Страница:
Досталось от Курбского и римским папам («...ваших нынешних развращенных пап, живущих, словно свиньи, нечистым смрадным житием...»), и Лютеру («...вашего новоявленного обольстителя Лютера... волка в овечьей шкуре... этого истинного предвестника Антихриста... он, окаянный, соблазнил бесчисленное множество людей, поколебал великие царства и способствовал величайшим кровопролитиям во время междоусобных войн, восстав против апостолов и святых»). Князь вынес протестантам свой приговор: «Если вы не покаетесь и не вернетесь к древнему благочестию, то суждено вам познать огненную реку, волны которой, как говорят, с огромным шумом возносятся выше облаков, а в ней законопреступники подвергаются мучениям от Дьявола»
[117].
Однако в подобных гневных отповедях в адрес униженных и покоренных ливонских лютеран было легко упражняться командующему русскими войсками в Ливонии. За его спиной была не только убежденность в правоте православия, но, в случае чего, и войско, способное физически вразумить еретиков. Попав в Литву, Курбский оказался в принципиально другой ситуации. Он был потрясен, обнаружив картину, метко охарактеризованную одним из литовских епископов в письме папе римскому в 1525 году: «У нас столько вер и религий, сколько голов, потому что совесть у всех разнуздалась». По образному выражению В. Андреева, православные в Литве видели себя как бы в кольце фронтов: с востока на них наступало магометанство с «тафиями безбожного Бохмита», с запада – «италианы зловерные» с Чистилищем и доказательством происхождения Святого Духа от Сына посредством «образов геометричных» и «немцы прегордые... с лютеровою прелестью, колесом фортуны, зодиями и альманахом» [118].
И Курбский ринулся в бой за православие.
Первые годы после бегства князю, видимо, было не до книг, хотя он и заботился о перевозе из России в Литву своей библиотеки. Литовский воевода А. Полубенский предлагал выменять ее на русских пленных, но ему отказали. Когда процесс адаптации к литовскому обществу утратил свою остроту, Курбский вновь обратился к книжности. Он нашел для себя новое поприще – борьбу за чистоту православия в условиях религиозного плюрализма Великого княжества Литовского. В самом начале 1570-х годов (до 1572 года) в его имении Миляновичи под Ковелем сформировался настоящий книжный центр, где создавались, переводились и переписывались разные сочинения, но в первую очередь – классика православной литературы. В кружок Курбского до 1575 года входил шляхтич Амброджий, затем М. А. Оболенский, а после его смерти в 1577 году – Станислав Войшевский [119].
По словам самого Курбского, идея создания такого кружка возникла у него в беседах с духовным учителем старцем Артемием, бежавшим из России из-за угрозы репрессий по обвинению в ереси. Он подарил князю сборник сочинений Василия Великого. Курбский заинтересовался, все ли сочинения святого переведены на русский язык. Старец ответил, что главные тексты, особенно о еретичестве, известны только в цитатах и не переведены. А нужда в них православного люда велика. Артемий эмоционально заявил: «Я хоть и старый, но если понадобится, то даже пешком, подпоясавшись, пойду из Слуцка туда, куда ты мне велишь, и охотно помогу тебе в переводе, поправляя славянский текст» [120].
Проблема переводов православной литературы действительно стояла весьма остро. Их отсутствие давало сильный козырь католикам, указывающим, что подлинный язык веры – латинский или греческий, а «на славянском языке никто не может достигнуть учености». Это «варварское наречие» не может быть основой культурного развития. Идеологи православия горячо протестовали против подобных оскорбительных инвектив. Иоанн Вишенский писал: «В славянском языке заключена такая сила, что его ненавидит сам дьявол». Поэтому выступления против славянского языка – это «рыкание сатанинского духа» [121].
После беседы с Артемием князь, несмотря на немалый возраст (около 40 лет), стал сам учить латынь и везде искал переводчиков. Он покупал книги, планируемые для перевода [122]. Курбский упоминает, что в числе первых были приобретены сочинения Василия Великого, Иоанна Златоуста, Григория Богослова, Кирилла Александрийского, Иоанна Дамаскина и «Хроника» Никифора Каллиста. Князь буквально по-детски радовался, приобретая святые книги. Он чувствовал себя миссионером, несущим свет веры и истины погрязшим в ереси жителям Великого княжества Литовского.
Курбский окружил себя такими же увлеченными людьми. Князь Михаил Оболенский, чтобы достичь совершенства в переводах с латыни, три года учился в Краковском университете, а потом, покинув жену и детей, еще на два года уехал учиться в Италию. Ученика старца Артемия, Марка Сарыхозина, Курбский приглашал принять участие в работе Миляновичского кружка следующими словами: «Моя братская просьба к тебе: во имя любовного единения нашего Христа и его раба... прояви любовь к единокровной России, ко всему славянскому народу! Не поленись приехать к нам на несколько месяцев и помоги нам, невежественным и неопытным». При этом Курбский призывал Сарыхозина бросить выгодную службу у князя Слуцкого, раздать заработанные деньги и заняться духовным просвещением соотечественников.
Вместе с Амброджием в середине 1570-х годов Курбский переводил сочинения Иоанна Златоуста, объединенные в сборник под названием «Новый Маргарит» [123]. К весне того же 1575 года Курбский замыслил сам перевести «Богословие» Иоанна Дамаскина, третью и главную часть его догматического труда «Источник знания». К 1579 году князь перевел и другие части – «Диалектику» со статьей «О силлогизме» и отдельные фрагменты труда Дамаскина.
Переводческая деятельность Курбского увенчалась созданием на рубеже 1570 – 1580-х годов в его кружке свода житий святых, который в XVI веке являлся одним из самых полных собраний сочинений Симеона Метафраста у восточных славян [124]. Он появился в момент обострения конфессионального противостояния в Великом княжестве Литовском. В 1579 году в Вильно на польском языке были изданы Жития святых (Zywoty Swiftych)знаменитого Петра Скарги, которые тут же обрели большую популярность. Между тем агиографических сборников православного характера, по образцу макарьевских Великих Миней-Четьих, катастрофически не хватало.
