Страница:
Комната ее выглядела как обычно: будто целая бригада снедаемых рвением к
работе уборщиц только что рассортировала и разложила по местам каждый клочок
бумаги, каждую книжку и каждый огрызок карандаша. Была там и пара фотографий
обнаженных женщин (снимали тоже женщины — так что результат был в корне
отличен от той погани, которая выходит, когда за съемку берутся похотливые
потные самцы). Не будь Бев весьма изысканной воительницей, принимающей
участие в битвах ученых мужей, она бы раскроила разводным ключом череп
всякому, кто посягнул бы на эту ее вселенную.
Глядя на Бев, я задался вопросом: продолжится ли это безостановочное и
стремительное развитие науки и дальше с той же головокружительной скоростью
или же ограниченные возможности человека положат этому предел и процесс
замедлится и какова во всем этом роль книг? Однако я вовремя вспомнил, что
пришел шантажировать Бев, что было нелегко, так как каждый аспект ее жизни
мог послужить мне укором.
— Чем обязана, Эдди?
Я потупился, устремив взгляд на свой правый башмак, чтобы обнаружить,
что его подметка болтается, как язык, вывалившийся из собачьей пасти; я
поспешил пристроиться на софе, однако от меня не укрылись две предательские
дорожки в районе ширинки, явно прочерченные мочой, поленившейся излиться в
туалете.
Тем не менее я перешел к делу и предложил Беверли провести экзамен
таким образом, чтобы Клерик провалился, включив целую тему, которой не было
в программе, и оповестив остальных об этом в самую последнюю минуту. Все
сокурсники Клерика, специализирующиеся по математике, уже разъехались, так
что ему не от кого было бы узнать о внесенных изменениях. Одно из немногих
преимуществ репутации «крепкого орешка» от философии
(«крутого» философа) заключается в том, что окружающие не тратят
времени на удивление по поводу несообразности вашего поведения.
— Что ты пил сегодня с утра, Эдди? Это же дико, аморально, подло и,
кроме всего прочего, невозможно. Задание было роздано им месяц назад. Завтра
я уезжаю в отпуск. Приятно было повидаться. Надо бы нам как-нибудь сходить
пообедать.
Меня всегда удивляло до глубины души, сколь много людей, пребывающих в
физическом и умственном состоянии, позволяющем полагать, что они вполне
способны справиться с организацией совместного обеда и дружеского возлияния,
только говоря о том, что надо бы это сделать, вместо того, чтобы пойти
поесть или пропустить стаканчик.
Что ж, отказ Беверли можно было предвидеть заранее.
Неуместное в своей грубости совокупление
Хотя наша дружба в студенческие годы длилась ровно столько, сколько мы
делили соседние комнаты в общежитии, она была отмечена редкостной
доверительностью. Почему для доверия Бев выбрала именно меня — выше моего
понимания, ибо если бы составлялся мировой рейтинг людей, умеющих хранить
чужие тайны, моя позиция была бы где-нибудь в самом внизу, там, где
десятизначные цифры.
Однажды Бев закадрила какого-то регбиста. Не очень удачно. Видно, в тот
день она ненароком вручила бразды правления демону, что материализуется из
солодового виски. «Он уже наполовину добился, чего хотел, когда я
вдруг вспомнила, что мужчины меня не интересуют, но было бы грубо не дать
ему кончить».
Шабаш мошенника
Лет сто назад объектом шантажа рисковал оказаться какой-нибудь лишенный
отца бедняга, рожденный вне брака, но с тех пор многое переменилось. Сегодня
в зону риска попадают те, (x) чей законный папаша — видный член парламента,
принадлежащий, увы, к партии, вовсе не пользующейся в академических кругах
любовью, (y) сфера деловых интересов этого папаши вызывает в вышеупомянутых
кругах еще меньшее одобрение а (z), а нежно любимый сын обретается в
компании, весьма тесно связанной с некой другой, еще более не любимой
интеллектуалами партией, члены которой до странности любят избивать
низкорослых, хилых, одиноких эмигрантов, на что приемная мамочка
предпочитает закрывать глаза, будто ей это неведомо. Обо этом не пишут в
газетах, черным по белому. Ничего такого совсем уж предосудительного в этом,
конечно, нет, из-за этого никто не будет кончать самоубийством, но для Бев
было бы куда лучше, если бы оная информация и дальше оставалась в тени -
учитывая вовлеченность моей подруги юности в политические движения, которые
считаются на кампусах весьма и весьма прогрессивными.
— Я должен поблагодарить тебя за этот шанс: я понял, каково это -
шантажировать ближнего своего, — признался я.
— И каково же?
— На редкость противно.
Я видел, как она взвешивает последствия. Потом рука ее потянулась к
телефону.
— Я звоню в турагентство, Эдди. Прощай. Если все это еще раз вылезет на
свет, мне будет проще просто убить тебя.
Я вышел от Бев с чувством, что, судя по всему, мне удалось-таки решить
проблему; Фелерстоуну в приватной беседе я сообщил, что Клерик стремительно
приближается к отчислению.
Но тут мне пришло в голову: а не слишком ли я доверился эмоциям? С
Клериком пока еще не покончено. А вдруг ему таки повезет на экзамене? Я не
мог заснуть, хотя пытался представить на сон грядущий музей восковых фигур,
под крышей которого были бы собраны такие выдающиеся личности, как Зайлер,
Зайглер и Замбо. Решение пришло случайно — и как-то само собой: надо
позаботиться о гарантиях.
Двойной хук в челюсть
Двойной в челюсть — девиз, любимый, по словам Уилбура, агентами МИ-6.
Как-то раз Уилбур, будучи в Вене, угостил таким ударом американского
оперативника, висевшего у него на хвосте. Тот принял шефа за советского
шпиона — ну и остался пускать пузыри в каком-то фонтане. «Американцы,
в силу ряда причин, не очень-то доверяли тогда выпускникам Кембриджа. Мы же
все списывали на Россию. Холодные войны имеют свои преимущества».
Я решил нанести Клерику еще один удар. Повис у него на хвосте, надеясь
нарыть нечто, позволяющее на этот раз турнуть парня из колледжа. Слежка — и
так-то мучительно тоскливая штука, а мне еще приходилось заботиться о том,
чтобы мое кружение по полудюжине улиц, обитатели которых знали меня как
довольно известного философа, ни у кого не вызывало подозрений.
