Страница:
франко-вьетнамских отношений выдался.
Крыть Юппу было нечем. Эрик какое-то время сверлил его взглядом, а
потом расхохотался:
— Загибать, Юпп, я и сам могу. Не хуже тебя.
Все критяне лжецы
Какое любопытное развитие парадокса о критском лжеце, мысленно отметил
я, вслушиваясь в этот диалог.
Заодно я задался другим вопросом: чего ради Юпп пустился меня
рекламировать? Они, конечно, и так не очень-то ему поверили, но что с ними
будет, когда они увидят меня?!
Где я допустил в жизни ошибку?..
Моя жизнь: просто-напросто просрана. Мне следовало лет в восемнадцать
записаться в стрелковый клуб и не вылезать оттуда часа по три-четыре, изо
дня в день. Тогда сейчас я бы мог вальяжно явиться перед этой публикой -
этакий наделенный всеми полномочиями представитель провидения, -
перестрелять кого надо и отправиться завтракать.
Трепещите, мы идем!
Эрик уехал — по случаю чего один из его клевретов принялся
пересчитывать Юппу ребра бейсбольной битой. Забавно: при всем своем
высокомерии по отношению к американцам французы рабски подражают им в
культуре.
Замечу — терпение тоже порой вознаграждается. Видно, госпожа Фортуна
устроила в тот день незапланированный бенефис. Расклад: я и мое недоумение
против двух бугаев, оставленных стеречь одного незадачливого налетчика,
болтающегося под потолком, как люстра. В глубине души я чувствовал досаду на
Эрика — ему, видите ли, приспичило уехать, а я отдувайся: теперь у меня не
осталось никаких оправданий бездействию. Не мог же я и дальше тешить себя
шальной мыслью, будто двое верзил тоже отлучатся на полчасика, предоставив
мне спокойно снимать Юппа с цепи.
Я еще малость подрожал в своем укрытии. Секунды текли, как капли меда:
медленно, полновесно. Я медлил уже минут десять. А нужно-то было: встать на
ноги и открыть огонь. От бугаев меня отделяло метров пять-шесть. Надо быть
полным олухом, чтобы не попасть с такого расстояния. Но только лопухнулся я
на другом: проглядел, что поблизости — сортир.
Где-то слабо заверещал телефон. Верещал он до тех пор, покуда один из
бугаев не пошел и не снял трубку. Стало быть, не мобильник. Я все еще
прохлаждался, смакуя течение времени, когда один из этих вертухаев — тот,
который с подбитым глазом (Юпп его, что ли, головой тюкнул?), извлек из
кармана какой-то комикс и объявил: «Пойду-ка я малость
покорячусь».
И тут я понял; пора выходить из-за кулис на сцену. Я дал этому типу
несколько секунд на то, чтобы расстегнуть штаны.
Сполз по лестнице вниз — соскользнул, как перышко: ни одна ступенька не
скрипнула. Длинный коридор — любитель комиксов ждет меня где-то там, в
конце. Я устремился вперед. За поворотом оказалась искомая дверь, на которой
красовалась табличка. Буквы как пьяные, и написано: «Муж., Жен.,
Пришельцы из космоса» (работа в офисе способствует любви к плоским и
претенциозным шуткам). Как заметил когда-то Солон, человеку суждено увидеть
многое, на что лучше бы ему не смотреть. Эту дверь, например.
Я готов был совершить поступок неджентльменский и подлый: пристрелить
человека через дверь туалетной кабинки. Правда, я едва не поддался
угрызениям совести, но вовремя вспомнил: мама растила меня вовсе не для
того, чтобы я нашел свой конец от пули какого-то недоумка в «доме под
оливами». (С другой стороны, для чего именно вырастила меня мама, и по
сей день остается для меня тайной.) Издержки жизни в академической среде -
видишь жизнь в черно-белом свете. Хотя в этом есть свое очарование.
Может быть, оно и не очень хорошо — в одностороннем порядке объявлять о
намерении прикончить ближнего своего, но признаюсь: куда больше, чем
перспектива убить этого взгромоздившегося на трон читателя комиксов, меня
волновала перспектива его не убить. Мою руку удерживала лишь одна мысль:
едва начнется стрельба, я уже не смогу, если что-то пошло не так, взять и
объявить перерыв на кофе.
Я еще раз взвесил в руке пистолет, наставил его на дверь, так чтобы
ствол смотрел на то место, где должен сейчас восседать мой любитель
комиксов. «Ну, давай», — пробормотал я, всей шкурой чувствуя,
что в любое мгновение могу вырубиться, схлопотав промеж глаз штуковину,
которая резко выключает вас из всякого восприятия реальности.
Выстрела не последовало. Предохранитель. Я забыл перевести
предохранитель. Я дернул чертову скобку и еще раз нажал на курок.
Оглушительный грохот. Просто оглушительный. Настолько громче, чем я
ожидал... И к тому же несколько раз... Дверь — в щепки... Я выпустил три
пули, а потом — знаете, как бывает: стряпаешь что-нибудь, начинаешь сыпать
приправу и не можешь удержаться... Я расстрелял всю обойму и, выхватив
полицейский револьвер, болтавшийся у меня на поясе, ничком упал на пол (я
что-то не слышал, чтобы хоть одному паломнику повредила та быстрота, с
которой иные простираются ниц, исполненные благоговения при виде священного
колодца Замзам в Мекке). На полу я пристроился, полагая, что так принято
делать, если хочешь уменьшить площадь поражения тела во время перестрелки, и
принялся ждать, пока в коридоре появится второй вертухай.
Я ждал. Потом услышал, как меня окликает Юбер. Слабым, охрипшим
голосом: «Этот готов!»
Все еще опасаясь словить пулю промеж глаз, я осторожно выглянул из-за
угла. Юпп все так же висел на цепи, однако второй бугай недвижно лежал на
полу — словно он прилег позагорать в одежде. «Целый день ждал, когда ж
удастся до него добраться», — пояснил Юпп. Судя по всему, пальба
отвлекла внимание второго бугая и он забыл, что главная его задача — не
спускать с Юппа глаз. Юпп же, воспользовавшись единственным из своих членов,
который исправно выполнял свои обязанности, со всего маху засветил парню в
рожу, так что его сенсорные восприятия после этого стали равны нулю.