В основу сборника Житий святых Миляновичского кружка, по мнению В. В. Калугина, было положено компилятивное собрание агиографической литературы картезианца Лаврентия Сурия («Достоверные повествования о святых» – De probates sanctorum historiis)в первом кельнском издании (1570 – 1575 годов) [125]. Рукопись Миляновичского сборника дошла до нас (ГИМ, Синодальное собрание, № 219) и оказывается единственным сохранившимся достоверным экземпляром рукописи из скриптория Курбского.
Кроме агиографических текстов Курбским и членами его кружка активно переводились фрагменты из словарей. Известны переводы латинского толкового словаря монаха-августинца Амвросия Калепино (1435 – 1511) и «Ономастикона» Конрада Геснера (1516 – 1565).
Вообще же список приписываемых Курбскому и его кружку переводов впечатляет: два отрывка из Цицероновых парадоксов, «Источник знания» Иоанна Дамаскина, «Слово Иоанна Златоуста на пентикостие о святом Дусе», 44 – 47-я беседы Иоанна Златоуста на Евангелие от Иоанна, «От другие диалектики Иона Спакинбергера о силлогизме вытолковано», «Диалог» патриарха Геннадия Схолария, творения Симеона Метафраста, отрывки из хроники Никифора Каллиста Ксанфопула, отрывки из хроники Евсевия Кесарийского, «Повесть о Варлааме и Иоасафе», «Епифания, епископа Кипрского о восстании из мертвых свидетельство», послание Игнатия Богородице и ответ ему Богородицы, произведения Василия Великого, Григория Богослова, Дионисия Ареопагита [126].
Однако одними переводами добиться торжества православия было невозможно. То, что до наших дней дошла всего одна оригинальная рукопись XVI века с текстами, вышедшими из-под пера членов Миляновичского кружка, свидетельствует о крайне узком круге читателей, знакомых с плодами переводческой деятельности Курбского и его коллег. Популярности не было, востребованности – тоже. Князь это видел и прекрасно понимал. Надо было идти в народ. Курбский решил заняться пропагандой истинной веры. Для этого было два пути: распространение своих сочинений «в массах» и участие в публичной полемике с католиками (главным образом иезуитами), протестантами и не дай бог еще и еретиками.
Князь принял вызов современности, но на этом поприще его ждало фиаско. В 1574 году в Вильно на средства братьев Кузьмы и Луки Мамоничей бывший московский первопечатник Петр Мстиславец (соратник Ивана Федорова, также эмигрировавший в Литву) основал типографию, выпускавшую православную литературу. Курбский пытался завязать с ней связи, даже вступил с Кузьмой Мамоничем в переписку по богословским вопросам. Однако Мамонич отнесся к инициативам Курбского без энтузиазма. Для него куда более значимой оказалась затеянная в 1576 году имущественная тяжба с Петром Мстиславцем, которая и привела к закрытию православной типографии в Вильно вплоть до 1583 года.
Чувствовавший себя на переднем крае борьбы за Святую веру в Литве, Курбский предлагал публично зачитывать его послание Мамоничу всем «правоверным виленским мещанам». В письме князь выражал свое возмущение происками некоего иезуита, «который извергал многочисленные ядовитые слова на святую нашу и непорочную веру, обзывая нас схизматиками». Курбский обрушился с критикой на католиков: «...они сами явные схизматики, пьющие из источников, замутненных их папами». В послании Курбского описывались способы борьбы с иезуитскими кознями. Собственно, способов было два. Первый – уклоняться от диспутов, не ходить на иезуитские проповеди, «ибо, как сказал апостол, коварные беседы развращают добрые нравы». Второй – призвать на помощь Курбского с его переводами, «...а мы к вам поспешим с тремя достойными свидетелями: с Дионисием Ареопагитом, с Иоанном Златоустом и с Иоанном Дамаскиным» [127].
Диалога с православными панами у Курбского не получилось. Виленская православная община восприняла претензии выскочки-москаля безо всякого энтузиазма. Во втором послании к Мамоничу князь, переживая какие-то неизвестные нам конфликты, раздраженно замечает, что святые книги, которые он рекомендует для чтения, надо читать «в трезвости, оставив пьянство». Иначе иезуиты и еретики-протестанты могут ленивых разумом панов, лежащих в привычном опьянении, «...пожрать и растерзать» [128]. Князь вновь призывал читать его письмо вслух в лучших православных домах Вильно. Но понимания он не нашел.
Не менее показательна ссора Курбского с князем Константином Острожским, лидером православной «партии» в Литве. Курбский лично перевел беседу Иоанна Златоуста (о вере, надежде и любви на слова апостола Павла) для «Нового Маргарита» и отослал Острожскому. А тот, видимо, показал кому-то из духовных лиц. И они скептически отнеслись к труду Курбского, что, в общем-то, было немудрено: в 40 лет изучение языков дается с трудом, и переводы Курбского чаще всего представляли собой грубый подстрочник и явно нуждались в редактировании. Новоиспеченный переводчик обиделся и обрушился на критиканов с обвинениями, что невежественные варвары ничего не смыслят в выдающемся переводе великого текста, а вместо этого «отрыгают нечистые и скверные слова».
Особенно князя уязвил совет Острожского переводить Златоуста не на русский, а на польский язык. Курбский в полемическом запале называл этот язык варварским – «польской барбарией», с помощью которой совершенно невозможно точно передать текст Златоуста. Заканчивалось послание цитированием высказывания Дионисия Ареопагита, что не подобает метать бисер перед свиньями, и советом – раз Острожский настолько невежествен, что не смог оценить высокого подарка Курбского, пусть отдаст перевод в какую-нибудь православную церковь [129].