В конце концов я бросил эту волынку и просто капнул полиции, что в
комнате Клерика они найдут кое-какие предметы, хранение которых сопряжено с
грубейшим нарушением закона. Что ж, я пал жертвой порочной привычки судить
всех по себе: в моей комнате всегда валялась какая-нибудь херовина, тянущая
на приличный срок за решеткой, откуда ж мне знать, что у Клерика в его
берлоге ничего подобного не сыщется! Полиция ушла от него в весьма дурном
расположении духа.
Я должен был это предвидеть! Прежде чем капать полиции, следует
увериться самому, что капаешь по делу. Посему я взял «Анатомию
растений» Грю (1682), которая уже несколько месяцев числилась среди
книг, пропавших из нашей библиотеки, — все это время я использовал ее в
качестве стопора, мешающего закрываться двери, подумывая при том, что
неплохо бы толкнуть ее какому-нибудь букинисту, — и направился в сторону
Клерикова жилища с пакетом, где, помимо прочего, находилось и некое
количество порошка.
Пришлось два часа простоять на страже, прежде чем я наблюл Клерика,
выбравшегося из своей норы. Я подхватил свои кулонки и поспешно проник в эту
обитель зла, открыв дверь преподавательским ключом. Окинув взглядом комнату,
я пришел к выводу, что лучше всего спрятать пакет в ванной.
— Рад тебя видеть, Эдди, — раздалось вдруг за моей спиной. Клерик,
лениво развалившись, лежал на постели.
У меня даже дыхание перехватило. Хоть в кино показывай: человек в
состоянии шока. Я знаю, что часто допускаю какие-то промашки, что
невнимателен, — но я видел Клерика своими глазами. Он уходил из дому.
Я перевел взгляд на открытое окно. Должно быть, он засек меня и
поторопился вернуться, чтобы обрушиться на меня во всей мощи своей. При этом
вся его поза выражала полнейшую безмятежность — просто удивительно!
— Я тут принес тебе... — пробормотал я. — Помнится, ты интересовался
ботаниками семнадцатого века... Или я с кем-то тебя перепутал?
— Может быть, не важно. Мне не в тягость сдать ее в библиотеку вместо
тебя. Она уже и так давно просрочена. А пакетик наверху — это кокаин? Хм...
Довольно чистый...
— Ну... да. Я хотел немного позаботиться о тебе. Это ведь я зачислял
тебя в колледж. Я как-то чувствую, что несу за тебя ответственность... Я
знаю, это не очень-то принято. Но тебе нужно слегка развеяться...
В общем, я ретировался. Клерик же, зная, что от меня можно ждать
подвоха, был теперь постоянно настороже. Он позабыл про голод, усталость,
жажду удовольствий — он бдел. При мысли о том, что теперь все может
сорваться, у меня начинала подергиваться челюсть.
В день экзамена я не без удовольствия отметил, что, покидая аудиторию,
Клерик выглядел слегка озадаченным. Я видел его сидящим в кафе, где он
приказал столь некстати оказавшимся там актерам своей труппы улечься на пол,
однако по всему было видно, что настроение у него не ахти. Я следовал за ним
в автомобиле с затемненными стеклами, каковой одолжил по такому случаю у
Зака. Несколько велосипедистов едва не кончили жизнь под моими колесами, и
все же мне удалось ни разу не упустить из виду Клерика, раздраженно
шагающего по дороге к Грочестеру.
Спускались сумерки. Я не мог взять в толк, чего ради Клерика понесло за
город, но нутром чуял: здесь что-то нечисто. Кто из нас хоть раз в жизни да
не писал в раковину на кухне (хотя иным это дается и нелегко). Он исчез в
какой-то рощице. Выбравшись из машины, я последовал за ним.
Я спасаю мир
Я был уверен, что упустил его, и тут я на него наткнулся — наткнулся,
едва не растянувшись на земле, ибо мой башмак зацепился за распростертого
там Клерика. Вернее, о четыре голых ноги, каковые при ближайшем рассмотрении
оказались принадлежащими Клерику — все четыре. Я застал его в неглиже и за
весьма увлекательным занятием: он как раз перепихивался... с Клериком. Или,
если вам угодно, Клерик имел Клерика. Он раздвоился. Захлестнувшая меня
паника превосходила разве что накатившее на меня удивление. Или наоборот:
удивление — панику.
Это был он, застывших два, в тандеме слившихся едва, или, пользуясь
политкорректной метафорой a'la Хайдеггер, — он в момент «воплощенного
бытия в другом себе». Две пары этих ужасных глаз уставились на меня.
Моей сердечно-сосудистой системе пришлось туго.
— Я же говорил, чем это обернется. — Я же говорил, чем это обернется.
Они произносили слова одновременно — одно и то же, одним и тем же
голосом.
— Ты? — Ты?
— Это ты предложил на свежем воздухе. — Это ты предложил на свежем
воздухе.
Тут до меня стало доходить, что я оказался не свидетелем раздвоения, а
участником нелепого недоразумения. У Клерика был брат, и, естественно,
Клерик был неравнодушен к Клерику.
— Близнецы, — пробормотал я, делясь своим открытием.
— Долго же до тебя доходило, Эдди... И угораздило же тебя! У меня
слабость: люблю смотреть на звезды! На собственную вотчину, так сказать. Они
будут моими. Неплохое зрелище, верно?
Неплохое. Лицо мое как вытянулось, так и застыло. Какое там изумление:
моя способность изумляться чему бы то ни было истощилась и была на нуле, и я
испытывал серьезное затруднение, пытаясь скормить эту информацию моему
сознанию.
— Немногим дается шанс заняться любовью с самим собой. Я — я столь
красив, что явился на свет дважды.
Говоря все это, один Клерик ласкал другого. Даже учитывая очарование
молодости, вид Клерикова тела был не из тех зрелищ, что тешит взор, — говорю
это, как ветеран всевозможных стриптиз-шоу в Амстердаме, Бейруте и Токио.
— Но... почему? — спросил я, сознавая, что вопрос мой выстраивается в
длинную очередь таких же, заданных до меня. Он неоригинален, как слон,
поддерживающий черепаху: всегда найдется как минимум три таких же.
— Потому что... Уверовавший... — ...живет уворованным разумом.
