Страница:
Сновали лакеи с широкими золотыми галунами. Большие канделябры, точно огненные букеты, расцветали на фоне обоев, отражались в зеркалах, а буфет в глубине столовой, украшенной жасминовым трельяжем, был похож на алтарь собора или на выставку драгоценностей – столько на нем было блюд, крышек, приборов, ложек серебряных и позолоченных, граненого хрусталя, от которого расходились радужные лучи, скрещиваясь над снедью. Три другие гостиные были полны художественных вещей: на стенах – пейзажи знаменитых живописцев; на столах – изделия из слоновой кости и фарфор; на консолях – китайские безделушки; перед окнами стояли лаковые ширмы, на каминах возвышались кусты камелий, а веселая музыка напоминала издали жужжание пчел.
Кадриль танцевали немногие, и можно было подумать, что танцоры исполняют скучный долг – так небрежно они скользили в своих бальных туфлях. Фредерик слышал фразы вроде следующих:
– Вы были на последнем благотворительном празднике у Ламберов, мадмуазель?
– Нет, сударь!
– Сейчас будет такая жара!
– Да, можно задохнуться!
– Кто сочинил эту польку?
– Право не знаю, сударыня!
У него за спиной, стоя у окна, три молодящихся старичка шепотом делились непристойными замечаниями; другие разговаривали о железных дорогах, о свободе торговли; какой-то спортсмен рассказывал про случай на охоте; легитимист спорил с орлеанистом.
Переходя от группы к группе, он дошел до комнаты, где играли в карты и где в обществе почтенных людей он увидал Мартинона, «в настоящее время причисленного к столичной прокуратуре».
Его толстое восковое лицо обрамляла, как и подобает, черная бородка, представлявшая собой настоящее чудо, – так приглажен был каждый волосок; а сам он, соблюдая золотую середину между изяществом, которого требовал его возраст, и достоинством, налагаемым его должностью, то упирался большим пальцем подмышку, в подражание щеголям, то закладывал руку за жилет, по примеру доктринеров. Носил он превосходнейшие лакированные ботинки, но виски брил, чтобы иметь лоб как у мыслителя.
Холодно сказав Фредерику несколько слов, он опять повернулся к своим партнерам. Один из них – землевладелец – говорил:
– Это класс людей, мечтающих об общественном перевороте!
– Они требуют организации труда! – подхватил другой. – Можете себе представить?
– Что вы хотите, – возразил третий, – когда мы видим, как рука господина Женуда тянется к «Веку».[77]
– Даже консерваторы именуют себя прогрессивными! Чтобы привести нас к чему? К республике! Как будто она во Франции возможна!
Все объявили, что республика во Франции невозможна.
– Во всяком случае, – весьма громко заметил какой-то господин, – революцией занимаются слишком уж много; о ней пишут уйму всякой всячины, множество книг!..
– Не говоря о том, – сказал Мартинон, – что есть, пожалуй, более серьезные предметы для изучения.
Приверженец министерства придрался к театральным скандалам:
– Вот, например, новая драма «Королева Марго»; право, она переходит все границы! К чему было говорить о Валуа? Все это выставляет королевскую власть в невыгодном свете! Вот и ваша пресса! Что ни говори, сентябрьские законы чересчур мягки! Я желал бы, чтобы военные суды заткнули глотки этим журналистам! За малейшую дерзость – тащить в военный трибунал! И все тут!
– Ах, сударь, осторожнее, осторожнее! – сказал профессор. – Не затрагивайте наших драгоценных завоеваний тысяча восемьсот тридцатого года! Будем уважать наши вольности!
По его мнению, следовало произвести децентрализацию, расселить излишек городского населения по деревням.
– Но они охвачены заразой! – воскликнул католик. – Укрепляйте религию!
Мартинон поспешил вставить:
– Действительно, это узда!
Все зло заключалось в современном стремлении подняться над своим классом, достичь роскоши.
– Однако, – заметил один промышленник, – роскошь благоприятствует торговле. Вот почему я одобряю герцога Немурского, который требует, чтобы на вечера к нему являлись в коротких панталонах.
– А господин Тьер приехал в длинных. Вы слышали его остроту?
– Да, прелестно! Но он становится демагогом, и его речь по вопросу о несовместимости осталась не без влияния на покушение двенадцатого мая.
– Ну! Что вы!
– Вот как!