Судя по сохранившимся свидетельствам, нельзя назвать удачными и попытки участия Курбского и его сторонников в публичных дискуссиях по религиозным вопросам. Например, на диспуте в резиденции князей Корецких в начале 1575 года князю и его сторонникам даже не дали произнести заготовленные речи, а обвинили в болтовне, в намерении победить в споре за счет его затягивания. Курбский в написанном после дебатов письме раздраженно бросил оппоненту, Кодиану Чапличу: «Гарцуй, господин, по стремнинам, как хочешь!» – и обвинил литовских панов в отступничестве от веры отцов. Чаплич защищает Лютера, возмущался князь, а этот Лютер не более чем монах-расстрига, и все, чему он может нас научить, – «как позабавиться с женой» [130]. Однако эффект от размахивания кулаками после драки был нулевым... Курбского не слушали или слушали с недоверием, и с этим ничего не удавалось поделать.
Во второй половине 1570-х годов Курбский продолжал участвовать в полемике по церковным вопросам и занимался разоблачениями неправедных воззрений своих адресатов. Наиболее экзотичной здесь выглядит гневная отповедь, которую он в январе 1576 года дал пану Василию Древинскому в ответ на поздравление с новогодним праздником. Шляхтич был обвинен князем в язычестве. Курбский потребовал не отмечать Новый год, а соблюдать христианские праздники – Рождество и Богоявление [131].
Концом 1575-го – началом 1576 года датируется послание Курбского Троцкому каштеляну Остафию Воловичу, заметной фигуре в русско-литовских переговорах 1570-х годов. Волович отрекся от православия и принял кальвинизм. Князь пришел в благоговейный ужас от этого поступка, призвал Воловича к покаянию и угрожал карами Господними.
В конце концов активность Курбского в борьбе за православие принесла определенные плоды – он начал считаться авторитетом в данных вопросах. Если в начале 1570-х годов Константин Острожский сомневался в переводческих способностях князя, то в 1577 году он уже обращался к нему за консультацией. В Вильне вышло польское издание книги Петра Скарги «О единстве церкви Божьей под одним пастырем». По поручению киевского воеводы антитринитарий Мотовилло сочинил ответ Скарге. Но вышедшее из-под его пера сочинение не во всем соответствовало православным канонам. Заподозрив это, Острожский отправил его на прочтение Курбскому как «эксперту».
Князь не смог сразу откликнуться на обращение из-за болезни, но сочинил подробный ответ осенью – зимой того же года. Правда, для Острожского он оказался неожиданным и даже обидным. В послании Курбского Мотовилло именовался «сыном Дьявола», помощником и верным слугой Антихриста, «духовным бесом». За Острожским князь признавал статус «христианского начальника», но считал его впавшим в дерзость и глупость, раз он укрывает у себя в доме такого «ядовитого дракона», как Мотовилло, и еще дает ему столь ответственные поручения! Сочинение антитринитария Курбский назвал «навозом», «неизлечимой гангреной». Острожскому предлагалось вернуться в лоно веры предков и изгнать из своего дома нечестивцев [132]. Таким образом, попытка примирения Курбского и Острожского на ниве общей борьбы за чистоту православия не состоялась: подобными выпадами и обличениями Курбский не мог снискать себе много друзей.
Причиной неудач просветительской деятельности Курбского была противоречивость настроений среди православного населения Великого княжества Литовского. Все были согласны только в одном: Православие нуждается в выработке адекватного ответа на вызовы времени – Реформацию, движение иезуитов, раскол православных христиан и т. д. Однако этот ответ искали в двух взаимоисключающих направлениях. Одни призывали восстановить древнее благочестие, обратиться к вере отцов и дедов и видели главную угрозу православию в любых новых веяниях. А. Грушевским очень точно переданы настроения этой группы: «Пусть бранят „дурную Русь“ за ее незнание модных писателей, зато у нее вместо диалектики – богомолебный и праведный Часословец, вместо риторики – Псалтырь, вместо философии – Октоих» [133]. Другие же, напротив, считали необходимым расширение культурных контактов, просветительскую и переводческую деятельность, участие в публичной полемике и т. д.
Эти подходы нельзя квалифицировать только как апологию православия как религии, отвергающей любые новые веяния, или – конфессии, способной к обновлению. Корни противоречия лежали глубже. Это был спор, что правильнее: внутреннее благочестие, духовное строительство или же – внешняя образованность, начитанность и искушенность «во многих писаниях». Нет ли в данной искушенности соблазна?
Курбский и его кружок оказались на грани этих двух тенденций. С одной стороны, для них было важным понятие старины. Апелляция к благочестию отцов и дедов – постоянный рефрен в полемических посланиях Курбского. С другой – переводческая деятельность, изучение «богомерзкой» латыни и соблазнительной западной учености неизбежно влекли за собой определенную культурно-религиозную диффузию в мировоззрении. Очень точно характер творчества и общественной деятельности Курбского определил В. В. Калугин, назвав его «просвещенным ортодоксом». По словам А. В. Каравашкина, «суть мифологии князя в этой противоречивости, она плоть и кровь его самоощущения» [134]. Поэтому в конечном итоге Миляновичский кружок оказался чуждым и для «традиционалистов» (среди которых, кстати, был и духовный наставник Курбского в Литве старец Артемий), и для «просветителей».
Если ортодоксией князь вполне соответствовал эпохе, то просветительством он в некотором смысле опередил время. Нельзя сказать, что у Курбского и его соратников при жизни была счастливая творческая судьба. Они встречали скорее непонимание и даже раздражение современников, не говоря уже об открытой вражде. Их труды оказались востребованы позже, только в XVII веке, когда сочинения Курбского начинают ходить в списках и в Речи Посполитой, и в России.
Глава шестая
Существовала ли переписка Курбского и Грозного?