— Считая себя всемогущим... — ...ты и впрямь им становишься.
— Не дрожащим же тварям... — ...меня удерживать!
— Но чего ради. — Я никак не мог взять в толк, какой смысл близнецам
притворяться одним человеком — разве что это дает возможность появляться
только на половине занятий.
— Империя сфер... — ...мир созрел для того, чтобы в нем был только один
владыка — мы.
— Армии хватит и дня, чтобы... — ...обойти мир.
— Прочие империи пали... — ...под натиском внешних сил.
— Откуда им взяться теперь? Мир... — ...созрел.
— Один не может видеть... — ...сразу два пути. Двое — легко.
— Правитель должен вставать рано... — Мы никогда не спим.
— Десять лет на покорение Англии... — Десять лет — на покорение мира.
— А потом — к звездам... — ...потом — к звездам.
Ситуация из числа тех, когда мысль, что бы такое подобающее ответить,
если и крутится в голове, то — задним числом, но учтите: я был совершенно
обескуражен, оказавшись в чистом поле лицом к лицу не с одним, а -
сосчитайте-ка — сразу с двумя итифаллическими маньяками. Я обратился к опыту
прошлого, к фигурам великих садоводов идей вроде Аристотеля или Кинея,
пытавшихся отвадить монархов от привычки подминать под себя всю реальность,
до которой тем удавалось дотянуться, и приучить их несколько урезать свои
притязания завоевателей. Что ж, попробуем рассмотреть проблему.
— Так. Власть над мирозданием. Зачем она вам?
— Посмеяться.
Тут близнецы переглянулись — понять значение этого взгляда было легче
легкого: пора его кончать. Клерик сгреб меня за грудки и, пользуясь
преимуществом, которое давало мое недоумение и дополнительные две руки,
принялся меня душить.
Перед моим взором замелькали черные полотна — куда более убедительные,
чем картина в комнате у Клерика. Я попытался припомнить, сколько остается в
запасе времени у того, на чьей шее сомкнулись чужие пальцы, попутно
размышляя о том, что если еще какой-нибудь кембриджский дон окажется задушен
парой голых юнцов, его смерть будет всего лишь банальной тавтологией.
Но, видно, Клерик слишком часто выбирал это поле местом своих забав,
так как мое самосознающее «я» — последняя его частица, перед тем
как угаснуть, уловило звук полицейской сирены, доносящийся из-за живой
изгороди. Полагаю, булькающие звуки, вырывающиеся из моей глотки, заставили
полицию поспешить. Владельца поля явно заколебал тот факт, что кто-то раз за
разом срывает цветы удовольствия в его посадках. Первый и последний раз в
жизни я испытывал глубокую признательность к полицейским, которые волокли
меня в участок.
Нас бросили в соседние камеры и принялись выяснять нашу подноготную.
Сквозь окошко в дверце камеры Клерик злобным шепотом поведал о детстве,
проведенном ими в Зимбабве. Как у них не осталось там родных и они приехали
в Англию: двое в обличье одного. Как он потом планировал умереть и
воскреснуть, убив брата (интересно, не было ли брата у Иисуса...). Право
слово, диссимиляция эта стара как мир. Мне вспомнился раб Пифагора,
Залмоксис, собиравшийся убедить этих дуболомов из Траса в своем бессмертии,
запершись в тайном покое, а через несколько лет вновь явившись своим
согражданам.
Но все планы Клерика пошли прахом, стоило мне узнать, что он един в
двух лицах.
Бекширская свинина
Клерик нашептал мне еще кое-что: блюдо, которым он любезно угощал меня
в своей комнате, на самом деле было обдирным бродягой. Я полакомился голенью
Авиатора. Волокнистой. Обильно перченной. По полной программе.
Суббота
Что я могу сказать? Суббота состояла из положенного числа часов и
секунд. Достаточно было взглянуть в окно, чтобы удостовериться: Тулон еще не
провалился в тартарары. Жаль — это решило бы все проблемы.
Воскресенье
Поздно вечером: возвращение Юппа из Парижа. На лице у него было
написано: съездил он не просто так, в Париже что-то произошло. Что-то, о чем
ему не терпится рассказать.
— Удалось?
— Я провел с ней ночь, — подтвердил Юпп.
Если быть точным, ночь он провел у нее под кроватью — тоже способ
удовлетворить желание близости с возлюбленной: быть с ней рядом,
«вдыхать ее дыхание». Убедившись, что она ушла на дежурство, Юпп
забрался в квартиру, чтобы провести целую ночь под тахтой в спальне. Он
затаился там, недвижим и нем, вникая в сопение, бормотание, покашливание
своей пассии. Когда в спальню проникли первые лучи зари — лучшей зари в его
жизни, — он понял: ему хочется хоть словечком перемолвиться с возлюбленной.
Дождавшись, когда она закроется в ванной, Юпп выскользнул из квартиры и
позвонил в дверь.
— Мы с вами встречались... Двадцать лет назад... Извините, что я вам
надоедаю: все это время я думал только о вас.
Они отправились завтракать.
— Она вспомнила тебя?
— Нет.
— А она знает, кто ты такой?
— Думаю, да.
— Ты еще будешь с ней встречаться?
— Нет. Хватит и раза. Не забывай: сейчас достаточно одной кости, чтобы
нарисовать динозавра — во всей красе. Для воспоминаний мне хватит и этого
завтрака.
Он показал фотографию: они сидят за столиком.
— Отгадай, сколько лет мы знакомы?
Это было правдой: ее и его взгляд — они были неотличимы, казалось, это
взгляд одного и того же человека.
— Мы есть все мгновения нашей жизни. Это — одно из мгновений. Я могу
писать мемуары. Мне хватает того, что она есть в этом мире.
* * *
— Чай с молоком или без? — спросила Сесиль.
Кроме этой фразы, все, что я слышал от нее за вечер, было бесконечным
нытьем. Воспитанность отнюдь не мешала ей плакаться в жилетку. Запас ее
причитаний значительно превышал запасы нефти у арабов. Что ж, для этого у
нее были резоны: семью Сесиль трудно было назвать благополучной.
Тринадцатилетний сын затих в углу с выражением человека, знающего, что ему
осталось подождать всего несколько лет — и тогда он сможет влиться в ряды
эскадрона смерти. Параллельно он азартно ждал и другого: когда же ему
предоставится следующая возможность погасить окурок о свою семилетнюю
сестрицу.