Расковать Юппа оказалось делом нелегким: умение управляться со всякими
железками сроду не было сильной стороной моей натуры. Покуда Юпп собирал
себя по частям, я подошел ко все еще валявшемуся на полу вертухаю номер два,
который принялся не очень членораздельно бормотать что-то вроде литовской
молитвы матери-Земле, и от души отмутузил его ногами. После чего отошел в
угол и выпростал на пол все содержимое своего желудка. Страх — штука, плохо
усваиваемая.
— Ты как-то не очень удивлен, увидев меня здесь, — заметил я Юппу.
— Ну да. Хотя ты несколько подзадержался. Не забыл: нам ведь еще нужно
ограбить банк?
Вертухая номер два мы подвесили на цепь, несколько ошалело радуясь
перспективе встретить конец века заживо.
— Как ты меня отыскал? — поинтересовался Юбер, демонстративно возясь с
барабаном своего револьвера.
— Все были брошены на поиски. По счастью, засекли машину, на которой
тебя увезли.
— Ладушки, — кивнул Юбер, вставляя дуло пистолета в ухо висящему на
цепи вертухаю. — Ну что, готов отправиться в «Великое может
быть»?
Раздался щелчок затвора — револьвер был не заряжен, но, подозреваю,
охваченному страхом бугаю нужно было немалое время, чтобы это осознать.
Юпп опустил патрон в карман куртки бедняги:
— Сохранишь на память о том, что ты уже покойник. Считай, что я тебя с
того света вытащил. Постарайся жить по-человечески.
Юпп сходил, проверил, что с любителем комиксов, и обнаружил, что тот
сбежал, не получив, судя по всему, ни единой царапины — крови на полу не
было.
Скинхед все так же сидел в машине.
— У нас есть минут пятьдесят, чтобы успеть в Тулон, — пробормотал Юпп,
взглянув на часы. — Думаю, лучше тебя с этой проблемой никто все равно не
справится, не важно, философ он или нет.
И я погнал под двести км/ч, отвлекаясь разве что на настойчивые
требования Юппа прочесть и откомментировать ему ряд пассажей из Эпиктета и
Зенона — он все норовил положить мне на баранку открытую книгу — и на
причитания этого бритоголового парня. Попутно Юбер высказал, что он думает
по поводу отсутствия с нами крысака и присутствия несчастного скинхеда.
* * *
С крыши нам был хорошо виден фургон, в котором засел Корсиканец,
превратив тот в подобие центральной нервной системы, призванной управлять
массой полицейских, заполонивших центр Тулона: к «заказанному»
нами банку в ожидании ограбления были стянуты внушительные силы охраны
правопорядка.
Мы знали наверняка, что Корсиканец сидит в фургоне: он начал вновь
обхаживать Жослин, а потому в мельчайших подробностях расписал ей все
мероприятия по охране банка. Мне казалось, солнце светит лично для меня: его
лучи проникали куда-то под кожу, туда, где у нас кнопочка счастья.
Здание, на крыше которого мы сидели, находилось чуть поодаль от главной
площади: строения, чьи фасады выходили на саму площадь, по случаю
сегодняшнего дня были увенчаны дополнительным архитектурным убранством -
полицейскими на крышах (столь представительное собрание полицейских достойно
искреннего восхищения); но мы не жаловались — с нашего места открывался
прекрасный вид на происходящее внизу. На площади не то чтобы собралась
толпа, но прохожие были — причем все они двигались как-то нарочито медленно.
Я бы не сказал, что их внимание целиком было поглощено архитектурными
достоинствами местной застройки. Когда мы уже готовы были откланяться, внизу
на площади двое подростков принялись развертывать транспарант, гласящий:
«Вперед, мыслители, вперед!» — спровоцировав полицию на
применение не совсем адекватных средств подавления.
— Нас ждут: поклонники, строчка в истории, пора, — напомнил Юбер,
расстегивая ширинку. — Прошу прощения за вульгарность. — Он попытался
направить струйку мочи на тех полицейских, что без фуражек. Желтая ленточка
— чем ближе к земле, тем тоньше — протянулась от четвертого этажа вниз, с
дробным стуком дробясь о крышу полицейского фургона. В окне напротив
какая-то дама поливала циннии.
Мы отправились на первый этаж, а потом — на другой конец города, в
маленький банк, где месяц назад Юпп открыл счет.
Минуты за четыре до закрытия мы подошли к окошку. Широко улыбаясь, Юпп
смотрел, как кассир отсчитывает деньги. Сумма была достаточно солидной,
чтобы заметить ее утрату, но все же не очень велика. Мы лишь давали понять,
что захоти — мы могли бы нанести серьезный ущерб. «Пусть не думают,
что мы пошли на это из-за денег», — сформулировал нашу позицию Юпп.
Выходя на улицу, я ощутил легкую грусть: полицейские, взявшие главную
площадь в кольцо оцепления (и не одно), могли даже не подозревать о том,
однако ограбление состоялось, деньги ушли у них из-под носа — просто утекли
по проводам. Банда Философов уходила в отставку.
* * *
Мы устроили прощальный ужин.
— Что еще можем мы сделать? Ни-че-го... — вздохнул Юпп. — С ограблением
банков покончено. Осталось не омрачить наш триумф позорным арестом в
супермаркете — с мороженым цыпленком между ног, — и все. Главное — вовремя
остановиться.
Что ж, тут я целиком и полностью был с ним согласен, особенно — глядя
на обильно приправленную зизифорой [Зизифора бунгс — растение, применяемое в
качестве специи в некоторых восточных кухнях] рыбу в моей тарелке: еще пара
щепоток специи, и гастрономический букет превратился бы в нечто одноцветное
— порой граница между «хорошо» и «плохо» почти
неуловима.
Итак, оставив Тулон, мы отправились в Драгиньян, поскольку (a) тот
славился своим рестораном, и (b) пусть я не встречал ни одного серьезного
исследования на эту тему, но наш отъезд хорошо укладывался в русло надежно
зарекомендовавшей себя традиции делать ноги, заметать следы и таять в
пространстве: подобно Маклесфилду, Драгиньян был одним из тех городишек,
которые в список мест, посещаемых знаменитостями, хоть даже и принадлежащими
к преступному миру, могут попасть лишь под номером, выражающимся семизначной
цифрой. Искать нас там не взбрело бы в голову даже полиции.