Однако в подобных гневных отповедях в адрес униженных и покоренных ливонских лютеран было легко упражняться командующему русскими войсками в Ливонии. За его спиной была не только убежденность в правоте православия, но, в случае чего, и войско, способное физически вразумить еретиков. Попав в Литву, Курбский оказался в принципиально другой ситуации. Он был потрясен, обнаружив картину, метко охарактеризованную одним из литовских епископов в письме папе римскому в 1525 году: «У нас столько вер и религий, сколько голов, потому что совесть у всех разнуздалась». По образному выражению В. Андреева, православные в Литве видели себя как бы в кольце фронтов: с востока на них наступало магометанство с «тафиями безбожного Бохмита», с запада – «италианы зловерные» с Чистилищем и доказательством происхождения Святого Духа от Сына посредством «образов геометричных» и «немцы прегордые... с лютеровою прелестью, колесом фортуны, зодиями и альманахом» [118].
И Курбский ринулся в бой за православие.
Первые годы после бегства князю, видимо, было не до книг, хотя он и заботился о перевозе из России в Литву своей библиотеки. Литовский воевода А. Полубенский предлагал выменять ее на русских пленных, но ему отказали. Когда процесс адаптации к литовскому обществу утратил свою остроту, Курбский вновь обратился к книжности. Он нашел для себя новое поприще – борьбу за чистоту православия в условиях религиозного плюрализма Великого княжества Литовского. В самом начале 1570-х годов (до 1572 года) в его имении Миляновичи под Ковелем сформировался настоящий книжный центр, где создавались, переводились и переписывались разные сочинения, но в первую очередь – классика православной литературы. В кружок Курбского до 1575 года входил шляхтич Амброджий, затем М. А. Оболенский, а после его смерти в 1577 году – Станислав Войшевский [119].
По словам самого Курбского, идея создания такого кружка возникла у него в беседах с духовным учителем старцем Артемием, бежавшим из России из-за угрозы репрессий по обвинению в ереси. Он подарил князю сборник сочинений Василия Великого. Курбский заинтересовался, все ли сочинения святого переведены на русский язык. Старец ответил, что главные тексты, особенно о еретичестве, известны только в цитатах и не переведены. А нужда в них православного люда велика. Артемий эмоционально заявил: «Я хоть и старый, но если понадобится, то даже пешком, подпоясавшись, пойду из Слуцка туда, куда ты мне велишь, и охотно помогу тебе в переводе, поправляя славянский текст» [120].
Проблема переводов православной литературы действительно стояла весьма остро. Их отсутствие давало сильный козырь католикам, указывающим, что подлинный язык веры – латинский или греческий, а «на славянском языке никто не может достигнуть учености». Это «варварское наречие» не может быть основой культурного развития. Идеологи православия горячо протестовали против подобных оскорбительных инвектив. Иоанн Вишенский писал: «В славянском языке заключена такая сила, что его ненавидит сам дьявол». Поэтому выступления против славянского языка – это «рыкание сатанинского духа» [121].
После беседы с Артемием князь, несмотря на немалый возраст (около 40 лет), стал сам учить латынь и везде искал переводчиков. Он покупал книги, планируемые для перевода [122]. Курбский упоминает, что в числе первых были приобретены сочинения Василия Великого, Иоанна Златоуста, Григория Богослова, Кирилла Александрийского, Иоанна Дамаскина и «Хроника» Никифора Каллиста. Князь буквально по-детски радовался, приобретая святые книги. Он чувствовал себя миссионером, несущим свет веры и истины погрязшим в ереси жителям Великого княжества Литовского.
Курбский окружил себя такими же увлеченными людьми. Князь Михаил Оболенский, чтобы достичь совершенства в переводах с латыни, три года учился в Краковском университете, а потом, покинув жену и детей, еще на два года уехал учиться в Италию. Ученика старца Артемия, Марка Сарыхозина, Курбский приглашал принять участие в работе Миляновичского кружка следующими словами: «Моя братская просьба к тебе: во имя любовного единения нашего Христа и его раба... прояви любовь к единокровной России, ко всему славянскому народу! Не поленись приехать к нам на несколько месяцев и помоги нам, невежественным и неопытным». При этом Курбский призывал Сарыхозина бросить выгодную службу у князя Слуцкого, раздать заработанные деньги и заняться духовным просвещением соотечественников.
Вместе с Амброджием в середине 1570-х годов Курбский переводил сочинения Иоанна Златоуста, объединенные в сборник под названием «Новый Маргарит» [123]. К весне того же 1575 года Курбский замыслил сам перевести «Богословие» Иоанна Дамаскина, третью и главную часть его догматического труда «Источник знания». К 1579 году князь перевел и другие части – «Диалектику» со статьей «О силлогизме» и отдельные фрагменты труда Дамаскина.
Переводческая деятельность Курбского увенчалась созданием на рубеже 1570 – 1580-х годов в его кружке свода житий святых, который в XVI веке являлся одним из самых полных собраний сочинений Симеона Метафраста у восточных славян [124]. Он появился в момент обострения конфессионального противостояния в Великом княжестве Литовском. В 1579 году в Вильно на польском языке были изданы Жития святых (Zywoty Swiftych)знаменитого Петра Скарги, которые тут же обрели большую популярность. Между тем агиографических сборников православного характера, по образцу макарьевских Великих Миней-Четьих, катастрофически не хватало.
В основу сборника Житий святых Миляновичского кружка, по мнению В. В. Калугина, было положено компилятивное собрание агиографической литературы картезианца Лаврентия Сурия («Достоверные повествования о святых» – De probates sanctorum historiis)в первом кельнском издании (1570 – 1575 годов) [125]. Рукопись Миляновичского сборника дошла до нас (ГИМ, Синодальное собрание, № 219) и оказывается единственным сохранившимся достоверным экземпляром рукописи из скриптория Курбского.
Кроме агиографических текстов Курбским и членами его кружка активно переводились фрагменты из словарей. Известны переводы латинского толкового словаря монаха-августинца Амвросия Калепино (1435 – 1511) и «Ономастикона» Конрада Геснера (1516 – 1565).