Мать Сесиль не удостоила нас присутствием — она давно уже не спускалась
из своей комнаты, где дни и ночи напролет только и делала, что играла с
компьютером.
— В тот самый день, когда ей стукнуло шестьдесят пять, она объявила:
«Я тяжко трудилась всю мою жизнь. Тяжко трудилась, чтобы вырастить
тебя, тяжко трудилась, чтобы поддерживать твоего отца, тяжко трудилась,
растя внуков; я сделала больше, чем кто бы то ни было, теперь я собираюсь
проводить время за компьютером, играя в игры».
Чистюля муж давно умыл руки и отстранился.
Жослин бросила на меня умоляющий взгляд: прости-но-будь-снисходителен.
Я вовсе не скучал, а просто изучал кабинет, отделанный деревом «под
зебру». Сесиль была просто прелесть.
* * *
Не надо мне было садиться в машину, ох не надо! Но я сел: кто бы шепнул
мне, что в этот день лучше воздержаться от дальних поездок, кто бы рассыпал
угли, на которых можно обжечься, кто бы намекнул на то, что я рискую
получить послание, начертанное чернилами, которыми обычно пишут свои шедевры
киллеры... А так — с чего бы отказываться от поездки? Я просто послушался
Юппа, когда он предложил: «Поехали на футбол».
Футболом я совершенно не интересуюсь и сроду не интересовался. В первый
и последний раз я ходил на футбол, когда мне было двенадцать — попробуйте-ка
в этом возрасте возражать дяде! Ну еще меня заставляли играть в футбол в
школе, и один раз я даже забил гол.
Как выяснилось, этот гол был забит в собственные ворота: у меня
вылетело из головы, что после перерыва команды поменялись воротами. Мысли
мои блуждали где-то далеко-далеко, когда внезапно я обнаружил, что мяч — у
меня. В полном восторге по этому поводу, ничего не соображая, я пробежал с
ним несколько метров и отправил точно в сетку. При этом я искренне удивился
тому, что (a) я забил гол, (b) голкипером, стоявшим в воротах, был Гатри,
при том что обычно он играл за нас, но в конце концов мы частенько менялись
полевыми игроками. Едва мы зашли после матча в раздевалку, как остальные
десять мальчишек из моей команды бросились дружно меня оплевывать (при том
что продули мы со счетом шесть — ноль), а следом нападающий наших супостатов
набросился на меня с кулаками, сочтя мой невольный фортель личным
оскорблением.
— Сегодня там играет кое-кто из моих друзей, — объявил Юпп.
Футбол; чего ждать от матча, известно заранее. Примерно двадцать два
здоровых бугая будут в течение девяноста минут — или даже чуть дольше -
пинать ногами мяч. Но, соглашаясь ехать, можно было потом свалить все на
Юбера: и что я провел еще один день, ленясь как следует пораскинуть мозгами,
и все прочее.
Мы выехали из города и вскоре превратились в точку на горизонте. Машину
вел Юпп. На редкость молчаливый Юпп. Мы неслись на безумной скорости,
воплощая в жизнь теорию Юппа о том, что нет ничего подозрительней, чем
ездить, подчиняясь правилам дорожного движения.
Неделя до операции
— А что ты собираешься делать после? — поинтересовался я. — Если, конечно, у нас будет «после».
Юпп только пожал плечами:
— Я не думал об этом. Знаешь, есть вещи, о которых не хочется думать... о них и думать не хочется. И есть вещи, о которых не хочется говорить, потому что, чтобы говорить о них, сперва надо об этом подумать. Помнишь Эмиля?..
Мы неслись по шоссе, погрузившись в молчание. Притопив акселератор, Юпп пошел на обгон автобуса. Смазанные лица пассажиров со свистом исчезли у нас за спиной.
Великие мгновения жизни:
автобус проносится мимо. Со свистом. 1.1
Подходя к автовокзалу в Кембридже, я увидел, как мимо меня несется автобус и в окне его, похожий на промельк блеснувшей в воздухе монетки, профиль Зои [Zoe — по-гречески «жизнь». Кроме того, это имя византийской императрицы, увековечившей свой профиль на монетах]; склоненный вниз, грустный профиль — видно, она рылась в сумочке. Искала расческу прихорошиться напоследок. Оставшиеся полмили я бежал до автовокзала бегом: только ради того, чтобы побыть с ней на несколько минут больше.
Великие мгновения жизни:
автобус проносится мимо. Размышления над...
Почему из множества часов, осевших в памяти — выбирай любой, — мне вспомнился именно этот, почему так задевает этот проносящийся мимо профиль, похожий на голову кометы?
Футбольный матч 1.2
Немного не доехав до Ниццы, мы остановились перед входом на скромный
стадион — из тех, что может позволить себе одержимый тщеславием крупный
поселок.
Наша попытка зарулить на пятачок земли рядом со стадионом, игравший
роль парковки, была пресечена двумя бугаями, которым платили именно за их
агрессивность: они, казалось, вовсе не напрягались по поводу того, что в
отличие от них мы располагали массивным металлическим объектом, приводимым в
движение мотором мощностью в триста лошадиных сил.
— Вы? — поинтересовался один из этих ребят.
— Участники благотворительной акции, — представил нас Юпп. От вопросов
я воздержался: став заложником нелепого каприза судьбы, толкающего философов
на ограбление банков, не станешь особо переживать по поводу того, как именно
твой приятель решил отбрить незнакомца. Но, если интуиция меня не
обманывала, грядущие полтора часа, посвященные созерцанию того, как два
десятка бугаев пинают мяч, обещали быть несколько напряженнее, чем
предполагалось.
Мы припарковались, и Юпп стал за ручку здороваться с окружавшими нас
людьми; выглядели эти типы сурово, недружелюбно и внушительно (некоторые из
них, видно, этим и зарабатывали на жизнь, однако не все), но были дорого и
безвкусно одеты — на редкость безвкусно. На крыше стадиона я приметил пару
типов в темных очках, с винтовками в руках. На площадку для паркинга
неуклюже вполз фургон. Один из тех фургонов, в котором полиция возит
заключенных. На нем не было никаких надписей — только камуфляжная окраска.
