Страница:
пускаться во все тяжкие, переселившись во Флоренцию, он просто брал стул и
поднимался с ним в свою комнату, бросив нам: «Хочу минут пять
поразвлечься». Это желание охватывало его примерно так раз в года
полтора. Он закрывал дверь на задвижку, после чего разносил стул в щепки,
тщательно наводил порядок в комнате, выносил на помойку щепки, а потом шел и
покупал какой-нибудь подержанный стул, который тоже со временем ждало
уничтожение.
Деда ничего не стоило вывести из себя (чем пользовались кузены) -
достаточно было оставить что-нибудь недоеденным на тарелке: корку хлеба,
очистки яблока, одинокую головку брюссельской капусты — что угодно. Вид
отвергнутой еды подстегивал его раздражение — как и перекрученное полотенце
на крючке в ванной. Своим маниакальным стремлением к сверкающим чистотой
тарелкам дед был обязан не только воспоминаниям о пребывании в лагере, но и
тому факту, что за пять лет, проведенных в заключении, он опруссачился,
заразившись усердием и основательностью своих тюремщиков.
Страстный собиратель изданий Шиллера и Гельдерлина (и антикварных, и
современных), зимой он любил растопить камин парой-тройкой экспонатов из
своей коллекции. Пенсии, которую он получал, хватало ровно на то, чтобы
свести концы с концами, но Гельдерлина и Шиллера дед скупал везде, где
только мог найти, не считаясь с затратами (хотя как-то он мне намекнул, что
миниатюрные издания вынесены из библиотек и дорогих магазинов). Шиллер и
Гельдерлин были единственными авторами, представлеными в библиотеке Шталага.
В возрасте лет десяти, когда я только-только принялся развивать
присущие человеку рудименты разума, мной был задан вопрос: «Но ведь не
Шиллер и Гельдерлин виноваты в том, что, кроме них, тебе нечего было
читать?»
«Они, именно они, — ответил дед и в подтверждение своих слов
отправил очередного Шиллера в огонь. — Я человек не богатый, но что-то ведь
и мне по силам». Старый солдат, живущий на скромную пенсию в городишке
Маклесфилд, он, не ведая и тени страха, вступил в борьбу с двумя
прославленными поэтами, у которых при этом была еще и фора в целый век.
«Эдди, никогда не отступайся от работы лишь потому, будто кажется, что
та невыполнима. Я знаю, все против меня в этом мире, но нельзя отступаться,
если чувствуешь собственную правоту».
Доказательство своей правоты он видел в том, что мир неуклонно движется
к часу великой жатвы, когда Жнецы соберут урожай в житницы, а поэтому
прополка Шиллеров и Гельдерлинов так или иначе, но уменьшит шансы этих
поэтов перейти в вечность. Он также разделял учение, согласно которому Земле
суждено пройти через очистительный пожар, а потому в самых невообразимых
местах закапывал — во имя будущего — творения Шекспира, запаянные в
металлические контейнеры. Но, что бы ни ждало нас впереди, он был убежден:
так или иначе, нам вновь предстоит сойтись в схватке с немцами, лицом к
лицу.
— Я что, писал открытые письма, где призывал немцев напасть на
соседей?! Или, может, это я посоветовал эрцгерцогу Фердинанду совершить
автомобильную прогулку в Сараево?!
Чтобы заработать деньги на мелкие расходы, он давал уроки немецкого и
какое-то время исполнял обязанности Почетного консула Федеративной
Республики Германии в северо-западной части Англии.
История: Первая мировая война
«Одну минуточку: вы только-только хотели разобраться с ablativus
absolutus, как кто-то входит в класс и объявляет: быстро собирайте книги и
отправляйтесь в чужую страну, там вас должны убить».
Давай, давай!
Особо ревностно дед заботился о том, чтобы внушить мне: вся тварь на
земле ведет борьбу за выживание. Эти уроки и в подметки не годились его
урокам немецкого. Глупейший из дедовых уроков: как-то раз, заползая в
кровать, я обнаружил там живого аллигатора (правда, молодого), свернувшегося
клубочком под одеялом. Насколько я помню, у меня оказалась вполне здоровая
реакция: чучело земноводного я хотел сохранить на память.
Самый же раздражающий из уроков заключался в том, что он грубо
растолкал меня среди ночи, выволок на крыльцо, окатил холодной водой из
ведра и, порекомендовав «учиться выживанию», захлопнул входную
дверь. На улице стоял декабрь. Однако прежде чем я получил возможность
перейти от теории к практике, вмешался отец. После этого случая
педагогическое влияние дедушки резко пошло на убыль, хотя он и сделал
попытку взять реванш во время поездки в Шотландию. Когда поезд остановился в
Карлайле, дед, сунув мне в ладонь полкроны, попросил сгонять в вокзальный
буфет и принести ему кофе: «До отхода поезда успеешь». Иначе
говоря, я был изблеван во тьму карлайлского вокзала, оставлен без поддержки
и все, на что мог рассчитывать, — на свой девятилетний опыт постижения
реальности сущего. В Карлайле мне довелось впервые свести близкое знакомство
с полицией. Тогда ее представители оказались очень добры ко мне.
Дедушкины представления о мире
Религия — одно упоминание о ней заставляло деда корчиться от смеха.
Смех разбирал его всякий раз, как он видел священника. Окопы повыбили из
деда трепет перед божественными материями. Религия? Претенциозное кривляние!
«Взыскуете загробного забвения по первому классу, отец? — мог он грубо
окликнуть какого-нибудь священника, по недомыслию оказавшегося рядом с ним.
— Провести вечность во втором или третьем классе — слишком для вас
унизительно?» Дед любил травить служителей церкви и другим вопросом:
«Отец, я тут обнаружил, что меня преследует мысль, будто я — сын
Божий. Не сочтите за труд ответить: я и впрямь удостоился божественности или
просто сбрендил?»
Еще дед отличался удивительным пиететом по отношению к идеям: «Во
имя идеи тысячи здоровых молодых людей готовы карабкаться наверх из окопа -
словно гигантская сороконожка».
Что касается моих родителей, они были людьми необыкновенно серыми.