Хоть ты ее знаешь, но знаешь ли ты...
Если бы не Жослин, нам ни за что бы не выйти на Сесиль.
Идея наведаться к ней в гости целиком и полностью принадлежала Жослин:
нам надо было похитить кого-нибудь из родственников Сесиль. Жослин знала,
что Сесиль, которая в итоге и нагрела «заказанный» нами банк,
воспользовавшись межбанковской кредитной линией для чрезвычайных ситуаций,
исчерпала все имевшиеся возможности отпрашиваться со службы, ссылаясь на
состояние здоровья, а потому настойчиво искала иного предлога, который
позволил бы ей воздерживаться от появления на работе, но тем не менее
по-прежнему регулярно получать чек, обеспечивающий существование всего
семейства: Сесиль, ее матушки и детей.
Естественно, переведя деньги со счета городской полиции (открытого для
оплаты различных мероприятий клуба отставных полицейских «На лучшем
счету») на наш счет и сообщив об этом лишь после того, как она
вернулась домой и узнала о местопребывании своей похищенной матушки, Сесиль
попадала под серьезнейшее подозрение.
Но доказать что-либо полиция была бессильна. Мы вовсе не собирались
ставить власти в известность о том, что в деле наличествует предварительный
сговор, тем паче не собиралась делать этого Сесиль. Более того, Сесиль даже
не претендовала на часть добытых с ее помощью денег: все, что ей было нужно,
— это благовидный предлог для оплаченного сидения дома, каковым вполне мог
служить нервный срыв, спровоцированный похищением любимой мамы «этими
ужасными налетчиками» (хотя мы и согласились на том, что в отдаленном
будущем Жослин одолжит Сесиль некую скромную сумму, которая ни у кого не
вызовет подозрений, но будет очень и очень кстати).
— Неужто все так просто? — спросил я Сесиль, уточняя детали операции.
— В принципе для перечисления денег необходимо наличие на документах
двух подписей, но если исходить из принципов, то и браки заключаются на веки
вечные...
Ужин в Драгиньяне 1.2
Мы почувствовали усталость, достигнув состояния, о котором говорят:
назюзюкались.
С тихим ужасом я обнаружил, что вновь оказался перед выбором, и с
удивлением поймал себя на мысли, что во мне заговорила склонность к
уединенной, скромной жизни, неспешным размышлениям — к тому, что явно не
входит в меню ресторана «У Одиль»; давно похороненный Эдди вдруг
сделал попытку восстать из гроба.
Юпп молчал, словно лишившись дара речи; он выпил больше обычного,
колючий, цепкий взгляд его затуманился. Впервые с момента нашего знакомства
я видел, что настороженное выражение, застывшее в его зрачках, вдруг
исчезло, вывесив табличку «Не беспокоить». Он потягивал вино -
клянусь, лучшее из всех, которые ему доводилось пробовать, — совершенно не
вникая во вкус.
Я же все никак не мог выбросить из головы историю одного египетского
вора, Аменкау, который, позаимствовав в чьей-то усыпальнице кое-какие
изделия из драгметаллов, отдал толику серебра писцу Ошефитемвусу за кувшин
вина и еще толику — Пенементенахту за бочонок меда. И они устроили
празднество, радуясь тому, сколь удачно удалось им спрятать концы в воду.
«Мы пришли с вином в дом надсмотрщика над рабами и влили в вино две
меры меда и пили его». Все эти трогательные подробности известны нам
из судебного приговора, вынесенного свыше трех тысяч лет назад. Бедняги
допустили лишь одну — но роковую — ошибку: стали сорить деньгами на людях.
Совсем как мы; надумай полиция прошвырнуться по дорогим ресторанам, где люди
швыряют деньгами...
Где я допустил в жизни ошибку 1000.1
— Меня еще никто так не целовал, — прошептала Зоя.
Я и поныне признателен Хеопсу за постройку великой пирамиды: пусть
заниматься любовью на камнях жестковато — это было незабываемо. И дело вовсе
не в том, что любовным ложем нам стало самое величественное сооружение в
подлунном мире... Иные вещи мы никогда не знаем наверняка, но, готов
клясться всеми святыми, то был лучший момент в моей жизни. А когда я сполз с
пирамиды вниз, все полетело под откос.
Ночь была холодна, звезды завистливо щурились, глядя на нас, но — вся
вселенная служила нам одеялом. Зоя, чьей специализацией была египтология,
больше всего радовалась именно месту нашего свидания. Что до меня — у меня
были кое-какие оговорки на этот счет, но, в конце концов, пирамида — не
флагшток, с нее не так просто упасть. Когда мы разомкнули объятия, я точно
знал (будто меня надо было в этом убеждать!): ответы на все загадки
мироздания заключены в книге формата 170 х 85 х 80 х 85, что-то египетское,
читать, как брайлевский шрифт, руками. Над нами сиял пламенный столп,
уходящий во тьму — если столп может ходить, — творение более величественное
и более причастное вечности, чем наш каменный матрас. Это пламя, огненным
венцом брызнувшее вверх над площадкой, венчающей пирамиду, научило меня:
протяженность пространства заполнена мраком и холодом, которых в нем слишком
много, тепло же, что согревает нас, исходит не от солнц, но от сгустка
пламени, обтянутого кожей.
Предавая бумаге то, о чем я не напишу
От того, что ответ столь прост и лежит на поверхности, впору прийти в
полнейшее, позорнейшее замешательство. Что-то подобное утверждали и отцы
пустынники, однако их речи всегда наводили на нас скуку — кому интересно
знать правду. Вот выверните ее наизнанку, скажите задом наперед, переведите
на какой-нибудь сраный иностранный язык: юлбюл, юлбюл, юлбюл. Сокровище,
которое не украдешь.
О нет, обрести его нелегко. Иже и сохранить.
Единый сущ Господь. Единый и многоликий. Там, на вершине пирамиды, я
сжимал в руках совершенство — как оно есть. Я был достаточно молод, чтобы в
груди у меня работал силовой генератор, но достаточно стар, чтобы не
обманываться на сей счет. Мы спустились к Нилу — сидели и смотрели, как
зигзагами бежит рябь по воде.