Фургон остановился и изверг из своих недр дюжину мускулистых, коротко
работе уборщиц только что рассортировала и разложила по местам каждый клочок
бумаги, каждую книжку и каждый огрызок карандаша. Была там и пара фотографий
обнаженных женщин (снимали тоже женщины — так что результат был в корне
отличен от той погани, которая выходит, когда за съемку берутся похотливые
потные самцы). Не будь Бев весьма изысканной воительницей, принимающей
участие в битвах ученых мужей, она бы раскроила разводным ключом череп
всякому, кто посягнул бы на эту ее вселенную.
Глядя на Бев, я задался вопросом: продолжится ли это безостановочное и
стремительное развитие науки и дальше с той же головокружительной скоростью
или же ограниченные возможности человека положат этому предел и процесс
замедлится и какова во всем этом роль книг? Однако я вовремя вспомнил, что
пришел шантажировать Бев, что было нелегко, так как каждый аспект ее жизни
мог послужить мне укором.
— Чем обязана, Эдди?
Я потупился, устремив взгляд на свой правый башмак, чтобы обнаружить,
что его подметка болтается, как язык, вывалившийся из собачьей пасти; я
поспешил пристроиться на софе, однако от меня не укрылись две предательские
дорожки в районе ширинки, явно прочерченные мочой, поленившейся излиться в
туалете.
Тем не менее я перешел к делу и предложил Беверли провести экзамен
таким образом, чтобы Клерик провалился, включив целую тему, которой не было
в программе, и оповестив остальных об этом в самую последнюю минуту. Все
сокурсники Клерика, специализирующиеся по математике, уже разъехались, так
что ему не от кого было бы узнать о внесенных изменениях. Одно из немногих
преимуществ репутации «крепкого орешка» от философии
(«крутого» философа) заключается в том, что окружающие не тратят
времени на удивление по поводу несообразности вашего поведения.
— Что ты пил сегодня с утра, Эдди? Это же дико, аморально, подло и,
кроме всего прочего, невозможно. Задание было роздано им месяц назад. Завтра
я уезжаю в отпуск. Приятно было повидаться. Надо бы нам как-нибудь сходить
пообедать.
Меня всегда удивляло до глубины души, сколь много людей, пребывающих в
физическом и умственном состоянии, позволяющем полагать, что они вполне
способны справиться с организацией совместного обеда и дружеского возлияния,
только говоря о том, что надо бы это сделать, вместо того, чтобы пойти
поесть или пропустить стаканчик.
Что ж, отказ Беверли можно было предвидеть заранее.
Неуместное в своей грубости совокупление
Хотя наша дружба в студенческие годы длилась ровно столько, сколько мы
делили соседние комнаты в общежитии, она была отмечена редкостной
доверительностью. Почему для доверия Бев выбрала именно меня — выше моего
понимания, ибо если бы составлялся мировой рейтинг людей, умеющих хранить
чужие тайны, моя позиция была бы где-нибудь в самом внизу, там, где
десятизначные цифры.
Однажды Бев закадрила какого-то регбиста. Не очень удачно. Видно, в тот
день она ненароком вручила бразды правления демону, что материализуется из
солодового виски. «Он уже наполовину добился, чего хотел, когда я
вдруг вспомнила, что мужчины меня не интересуют, но было бы грубо не дать
ему кончить».
Шабаш мошенника
Лет сто назад объектом шантажа рисковал оказаться какой-нибудь лишенный
отца бедняга, рожденный вне брака, но с тех пор многое переменилось. Сегодня
в зону риска попадают те, (x) чей законный папаша — видный член парламента,
принадлежащий, увы, к партии, вовсе не пользующейся в академических кругах
любовью, (y) сфера деловых интересов этого папаши вызывает в вышеупомянутых
кругах еще меньшее одобрение а (z), а нежно любимый сын обретается в
компании, весьма тесно связанной с некой другой, еще более не любимой
интеллектуалами партией, члены которой до странности любят избивать
низкорослых, хилых, одиноких эмигрантов, на что приемная мамочка
предпочитает закрывать глаза, будто ей это неведомо. Обо этом не пишут в
газетах, черным по белому. Ничего такого совсем уж предосудительного в этом,
конечно, нет, из-за этого никто не будет кончать самоубийством, но для Бев
было бы куда лучше, если бы оная информация и дальше оставалась в тени -
учитывая вовлеченность моей подруги юности в политические движения, которые
считаются на кампусах весьма и весьма прогрессивными.
— Я должен поблагодарить тебя за этот шанс: я понял, каково это -
шантажировать ближнего своего, — признался я.
— И каково же?
— На редкость противно.
Я видел, как она взвешивает последствия. Потом рука ее потянулась к
телефону.
— Я звоню в турагентство, Эдди. Прощай. Если все это еще раз вылезет на
свет, мне будет проще просто убить тебя.
Я вышел от Бев с чувством, что, судя по всему, мне удалось-таки решить
проблему; Фелерстоуну в приватной беседе я сообщил, что Клерик стремительно
приближается к отчислению.
Но тут мне пришло в голову: а не слишком ли я доверился эмоциям? С
Клериком пока еще не покончено. А вдруг ему таки повезет на экзамене? Я не
мог заснуть, хотя пытался представить на сон грядущий музей восковых фигур,
под крышей которого были бы собраны такие выдающиеся личности, как Зайлер,
Зайглер и Замбо. Решение пришло случайно — и как-то само собой: надо
позаботиться о гарантиях.
Двойной хук в челюсть
Двойной в челюсть — девиз, любимый, по словам Уилбура, агентами МИ-6.
Как-то раз Уилбур, будучи в Вене, угостил таким ударом американского
оперативника, висевшего у него на хвосте. Тот принял шефа за советского
шпиона — ну и остался пускать пузыри в каком-то фонтане. «Американцы,
в силу ряда причин, не очень-то доверяли тогда выпускникам Кембриджа. Мы же
все списывали на Россию. Холодные войны имеют свои преимущества».
Я решил нанести Клерику еще один удар. Повис у него на хвосте, надеясь
нарыть нечто, позволяющее на этот раз турнуть парня из колледжа. Слежка — и
так-то мучительно тоскливая штука, а мне еще приходилось заботиться о том,
чтобы мое кружение по полудюжине улиц, обитатели которых знали меня как
довольно известного философа, ни у кого не вызывало подозрений.
