенному по его вине.
Безумная Дженнет сказала также, что увидела на ее руке любовь и кровь. Любовь мужчин, из-за которой прольется кровь.
Магдалена с трудом поднялась и подошла к окну. Внутренний двор был залит светом факелов. Бегали слуги, ревели трубы, словно на дворе стояло утро. Что они подумают об этом поразительном приказе лорда де Брессе мчаться куда-то посреди ночи? Но никто не попытается узнать правду… если не считать его ближайших приятелей… и тогда что он им скажет?
Они выехали, когда церковный колокол прозвонил к ранней заутрене и небо начало бледнеть. Магдалена не отходила от окна. Молчаливая пустота двора после предшествующей суеты отдавалась гулким эхом в ее сердце при мысли о встрече мужчин, любивших ее, за одного из которых она отдала бы жизнь, а к другому питала лишь дружескую симпатию и никогда не желала зла.
С первыми лучами солнца двор снова ожил. Из дома для гостей вышел Шарль д'Ориак в сопровождении своих рыцарей. Конюхи привели лошадей, и гости не прощаясь покинули замок. Магдалена должна была почувствовать облегчение, но ничто не могло развеять ее тоску и скорбь.
Шарль сиял от радости. Какой хитроумный и коварный план! Избавиться от де Брессе руками его родственника и опекуна!
Он видел обоих в бою и знал, что Эдмунд не выстоит против Гая де Жерве. Последний легко расправится с порывистым и импульсивным молодым человеком, и никто не обвинит в этом де Борегаров.
А тем временем леди Магдалена останется одна, без защиты, покинутая обоими
любовниками, которые будут слишком заняты, проливая из-за нее кровь, чтобы думать о ее безопасности. Что же, первая часть его замыслов полностью удалась. Пора приступать ко второй.
И Шарль снова улыбнулся.
Глава 15
Эдмунд безжалостно пришпоривал коня, не давая передохнуть своему отряду. Он ничего никому не объяснил, но лицо его было таким грозным, что ни один человек не посмел спросить, какая нужда погнала его по темным и опасным дорогам. Он взял с собой только четверых рыцарей, их оруженосцев и пажей. Оруженосцы вели в поводу запасных лошадей.
Эдмунд не знал, сумеет ли настичь врага у Кале, но это не имело особого значения. Если де Жерве успел сесть на корабль, Эдмунд последует за ним, и рано или поздно они встретятся. Кроме того, Гай не особенно спешит и наверняка станет останавливаться на ночь пораньше, у гостеприимных баронов или в монастырях. Если скакать без отдыха, они уже на второй день сумеют одолеть тот путь, что за три дня проехал Гай. На рассвете они позавтракали в грязном странноприимном доме в Руайе, где узнали, что отряд в голубых с серебром сюрко промчался мимо без остановки два дня назад. Они сменили коней и снова скакали без передышки. Все, кроме Эдмунда, едва держались в седлах. Он казался одержимым, наделенным сверхъестественной силой и выносливостью. В обычных обстоятельствах они оставили бы позади миль тридцать, не больше. Сейчас же, при такой безумной скорости и постоянно меняя коней, проскакали уже вдвое больше.
К вечеру он понял, что нельзя подвергать своих спутников столь нечеловеческим испытаниям, и они остановились в придорожной таверне. Его люди улеглись на глиняный пол, завернувшись в плащи, и мгновенно заснули, но Эдмунд с покрасневшими от бессонницы глазами, покрытый дорожной пылью, метался по двору, ожидая, пока погаснут звезды, чтобы возобновить погоню. Он проспал минут двадцать на скамье у стены таверны, но тут же вскочил, виновато оглядываясь, словно сон каким-то образом отвлекал его от священной миссии благородного отмщения. Он должен кровью смыть позор и бесчестье, а до тех пор не видеть ему ни сна, ни отдыха.
В полдень стало известно, что отряд де Жерве остановился прошлой ночью в Аррасе, у местного барона. Эдмунд уже чуял запах добычи. И когда вечером они добрались до равнины вблизи Бетюна, он увидел раскинутый у реки лагерь: россыпь шатров, над которыми развевалось знамя с драконом де Жерве.