Я был без ума от того, как Зоя стопит машину (я никогда не видел, чтобы
кто-нибудь столь элегантно отставлял большой палец). Без ума от того, как
она стоит в очереди за билетами в кино. Без ума от Зои, положившей на лицо
косметику. Без ума от Зои без грима. Я могу продолжать до бесконечности.
Единственное в ней, что не вызвало моего восторженного одобрения, — это
признание, что она больше не хочет меня видеть, сделанное недели через две
после нашего возвращения в Кембридж.
— Из философов выходят хорошие любовники, но паршивые мужья, — сказала
тогда она.
Это было шуткой.
— Ты слишком молод. И ты — из породы добряков, а не из породы тех, за
кого выходят замуж.
На этот раз она не шутила. Она была на два месяца меня старше.
Моя специализация — наука о знании, о доведении мысли до остроты
разящей стали, но спросите меня, как же вышло, что я сижу в каком-то кабаке
в Драгиньяне, с пьяным в дым инвалидом, а она — в Корнуолле с двумя детьми,
и с трудом вспоминает мой голос всякий раз, как я звоню ей, через год на
третий, — и я отвечу: без понятия. Не то чтобы у нас вышла какая-то роковая
ссора, или я совершил ошибку, или случилась размолвка.
Зоя была седьмой дочерью седьмой дочери. Бедная семья из Салфорда.
Полная противоположность мне, непрактичному, единственному ребенку. Она -
упрямая. Собранная. Мои мольбы и призывы — глаза в глаза, письменно и по
телефону — просто отправлялись в архив. Для нее все это было уже архаикой.
Куда большей, чем история древности.
Та поездка в Ист-Энд была моей последней попыткой штурма. Я — поистине
невероятным образом — раздобыл ее новый адрес. Но когда я добрался до нужной
улицы, во всем районе отключили электричество. Передо мной на многие мили
вперед простиралась зона абсолютного затемнения. Я не мог прочесть названия
улиц, не мог рассмотреть номера домов. С полчаса я блуждал во мраке, после
чего направился в паб в освещенной части города. На следующее утро полиция,
высадив дверь, тщетно пыталась достучаться до моего оцепеневшего сознания.
Вот так-то. Да здравству... Короче: здравствуй, жизнь, раз так тебя и
разэтак! Что же — я любил ее больше, чем можно любить? Или я просто
чувствительный слизняк, пустое место, ноль без палочки?
Когда патологоанатом вскроет мое сердце, что найдет он там — портрет
Зои.
Драгиньян 1.3
— Да, но где же Жослин? — в который раз задал вопрос Юпп.
Она опаздывала уже на два часа, и это смущало тем больше, что, как
правило, она появлялась, овеянная шелестом той минуты, на которую была
назначена встреча. Я уже начал беспокоиться, не произошло ли с Жослин чего
недоброго, а также беспокоиться (правда, в значительно меньшей степени), не
пришла ли она к выводу, что ей и так хватает в жизни борьбы с хаосом, чтобы
усугублять это еще и присутствием ходячего источника бардака по имени Эдди.
Общаясь с женщинами, я обычно не могу отделаться от ощущения, что они
принимают меня за кого-то другого — намного более интересного, стильного и
веселого человека, — и вот сейчас у них раскроются глаза, они увидят, кто я
есть на самом-то деле.
Юпп, весь ужин пребывавший в состоянии какой-то покорной апатии, вдруг
оживился, услышав, как за соседним столиком кто-то обронил, что после
сегодняшнего полицейским впору пожертвовать свою зарплату в пользу
какого-нибудь детского приюта. Юпп выставил всей компании выпивку за свой
счет.
Мы выкатились из ресторана в ночь: двое, вероятно, самых ужратых, самых
эрудированных и самых везучих грабителей в этом секторе Галактики.
Исход из ресторана: еврейское счастье
Охотно соглашаюсь: пищеварению отнюдь не идет на пользу, когда вы мирно
шествуете к стоянке, где оставили машину, а навстречу вам из темноты вдруг
выскакивает комиссар полиции — особенно если именно вам этот комиссар обязан
тем, что возглавил список тех полицейских всех времен и народов, на которых,
заходясь от хохота, показывают пальцем на улице, если именно его карьеру вы
втоптали в грязь, ославив беднягу на всю страну, и именно в его квартире не
так давно вы учинили погром...
Воистину — зрелище, которое мне менее всего хотелось бы видеть. Хуже
может быть только (a) созерцание Фелерстоуна, на котором гроздьями висят
жрицы любви всех мастей и оттенков кожи, пышущие к тому же юностью и
здоровьем, и (b) вид неожиданно перекрывающей обзор слоновьей задницы,
владелец которой твердо вознамерился присесть именно там, где я имел
несчастье встать. И все же нечто во мне радостно воспрянуло: оказывается,
усилия наших стражей правопорядка не совсем безнадежны...
В сознании мелькнула мысль: а может, начисто отрицать, будто мы имеем
отношение к Банде Философов, — но мысль эта быстренько испарилась. Он знал.
И мы знали, что он знал. Мы знали, что он знал (возведите это знание в куб).
Судя по всему, речь на случай нашей поимки он еще не подготовил. Мы не
услышали даже общепринятого: «Вы арестованы». Он просто
воззрился на нас — его аж перекосило от гнева. Язык был бессилен предложить
что-нибудь достаточно выразительное для обуревавших его чувств.
Учитывая, сколь часто в нашем мире кого-нибудь убивают, удивительно,
как до сих пор никому не пришло в голову обессмертить этот взгляд,
запечатлев его на коробках с патронами. Однако не припомню, чтобы я видел
этот взгляд на полотнах великих мастеров. На этот раз я не ошибался:
человек, вплотную подошедший к черте, за которой убийство, и впрямь с
нетерпением ждет, когда же он сможет убить ближнего.
— Как, разве вы не должны сейчас писать объяснительный рапорт, — вместо
того чтобы ошиваться около ресторана, удостоившегося у Мишле трех звездочек?
— спросил Юпп, разыгрывая искреннее удивление.
Глядя на наливающееся яростью лицо комиссара Версини (ярость просто
переполняла этот скудельный сосуд), я осознал, что наши биографии (если их
таки включат в издательские планы) пришли к точке, где будущие биографы
могут перевести дух, расслабиться и спуститься в забегаловку внизу
пропустить по стаканчику. Здесь можно было ставить финальную точку.