В конце концов я бросил эту волынку и просто капнул полиции, что в
комнате Клерика они найдут кое-какие предметы, хранение которых сопряжено с
грубейшим нарушением закона. Что ж, я пал жертвой порочной привычки судить
всех по себе: в моей комнате всегда валялась какая-нибудь херовина, тянущая
на приличный срок за решеткой, откуда ж мне знать, что у Клерика в его
берлоге ничего подобного не сыщется! Полиция ушла от него в весьма дурном
расположении духа.
Я должен был это предвидеть! Прежде чем капать полиции, следует
увериться самому, что капаешь по делу. Посему я взял «Анатомию
растений» Грю (1682), которая уже несколько месяцев числилась среди
книг, пропавших из нашей библиотеки, — все это время я использовал ее в
качестве стопора, мешающего закрываться двери, подумывая при том, что
неплохо бы толкнуть ее какому-нибудь букинисту, — и направился в сторону
Клерикова жилища с пакетом, где, помимо прочего, находилось и некое
количество порошка.
Пришлось два часа простоять на страже, прежде чем я наблюл Клерика,
выбравшегося из своей норы. Я подхватил свои кулонки и поспешно проник в эту
обитель зла, открыв дверь преподавательским ключом. Окинув взглядом комнату,
я пришел к выводу, что лучше всего спрятать пакет в ванной.
— Рад тебя видеть, Эдди, — раздалось вдруг за моей спиной. Клерик,
лениво развалившись, лежал на постели.
У меня даже дыхание перехватило. Хоть в кино показывай: человек в
состоянии шока. Я знаю, что часто допускаю какие-то промашки, что
невнимателен, — но я видел Клерика своими глазами. Он уходил из дому.
Я перевел взгляд на открытое окно. Должно быть, он засек меня и
поторопился вернуться, чтобы обрушиться на меня во всей мощи своей. При этом
вся его поза выражала полнейшую безмятежность — просто удивительно!
— Я тут принес тебе... — пробормотал я. — Помнится, ты интересовался
ботаниками семнадцатого века... Или я с кем-то тебя перепутал?
— Может быть, не важно. Мне не в тягость сдать ее в библиотеку вместо
тебя. Она уже и так давно просрочена. А пакетик наверху — это кокаин? Хм...
Довольно чистый...
— Ну... да. Я хотел немного позаботиться о тебе. Это ведь я зачислял
тебя в колледж. Я как-то чувствую, что несу за тебя ответственность... Я
знаю, это не очень-то принято. Но тебе нужно слегка развеяться...
В общем, я ретировался. Клерик же, зная, что от меня можно ждать
подвоха, был теперь постоянно настороже. Он позабыл про голод, усталость,
жажду удовольствий — он бдел. При мысли о том, что теперь все может
сорваться, у меня начинала подергиваться челюсть.
В день экзамена я не без удовольствия отметил, что, покидая аудиторию,
Клерик выглядел слегка озадаченным. Я видел его сидящим в кафе, где он
приказал столь некстати оказавшимся там актерам своей труппы улечься на пол,
однако по всему было видно, что настроение у него не ахти. Я следовал за ним
в автомобиле с затемненными стеклами, каковой одолжил по такому случаю у
Зака. Несколько велосипедистов едва не кончили жизнь под моими колесами, и
все же мне удалось ни разу не упустить из виду Клерика, раздраженно
шагающего по дороге к Грочестеру.
Спускались сумерки. Я не мог взять в толк, чего ради Клерика понесло за
город, но нутром чуял: здесь что-то нечисто. Кто из нас хоть раз в жизни да
не писал в раковину на кухне (хотя иным это дается и нелегко). Он исчез в
какой-то рощице. Выбравшись из машины, я последовал за ним.
Я спасаю мир
Я был уверен, что упустил его, и тут я на него наткнулся — наткнулся,
едва не растянувшись на земле, ибо мой башмак зацепился за распростертого
там Клерика. Вернее, о четыре голых ноги, каковые при ближайшем рассмотрении
оказались принадлежащими Клерику — все четыре. Я застал его в неглиже и за
весьма увлекательным занятием: он как раз перепихивался... с Клериком. Или,
если вам угодно, Клерик имел Клерика. Он раздвоился. Захлестнувшая меня
паника превосходила разве что накатившее на меня удивление. Или наоборот:
удивление — панику.
Это был он, застывших два, в тандеме слившихся едва, или, пользуясь
политкорректной метафорой a'la Хайдеггер, — он в момент «воплощенного
бытия в другом себе». Две пары этих ужасных глаз уставились на меня.
Моей сердечно-сосудистой системе пришлось туго.
— Я же говорил, чем это обернется. — Я же говорил, чем это обернется.
Они произносили слова одновременно — одно и то же, одним и тем же
голосом.
— Ты? — Ты?
— Это ты предложил на свежем воздухе. — Это ты предложил на свежем
воздухе.
Тут до меня стало доходить, что я оказался не свидетелем раздвоения, а
участником нелепого недоразумения. У Клерика был брат, и, естественно,
Клерик был неравнодушен к Клерику.
— Близнецы, — пробормотал я, делясь своим открытием.
— Долго же до тебя доходило, Эдди... И угораздило же тебя! У меня
слабость: люблю смотреть на звезды! На собственную вотчину, так сказать. Они
будут моими. Неплохое зрелище, верно?
Неплохое. Лицо мое как вытянулось, так и застыло. Какое там изумление:
моя способность изумляться чему бы то ни было истощилась и была на нуле, и я
испытывал серьезное затруднение, пытаясь скормить эту информацию моему
сознанию.
— Немногим дается шанс заняться любовью с самим собой. Я — я столь
красив, что явился на свет дважды.
Говоря все это, один Клерик ласкал другого. Даже учитывая очарование
молодости, вид Клерикова тела был не из тех зрелищ, что тешит взор, — говорю
это, как ветеран всевозможных стриптиз-шоу в Амстердаме, Бейруте и Токио.
— Но... почему? — спросил я, сознавая, что вопрос мой выстраивается в
длинную очередь таких же, заданных до меня. Он неоригинален, как слон,
поддерживающий черепаху: всегда найдется как минимум три таких же.
— Потому что... Уверовавший... — ...живет уворованным разумом.