Вообще же список приписываемых Курбскому и его кружку переводов впечатляет: два отрывка из Цицероновых парадоксов, «Источник знания» Иоанна Дамаскина, «Слово Иоанна Златоуста на пентикостие о святом Дусе», 44 – 47-я беседы Иоанна Златоуста на Евангелие от Иоанна, «От другие диалектики Иона Спакинбергера о силлогизме вытолковано», «Диалог» патриарха Геннадия Схолария, творения Симеона Метафраста, отрывки из хроники Никифора Каллиста Ксанфопула, отрывки из хроники Евсевия Кесарийского, «Повесть о Варлааме и Иоасафе», «Епифания, епископа Кипрского о восстании из мертвых свидетельство», послание Игнатия Богородице и ответ ему Богородицы, произведения Василия Великого, Григория Богослова, Дионисия Ареопагита [126].
Однако одними переводами добиться торжества православия было невозможно. То, что до наших дней дошла всего одна оригинальная рукопись XVI века с текстами, вышедшими из-под пера членов Миляновичского кружка, свидетельствует о крайне узком круге читателей, знакомых с плодами переводческой деятельности Курбского и его коллег. Популярности не было, востребованности – тоже. Князь это видел и прекрасно понимал. Надо было идти в народ. Курбский решил заняться пропагандой истинной веры. Для этого было два пути: распространение своих сочинений «в массах» и участие в публичной полемике с католиками (главным образом иезуитами), протестантами и не дай бог еще и еретиками.
Князь принял вызов современности, но на этом поприще его ждало фиаско. В 1574 году в Вильно на средства братьев Кузьмы и Луки Мамоничей бывший московский первопечатник Петр Мстиславец (соратник Ивана Федорова, также эмигрировавший в Литву) основал типографию, выпускавшую православную литературу. Курбский пытался завязать с ней связи, даже вступил с Кузьмой Мамоничем в переписку по богословским вопросам. Однако Мамонич отнесся к инициативам Курбского без энтузиазма. Для него куда более значимой оказалась затеянная в 1576 году имущественная тяжба с Петром Мстиславцем, которая и привела к закрытию православной типографии в Вильно вплоть до 1583 года.
Чувствовавший себя на переднем крае борьбы за Святую веру в Литве, Курбский предлагал публично зачитывать его послание Мамоничу всем «правоверным виленским мещанам». В письме князь выражал свое возмущение происками некоего иезуита, «который извергал многочисленные ядовитые слова на святую нашу и непорочную веру, обзывая нас схизматиками». Курбский обрушился с критикой на католиков: «...они сами явные схизматики, пьющие из источников, замутненных их папами». В послании Курбского описывались способы борьбы с иезуитскими кознями. Собственно, способов было два. Первый – уклоняться от диспутов, не ходить на иезуитские проповеди, «ибо, как сказал апостол, коварные беседы развращают добрые нравы». Второй – призвать на помощь Курбского с его переводами, «...а мы к вам поспешим с тремя достойными свидетелями: с Дионисием Ареопагитом, с Иоанном Златоустом и с Иоанном Дамаскиным» [127].
Диалога с православными панами у Курбского не получилось. Виленская православная община восприняла претензии выскочки-москаля безо всякого энтузиазма. Во втором послании к Мамоничу князь, переживая какие-то неизвестные нам конфликты, раздраженно замечает, что святые книги, которые он рекомендует для чтения, надо читать «в трезвости, оставив пьянство». Иначе иезуиты и еретики-протестанты могут ленивых разумом панов, лежащих в привычном опьянении, «...пожрать и растерзать» [128]. Князь вновь призывал читать его письмо вслух в лучших православных домах Вильно. Но понимания он не нашел.
Не менее показательна ссора Курбского с князем Константином Острожским, лидером православной «партии» в Литве. Курбский лично перевел беседу Иоанна Златоуста (о вере, надежде и любви на слова апостола Павла) для «Нового Маргарита» и отослал Острожскому. А тот, видимо, показал кому-то из духовных лиц. И они скептически отнеслись к труду Курбского, что, в общем-то, было немудрено: в 40 лет изучение языков дается с трудом, и переводы Курбского чаще всего представляли собой грубый подстрочник и явно нуждались в редактировании. Новоиспеченный переводчик обиделся и обрушился на критиканов с обвинениями, что невежественные варвары ничего не смыслят в выдающемся переводе великого текста, а вместо этого «отрыгают нечистые и скверные слова».
Особенно князя уязвил совет Острожского переводить Златоуста не на русский, а на польский язык. Курбский в полемическом запале называл этот язык варварским – «польской барбарией», с помощью которой совершенно невозможно точно передать текст Златоуста. Заканчивалось послание цитированием высказывания Дионисия Ареопагита, что не подобает метать бисер перед свиньями, и советом – раз Острожский настолько невежествен, что не смог оценить высокого подарка Курбского, пусть отдаст перевод в какую-нибудь православную церковь [129].
Судя по сохранившимся свидетельствам, нельзя назвать удачными и попытки участия Курбского и его сторонников в публичных дискуссиях по религиозным вопросам. Например, на диспуте в резиденции князей Корецких в начале 1575 года князю и его сторонникам даже не дали произнести заготовленные речи, а обвинили в болтовне, в намерении победить в споре за счет его затягивания. Курбский в написанном после дебатов письме раздраженно бросил оппоненту, Кодиану Чапличу: «Гарцуй, господин, по стремнинам, как хочешь!» – и обвинил литовских панов в отступничестве от веры отцов. Чаплич защищает Лютера, возмущался князь, а этот Лютер не более чем монах-расстрига, и все, чему он может нас научить, – «как позабавиться с женой» [130]. Однако эффект от размахивания кулаками после драки был нулевым... Курбского не слушали или слушали с недоверием, и с этим ничего не удавалось поделать.