Последние двое суток Эдмунд не думал ни о чем, кроме того момента, когда встретится с человеком, предавшим его, разбившим узы многолетней дружбы, наставившим ему рога, выдавшим своего ублюдка за его дитя. Теперь же остановился на вершине холма, глядя вниз, на равнину и чужой лагерь. Никто из спутников понятия не имел, почему он преследует Гая де Жерве с такой безумной скоростью, но вызов нельзя бросить с глазу на глаз. Можно ли сделать это, не выдав постыдной правды? Правды, которую, если это только возможно, он сохранит в душе?
В душистом вечернем воздухе разливались соблазнительные ароматы жареного мяса. Но лорд де Жерве, ни на что не обращая внимания, погруженный в невеселые мысли, прогуливался у реки, лишь изредка отмахиваясь от комаров. Он видел спускавшихся с холма всадников, но закатное солнце било в глаза, и разглядеть герб на знамени оказалось невозможно. Впрочем, отряд был совсем небольшим, если только за ним не идет целое войско. Если это просто путешественники, следует оказать им гостеприимство; предложить ужин и защиту его часовых.
Гай недовольно поморщился. Последние дни он предпочитал одиночество, избегая даже своих рыцарей. И совсем не спешил в Кале, пытаясь оттянуть окончательную разлуку с Магдаленой и дочерью, которые останутся во Франции, если только Джон Гонт не призовет их домой.
Но даже возвращение любимых не принесет ничего, кроме сердечной боли. Вряд ли он снова способен вынести страдания, постигшие его при известии о приезде Эдмунда, держаться на расстоянии от Магдалены, изображая суровость и равнодушие. Когда Магдалена была еще ребенком, они были близки, маленькая девочка и снисходительный опекун, но с тех пор она стала прекрасной юной женщиной, и он еще тоже не стар, а на всякую фамильярность окружающие посмотрят косо. Так что же остается? Сухие, официальные отношения? Уж лучше не видеться вообще!
Он остановился и повернул к лагерю, навстречу гостям. Как только он вернется, попросит у герцогини Констанцы руки леди Мод Уайзфорд, если только та еще не обручена. Он заронит свое семя в ее лоно, ночь за ночью станет брать покорное, тупое, жирное тело и постарается забыть трепетное, чарующее существо и сладостную чувственность, лукаво приоткрытые красные губы, темнеющие от страсти серые глаза, густые соболиные волосы, переливчатыми волнами спадающие до колен. И постарается загнать в самый дальний угол души воспоминания о сероглазой малышке с пухлыми кулачками, которую держал в момент рождения.
Он рассеянно взглянул в сторону вновь прибывших. На трубе герольда реял сокол де Брессе, ясно видимый в сумеречном свете. Эдмунд, ехавший во главе, был в черно-золотом юпоне, надетом поверх доспехов. Рука застыла на рукояти меча, и во всей посадке было нечто такое, что Гай немедленно распознал как признак молодости и искренности: настоятельная, поспешная решимость идеалиста покарать зло, не заботясь о последствиях, совершенно не существенных для его жизненно важной, благородной, самолично взятой на себя миссии.
Гай понял, почему он явился. Существует только одно объяснение. Он не ведал, откуда Эдмунд узнал тайну, заставившую его пуститься в отчаянную скачку, но чувствовал одно: необходимо опередить молодого человека, прежде чем тот успеет натворить бед.
Приблизившийся герольд протрубил сигнал, оповещая о прибытии гостей. Их немедленно узнали, и конюхи подбежали, чтобы взять поводья.
Гай спокойно направился к ним. Эдмунд буквально слетел со взмыленного коня и стал оглядываться, безумными глазами выискивая соперника. Гай наскоро оценил состояние лошадей, вид покрытого пылью измученного Эдмунда и его спутников. Холодное спокойствие, как всегда перед битвой, окутало его. Ему предстояло сражение, грандиознее которого еще не приходилось выдерживать. Но он должен победить ради Эдмунда, Магдалены и маленькой Зои.
Сердце билось медленно и ровно, мышцы расслабились в готовности собраться и выдержать самое страшное напряжение.
— Доброго тебе вечера, Эдмунд, — произнес он, вступая в круг.
Эдмунд круто развернулся. Глаза сверкнули, как у бешеного волка, губы превратились в тонкую нитку, на лице прорезались глубокие морщины усталости, как у человека, истощившего себя эмоционально и физически. Ничего не ответив, он принялся возиться с застежкой латной перчатки. Остальные непонимающе воззрились на него.
— Нет! — прозвенел голос Гая во внезапно наступившей тишине. И так велика была сила его власти, что пальцы Эдмунда на секунду замерли. Он мотнул головой, словно ослепленный, но опять взялся за перчатку. — Я сказал — нет!