Возможно, виной тому — избыток эксцентричности в предыдущем поколении и
серость моих родителей — лишь долг, выплаченный отклонением норме, что-то
вроде наносов почвы над поистине драгоценными древними ископаемыми. Отец был
из породы людей, всегда рассказывающих один и тот же анекдот. Анекдот этот
приключился с ним на войне: он тогда служил техником на аэродроме. Готовил
машины к полету, когда вдруг объявили воздушную тревогу.
О пользе жира
Отец пользовался той особой любовью и привязанностью сослуживцев,
которая обеспечена в армии человеку, склонному к ожирению. Когда раздалась
сирена, все, кто работал на поле, что было мочи припустили в убежище,
оставив отца трусить позади, захлебываясь пылью и насмешками вроде:
«Эй, хряк, нам-то чуток шрапнели оставь». Они уже давно были в
безопасности: нырнули в блиндаж и поджидали, когда туда дотрюхает отец, а
тут стокилограммовая бомба — и ровно им на голову. Родственники получили по
пакету земли.
Власть порока
Немецкому меня учил дед и добился того, что я знал язык в совершенстве.
Родители мои и фразы не сказали между собой по-немецки, но меня дед легко
приучил держаться с немецким на короткой ноге, подсовывая мне в качестве
учебных пособий не только Zitatenschatz [Сборник афоризмов (нем.)], но и
многочисленные тома весьма и весьма фривольного содержания, резонно
рассудив, что, когда эрудиция паразитирует на слабостях человеческих, обе
стороны остаются в выигрыше. К моим услугам были все служители немецкой
словесности, за исключением Шиллера и Гельдерлина. Этих двух он мне
строго-настрого запретил касаться. «Что ты станешь делать, если тебя
бросят в немецкий лагерь для военнопленных?! Лучше не рисковать».
Дед сводит счеты с Германией
Каждый год во время моих каникул мы ездили на две недели в Германию.
При этом дед старательно избегал дважды ездить в одно и то же место -
исключение делалось только для совсем уж больших городов. Дело в том, что
всюду на немецкой земле он оставлял о себе воистину незабываемые
воспоминания. Паромом он добирался до Ганновера, где обязательно посещал
некий зоомагазин, выполнявший весьма специфичные дедовы заказы.
Когда-то дед напрямую ввозил из Англии необходимые ему принадлежности
(дохлых тараканов и крыс, специальным образом упакованных), покуда однажды
таможенник не попросил его открыть чемодан и не ужаснулся, обнаружив
незадекларированную партию грызунов, запрещенных к ввозу в страну.
Полуразложившихся тварей дед разбрасывал тайком в гостиницах, ресторанах,
приемных дантистов, больницах, городских концертных залах — тем самым
провоцируя беспорядки, подрывая дух немцев и нередко добиваясь снижения
сумм, проставленных в счете за обслуживание.
Дедов арсенал
1. Жестокость в общении с официантками: заказать стейк, а когда заказ
принесут, сделать вид, что заказывал судака.
2. Навык подделки документов, которым дед овладел за годы войны,
проведенные в концентрационном лагере, активно использовался им при записи в
многочисленные библиотеки, чьи полки он методично освобождал от сочинений
Гельдерлина и Шиллера. Также он сочинял от имени немецких чинуш или
политиканов письма, провозглашающие отказ от политики разоружения и
подготовку к новой войне, и отправлял эти письма в английские газеты.
3. «Скажу вам по секрету — у вас честное лицо...» Его дару
мистификации можно было позавидовать. Весь год накануне очередного
путешествия он разрабатывал План. В результате население целых деревень
бросалось перекапывать окрестные поля в поисках несуществующих слитков
золота, которые, как уверял дед, были спрятаны там во время войны. Лучшей из
разработок такого рода дед считал ту, что привела к аресту в подвале только
что выстроенной больницы двух бывших пилотов дирижабля, вооруженных
отбойными молотками и методично вскрывающих фундамент. Бедняги искали тайник
с золотыми монетами, устроенный там, по их убеждению, английской разведкой.
4. Любая шутка не во вред. Он съезжал из отеля, не заплатив по счету;
оставлял в номере продуктовые «закладки» вроде креветок или филе
трески, дающие при гниении особо стойкий запах: как правило, он помещал их
под половицы или в пустотелые трубки карниза для штор; вызывал пожарных;
обесточивал светофоры, перекусив провода; организовывал поставки цементного
раствора частным лицам и организациям, вовсе не испытывающим нужды в цементе
(например, теологическому факультету Геттингенского университета; шофер
размахивал перед лицом декана бланком заказа, подписанным каким-то
профессором).
5. Он равно любил подавлять собеседника своим знанием тонкостей
сослагательного наклонения и делать вид, что ни слова не понимает
по-немецки. «Чем, по большому счету, плохо говорить по-немецки: на
этом языке можно изъясняться только с немцами», — пояснял он.
Свою вендетту дед вел на основе самоокупаемости. Он взял за правило
финансировать свои акции из средств бывших эсэсовцев (образовавших что-то
вроде первой панъевропейской организации), привлеченных под предлогом
«освобождения Гесса из Шпандау» или «покрытия расходов на
топливо для летающей тарелки Гитлера, что вращается на околоземной
орбите». «Если вы говорите людям то, что им хочется слышать,
именно это они и услышат от вас, и плевать им, что у вас не тот акцент или в
вашем рассказе полно нестыковок».
В квартире у нас повсюду валялись проспекты турфирм, предлагающих
групповой отдых за границей: отец разбрасывал их на самых видных местах
специально для деда. Как-то тот и впрямь решил провести отпуск в Испании.
Отец уже за три месяца до его отъезда был на седьмом небе от счастья: (a) он
мог не беспокоиться, что дед загремит в чужой стране в тюрьму, и (b) дед мог
войти во вкус таких поездок и изменить своим привычкам. Эйфория разом
прошла, когда дед вернулся из отпуска — загорелый, с чемоданом денег,
которые ему удалось выманить у одного из держателей тайной кассы СС в
Мадриде.
На эти деньги дед тут же купил автомобиль (легендарный
«Зефир» [МК-1 Zephyr — английская модель автомобиля на базе
«Ford'а», производившаяся с 1951 по 1956 год], зависть всех
водителей), милостиво разрешил мне научиться с ним управляться, но при этом
воспротивился тому, чтобы я сдавал экзамен на права. «Англичанину не
нужна бумажка, подтверждающая, что он вежлив и внимателен к ближним: мы
идеальные водители от рождения».