— Считая себя всемогущим... — ...ты и впрямь им становишься.
— Не дрожащим же тварям... — ...меня удерживать!
— Но чего ради. — Я никак не мог взять в толк, какой смысл близнецам
притворяться одним человеком — разве что это дает возможность появляться
только на половине занятий.
— Империя сфер... — ...мир созрел для того, чтобы в нем был только один
владыка — мы.
— Армии хватит и дня, чтобы... — ...обойти мир.
— Прочие империи пали... — ...под натиском внешних сил.
— Откуда им взяться теперь? Мир... — ...созрел.
— Один не может видеть... — ...сразу два пути. Двое — легко.
— Правитель должен вставать рано... — Мы никогда не спим.
— Десять лет на покорение Англии... — Десять лет — на покорение мира.
— А потом — к звездам... — ...потом — к звездам.
Ситуация из числа тех, когда мысль, что бы такое подобающее ответить,
если и крутится в голове, то — задним числом, но учтите: я был совершенно
обескуражен, оказавшись в чистом поле лицом к лицу не с одним, а -
сосчитайте-ка — сразу с двумя итифаллическими маньяками. Я обратился к опыту
прошлого, к фигурам великих садоводов идей вроде Аристотеля или Кинея,
пытавшихся отвадить монархов от привычки подминать под себя всю реальность,
до которой тем удавалось дотянуться, и приучить их несколько урезать свои
притязания завоевателей. Что ж, попробуем рассмотреть проблему.
— Так. Власть над мирозданием. Зачем она вам?
— Посмеяться.
Тут близнецы переглянулись — понять значение этого взгляда было легче
легкого: пора его кончать. Клерик сгреб меня за грудки и, пользуясь
преимуществом, которое давало мое недоумение и дополнительные две руки,
принялся меня душить.
Перед моим взором замелькали черные полотна — куда более убедительные,
чем картина в комнате у Клерика. Я попытался припомнить, сколько остается в
запасе времени у того, на чьей шее сомкнулись чужие пальцы, попутно
размышляя о том, что если еще какой-нибудь кембриджский дон окажется задушен
парой голых юнцов, его смерть будет всего лишь банальной тавтологией.
Но, видно, Клерик слишком часто выбирал это поле местом своих забав,
так как мое самосознающее «я» — последняя его частица, перед тем
как угаснуть, уловило звук полицейской сирены, доносящийся из-за живой
изгороди. Полагаю, булькающие звуки, вырывающиеся из моей глотки, заставили
полицию поспешить. Владельца поля явно заколебал тот факт, что кто-то раз за
разом срывает цветы удовольствия в его посадках. Первый и последний раз в
жизни я испытывал глубокую признательность к полицейским, которые волокли
меня в участок.
Нас бросили в соседние камеры и принялись выяснять нашу подноготную.
Сквозь окошко в дверце камеры Клерик злобным шепотом поведал о детстве,
проведенном ими в Зимбабве. Как у них не осталось там родных и они приехали
в Англию: двое в обличье одного. Как он потом планировал умереть и
воскреснуть, убив брата (интересно, не было ли брата у Иисуса...). Право
слово, диссимиляция эта стара как мир. Мне вспомнился раб Пифагора,
Залмоксис, собиравшийся убедить этих дуболомов из Траса в своем бессмертии,
запершись в тайном покое, а через несколько лет вновь явившись своим
согражданам.
Но все планы Клерика пошли прахом, стоило мне узнать, что он един в
двух лицах.
Бекширская свинина
Клерик нашептал мне еще кое-что: блюдо, которым он любезно угощал меня
в своей комнате, на самом деле было обдирным бродягой. Я полакомился голенью
Авиатора. Волокнистой. Обильно перченной. По полной программе.
Суббота
Что я могу сказать? Суббота состояла из положенного числа часов и
секунд. Достаточно было взглянуть в окно, чтобы удостовериться: Тулон еще не
провалился в тартарары. Жаль — это решило бы все проблемы.
Воскресенье
Поздно вечером: возвращение Юппа из Парижа. На лице у него было
написано: съездил он не просто так, в Париже что-то произошло. Что-то, о чем
ему не терпится рассказать.
— Удалось?
— Я провел с ней ночь, — подтвердил Юпп.
Если быть точным, ночь он провел у нее под кроватью — тоже способ
удовлетворить желание близости с возлюбленной: быть с ней рядом,
«вдыхать ее дыхание». Убедившись, что она ушла на дежурство, Юпп
забрался в квартиру, чтобы провести целую ночь под тахтой в спальне. Он
затаился там, недвижим и нем, вникая в сопение, бормотание, покашливание
своей пассии. Когда в спальню проникли первые лучи зари — лучшей зари в его
жизни, — он понял: ему хочется хоть словечком перемолвиться с возлюбленной.
Дождавшись, когда она закроется в ванной, Юпп выскользнул из квартиры и
позвонил в дверь.
— Мы с вами встречались... Двадцать лет назад... Извините, что я вам
надоедаю: все это время я думал только о вас.
Они отправились завтракать.
— Она вспомнила тебя?
— Нет.
— А она знает, кто ты такой?
— Думаю, да.
— Ты еще будешь с ней встречаться?
— Нет. Хватит и раза. Не забывай: сейчас достаточно одной кости, чтобы
нарисовать динозавра — во всей красе. Для воспоминаний мне хватит и этого
завтрака.
Он показал фотографию: они сидят за столиком.
— Отгадай, сколько лет мы знакомы?
Это было правдой: ее и его взгляд — они были неотличимы, казалось, это
взгляд одного и того же человека.
— Мы есть все мгновения нашей жизни. Это — одно из мгновений. Я могу
писать мемуары. Мне хватает того, что она есть в этом мире.
* * *
— Чай с молоком или без? — спросила Сесиль.
Кроме этой фразы, все, что я слышал от нее за вечер, было бесконечным
нытьем. Воспитанность отнюдь не мешала ей плакаться в жилетку. Запас ее
причитаний значительно превышал запасы нефти у арабов. Что ж, для этого у
нее были резоны: семью Сесиль трудно было назвать благополучной.
Тринадцатилетний сын затих в углу с выражением человека, знающего, что ему
осталось подождать всего несколько лет — и тогда он сможет влиться в ряды
эскадрона смерти. Параллельно он азартно ждал и другого: когда же ему
предоставится следующая возможность погасить окурок о свою семилетнюю
сестрицу.