Эдмунд немного пришел в себя. Старая привычка разогнала туман злобы, привычка подчиняться этому голосу, привычка доверять этому голосу.
— Не будь дураком! — воскликнул Гай все с той же силой. — Пойдем со мной.
И, не останавливаясь, чтобы удостовериться в послушании, он повернулся, вышел из застывшего круга людей и направился к реке.
Эдмунд нерешительно замялся. Вряд ли можно швырнуть перчатку человеку в спину. Оглядев собравшихся, он понял, что они знают о его намерении. Сорвав перчатку, он почти побежал за Гаем де Жерве, чья широкая спина, посадка золотисто-рыжей головы, легкая стремительная походка, все такое знакомое, часто давали ему уверенность и бодрость во времена сомнений и опасности.
Отойдя подальше от любопытных глаз и ушей, Гай остановился, дожидаясь Эдмунда. Тот, задыхаясь, размахнулся и швырнул покрытую серебряными пластинами перчатку к ногам соперника.
Эдмунд не знал, сумеет ли настичь врага у Кале, но это не имело особого значения. Если де Жерве успел сесть на корабль, Эдмунд последует за ним, и рано или поздно они встретятся. Кроме того, Гай не особенно спешит и наверняка станет останавливаться на ночь пораньше, у гостеприимных баронов или в монастырях. Если скакать без отдыха, они уже на второй день сумеют одолеть тот путь, что за три дня проехал Гай. На рассвете они позавтракали в грязном странноприимном доме в Руайе, где узнали, что отряд в голубых с серебром сюрко промчался мимо без остановки два дня назад. Они сменили коней и снова скакали без передышки. Все, кроме Эдмунда, едва держались в седлах. Он казался одержимым, наделенным сверхъестественной силой и выносливостью. В обычных обстоятельствах они оставили бы позади миль тридцать, не больше. Сейчас же, при такой безумной скорости и постоянно меняя коней, проскакали уже вдвое больше.
К вечеру он понял, что нельзя подвергать своих спутников столь нечеловеческим испытаниям, и они остановились в придорожной таверне. Его люди улеглись на глиняный пол, завернувшись в плащи, и мгновенно заснули, но Эдмунд с покрасневшими от бессонницы глазами, покрытый дорожной пылью, метался по двору, ожидая, пока погаснут звезды, чтобы возобновить погоню. Он проспал минут двадцать на скамье у стены таверны, но тут же вскочил, виновато оглядываясь, словно сон каким-то образом отвлекал его от священной миссии благородного отмщения. Он должен кровью смыть позор и бесчестье, а до тех пор не видеть ему ни сна, ни отдыха.
В полдень стало известно, что отряд де Жерве остановился прошлой ночью в Аррасе, у местного барона. Эдмунд уже чуял запах добычи. И когда вечером они добрались до равнины вблизи Бетюна, он увидел раскинутый у реки лагерь: россыпь шатров, над которыми развевалось знамя с драконом де Жерве.
Последние двое суток Эдмунд не думал ни о чем, кроме того момента, когда встретится с человеком, предавшим его, разбившим узы многолетней дружбы, наставившим ему рога, выдавшим своего ублюдка за его дитя. Теперь же остановился на вершине холма, глядя вниз, на равнину и чужой лагерь. Никто из спутников понятия не имел, почему он преследует Гая де Жерве с такой безумной скоростью, но вызов нельзя бросить с глазу на глаз. Можно ли сделать это, не выдав постыдной правды? Правды, которую, если это только возможно, он сохранит в душе?
В душистом вечернем воздухе разливались соблазнительные ароматы жареного мяса. Но лорд де Жерве, ни на что не обращая внимания, погруженный в невеселые мысли, прогуливался у реки, лишь изредка отмахиваясь от комаров. Он видел спускавшихся с холма всадников, но закатное солнце било в глаза, и разглядеть герб на знамени оказалось невозможно. Впрочем, отряд был совсем небольшим, если только за ним не идет целое войско. Если это просто путешественники, следует оказать им гостеприимство; предложить ужин и защиту его часовых.
Гай недовольно поморщился. Последние дни он предпочитал одиночество, избегая даже своих рыцарей. И совсем не спешил в Кале, пытаясь оттянуть окончательную разлуку с Магдаленой и дочерью, которые останутся во Франции, если только Джон Гонт не призовет их домой.