И вот я возил его по всей стране — мы исколесили Англию вдоль и поперек
в поисках притаившихся на ее просторах книжных лавок, где могли найти приют
некие авторы на «Ш» и «Г», ибо дед поставил своей
целью «штереть» эту парочку в порошок! Он хотел, чтобы на его
могиле было высечено: «Ш...? Г...? Кто такие?»
Почти сразу после покупки машины мать стала высказывать вслух надежду,
что деда все-таки посадят в тюрьму или его прикончит какой-нибудь наемный
убийца, подосланный этими мерзкими баварцами: ей не давало покоя, что в доме
уже тридцать лет не меняли занавески, а при этом на улице припаркован
автомобиль, продав который можно было купить половину нашего дома.
По поводу наемных убийц дед пожимал плечами: «О том, чтобы
кто-нибудь выследил меня в Маклесфилде, не может быть и речи. Этот городишко
— его просто не существует для внешнего мира. Точно так же, как для
большинства здесь живущих не существует внешний мир».
Подходя к «дому под оливами»
Я захлопнул дверь машины и пересек улицу: казалось, та с каждым шагом
становилась шире или, может, просто имела какую-то непереходимую ширину.
Сознание мое итожило прожитую жизнь. По мере того как воспоминание за
воспоминанием въезжало на отведенную ему площадку для парковки, итог
получался все более неутешительным.
О чем я не напишу 1.7:
* * *
Когда я достиг «дома под оливами», мне всюду мерещились
некрологи. Именно теперь, когда он был особенно близок к тому, чтобы внести
выдающийся вклад в изучение досократиков... Я встряхнулся, отгоняя прочь эти
мысли. Если вы разменяли полтинник, но зеваки при встрече с вами на улице не
срывают с головы шляпы, вы трудились на работодателя, имя которому -
забвение. Фелерстоун как-то прошелся по моему поводу: мол, единственное, что
я могу привнести нового в мою профессию, это расписать задницу гиппопотама
фрагментами досократиков. Пожалуй, если я переживу сегодняшний день, я
возьму на прокат гиппопотама и отправлю его Фелерстоуну — предварительно и
впрямь разукрасив.
До двери оставался один шаг. Отсюда было видно, что в здании — ни одной
живой души. В окне маячила типичная офисная обстановка, только вот служащих
в офисе не было. Я подергал дверь. Закрыто. Звонка нет. Я постучал. Никто не
попытался пристрелить меня. Я просто не знал, что делать.
Бывшему философу, столь отягощенному излишком калорий, что он ума не
приложит, куда их девать, через эту дверь было явно не пройти. Я уж
подумывал, не протаранить ли фасад дома на машине, когда, глянув за угол,
вдруг увидел дорожку, а в конце ее — железную лестницу, упиравшуюся в
открытую дверь.
Я вытащил пистолет — пусть подышит свежим воздухом; так по крайней
мере, если я по ошибке попал не туда, никто не станет надо мной смеяться.
Делая один-два осторожных шага, я замирал и ждал, что же будет дальше.
Дальше был темный коридор, по которому я пробирался целую вечность, прежде
чем услышать голоса. Передо мной открывалось какое-то помещение вроде
склада, в центре на потолке был прикреплен блок, с которого свисала цепь.
Продвигаясь скрытно, как бомбардировщик «Стелс» — кто бы ждал
подобного от толстячка философа, — я подполз ближе и, свесившись через
ограждение, стал изучать происходящее внизу.
Сверху мне был виден Юбер. Я не претендую на то, что кто бы то ни было
рукоплескал моему зрению, но сверху мне показалось: Юбер не в лучшей форме.
Раздетый, он висел на цепи, вздернутый за здоровую руку, лицо и волосы — в
крови. Юпп был похож на индюшку в витрине мясной лавки, хозяин которой
отличается легкой экстравагантностью.
Висеть так, должно быть, очень больно, однако Юппа, похоже, это
совершенно не трогало. Давясь кляпом во рту, он сосредоточенно смотрел в
одну точку, и взгляд его не обещал ничего хорошего для похитителей:
«Дайте только мне обрести почву под ногами и собрать свои члены — мало
вам не покажется...» Взгляд Юбера был неотрывно устремлен на двух
типов внизу, стоявших ко мне спиной: всем было не до того, чтобы приметить
меня. Честно говоря, Юпп был намного спокойней меня: я страшно волновался.
Поздравляю
Я нашел Юппа. Это я, который с трудом может найти зубную пасту в
ванной. По сравнению с этим достижением меркла вся моя жизнь. Смущенный
своим успехом, я отступил в тень: надо было подумать, что делать дальше.
Послышались еще чьи-то шаги. При этих звуках мне показалось, что у меня
сейчас сердце оборвется от страха, но я подбодрил себя мыслью, что как бы то
ни было, но если даже я встречу здесь смерть, про меня можно будет сказать
«пал смертью храбрых».
— Вытащите кляп, — приказал голос. — Привет, Юбер!
— Привет, Эрик.
— Мы тут заняты одним расследованием...
— Да что ты? И давно ты работаешь в полиции? — Юбер говорил столь тихо,
что я едва мог разобрать его слова: то ли он совсем ослабел от боли, то ли
хотел подманить недругов поближе — тогда их можно будет укусить?
— Забочусь, понимаешь ли, о чужих нуждах. И ты тут можешь здорово нам
помочь. Рассказать про Тьерри. И про деньги. Но сперва ответь: тебе очень
больно?
— С болью я пока что умею справляться, — огрызнулся Юпп (по крайней
мере хотел огрызнуться). — Ты да эти недоумки — вы и пяти минут не выдержали
бы в моей шкуре.
— Послушай, — начал Эрик унылым голосом специалиста по статистике,
объясняющего, что такое округление до нуля, — мы, конечно, знаем, что ты не
щенок, а просто матерый рецидивистище, любишь покуражиться и все такое. Но
ты кокнул Тьерри, ты знаешь, где хранятся твои денежки, и, может статься, ты
даже знаешь, куда затьеррил — в смысле, затырил — свои денежки Тьерри. Ты
будешь висеть здесь, пока все нам не расскажешь. Ну так, может, не будем
тянуть зря волынку?