— Мне кажется, на суде этот факт прозвучит не в вашу пользу, — ерничал
Крыть Юппу было нечем. Эрик какое-то время сверлил его взглядом, а
потом расхохотался:
— Загибать, Юпп, я и сам могу. Не хуже тебя.
Все критяне лжецы
Какое любопытное развитие парадокса о критском лжеце, мысленно отметил
я, вслушиваясь в этот диалог.
Заодно я задался другим вопросом: чего ради Юпп пустился меня
рекламировать? Они, конечно, и так не очень-то ему поверили, но что с ними
будет, когда они увидят меня?!
Где я допустил в жизни ошибку?..
Моя жизнь: просто-напросто просрана. Мне следовало лет в восемнадцать
записаться в стрелковый клуб и не вылезать оттуда часа по три-четыре, изо
дня в день. Тогда сейчас я бы мог вальяжно явиться перед этой публикой -
этакий наделенный всеми полномочиями представитель провидения, -
перестрелять кого надо и отправиться завтракать.
Трепещите, мы идем!
Эрик уехал — по случаю чего один из его клевретов принялся
пересчитывать Юппу ребра бейсбольной битой. Забавно: при всем своем
высокомерии по отношению к американцам французы рабски подражают им в
культуре.
Замечу — терпение тоже порой вознаграждается. Видно, госпожа Фортуна
устроила в тот день незапланированный бенефис. Расклад: я и мое недоумение
против двух бугаев, оставленных стеречь одного незадачливого налетчика,
болтающегося под потолком, как люстра. В глубине души я чувствовал досаду на
Эрика — ему, видите ли, приспичило уехать, а я отдувайся: теперь у меня не
осталось никаких оправданий бездействию. Не мог же я и дальше тешить себя
шальной мыслью, будто двое верзил тоже отлучатся на полчасика, предоставив
мне спокойно снимать Юппа с цепи.
Я еще малость подрожал в своем укрытии. Секунды текли, как капли меда:
медленно, полновесно. Я медлил уже минут десять. А нужно-то было: встать на
ноги и открыть огонь. От бугаев меня отделяло метров пять-шесть. Надо быть
полным олухом, чтобы не попасть с такого расстояния. Но только лопухнулся я
на другом: проглядел, что поблизости — сортир.
Где-то слабо заверещал телефон. Верещал он до тех пор, покуда один из
бугаев не пошел и не снял трубку. Стало быть, не мобильник. Я все еще
прохлаждался, смакуя течение времени, когда один из этих вертухаев — тот,
который с подбитым глазом (Юпп его, что ли, головой тюкнул?), извлек из
кармана какой-то комикс и объявил: «Пойду-ка я малость
покорячусь».
И тут я понял; пора выходить из-за кулис на сцену. Я дал этому типу
несколько секунд на то, чтобы расстегнуть штаны.
Сполз по лестнице вниз — соскользнул, как перышко: ни одна ступенька не
скрипнула. Длинный коридор — любитель комиксов ждет меня где-то там, в
конце. Я устремился вперед. За поворотом оказалась искомая дверь, на которой
красовалась табличка. Буквы как пьяные, и написано: «Муж., Жен.,
Пришельцы из космоса» (работа в офисе способствует любви к плоским и
претенциозным шуткам). Как заметил когда-то Солон, человеку суждено увидеть
многое, на что лучше бы ему не смотреть. Эту дверь, например.
Я готов был совершить поступок неджентльменский и подлый: пристрелить
человека через дверь туалетной кабинки. Правда, я едва не поддался
угрызениям совести, но вовремя вспомнил: мама растила меня вовсе не для
того, чтобы я нашел свой конец от пули какого-то недоумка в «доме под
оливами». (С другой стороны, для чего именно вырастила меня мама, и по
сей день остается для меня тайной.) Издержки жизни в академической среде -
видишь жизнь в черно-белом свете. Хотя в этом есть свое очарование.
Может быть, оно и не очень хорошо — в одностороннем порядке объявлять о
намерении прикончить ближнего своего, но признаюсь: куда больше, чем
перспектива убить этого взгромоздившегося на трон читателя комиксов, меня
волновала перспектива его не убить. Мою руку удерживала лишь одна мысль:
едва начнется стрельба, я уже не смогу, если что-то пошло не так, взять и
объявить перерыв на кофе.
Я еще раз взвесил в руке пистолет, наставил его на дверь, так чтобы
ствол смотрел на то место, где должен сейчас восседать мой любитель
комиксов. «Ну, давай», — пробормотал я, всей шкурой чувствуя,
что в любое мгновение могу вырубиться, схлопотав промеж глаз штуковину,
которая резко выключает вас из всякого восприятия реальности.
Выстрела не последовало. Предохранитель. Я забыл перевести
предохранитель. Я дернул чертову скобку и еще раз нажал на курок.
Оглушительный грохот. Просто оглушительный. Настолько громче, чем я
ожидал... И к тому же несколько раз... Дверь — в щепки... Я выпустил три
пули, а потом — знаете, как бывает: стряпаешь что-нибудь, начинаешь сыпать
приправу и не можешь удержаться... Я расстрелял всю обойму и, выхватив
полицейский револьвер, болтавшийся у меня на поясе, ничком упал на пол (я
что-то не слышал, чтобы хоть одному паломнику повредила та быстрота, с
которой иные простираются ниц, исполненные благоговения при виде священного
колодца Замзам в Мекке). На полу я пристроился, полагая, что так принято
делать, если хочешь уменьшить площадь поражения тела во время перестрелки, и
принялся ждать, пока в коридоре появится второй вертухай.
Я ждал. Потом услышал, как меня окликает Юбер. Слабым, охрипшим
голосом: «Этот готов!»
Все еще опасаясь словить пулю промеж глаз, я осторожно выглянул из-за
угла. Юпп все так же висел на цепи, однако второй бугай недвижно лежал на
полу — словно он прилег позагорать в одежде. «Целый день ждал, когда ж
удастся до него добраться», — пояснил Юпп. Судя по всему, пальба
отвлекла внимание второго бугая и он забыл, что главная его задача — не
спускать с Юппа глаз. Юпп же, воспользовавшись единственным из своих членов,
который исправно выполнял свои обязанности, со всего маху засветил парню в
рожу, так что его сенсорные восприятия после этого стали равны нулю.