Но даже возвращение любимых не принесет ничего, кроме сердечной боли. Вряд ли он снова способен вынести страдания, постигшие его при известии о приезде Эдмунда, держаться на расстоянии от Магдалены, изображая суровость и равнодушие. Когда Магдалена была еще ребенком, они были близки, маленькая девочка и снисходительный опекун, но с тех пор она стала прекрасной юной женщиной, и он еще тоже не стар, а на всякую фамильярность окружающие посмотрят косо. Так что же остается? Сухие, официальные отношения? Уж лучше не видеться вообще!
Он остановился и повернул к лагерю, навстречу гостям. Как только он вернется, попросит у герцогини Констанцы руки леди Мод Уайзфорд, если только та еще не обручена. Он заронит свое семя в ее лоно, ночь за ночью станет брать покорное, тупое, жирное тело и постарается забыть трепетное, чарующее существо и сладостную чувственность, лукаво приоткрытые красные губы, темнеющие от страсти серые глаза, густые соболиные волосы, переливчатыми волнами спадающие до колен. И постарается загнать в самый дальний угол души воспоминания о сероглазой малышке с пухлыми кулачками, которую держал в момент рождения.
Он рассеянно взглянул в сторону вновь прибывших. На трубе герольда реял сокол де Брессе, ясно видимый в сумеречном свете. Эдмунд, ехавший во главе, был в черно-золотом юпоне, надетом поверх доспехов. Рука застыла на рукояти меча, и во всей посадке было нечто такое, что Гай немедленно распознал как признак молодости и искренности: настоятельная, поспешная решимость идеалиста покарать зло, не заботясь о последствиях, совершенно не существенных для его жизненно важной, благородной, самолично взятой на себя миссии.
Гай понял, почему он явился. Существует только одно объяснение. Он не ведал, откуда Эдмунд узнал тайну, заставившую его пуститься в отчаянную скачку, но чувствовал одно: необходимо опередить молодого человека, прежде чем тот успеет натворить бед.
Приблизившийся герольд протрубил сигнал, оповещая о прибытии гостей. Их немедленно узнали, и конюхи подбежали, чтобы взять поводья.
Гай спокойно направился к ним. Эдмунд буквально слетел со взмыленного коня и стал оглядываться, безумными глазами выискивая соперника. Гай наскоро оценил состояние лошадей, вид покрытого пылью измученного Эдмунда и его спутников. Холодное спокойствие, как всегда перед битвой, окутало его. Ему предстояло сражение, грандиознее которого еще не приходилось выдерживать. Но он должен победить ради Эдмунда, Магдалены и маленькой Зои.
Сердце билось медленно и ровно, мышцы расслабились в готовности собраться и выдержать самое страшное напряжение.
— Доброго тебе вечера, Эдмунд, — произнес он, вступая в круг.
Эдмунд круто развернулся. Глаза сверкнули, как у бешеного волка, губы превратились в тонкую нитку, на лице прорезались глубокие морщины усталости, как у человека, истощившего себя эмоционально и физически. Ничего не ответив, он принялся возиться с застежкой латной перчатки. Остальные непонимающе воззрились на него.
— Нет! — прозвенел голос Гая во внезапно наступившей тишине. И так велика была сила его власти, что пальцы Эдмунда на секунду замерли. Он мотнул головой, словно ослепленный, но опять взялся за перчатку. — Я сказал — нет!
Эдмунд немного пришел в себя. Старая привычка разогнала туман злобы, привычка подчиняться этому голосу, привычка доверять этому голосу.
— Не будь дураком! — воскликнул Гай все с той же силой. — Пойдем со мной.
И, не останавливаясь, чтобы удостовериться в послушании, он повернулся, вышел из застывшего круга людей и направился к реке.
Эдмунд нерешительно замялся. Вряд ли можно швырнуть перчатку человеку в спину. Оглядев собравшихся, он понял, что они знают о его намерении. Сорвав перчатку, он почти побежал за Гаем де Жерве, чья широкая спина, посадка золотисто-рыжей головы, легкая стремительная походка, все такое знакомое, часто давали ему уверенность и бодрость во времена сомнений и опасности.
Отойдя подальше от любопытных глаз и ушей, Гай остановился, дожидаясь Эдмунда. Тот, задыхаясь, размахнулся и швырнул покрытую серебряными пластинами перчатку к ногам соперника.