Я на мгновение высунул голову, чтобы глянуть, что там у них происходит.
Эрик произвел на меня сильное впечатление. Такие, как он, любят
фотографироваться на фоне братских могил — на память. Достаточно бросить на
него беглый взгляд, чтобы побледнеть. Совсем не тот человек, которого
ожидаешь увидеть в доме, осененном ветвью оливы.
Что делать дальше
Я изучал цепь, на которой подвесили моего приятеля, и прикидывал, что
же теперь делать. Их было трое, и даже углубленное рассмотрение данной
конфигурации свидетельствовало: при таком раскладе обмен выстрелами вряд ли
обернется в мою пользу. Мне отчаянно был нужен совет какого-нибудь
дипломированного профессионала по части насилия вроде Юппа. Не будь он так
занят сейчас, он бы мне здорово помог. Я задался вопросом: а что, если
перестрелить цепь? Каковы мои шансы в нее попасть? И если я попаду — она
порвется? Одно я знал наверняка: если я стану целиться в цепь, я уж точно в
нее не попаду. С другой стороны, если я пойду на хитрость и не стану
стрелять в цепь, а выберу другую мишень... По выбранной цели я заведомо не
попаду, тут у меня не было сомнений, но вот попаду ли я при этом в цепь?
Коса на камень
— Не хотелось бы тебя обламывать, — прошипел Юпп, — но у меня одна
рука, одна нога, один глаз, врожденная гемофилия, и я загибаюсь от одной
очень модной болезни. Так что ссать я на тебя хотел — и то если сперва
сгоняешь мне за пивом.
Это было не совсем правдой: я знал, у Юппа есть слабое место -
запланированное на сегодня ограбление ему дороже всего на свете. И мысль о
том, что оно обречено на провал, была для Юппа хуже всякой пытки, но он не
собирался сдаваться. Мне оставалось лишь (x) восхититься его самообладанием,
(y) что-нибудь предпринять, дабы не допустить провала, и (z) сделать это
быстро.
Как выбраться из щекотливого положения
Секрет, как выпутаться из опасности или какой-то жутко затруднительной
ситуации, крайне прост: не фиг в такие ситуации попадать.
Я бы согласился в течение нескольких веков читать лекции в девять утра,
лишь бы не участвовать в этом чертовом представлении пьесы «Нет мира
под оливами».
— Нужно что-то делать! — пробормотал я достаточно громко, чтобы вбить
эту мысль в свою черепушку. Вновь и вновь перекатывая фразу во рту, я
прислушивался, как та отдается в черепной коробке: рецитацией я вводил себя
в состояние воинственной ажитации.
Дальнейшее наблюдение за наблюдателем
— В газетах вроде пишут, ты сегодня банк грабишь, а, Юбер? А ты? Висишь
на цепи и ждешь, покуда тебе яйца бараньими ножницами откромсают...
— Ну давай, Эрик, попробуй. Не церемонься!
— Знаешь, бараньи ножницы... Здорово помогают преодолеть зажатость. Был
тут один парень: когда мы его снизу слегка постригли — вот он развеселился!
Носился по комнате — просто круги нарезал, как пробка от шампанского! Но ты,
Юбер, особо не напрягайся: ты ж здесь среди своих, мы как-нибудь обойдемся
без этого. Нам спектакли ни к чему. Режи, правда, сердит на тебя — из-за
Тьерри. А я — я зла на тебя не держу. Я Режи денег должен, и все. Поможешь
мне расплатиться, тоже мне, делов. Я тебе вот что скажу: мне сейчас ехать
надо, там по мне одна девица слегка заскучала, а вернусь — поговорим. Ты
ведь тоже: только-только с дороги, вот и отдохни пока. Не скучай, носа не
вешай...
— Может, его приложить чуток? — подал голос Эриков спутник.
— Не может! — отрезал Эрик, вцепившись Юппу в вихор на затылке (Юпп,
увы, так и не сделал себе приличную стрижку), резким движением приподняв ему
голову и глядя прямо в глаза. — Мы еще хотим от него кое-что услышать. А ты
так приложишь, что потом только в гроб человека класть. Зачем обижать
человека... Вопросами всякими доставать... Пусть себе повисит несколько
часов спокойно. Потом сам все расскажет.
— Боюсь, мы к тому времени будем вынуждены вас покинуть... — спокойно
заметил Юпп.
— Не понял?!
— Твои дружки, когда меня брали, слегка засветились. Профессор скорее
всего уже сюда едет.
— Никто ничего не видел, не дрочи, — вмешался один из этих, что стояли
ко мне спиной, в зародыше давя каблуком Юпповы надежды.
— И ведь не врет, — усмехнулся Юпп, скосив на бугая глаза. — Только
ведь где ж тебе заметить, тоже мне — святая простота!
— Ну, если и профессор соизволит прийти, я буду только рад перекинуться
с ним парой слов. — Эрик был сама любезность.
— Я бы на твоем месте не очень радовался. Он будет в ярости.
— Уже боюсь. К нам пожалует разъяренный философ! Подумать только!
— Он не философ. Это всего лишь шутка. Он служил в Иностранном легионе,
но не прижился там. А все из-за склонности убивать людей раньше, чем об этом
попросят. Слышал про трех косоглазых, которых в прошлом месяце порешили в
Арле?
— Наркота, что ль?
— Ну да, все уши развесили — наркота, наркота. А мы просто заехали на
денек в Арль. Оставили машину на стоянке, подходим потом... Я-то ничего не
заметил, а профессор — «тут, мол, царапина на крыле». Старик на
скамейке говорит, это вьетнамцы парковали машину — и задели. А теперь сидят
в баре на углу. Мы — в бар: там и впрямь — три вьетнамца за столиком. Проф
не стал тратить время на выяснения: чья машина, кто за рулем сидел? Всадил
каждому по две пули в голову. «Чтобы наверняка», — говорит.
Эрик слегка придвинулся к Юппу: этак доверительно-заинтересованно, как
прущий навстречу вам трактор.
— В Арле, говоришь?
— Угу.
— Месяц назад порешили?
— Ну.
— Троих узкоглазых?
— Троих.