Во второй половине 1570-х годов Курбский продолжал участвовать в полемике по церковным вопросам и занимался разоблачениями неправедных воззрений своих адресатов. Наиболее экзотичной здесь выглядит гневная отповедь, которую он в январе 1576 года дал пану Василию Древинскому в ответ на поздравление с новогодним праздником. Шляхтич был обвинен князем в язычестве. Курбский потребовал не отмечать Новый год, а соблюдать христианские праздники – Рождество и Богоявление [131].
Концом 1575-го – началом 1576 года датируется послание Курбского Троцкому каштеляну Остафию Воловичу, заметной фигуре в русско-литовских переговорах 1570-х годов. Волович отрекся от православия и принял кальвинизм. Князь пришел в благоговейный ужас от этого поступка, призвал Воловича к покаянию и угрожал карами Господними.
В конце концов активность Курбского в борьбе за православие принесла определенные плоды – он начал считаться авторитетом в данных вопросах. Если в начале 1570-х годов Константин Острожский сомневался в переводческих способностях князя, то в 1577 году он уже обращался к нему за консультацией. В Вильне вышло польское издание книги Петра Скарги «О единстве церкви Божьей под одним пастырем». По поручению киевского воеводы антитринитарий Мотовилло сочинил ответ Скарге. Но вышедшее из-под его пера сочинение не во всем соответствовало православным канонам. Заподозрив это, Острожский отправил его на прочтение Курбскому как «эксперту».
Князь не смог сразу откликнуться на обращение из-за болезни, но сочинил подробный ответ осенью – зимой того же года. Правда, для Острожского он оказался неожиданным и даже обидным. В послании Курбского Мотовилло именовался «сыном Дьявола», помощником и верным слугой Антихриста, «духовным бесом». За Острожским князь признавал статус «христианского начальника», но считал его впавшим в дерзость и глупость, раз он укрывает у себя в доме такого «ядовитого дракона», как Мотовилло, и еще дает ему столь ответственные поручения! Сочинение антитринитария Курбский назвал «навозом», «неизлечимой гангреной». Острожскому предлагалось вернуться в лоно веры предков и изгнать из своего дома нечестивцев [132]. Таким образом, попытка примирения Курбского и Острожского на ниве общей борьбы за чистоту православия не состоялась: подобными выпадами и обличениями Курбский не мог снискать себе много друзей.
Причиной неудач просветительской деятельности Курбского была противоречивость настроений среди православного населения Великого княжества Литовского. Все были согласны только в одном: Православие нуждается в выработке адекватного ответа на вызовы времени – Реформацию, движение иезуитов, раскол православных христиан и т. д. Однако этот ответ искали в двух взаимоисключающих направлениях. Одни призывали восстановить древнее благочестие, обратиться к вере отцов и дедов и видели главную угрозу православию в любых новых веяниях. А. Грушевским очень точно переданы настроения этой группы: «Пусть бранят „дурную Русь“ за ее незнание модных писателей, зато у нее вместо диалектики – богомолебный и праведный Часословец, вместо риторики – Псалтырь, вместо философии – Октоих» [133]. Другие же, напротив, считали необходимым расширение культурных контактов, просветительскую и переводческую деятельность, участие в публичной полемике и т. д.
Эти подходы нельзя квалифицировать только как апологию православия как религии, отвергающей любые новые веяния, или – конфессии, способной к обновлению. Корни противоречия лежали глубже. Это был спор, что правильнее: внутреннее благочестие, духовное строительство или же – внешняя образованность, начитанность и искушенность «во многих писаниях». Нет ли в данной искушенности соблазна?
Курбский и его кружок оказались на грани этих двух тенденций. С одной стороны, для них было важным понятие старины. Апелляция к благочестию отцов и дедов – постоянный рефрен в полемических посланиях Курбского. С другой – переводческая деятельность, изучение «богомерзкой» латыни и соблазнительной западной учености неизбежно влекли за собой определенную культурно-религиозную диффузию в мировоззрении. Очень точно характер творчества и общественной деятельности Курбского определил В. В. Калугин, назвав его «просвещенным ортодоксом». По словам А. В. Каравашкина, «суть мифологии князя в этой противоречивости, она плоть и кровь его самоощущения» [134]. Поэтому в конечном итоге Миляновичский кружок оказался чуждым и для «традиционалистов» (среди которых, кстати, был и духовный наставник Курбского в Литве старец Артемий), и для «просветителей».
Если ортодоксией князь вполне соответствовал эпохе, то просветительством он в некотором смысле опередил время. Нельзя сказать, что у Курбского и его соратников при жизни была счастливая творческая судьба. Они встречали скорее непонимание и даже раздражение современников, не говоря уже об открытой вражде. Их труды оказались востребованы позже, только в XVII веке, когда сочинения Курбского начинают ходить в списках и в Речи Посполитой, и в России.
Глава шестая
СПОР С ЦАРЕМ
Существовала ли переписка Курбского и Грозного?
Князь Курбский вошел в историю не благодаря своей биографии. Мы просто знаем о нем чуть больше, чем о сотнях других русских бояр и воевод, которые не оставили автобиографии, обширной переписки, не бежали из страны и не проходили по множеству судебных тяжб в соседней Литве. Однако если бы история жизни Курбского ограничилась только вышеперечисленными сюжетами – он не был бы знаменит в веках. Славу среди потомков князю принесла его знаменитая переписка с царем Иваном Васильевичем Грозным.
Хронология переписки такова. 30 апреля 1564 года князь Курбский бежал в Литву. Сразу после побега он написал царю свое Первое послание. Государь не замедлил с ответом. Первое послание Грозного Курбскому датировано 5 июля 1564 года.