Мать Сесиль не удостоила нас присутствием — она давно уже не спускалась
из своей комнаты, где дни и ночи напролет только и делала, что играла с
компьютером.
— В тот самый день, когда ей стукнуло шестьдесят пять, она объявила:
«Я тяжко трудилась всю мою жизнь. Тяжко трудилась, чтобы вырастить
тебя, тяжко трудилась, чтобы поддерживать твоего отца, тяжко трудилась,
растя внуков; я сделала больше, чем кто бы то ни было, теперь я собираюсь
проводить время за компьютером, играя в игры».
Чистюля муж давно умыл руки и отстранился.
Жослин бросила на меня умоляющий взгляд: прости-но-будь-снисходителен.
Я вовсе не скучал, а просто изучал кабинет, отделанный деревом «под
зебру». Сесиль была просто прелесть.
* * *
Не надо мне было садиться в машину, ох не надо! Но я сел: кто бы шепнул
мне, что в этот день лучше воздержаться от дальних поездок, кто бы рассыпал
угли, на которых можно обжечься, кто бы намекнул на то, что я рискую
получить послание, начертанное чернилами, которыми обычно пишут свои шедевры
киллеры... А так — с чего бы отказываться от поездки? Я просто послушался
Юппа, когда он предложил: «Поехали на футбол».
Футболом я совершенно не интересуюсь и сроду не интересовался. В первый
и последний раз я ходил на футбол, когда мне было двенадцать — попробуйте-ка
в этом возрасте возражать дяде! Ну еще меня заставляли играть в футбол в
школе, и один раз я даже забил гол.
Как выяснилось, этот гол был забит в собственные ворота: у меня
вылетело из головы, что после перерыва команды поменялись воротами. Мысли
мои блуждали где-то далеко-далеко, когда внезапно я обнаружил, что мяч — у
меня. В полном восторге по этому поводу, ничего не соображая, я пробежал с
ним несколько метров и отправил точно в сетку. При этом я искренне удивился
тому, что (a) я забил гол, (b) голкипером, стоявшим в воротах, был Гатри,
при том что обычно он играл за нас, но в конце концов мы частенько менялись
полевыми игроками. Едва мы зашли после матча в раздевалку, как остальные
десять мальчишек из моей команды бросились дружно меня оплевывать (при том
что продули мы со счетом шесть — ноль), а следом нападающий наших супостатов
набросился на меня с кулаками, сочтя мой невольный фортель личным
оскорблением.
— Сегодня там играет кое-кто из моих друзей, — объявил Юпп.
Футбол; чего ждать от матча, известно заранее. Примерно двадцать два
здоровых бугая будут в течение девяноста минут — или даже чуть дольше -
пинать ногами мяч. Но, соглашаясь ехать, можно было потом свалить все на
Юбера: и что я провел еще один день, ленясь как следует пораскинуть мозгами,
и все прочее.
Мы выехали из города и вскоре превратились в точку на горизонте. Машину
вел Юпп. На редкость молчаливый Юпп. Мы неслись на безумной скорости,
воплощая в жизнь теорию Юппа о том, что нет ничего подозрительней, чем
ездить, подчиняясь правилам дорожного движения.
Неделя до операции
— А что ты собираешься делать после? — поинтересовался я. — Если, конечно, у нас будет «после».
Юпп только пожал плечами:
— Я не думал об этом. Знаешь, есть вещи, о которых не хочется думать... о них и думать не хочется. И есть вещи, о которых не хочется говорить, потому что, чтобы говорить о них, сперва надо об этом подумать. Помнишь Эмиля?..
Мы неслись по шоссе, погрузившись в молчание. Притопив акселератор, Юпп пошел на обгон автобуса. Смазанные лица пассажиров со свистом исчезли у нас за спиной.
Великие мгновения жизни:
автобус проносится мимо. Со свистом. 1.1
Подходя к автовокзалу в Кембридже, я увидел, как мимо меня несется автобус и в окне его, похожий на промельк блеснувшей в воздухе монетки, профиль Зои [Zoe — по-гречески «жизнь». Кроме того, это имя византийской императрицы, увековечившей свой профиль на монетах]; склоненный вниз, грустный профиль — видно, она рылась в сумочке. Искала расческу прихорошиться напоследок. Оставшиеся полмили я бежал до автовокзала бегом: только ради того, чтобы побыть с ней на несколько минут больше.
Великие мгновения жизни:
автобус проносится мимо. Размышления над...
Почему из множества часов, осевших в памяти — выбирай любой, — мне вспомнился именно этот, почему так задевает этот проносящийся мимо профиль, похожий на голову кометы?
Футбольный матч 1.2
Немного не доехав до Ниццы, мы остановились перед входом на скромный
стадион — из тех, что может позволить себе одержимый тщеславием крупный
поселок.
Наша попытка зарулить на пятачок земли рядом со стадионом, игравший
роль парковки, была пресечена двумя бугаями, которым платили именно за их
агрессивность: они, казалось, вовсе не напрягались по поводу того, что в
отличие от них мы располагали массивным металлическим объектом, приводимым в
движение мотором мощностью в триста лошадиных сил.
— Вы? — поинтересовался один из этих ребят.
— Участники благотворительной акции, — представил нас Юпп. От вопросов
я воздержался: став заложником нелепого каприза судьбы, толкающего философов
на ограбление банков, не станешь особо переживать по поводу того, как именно
твой приятель решил отбрить незнакомца. Но, если интуиция меня не
обманывала, грядущие полтора часа, посвященные созерцанию того, как два
десятка бугаев пинают мяч, обещали быть несколько напряженнее, чем
предполагалось.
Мы припарковались, и Юпп стал за ручку здороваться с окружавшими нас
людьми; выглядели эти типы сурово, недружелюбно и внушительно (некоторые из
них, видно, этим и зарабатывали на жизнь, однако не все), но были дорого и
безвкусно одеты — на редкость безвкусно. На крыше стадиона я приметил пару
типов в темных очках, с винтовками в руках. На площадку для паркинга
неуклюже вполз фургон. Один из тех фургонов, в котором полиция возит
заключенных. На нем не было никаких надписей — только камуфляжная окраска.
Фургон остановился и изверг из своих недр дюжину мускулистых, коротко