— Странно. А я думал, это я их кокнул. Или, может, вам другая какая
троица попалась? Н-да... Видно, совсем неудачный денек для
поднимался с ним в свою комнату, бросив нам: «Хочу минут пять
поразвлечься». Это желание охватывало его примерно так раз в года
полтора. Он закрывал дверь на задвижку, после чего разносил стул в щепки,
тщательно наводил порядок в комнате, выносил на помойку щепки, а потом шел и
покупал какой-нибудь подержанный стул, который тоже со временем ждало
уничтожение.
Деда ничего не стоило вывести из себя (чем пользовались кузены) -
достаточно было оставить что-нибудь недоеденным на тарелке: корку хлеба,
очистки яблока, одинокую головку брюссельской капусты — что угодно. Вид
отвергнутой еды подстегивал его раздражение — как и перекрученное полотенце
на крючке в ванной. Своим маниакальным стремлением к сверкающим чистотой
тарелкам дед был обязан не только воспоминаниям о пребывании в лагере, но и
тому факту, что за пять лет, проведенных в заключении, он опруссачился,
заразившись усердием и основательностью своих тюремщиков.
Страстный собиратель изданий Шиллера и Гельдерлина (и антикварных, и
современных), зимой он любил растопить камин парой-тройкой экспонатов из
своей коллекции. Пенсии, которую он получал, хватало ровно на то, чтобы
свести концы с концами, но Гельдерлина и Шиллера дед скупал везде, где
только мог найти, не считаясь с затратами (хотя как-то он мне намекнул, что
миниатюрные издания вынесены из библиотек и дорогих магазинов). Шиллер и
Гельдерлин были единственными авторами, представлеными в библиотеке Шталага.
В возрасте лет десяти, когда я только-только принялся развивать
присущие человеку рудименты разума, мной был задан вопрос: «Но ведь не
Шиллер и Гельдерлин виноваты в том, что, кроме них, тебе нечего было
читать?»
«Они, именно они, — ответил дед и в подтверждение своих слов
отправил очередного Шиллера в огонь. — Я человек не богатый, но что-то ведь
и мне по силам». Старый солдат, живущий на скромную пенсию в городишке
Маклесфилд, он, не ведая и тени страха, вступил в борьбу с двумя
прославленными поэтами, у которых при этом была еще и фора в целый век.
«Эдди, никогда не отступайся от работы лишь потому, будто кажется, что
та невыполнима. Я знаю, все против меня в этом мире, но нельзя отступаться,
если чувствуешь собственную правоту».
Доказательство своей правоты он видел в том, что мир неуклонно движется
к часу великой жатвы, когда Жнецы соберут урожай в житницы, а поэтому
прополка Шиллеров и Гельдерлинов так или иначе, но уменьшит шансы этих
поэтов перейти в вечность. Он также разделял учение, согласно которому Земле
суждено пройти через очистительный пожар, а потому в самых невообразимых
местах закапывал — во имя будущего — творения Шекспира, запаянные в
металлические контейнеры. Но, что бы ни ждало нас впереди, он был убежден:
так или иначе, нам вновь предстоит сойтись в схватке с немцами, лицом к
лицу.
— Я что, писал открытые письма, где призывал немцев напасть на
соседей?! Или, может, это я посоветовал эрцгерцогу Фердинанду совершить
автомобильную прогулку в Сараево?!
Чтобы заработать деньги на мелкие расходы, он давал уроки немецкого и
какое-то время исполнял обязанности Почетного консула Федеративной
Республики Германии в северо-западной части Англии.
История: Первая мировая война
«Одну минуточку: вы только-только хотели разобраться с ablativus
absolutus, как кто-то входит в класс и объявляет: быстро собирайте книги и
отправляйтесь в чужую страну, там вас должны убить».
Давай, давай!
Особо ревностно дед заботился о том, чтобы внушить мне: вся тварь на
земле ведет борьбу за выживание. Эти уроки и в подметки не годились его
урокам немецкого. Глупейший из дедовых уроков: как-то раз, заползая в
кровать, я обнаружил там живого аллигатора (правда, молодого), свернувшегося
клубочком под одеялом. Насколько я помню, у меня оказалась вполне здоровая
реакция: чучело земноводного я хотел сохранить на память.
Самый же раздражающий из уроков заключался в том, что он грубо
растолкал меня среди ночи, выволок на крыльцо, окатил холодной водой из
ведра и, порекомендовав «учиться выживанию», захлопнул входную
дверь. На улице стоял декабрь. Однако прежде чем я получил возможность
перейти от теории к практике, вмешался отец. После этого случая
педагогическое влияние дедушки резко пошло на убыль, хотя он и сделал
попытку взять реванш во время поездки в Шотландию. Когда поезд остановился в
Карлайле, дед, сунув мне в ладонь полкроны, попросил сгонять в вокзальный
буфет и принести ему кофе: «До отхода поезда успеешь». Иначе
говоря, я был изблеван во тьму карлайлского вокзала, оставлен без поддержки
и все, на что мог рассчитывать, — на свой девятилетний опыт постижения
реальности сущего. В Карлайле мне довелось впервые свести близкое знакомство
с полицией. Тогда ее представители оказались очень добры ко мне.
Дедушкины представления о мире
Религия — одно упоминание о ней заставляло деда корчиться от смеха.
Смех разбирал его всякий раз, как он видел священника. Окопы повыбили из
деда трепет перед божественными материями. Религия? Претенциозное кривляние!
«Взыскуете загробного забвения по первому классу, отец? — мог он грубо
окликнуть какого-нибудь священника, по недомыслию оказавшегося рядом с ним.
— Провести вечность во втором или третьем классе — слишком для вас
унизительно?» Дед любил травить служителей церкви и другим вопросом:
«Отец, я тут обнаружил, что меня преследует мысль, будто я — сын
Божий. Не сочтите за труд ответить: я и впрямь удостоился божественности или
просто сбрендил?»
Еще дед отличался удивительным пиететом по отношению к идеям: «Во
имя идеи тысячи здоровых молодых людей готовы карабкаться наверх из окопа -
словно гигантская сороконожка».
Что касается моих родителей, они были людьми необыкновенно серыми.