Дальше в полемике большая лакуна. По всей видимости, Курбский сочинил какой-то ответ сразу по получении Первого послания Грозного, то есть около 1564 – 1565 годов. Но этот ответ до нас в первозданном виде не дошел. Установлено, что Курбский возвращался к редактированию своего Второго послания около 1569 – 1570 годов, когда в него были сделаны вставки с рассуждениями о скором Конце света (1569 год от Рождества Христова был 7077-м от Сотворения мира, то есть последней в XVI веке роковой седмиричной датой) [135]. Однако он отослал (или хотел послать) Второе послание царю не ранее 1579 года, вместе со своим Третьим посланием. Не исключено, что в 1579 году он возвращался к редактированию этого сочинения. Таким образом, Второе послание Курбского – небольшое письмо, в современном издании занимающее меньше двух страниц, – представляет собой сложный, многослойный текст, писавшийся несколько лет [136].
Иван Грозный, не получив от Курбского никакого ответа после 1564 года, вернулся к переписке в 1577 году. Повод был весомый: царские войска взяли ливонскую крепость Вольмар, ту самую, из которой весной 1564 года Курбский написал свое первое письмо, так оскорбившее государя. Царь вспомнил о беглеце и преисполнился торжеством. Он сочинил небольшое послание (Второе), в котором в основном повторил и развил идеи Первого.
Курбский в 1570-х годах, занимаясь переводами сочинений Отцов Церкви, с их помощью усвоил ряд идей, на основе которых сумел создать развернутую концепцию истории правления Ивана Грозного. Она отразилась в его Третьем послании царю, которое писалось вечерами, после боев, в лагере Стефана Батория под Полоцком и Соколом в 1579 году. Примерно в эти же годы князь приступил к написанию своего главного сочинения – «История о великом князе Московском», которое было завершено в 1579 – 1583 годах [137].
Все эти памятники являются для нас основным источником знаний и, главное, оценок (прежде всего моральных) правления Ивана Грозного. Вот уже 200 лет, начиная с Н. М. Карамзина, историческая наука смотрит на эпоху Ивана IV через оптику, заданную Курбским (или Грозным). Однако при изучении этих текстов существует одна большая проблема: были ли Курбский и Грозный их авторами и не является ли переписка поздней фальсификацией?
Дело в том, что оригиналов писем не существует. Мало того, нет и прижизненных копий. Самый ранний список Первого послания Курбского, сохранившийся в составе библиотеки странствующего монаха Ионы Соловецкого, датируется концом XVI – началом XVII века. Все остальные тексты известны в еще более поздних копиях – XVII – XVIII веков.
Естественно, что за время хождения переписки среди других памятников русской книжности XVI – XVII веков из нее был сделан ряд заимствований, отразившихся в разных сочинениях. Американский славист Эдвард Кинан обратил внимание на несколько таких произведений: это так называемые «Плач» и «Жалоба» монаха Исайи Каменчанина, написанные в 1560-х годах, «К читателю» князя Ивана Андреевича Хворостинина (1620) и письмо царю Михаилу Федоровичу князя С. И. Шаховского (1623 – 1625).
В 1971 году вышла сенсационная книга Кинана: ученый поставил схему развития переписки с ног на голову. Он утверждал, что взгляд на сочинения Курбского как источник заимствований для произведений Исайи, Хворостинина, Шаховского глубоко ошибочен. Напротив, именно князь Шаховской, будучи в опале, в 1623 – 1625 годы вырезал различные отрывки из сочинений Исайи и Хворостинина и «сшил» их в новое произведение, которое хотел отослать царю Михаилу. Однако государь снял опалу, и Шаховской, опасаясь, что гневное письмо его скомпрометирует, «замаскировал» свой труд под послание князя Курбского царю Ивану Грозному, якобы написанное в 1564 году. Мистификация понравилась, и в 1620 – 1630-е годы либо сам Шаховской, либо кто-то из его друзей сочинил «ответ Грозного Курбскому». А затем фальсификаторы придумали весь комплекс писем и «Историю о великом князе Московском». Получается, что все эти произведения были созданы в XVII веке. Ни Курбский, ни Грозный, по мнению Кинана, никогда ничего подобного не писали [138].
У книги Кинана завидная судьба. Дискуссия о ней продолжается и поныне, вот уже более 30 лет. Для ее опровержения вышло несколько десятков статей в России, США, Германии, Великобритании, Франции и даже две монографии – в России и Дании (!) [139]. Все основные пункты концепции американского слависта были опровергнуты, однако некое смятение в умах (особенно в зарубежной историографии) он породил. Западные слависты не то чтобы согласны с Кинаном – его аргументация не выдержала критики оппонентов, – но с подозрением относятся к аутентичности переписки по принципу: «Нет дыма без огня».
Конечно, сказался и стиль ведения Кинаном дискуссии – вплоть до начало 2000-х годов он резко и напористо реагировал почти на каждый выпад в свой адрес, помещая многочисленные опровержения. Некоторые исследователи просто не решались с ним связываться. В конце концов активность Кинана доказала ошибочность поговорки: «Сколько ни говори „халва“, во рту сладко не станет». Кинан столь одержимо твердил на страницах всей мировой научной периодики, что переписка Грозного с Курбским – подделка, что в конце концов «стало сладко»: многие ученые заняли уклончивую позицию: они открыто не поддерживали Кинана, но в то же время и не соглашались и с его критиками. Проблему подлинности переписки старались обходить стороной, потому что, «с одной стороны, нельзя не согласиться», но «с другой – невозможно не признать».
Тем не менее большинство исследователей продолжали использовать переписку в качестве главного источника по истории России XVI века. Здесь исследования Кинана сыграли положительную роль: для его опровержения был отмобилизован весь цвет российской исторической и филологической науки. В 1979 году в серии «Литературные памятники» вышло подготовленное на самом высоком научном уровне переиздание переписки (его подготовили Ю. Д. Рыков, Я. С. Лурье, В. Б. Кобрин под общей редакцией академика Д. С. Лихачева)
Хронология переписки такова. 30 апреля 1564 года князь Курбский бежал в Литву. Сразу после побега он написал царю свое Первое послание. Государь не замедлил с ответом. Первое послание Грозного Курбскому датировано 5 июля 1564 года.