Расковать Юппа оказалось делом нелегким: умение управляться со всякими
железками сроду не было сильной стороной моей натуры. Покуда Юпп собирал
себя по частям, я подошел ко все еще валявшемуся на полу вертухаю номер два,
который принялся не очень членораздельно бормотать что-то вроде литовской
молитвы матери-Земле, и от души отмутузил его ногами. После чего отошел в
угол и выпростал на пол все содержимое своего желудка. Страх — штука, плохо
усваиваемая.
— Ты как-то не очень удивлен, увидев меня здесь, — заметил я Юппу.
— Ну да. Хотя ты несколько подзадержался. Не забыл: нам ведь еще нужно
ограбить банк?
Вертухая номер два мы подвесили на цепь, несколько ошалело радуясь
перспективе встретить конец века заживо.
— Как ты меня отыскал? — поинтересовался Юбер, демонстративно возясь с
барабаном своего револьвера.
— Все были брошены на поиски. По счастью, засекли машину, на которой
тебя увезли.
— Ладушки, — кивнул Юбер, вставляя дуло пистолета в ухо висящему на
цепи вертухаю. — Ну что, готов отправиться в «Великое может
быть»?
Раздался щелчок затвора — револьвер был не заряжен, но, подозреваю,
охваченному страхом бугаю нужно было немалое время, чтобы это осознать.
Юпп опустил патрон в карман куртки бедняги:
— Сохранишь на память о том, что ты уже покойник. Считай, что я тебя с
того света вытащил. Постарайся жить по-человечески.
Юпп сходил, проверил, что с любителем комиксов, и обнаружил, что тот
сбежал, не получив, судя по всему, ни единой царапины — крови на полу не
было.
Скинхед все так же сидел в машине.
— У нас есть минут пятьдесят, чтобы успеть в Тулон, — пробормотал Юпп,
взглянув на часы. — Думаю, лучше тебя с этой проблемой никто все равно не
справится, не важно, философ он или нет.
И я погнал под двести км/ч, отвлекаясь разве что на настойчивые
требования Юппа прочесть и откомментировать ему ряд пассажей из Эпиктета и
Зенона — он все норовил положить мне на баранку открытую книгу — и на
причитания этого бритоголового парня. Попутно Юбер высказал, что он думает
по поводу отсутствия с нами крысака и присутствия несчастного скинхеда.
* * *
С крыши нам был хорошо виден фургон, в котором засел Корсиканец,
превратив тот в подобие центральной нервной системы, призванной управлять
массой полицейских, заполонивших центр Тулона: к «заказанному»
нами банку в ожидании ограбления были стянуты внушительные силы охраны
правопорядка.
Мы знали наверняка, что Корсиканец сидит в фургоне: он начал вновь
обхаживать Жослин, а потому в мельчайших подробностях расписал ей все
мероприятия по охране банка. Мне казалось, солнце светит лично для меня: его
лучи проникали куда-то под кожу, туда, где у нас кнопочка счастья.
Здание, на крыше которого мы сидели, находилось чуть поодаль от главной
площади: строения, чьи фасады выходили на саму площадь, по случаю
сегодняшнего дня были увенчаны дополнительным архитектурным убранством -
полицейскими на крышах (столь представительное собрание полицейских достойно
искреннего восхищения); но мы не жаловались — с нашего места открывался
прекрасный вид на происходящее внизу. На площади не то чтобы собралась
толпа, но прохожие были — причем все они двигались как-то нарочито медленно.
Я бы не сказал, что их внимание целиком было поглощено архитектурными
достоинствами местной застройки. Когда мы уже готовы были откланяться, внизу
на площади двое подростков принялись развертывать транспарант, гласящий:
«Вперед, мыслители, вперед!» — спровоцировав полицию на
применение не совсем адекватных средств подавления.
— Нас ждут: поклонники, строчка в истории, пора, — напомнил Юбер,
расстегивая ширинку. — Прошу прощения за вульгарность. — Он попытался
направить струйку мочи на тех полицейских, что без фуражек. Желтая ленточка
— чем ближе к земле, тем тоньше — протянулась от четвертого этажа вниз, с
дробным стуком дробясь о крышу полицейского фургона. В окне напротив
какая-то дама поливала циннии.
Мы отправились на первый этаж, а потом — на другой конец города, в
маленький банк, где месяц назад Юпп открыл счет.
Минуты за четыре до закрытия мы подошли к окошку. Широко улыбаясь, Юпп
смотрел, как кассир отсчитывает деньги. Сумма была достаточно солидной,
чтобы заметить ее утрату, но все же не очень велика. Мы лишь давали понять,
что захоти — мы могли бы нанести серьезный ущерб. «Пусть не думают,
что мы пошли на это из-за денег», — сформулировал нашу позицию Юпп.
Выходя на улицу, я ощутил легкую грусть: полицейские, взявшие главную
площадь в кольцо оцепления (и не одно), могли даже не подозревать о том,
однако ограбление состоялось, деньги ушли у них из-под носа — просто утекли
по проводам. Банда Философов уходила в отставку.
* * *
Мы устроили прощальный ужин.
— Что еще можем мы сделать? Ни-че-го... — вздохнул Юпп. — С ограблением
банков покончено. Осталось не омрачить наш триумф позорным арестом в
супермаркете — с мороженым цыпленком между ног, — и все. Главное — вовремя
остановиться.
Что ж, тут я целиком и полностью был с ним согласен, особенно — глядя
на обильно приправленную зизифорой [Зизифора бунгс — растение, применяемое в
качестве специи в некоторых восточных кухнях] рыбу в моей тарелке: еще пара
щепоток специи, и гастрономический букет превратился бы в нечто одноцветное
— порой граница между «хорошо» и «плохо» почти
неуловима.
Итак, оставив Тулон, мы отправились в Драгиньян, поскольку (a) тот
славился своим рестораном, и (b) пусть я не встречал ни одного серьезного
исследования на эту тему, но наш отъезд хорошо укладывался в русло надежно
зарекомендовавшей себя традиции делать ноги, заметать следы и таять в
пространстве: подобно Маклесфилду, Драгиньян был одним из тех городишек,
которые в список мест, посещаемых знаменитостями, хоть даже и принадлежащими
к преступному миру, могут попасть лишь под номером, выражающимся семизначной
цифрой. Искать нас там не взбрело бы в голову даже полиции.