Возможно, виной тому — избыток эксцентричности в предыдущем поколении и
серость моих родителей — лишь долг, выплаченный отклонением норме, что-то
вроде наносов почвы над поистине драгоценными древними ископаемыми. Отец был
из породы людей, всегда рассказывающих один и тот же анекдот. Анекдот этот
приключился с ним на войне: он тогда служил техником на аэродроме. Готовил
машины к полету, когда вдруг объявили воздушную тревогу.
О пользе жира
Отец пользовался той особой любовью и привязанностью сослуживцев,
которая обеспечена в армии человеку, склонному к ожирению. Когда раздалась
сирена, все, кто работал на поле, что было мочи припустили в убежище,
оставив отца трусить позади, захлебываясь пылью и насмешками вроде:
«Эй, хряк, нам-то чуток шрапнели оставь». Они уже давно были в
безопасности: нырнули в блиндаж и поджидали, когда туда дотрюхает отец, а
тут стокилограммовая бомба — и ровно им на голову. Родственники получили по
пакету земли.
Власть порока
Немецкому меня учил дед и добился того, что я знал язык в совершенстве.
Родители мои и фразы не сказали между собой по-немецки, но меня дед легко
приучил держаться с немецким на короткой ноге, подсовывая мне в качестве
учебных пособий не только Zitatenschatz [Сборник афоризмов (нем.)], но и
многочисленные тома весьма и весьма фривольного содержания, резонно
рассудив, что, когда эрудиция паразитирует на слабостях человеческих, обе
стороны остаются в выигрыше. К моим услугам были все служители немецкой
словесности, за исключением Шиллера и Гельдерлина. Этих двух он мне
строго-настрого запретил касаться. «Что ты станешь делать, если тебя
бросят в немецкий лагерь для военнопленных?! Лучше не рисковать».
Дед сводит счеты с Германией
Каждый год во время моих каникул мы ездили на две недели в Германию.
При этом дед старательно избегал дважды ездить в одно и то же место -
исключение делалось только для совсем уж больших городов. Дело в том, что
всюду на немецкой земле он оставлял о себе воистину незабываемые
воспоминания. Паромом он добирался до Ганновера, где обязательно посещал
некий зоомагазин, выполнявший весьма специфичные дедовы заказы.
Когда-то дед напрямую ввозил из Англии необходимые ему принадлежности
(дохлых тараканов и крыс, специальным образом упакованных), покуда однажды
таможенник не попросил его открыть чемодан и не ужаснулся, обнаружив
незадекларированную партию грызунов, запрещенных к ввозу в страну.
Полуразложившихся тварей дед разбрасывал тайком в гостиницах, ресторанах,
приемных дантистов, больницах, городских концертных залах — тем самым
провоцируя беспорядки, подрывая дух немцев и нередко добиваясь снижения
сумм, проставленных в счете за обслуживание.
Дедов арсенал
1. Жестокость в общении с официантками: заказать стейк, а когда заказ
принесут, сделать вид, что заказывал судака.
2. Навык подделки документов, которым дед овладел за годы войны,
проведенные в концентрационном лагере, активно использовался им при записи в
многочисленные библиотеки, чьи полки он методично освобождал от сочинений
Гельдерлина и Шиллера. Также он сочинял от имени немецких чинуш или
политиканов письма, провозглашающие отказ от политики разоружения и
подготовку к новой войне, и отправлял эти письма в английские газеты.
3. «Скажу вам по секрету — у вас честное лицо...» Его дару
мистификации можно было позавидовать. Весь год накануне очередного
путешествия он разрабатывал План. В результате население целых деревень
бросалось перекапывать окрестные поля в поисках несуществующих слитков
золота, которые, как уверял дед, были спрятаны там во время войны. Лучшей из
разработок такого рода дед считал ту, что привела к аресту в подвале только
что выстроенной больницы двух бывших пилотов дирижабля, вооруженных
отбойными молотками и методично вскрывающих фундамент. Бедняги искали тайник
с золотыми монетами, устроенный там, по их убеждению, английской разведкой.
4. Любая шутка не во вред. Он съезжал из отеля, не заплатив по счету;
оставлял в номере продуктовые «закладки» вроде креветок или филе
трески, дающие при гниении особо стойкий запах: как правило, он помещал их
под половицы или в пустотелые трубки карниза для штор; вызывал пожарных;
обесточивал светофоры, перекусив провода; организовывал поставки цементного
раствора частным лицам и организациям, вовсе не испытывающим нужды в цементе
(например, теологическому факультету Геттингенского университета; шофер
размахивал перед лицом декана бланком заказа, подписанным каким-то
профессором).
5. Он равно любил подавлять собеседника своим знанием тонкостей
сослагательного наклонения и делать вид, что ни слова не понимает
по-немецки. «Чем, по большому счету, плохо говорить по-немецки: на
этом языке можно изъясняться только с немцами», — пояснял он.
Свою вендетту дед вел на основе самоокупаемости. Он взял за правило
финансировать свои акции из средств бывших эсэсовцев (образовавших что-то
вроде первой панъевропейской организации), привлеченных под предлогом
«освобождения Гесса из Шпандау» или «покрытия расходов на
топливо для летающей тарелки Гитлера, что вращается на околоземной
орбите». «Если вы говорите людям то, что им хочется слышать,
именно это они и услышат от вас, и плевать им, что у вас не тот акцент или в
вашем рассказе полно нестыковок».
В квартире у нас повсюду валялись проспекты турфирм, предлагающих
групповой отдых за границей: отец разбрасывал их на самых видных местах
специально для деда. Как-то тот и впрямь решил провести отпуск в Испании.
Отец уже за три месяца до его отъезда был на седьмом небе от счастья: (a) он
мог не беспокоиться, что дед загремит в чужой стране в тюрьму, и (b) дед мог
войти во вкус таких поездок и изменить своим привычкам. Эйфория разом
прошла, когда дед вернулся из отпуска — загорелый, с чемоданом денег,
которые ему удалось выманить у одного из держателей тайной кассы СС в
Мадриде.
На эти деньги дед тут же купил автомобиль (легендарный
«Зефир» [МК-1 Zephyr — английская модель автомобиля на базе
«Ford'а», производившаяся с 1951 по 1956 год], зависть всех
водителей), милостиво разрешил мне научиться с ним управляться, но при этом
воспротивился тому, чтобы я сдавал экзамен на права. «Англичанину не
нужна бумажка, подтверждающая, что он вежлив и внимателен к ближним: мы
идеальные водители от рождения».