Дальше в полемике большая лакуна. По всей видимости, Курбский сочинил какой-то ответ сразу по получении Первого послания Грозного, то есть около 1564 – 1565 годов. Но этот ответ до нас в первозданном виде не дошел. Установлено, что Курбский возвращался к редактированию своего Второго послания около 1569 – 1570 годов, когда в него были сделаны вставки с рассуждениями о скором Конце света (1569 год от Рождества Христова был 7077-м от Сотворения мира, то есть последней в XVI веке роковой седмиричной датой) [135]. Однако он отослал (или хотел послать) Второе послание царю не ранее 1579 года, вместе со своим Третьим посланием. Не исключено, что в 1579 году он возвращался к редактированию этого сочинения. Таким образом, Второе послание Курбского – небольшое письмо, в современном издании занимающее меньше двух страниц, – представляет собой сложный, многослойный текст, писавшийся несколько лет [136].
Иван Грозный, не получив от Курбского никакого ответа после 1564 года, вернулся к переписке в 1577 году. Повод был весомый: царские войска взяли ливонскую крепость Вольмар, ту самую, из которой весной 1564 года Курбский написал свое первое письмо, так оскорбившее государя. Царь вспомнил о беглеце и преисполнился торжеством. Он сочинил небольшое послание (Второе), в котором в основном повторил и развил идеи Первого.
Курбский в 1570-х годах, занимаясь переводами сочинений Отцов Церкви, с их помощью усвоил ряд идей, на основе которых сумел создать развернутую концепцию истории правления Ивана Грозного. Она отразилась в его Третьем послании царю, которое писалось вечерами, после боев, в лагере Стефана Батория под Полоцком и Соколом в 1579 году. Примерно в эти же годы князь приступил к написанию своего главного сочинения – «История о великом князе Московском», которое было завершено в 1579 – 1583 годах [137].
Все эти памятники являются для нас основным источником знаний и, главное, оценок (прежде всего моральных) правления Ивана Грозного. Вот уже 200 лет, начиная с Н. М. Карамзина, историческая наука смотрит на эпоху Ивана IV через оптику, заданную Курбским (или Грозным). Однако при изучении этих текстов существует одна большая проблема: были ли Курбский и Грозный их авторами и не является ли переписка поздней фальсификацией?
Дело в том, что оригиналов писем не существует. Мало того, нет и прижизненных копий. Самый ранний список Первого послания Курбского, сохранившийся в составе библиотеки странствующего монаха Ионы Соловецкого, датируется концом XVI – началом XVII века. Все остальные тексты известны в еще более поздних копиях – XVII – XVIII веков.
Естественно, что за время хождения переписки среди других памятников русской книжности XVI – XVII веков из нее был сделан ряд заимствований, отразившихся в разных сочинениях. Американский славист Эдвард Кинан обратил внимание на несколько таких произведений: это так называемые «Плач» и «Жалоба» монаха Исайи Каменчанина, написанные в 1560-х годах, «К читателю» князя Ивана Андреевича Хворостинина (1620) и письмо царю Михаилу Федоровичу князя С. И. Шаховского (1623 – 1625).
В 1971 году вышла сенсационная книга Кинана: ученый поставил схему развития переписки с ног на голову. Он утверждал, что взгляд на сочинения Курбского как источник заимствований для произведений Исайи, Хворостинина, Шаховского глубоко ошибочен. Напротив, именно князь Шаховской, будучи в опале, в 1623 – 1625 годы вырезал различные отрывки из сочинений Исайи и Хворостинина и «сшил» их в новое произведение, которое хотел отослать царю Михаилу. Однако государь снял опалу, и Шаховской, опасаясь, что гневное письмо его скомпрометирует, «замаскировал» свой труд под послание князя Курбского царю Ивану Грозному, якобы написанное в 1564 году. Мистификация понравилась, и в 1620 – 1630-е годы либо сам Шаховской, либо кто-то из его друзей сочинил «ответ Грозного Курбскому». А затем фальсификаторы придумали весь комплекс писем и «Историю о великом князе Московском». Получается, что все эти произведения были созданы в XVII веке. Ни Курбский, ни Грозный, по мнению Кинана, никогда ничего подобного не писали [138].
У книги Кинана завидная судьба. Дискуссия о ней продолжается и поныне, вот уже более 30 лет. Для ее опровержения вышло несколько десятков статей в России, США, Германии, Великобритании, Франции и даже две монографии – в России и Дании (!) [139]. Все основные пункты концепции американского слависта были опровергнуты, однако некое смятение в умах (особенно в зарубежной историографии) он породил. Западные слависты не то чтобы согласны с Кинаном – его аргументация не выдержала критики оппонентов, – но с подозрением относятся к аутентичности переписки по принципу: «Нет дыма без огня».
Конечно, сказался и стиль ведения Кинаном дискуссии – вплоть до начало 2000-х годов он резко и напористо реагировал почти на каждый выпад в свой адрес, помещая многочисленные опровержения. Некоторые исследователи просто не решались с ним связываться. В конце концов активность Кинана доказала ошибочность поговорки: «Сколько ни говори „халва“, во рту сладко не станет». Кинан столь одержимо твердил на страницах всей мировой научной периодики, что переписка Грозного с Курбским – подделка, что в конце концов «стало сладко»: многие ученые заняли уклончивую позицию: они открыто не поддерживали Кинана, но в то же время и не соглашались и с его критиками. Проблему подлинности переписки старались обходить стороной, потому что, «с одной стороны, нельзя не согласиться», но «с другой – невозможно не признать».
Тем не менее большинство исследователей продолжали использовать переписку в качестве главного источника по истории России XVI века. Здесь исследования Кинана сыграли положительную роль: для его опровержения был отмобилизован весь цвет российской исторической и филологической науки. В 1979 году в серии «Литературные памятники» вышло подготовленное на самом высоком научном уровне переиздание переписки (его подготовили Ю. Д. Рыков, Я. С. Лурье, В. Б. Кобрин под общей редакцией академика Д. С. Лихачева)