Хоть ты ее знаешь, но знаешь ли ты...
Если бы не Жослин, нам ни за что бы не выйти на Сесиль.
Идея наведаться к ней в гости целиком и полностью принадлежала Жослин:
нам надо было похитить кого-нибудь из родственников Сесиль. Жослин знала,
что Сесиль, которая в итоге и нагрела «заказанный» нами банк,
воспользовавшись межбанковской кредитной линией для чрезвычайных ситуаций,
исчерпала все имевшиеся возможности отпрашиваться со службы, ссылаясь на
состояние здоровья, а потому настойчиво искала иного предлога, который
позволил бы ей воздерживаться от появления на работе, но тем не менее
по-прежнему регулярно получать чек, обеспечивающий существование всего
семейства: Сесиль, ее матушки и детей.
Естественно, переведя деньги со счета городской полиции (открытого для
оплаты различных мероприятий клуба отставных полицейских «На лучшем
счету») на наш счет и сообщив об этом лишь после того, как она
вернулась домой и узнала о местопребывании своей похищенной матушки, Сесиль
попадала под серьезнейшее подозрение.
Но доказать что-либо полиция была бессильна. Мы вовсе не собирались
ставить власти в известность о том, что в деле наличествует предварительный
сговор, тем паче не собиралась делать этого Сесиль. Более того, Сесиль даже
не претендовала на часть добытых с ее помощью денег: все, что ей было нужно,
— это благовидный предлог для оплаченного сидения дома, каковым вполне мог
служить нервный срыв, спровоцированный похищением любимой мамы «этими
ужасными налетчиками» (хотя мы и согласились на том, что в отдаленном
будущем Жослин одолжит Сесиль некую скромную сумму, которая ни у кого не
вызовет подозрений, но будет очень и очень кстати).
— Неужто все так просто? — спросил я Сесиль, уточняя детали операции.
— В принципе для перечисления денег необходимо наличие на документах
двух подписей, но если исходить из принципов, то и браки заключаются на веки
вечные...
Ужин в Драгиньяне 1.2
Мы почувствовали усталость, достигнув состояния, о котором говорят:
назюзюкались.
С тихим ужасом я обнаружил, что вновь оказался перед выбором, и с
удивлением поймал себя на мысли, что во мне заговорила склонность к
уединенной, скромной жизни, неспешным размышлениям — к тому, что явно не
входит в меню ресторана «У Одиль»; давно похороненный Эдди вдруг
сделал попытку восстать из гроба.
Юпп молчал, словно лишившись дара речи; он выпил больше обычного,
колючий, цепкий взгляд его затуманился. Впервые с момента нашего знакомства
я видел, что настороженное выражение, застывшее в его зрачках, вдруг
исчезло, вывесив табличку «Не беспокоить». Он потягивал вино -
клянусь, лучшее из всех, которые ему доводилось пробовать, — совершенно не
вникая во вкус.
Я же все никак не мог выбросить из головы историю одного египетского
вора, Аменкау, который, позаимствовав в чьей-то усыпальнице кое-какие
изделия из драгметаллов, отдал толику серебра писцу Ошефитемвусу за кувшин
вина и еще толику — Пенементенахту за бочонок меда. И они устроили
празднество, радуясь тому, сколь удачно удалось им спрятать концы в воду.
«Мы пришли с вином в дом надсмотрщика над рабами и влили в вино две
меры меда и пили его». Все эти трогательные подробности известны нам
из судебного приговора, вынесенного свыше трех тысяч лет назад. Бедняги
допустили лишь одну — но роковую — ошибку: стали сорить деньгами на людях.
Совсем как мы; надумай полиция прошвырнуться по дорогим ресторанам, где люди
швыряют деньгами...
Где я допустил в жизни ошибку 1000.1
— Меня еще никто так не целовал, — прошептала Зоя.
Я и поныне признателен Хеопсу за постройку великой пирамиды: пусть
заниматься любовью на камнях жестковато — это было незабываемо. И дело вовсе
не в том, что любовным ложем нам стало самое величественное сооружение в
подлунном мире... Иные вещи мы никогда не знаем наверняка, но, готов
клясться всеми святыми, то был лучший момент в моей жизни. А когда я сполз с
пирамиды вниз, все полетело под откос.
Ночь была холодна, звезды завистливо щурились, глядя на нас, но — вся
вселенная служила нам одеялом. Зоя, чьей специализацией была египтология,
больше всего радовалась именно месту нашего свидания. Что до меня — у меня
были кое-какие оговорки на этот счет, но, в конце концов, пирамида — не
флагшток, с нее не так просто упасть. Когда мы разомкнули объятия, я точно
знал (будто меня надо было в этом убеждать!): ответы на все загадки
мироздания заключены в книге формата 170 х 85 х 80 х 85, что-то египетское,
читать, как брайлевский шрифт, руками. Над нами сиял пламенный столп,
уходящий во тьму — если столп может ходить, — творение более величественное
и более причастное вечности, чем наш каменный матрас. Это пламя, огненным
венцом брызнувшее вверх над площадкой, венчающей пирамиду, научило меня:
протяженность пространства заполнена мраком и холодом, которых в нем слишком
много, тепло же, что согревает нас, исходит не от солнц, но от сгустка
пламени, обтянутого кожей.
Предавая бумаге то, о чем я не напишу
От того, что ответ столь прост и лежит на поверхности, впору прийти в
полнейшее, позорнейшее замешательство. Что-то подобное утверждали и отцы
пустынники, однако их речи всегда наводили на нас скуку — кому интересно
знать правду. Вот выверните ее наизнанку, скажите задом наперед, переведите
на какой-нибудь сраный иностранный язык: юлбюл, юлбюл, юлбюл. Сокровище,
которое не украдешь.
О нет, обрести его нелегко. Иже и сохранить.
Единый сущ Господь. Единый и многоликий. Там, на вершине пирамиды, я
сжимал в руках совершенство — как оно есть. Я был достаточно молод, чтобы в
груди у меня работал силовой генератор, но достаточно стар, чтобы не
обманываться на сей счет. Мы спустились к Нилу — сидели и смотрели, как
зигзагами бежит рябь по воде.
Я был без ума от того, как Зоя стопит машину (я никогда не видел, чтобы
кто-нибудь столь элегантно отставлял большой палец). Без ума от того, как
она стоит в очереди за билетами в кино. Без ума от Зои, положившей на лицо
косметику. Без ума от Зои без грима. Я могу продолжать до бесконечности.