И вот я возил его по всей стране — мы исколесили Англию вдоль и поперек
в поисках притаившихся на ее просторах книжных лавок, где могли найти приют
некие авторы на «Ш» и «Г», ибо дед поставил своей
целью «штереть» эту парочку в порошок! Он хотел, чтобы на его
могиле было высечено: «Ш...? Г...? Кто такие?»
Почти сразу после покупки машины мать стала высказывать вслух надежду,
что деда все-таки посадят в тюрьму или его прикончит какой-нибудь наемный
убийца, подосланный этими мерзкими баварцами: ей не давало покоя, что в доме
уже тридцать лет не меняли занавески, а при этом на улице припаркован
автомобиль, продав который можно было купить половину нашего дома.
По поводу наемных убийц дед пожимал плечами: «О том, чтобы
кто-нибудь выследил меня в Маклесфилде, не может быть и речи. Этот городишко
— его просто не существует для внешнего мира. Точно так же, как для
большинства здесь живущих не существует внешний мир».
Подходя к «дому под оливами»
Я захлопнул дверь машины и пересек улицу: казалось, та с каждым шагом
становилась шире или, может, просто имела какую-то непереходимую ширину.
Сознание мое итожило прожитую жизнь. По мере того как воспоминание за
воспоминанием въезжало на отведенную ему площадку для парковки, итог
получался все более неутешительным.
О чем я не напишу 1.7:
* * *
Когда я достиг «дома под оливами», мне всюду мерещились
некрологи. Именно теперь, когда он был особенно близок к тому, чтобы внести
выдающийся вклад в изучение досократиков... Я встряхнулся, отгоняя прочь эти
мысли. Если вы разменяли полтинник, но зеваки при встрече с вами на улице не
срывают с головы шляпы, вы трудились на работодателя, имя которому -
забвение. Фелерстоун как-то прошелся по моему поводу: мол, единственное, что
я могу привнести нового в мою профессию, это расписать задницу гиппопотама
фрагментами досократиков. Пожалуй, если я переживу сегодняшний день, я
возьму на прокат гиппопотама и отправлю его Фелерстоуну — предварительно и
впрямь разукрасив.
До двери оставался один шаг. Отсюда было видно, что в здании — ни одной
живой души. В окне маячила типичная офисная обстановка, только вот служащих
в офисе не было. Я подергал дверь. Закрыто. Звонка нет. Я постучал. Никто не
попытался пристрелить меня. Я просто не знал, что делать.
Бывшему философу, столь отягощенному излишком калорий, что он ума не
приложит, куда их девать, через эту дверь было явно не пройти. Я уж
подумывал, не протаранить ли фасад дома на машине, когда, глянув за угол,
вдруг увидел дорожку, а в конце ее — железную лестницу, упиравшуюся в
открытую дверь.
Я вытащил пистолет — пусть подышит свежим воздухом; так по крайней
мере, если я по ошибке попал не туда, никто не станет надо мной смеяться.
Делая один-два осторожных шага, я замирал и ждал, что же будет дальше.
Дальше был темный коридор, по которому я пробирался целую вечность, прежде
чем услышать голоса. Передо мной открывалось какое-то помещение вроде
склада, в центре на потолке был прикреплен блок, с которого свисала цепь.
Продвигаясь скрытно, как бомбардировщик «Стелс» — кто бы ждал
подобного от толстячка философа, — я подполз ближе и, свесившись через
ограждение, стал изучать происходящее внизу.
Сверху мне был виден Юбер. Я не претендую на то, что кто бы то ни было
рукоплескал моему зрению, но сверху мне показалось: Юбер не в лучшей форме.
Раздетый, он висел на цепи, вздернутый за здоровую руку, лицо и волосы — в
крови. Юпп был похож на индюшку в витрине мясной лавки, хозяин которой
отличается легкой экстравагантностью.
Висеть так, должно быть, очень больно, однако Юппа, похоже, это
совершенно не трогало. Давясь кляпом во рту, он сосредоточенно смотрел в
одну точку, и взгляд его не обещал ничего хорошего для похитителей:
«Дайте только мне обрести почву под ногами и собрать свои члены — мало
вам не покажется...» Взгляд Юбера был неотрывно устремлен на двух
типов внизу, стоявших ко мне спиной: всем было не до того, чтобы приметить
меня. Честно говоря, Юпп был намного спокойней меня: я страшно волновался.
Поздравляю
Я нашел Юппа. Это я, который с трудом может найти зубную пасту в
ванной. По сравнению с этим достижением меркла вся моя жизнь. Смущенный
своим успехом, я отступил в тень: надо было подумать, что делать дальше.
Послышались еще чьи-то шаги. При этих звуках мне показалось, что у меня
сейчас сердце оборвется от страха, но я подбодрил себя мыслью, что как бы то
ни было, но если даже я встречу здесь смерть, про меня можно будет сказать
«пал смертью храбрых».
— Вытащите кляп, — приказал голос. — Привет, Юбер!
— Привет, Эрик.
— Мы тут заняты одним расследованием...
— Да что ты? И давно ты работаешь в полиции? — Юбер говорил столь тихо,
что я едва мог разобрать его слова: то ли он совсем ослабел от боли, то ли
хотел подманить недругов поближе — тогда их можно будет укусить?
— Забочусь, понимаешь ли, о чужих нуждах. И ты тут можешь здорово нам
помочь. Рассказать про Тьерри. И про деньги. Но сперва ответь: тебе очень
больно?
— С болью я пока что умею справляться, — огрызнулся Юпп (по крайней
мере хотел огрызнуться). — Ты да эти недоумки — вы и пяти минут не выдержали
бы в моей шкуре.
— Послушай, — начал Эрик унылым голосом специалиста по статистике,
объясняющего, что такое округление до нуля, — мы, конечно, знаем, что ты не
щенок, а просто матерый рецидивистище, любишь покуражиться и все такое. Но
ты кокнул Тьерри, ты знаешь, где хранятся твои денежки, и, может статься, ты
даже знаешь, куда затьеррил — в смысле, затырил — свои денежки Тьерри. Ты
будешь висеть здесь, пока все нам не расскажешь. Ну так, может, не будем
тянуть зря волынку?
Я на мгновение высунул голову, чтобы глянуть, что там у них происходит.
Эрик произвел на меня сильное впечатление. Такие, как он, любят
фотографироваться на фоне братских могил — на память. Достаточно бросить на
него беглый взгляд, чтобы побледнеть. Совсем не тот человек, которого
ожидаешь увидеть в доме, осененном ветвью оливы.
Что делать дальше
Я изучал цепь, на которой подвесили моего приятеля, и прикидывал, что
же теперь делать. Их было трое, и даже углубленное рассмотрение данной
конфигурации свидетельствовало: при таком раскладе обмен выстрелами вряд ли
обернется в мою пользу. Мне отчаянно был нужен совет какого-нибудь
дипломированного профессионала по части насилия вроде Юппа. Не будь он так
занят сейчас, он бы мне здорово помог. Я задался вопросом: а что, если
перестрелить цепь? Каковы мои шансы в нее попасть? И если я попаду — она
порвется? Одно я знал наверняка: если я стану целиться в цепь, я уж точно в
нее не попаду. С другой стороны, если я пойду на хитрость и не стану
стрелять в цепь, а выберу другую мишень... По выбранной цели я заведомо не
попаду, тут у меня не было сомнений, но вот попаду ли я при этом в цепь?
Коса на камень
— Не хотелось бы тебя обламывать, — прошипел Юпп, — но у меня одна
рука, одна нога, один глаз, врожденная гемофилия, и я загибаюсь от одной
очень модной болезни. Так что ссать я на тебя хотел — и то если сперва
сгоняешь мне за пивом.
Это было не совсем правдой: я знал, у Юппа есть слабое место -
запланированное на сегодня ограбление ему дороже всего на свете. И мысль о
том, что оно обречено на провал, была для Юппа хуже всякой пытки, но он не
собирался сдаваться. Мне оставалось лишь (x) восхититься его самообладанием,
(y) что-нибудь предпринять, дабы не допустить провала, и (z) сделать это
быстро.
Как выбраться из щекотливого положения
Секрет, как выпутаться из опасности или какой-то жутко затруднительной
ситуации, крайне прост: не фиг в такие ситуации попадать.
Я бы согласился в течение нескольких веков читать лекции в девять утра,
лишь бы не участвовать в этом чертовом представлении пьесы «Нет мира
под оливами».
— Нужно что-то делать! — пробормотал я достаточно громко, чтобы вбить
эту мысль в свою черепушку. Вновь и вновь перекатывая фразу во рту, я
прислушивался, как та отдается в черепной коробке: рецитацией я вводил себя
в состояние воинственной ажитации.
Дальнейшее наблюдение за наблюдателем
— В газетах вроде пишут, ты сегодня банк грабишь, а, Юбер? А ты? Висишь
на цепи и ждешь, покуда тебе яйца бараньими ножницами откромсают...
— Ну давай, Эрик, попробуй. Не церемонься!
— Знаешь, бараньи ножницы... Здорово помогают преодолеть зажатость. Был
тут один парень: когда мы его снизу слегка постригли — вот он развеселился!
Носился по комнате — просто круги нарезал, как пробка от шампанского! Но ты,
Юбер, особо не напрягайся: ты ж здесь среди своих, мы как-нибудь обойдемся
без этого. Нам спектакли ни к чему. Режи, правда, сердит на тебя — из-за
Тьерри. А я — я зла на тебя не держу. Я Режи денег должен, и все. Поможешь
мне расплатиться, тоже мне, делов. Я тебе вот что скажу: мне сейчас ехать
надо, там по мне одна девица слегка заскучала, а вернусь — поговорим. Ты
ведь тоже: только-только с дороги, вот и отдохни пока. Не скучай, носа не
вешай...
— Может, его приложить чуток? — подал голос Эриков спутник.
— Не может! — отрезал Эрик, вцепившись Юппу в вихор на затылке (Юпп,
увы, так и не сделал себе приличную стрижку), резким движением приподняв ему
голову и глядя прямо в глаза. — Мы еще хотим от него кое-что услышать. А ты
так приложишь, что потом только в гроб человека класть. Зачем обижать
человека... Вопросами всякими доставать... Пусть себе повисит несколько
часов спокойно. Потом сам все расскажет.
— Боюсь, мы к тому времени будем вынуждены вас покинуть... — спокойно
заметил Юпп.
— Не понял?!
— Твои дружки, когда меня брали, слегка засветились. Профессор скорее
всего уже сюда едет.
— Никто ничего не видел, не дрочи, — вмешался один из этих, что стояли
ко мне спиной, в зародыше давя каблуком Юпповы надежды.
— И ведь не врет, — усмехнулся Юпп, скосив на бугая глаза. — Только
ведь где ж тебе заметить, тоже мне — святая простота!
— Ну, если и профессор соизволит прийти, я буду только рад перекинуться
с ним парой слов. — Эрик был сама любезность.
— Я бы на твоем месте не очень радовался. Он будет в ярости.
— Уже боюсь. К нам пожалует разъяренный философ! Подумать только!
— Он не философ. Это всего лишь шутка. Он служил в Иностранном легионе,
но не прижился там. А все из-за склонности убивать людей раньше, чем об этом
попросят. Слышал про трех косоглазых, которых в прошлом месяце порешили в
Арле?
— Наркота, что ль?
— Ну да, все уши развесили — наркота, наркота. А мы просто заехали на
денек в Арль. Оставили машину на стоянке, подходим потом... Я-то ничего не
заметил, а профессор — «тут, мол, царапина на крыле». Старик на
скамейке говорит, это вьетнамцы парковали машину — и задели. А теперь сидят
в баре на углу. Мы — в бар: там и впрямь — три вьетнамца за столиком. Проф
не стал тратить время на выяснения: чья машина, кто за рулем сидел? Всадил
каждому по две пули в голову. «Чтобы наверняка», — говорит.
Эрик слегка придвинулся к Юппу: этак доверительно-заинтересованно, как
прущий навстречу вам трактор.
— В Арле, говоришь?
— Угу.
— Месяц назад порешили?
— Ну.
— Троих узкоглазых?
— Троих.
— Странно. А я думал, это я их кокнул. Или, может, вам другая какая
троица попалась? Н-да... Видно, совсем неудачный денек для