Единственное в ней, что не вызвало моего восторженного одобрения, — это
признание, что она больше не хочет меня видеть, сделанное недели через две
после нашего возвращения в Кембридж.
— Из философов выходят хорошие любовники, но паршивые мужья, — сказала
тогда она.
Это было шуткой.
— Ты слишком молод. И ты — из породы добряков, а не из породы тех, за
кого выходят замуж.
На этот раз она не шутила. Она была на два месяца меня старше.
Моя специализация — наука о знании, о доведении мысли до остроты
разящей стали, но спросите меня, как же вышло, что я сижу в каком-то кабаке
в Драгиньяне, с пьяным в дым инвалидом, а она — в Корнуолле с двумя детьми,
и с трудом вспоминает мой голос всякий раз, как я звоню ей, через год на
третий, — и я отвечу: без понятия. Не то чтобы у нас вышла какая-то роковая
ссора, или я совершил ошибку, или случилась размолвка.
Зоя была седьмой дочерью седьмой дочери. Бедная семья из Салфорда.
Полная противоположность мне, непрактичному, единственному ребенку. Она -
упрямая. Собранная. Мои мольбы и призывы — глаза в глаза, письменно и по
телефону — просто отправлялись в архив. Для нее все это было уже архаикой.
Куда большей, чем история древности.
Та поездка в Ист-Энд была моей последней попыткой штурма. Я — поистине
невероятным образом — раздобыл ее новый адрес. Но когда я добрался до нужной
улицы, во всем районе отключили электричество. Передо мной на многие мили
вперед простиралась зона абсолютного затемнения. Я не мог прочесть названия
улиц, не мог рассмотреть номера домов. С полчаса я блуждал во мраке, после
чего направился в паб в освещенной части города. На следующее утро полиция,
высадив дверь, тщетно пыталась достучаться до моего оцепеневшего сознания.
Вот так-то. Да здравству... Короче: здравствуй, жизнь, раз так тебя и
разэтак! Что же — я любил ее больше, чем можно любить? Или я просто
чувствительный слизняк, пустое место, ноль без палочки?
Когда патологоанатом вскроет мое сердце, что найдет он там — портрет
Зои.
Драгиньян 1.3
— Да, но где же Жослин? — в который раз задал вопрос Юпп.
Она опаздывала уже на два часа, и это смущало тем больше, что, как
правило, она появлялась, овеянная шелестом той минуты, на которую была
назначена встреча. Я уже начал беспокоиться, не произошло ли с Жослин чего
недоброго, а также беспокоиться (правда, в значительно меньшей степени), не
пришла ли она к выводу, что ей и так хватает в жизни борьбы с хаосом, чтобы
усугублять это еще и присутствием ходячего источника бардака по имени Эдди.
Общаясь с женщинами, я обычно не могу отделаться от ощущения, что они
принимают меня за кого-то другого — намного более интересного, стильного и
веселого человека, — и вот сейчас у них раскроются глаза, они увидят, кто я
есть на самом-то деле.
Юпп, весь ужин пребывавший в состоянии какой-то покорной апатии, вдруг
оживился, услышав, как за соседним столиком кто-то обронил, что после
сегодняшнего полицейским впору пожертвовать свою зарплату в пользу
какого-нибудь детского приюта. Юпп выставил всей компании выпивку за свой
счет.
Мы выкатились из ресторана в ночь: двое, вероятно, самых ужратых, самых
эрудированных и самых везучих грабителей в этом секторе Галактики.
Исход из ресторана: еврейское счастье
Охотно соглашаюсь: пищеварению отнюдь не идет на пользу, когда вы мирно
шествуете к стоянке, где оставили машину, а навстречу вам из темноты вдруг
выскакивает комиссар полиции — особенно если именно вам этот комиссар обязан
тем, что возглавил список тех полицейских всех времен и народов, на которых,
заходясь от хохота, показывают пальцем на улице, если именно его карьеру вы
втоптали в грязь, ославив беднягу на всю страну, и именно в его квартире не
так давно вы учинили погром...
Воистину — зрелище, которое мне менее всего хотелось бы видеть. Хуже
может быть только (a) созерцание Фелерстоуна, на котором гроздьями висят
жрицы любви всех мастей и оттенков кожи, пышущие к тому же юностью и
здоровьем, и (b) вид неожиданно перекрывающей обзор слоновьей задницы,
владелец которой твердо вознамерился присесть именно там, где я имел
несчастье встать. И все же нечто во мне радостно воспрянуло: оказывается,
усилия наших стражей правопорядка не совсем безнадежны...
В сознании мелькнула мысль: а может, начисто отрицать, будто мы имеем
отношение к Банде Философов, — но мысль эта быстренько испарилась. Он знал.
И мы знали, что он знал. Мы знали, что он знал (возведите это знание в куб).
Судя по всему, речь на случай нашей поимки он еще не подготовил. Мы не
услышали даже общепринятого: «Вы арестованы». Он просто
воззрился на нас — его аж перекосило от гнева. Язык был бессилен предложить
что-нибудь достаточно выразительное для обуревавших его чувств.
Учитывая, сколь часто в нашем мире кого-нибудь убивают, удивительно,
как до сих пор никому не пришло в голову обессмертить этот взгляд,
запечатлев его на коробках с патронами. Однако не припомню, чтобы я видел
этот взгляд на полотнах великих мастеров. На этот раз я не ошибался:
человек, вплотную подошедший к черте, за которой убийство, и впрямь с
нетерпением ждет, когда же он сможет убить ближнего.
— Как, разве вы не должны сейчас писать объяснительный рапорт, — вместо
того чтобы ошиваться около ресторана, удостоившегося у Мишле трех звездочек?
— спросил Юпп, разыгрывая искреннее удивление.
Глядя на наливающееся яростью лицо комиссара Версини (ярость просто
переполняла этот скудельный сосуд), я осознал, что наши биографии (если их
таки включат в издательские планы) пришли к точке, где будущие биографы
могут перевести дух, расслабиться и спуститься в забегаловку внизу
пропустить по стаканчику. Здесь можно было ставить финальную точку.
— Мне кажется, на суде этот факт прозвучит не в вашу пользу, — ерничал