Пришлось расступиться, чтобы пропустить лакея с подносом, старавшегося пройти в зал к игрокам.
На столах горели свечи под зелеными колпачками, по сукну разбросаны были карты и золотые монеты. Фредерик остановился у одного из столов, проиграл пятнадцать наполеондоров, бывших у него в кармане, сделал пируэт и оказался на пороге будуара, где в это время находилась г-жа Дамбрёз.
Будуар был полон дам, сидевших одна подле другой на мягких табуретах. Их длинные юбки вздувались, напоминая волны, из которых подымался стан, а в вырезе корсажей взгляду открывалась грудь. Почти каждая держала букет фиалок. Матовый тон перчаток оттенял живую белизну рук; с их плеч свешивались бахрома и какие-то травы; и порой трепет проходил у них по телу, и тогда казалось, что платье вот-вот спадет. Но вызывающий вид одежды смягчался благопристойным выражением лица, на некоторых даже было написано почти животное спокойствие, и это сборище полуобнаженных женщин вызывало мысль о гареме; Фредерику пришло на ум сравнение еще более грубое. Действительно, здесь были все виды красоты: англичанки с профилем из кипсека, итальянка с черными глазами, огненными, как Везувий, три сестры в голубом, три нормандки, свежие, как яблони в апреле, высокая рыжеволосая женщина в уборе из аметистов; белые искры бриллиантов, дрожавших на эгретах в волосах, лучистые пятна драгоценных камней на груди и нежный отблеск жемчуга, оттенявшего цвет лица, – все сливалось со сверканием золотых колец, с кружевами, пудрой, перьями, с кораллом губ, с перламутром зубов. Куполообразный потолок придавал будуару вид корзины; и ароматный ветерок пробегал от колыхания вееров.
Фредерик, стоя позади, с моноклем в глазу, находил, что не у всех женщин безукоризненные плечи; он думал о Капитанше, и мысль о ней побеждала все иные вожделения, успокаивала его.
Все же он смотрел на г-жу Дамбрёз и признал ее очаровательной, несмотря на несколько большой рот и слишком широкие ноздри. В ней была грация совсем особенная. Даже локоны и те будто были полны какой-то страстной томности, и казалось, что ее гладкий, как агат, лоб многое таит и выдает властный характер.
Рядом с собой она посадила племянницу мужа, девицу довольно некрасивую. Время от времени она поднималась навстречу новым гостям; женские голоса, становясь все громче, напоминали щебет птиц.
Речь шла о тунисских посланниках и их костюмах. Одна из дам присутствовала на последнем заседании в Академии; другая заговорила о «Дон Жуане» Мольера, недавно возобновленном во Французском театре. Но г-жа Дамбрёз, глазами указывая на племянницу, поднесла палец к губам, а непроизвольная улыбка опровергла эту строгость.
Вдруг в противоположной двери появился Мартинон. Она встала. Он предложил ей руку. Фредерик, желая посмотреть, как он дальше будет любезничать, прошел мимо карточных столов и присоединился к ним в большой гостиной; г-жа Дамбрёз тотчас же оставила своего кавалера и запросто заговорила с Фредериком.
Ей было понятно то, что он не танцует, не играет в карты.
– В молодости мы часто грустим!
И она окинула взглядом танцующих.
– Впрочем, все это невесело! Некоторым по крайней мере!
И, двигаясь вдоль ряда кресел, она останавливалась то тут, то там, говорила любезности, а старики с лорнетами подходили к ней сказать какой-нибудь комплимент. Некоторым из них она представила Фредерика. Г-н Дамбрёз тихонько тронул его за локоть и повел на террасу.
Он разговаривал с министром. Дело оказалось не так просто. До назначения аудитором в Государственный совет надо подвергнуться экзамену. Фредерик с непостижимой уверенностью в себе ответил, что предмет ему знаком.
Банкир не удивился после всех похвал, расточаемых ему г-ном Рокком.
При этом имени Фредерик живо представил себе маленькую Луизу, свой дом, свою комнату, и ему вспомнились такие же ночи, которые он проводил, стоя у окна и прислушиваясь к грохоту фургонов. Воспоминания о былой тоске вызывали мысль о г-же Арну; и он молчал, продолжая ходить по террасе. Окна выделялись в темноте длинными красными пластинками; шум бала уже затихал; экипажи начинали разъезжаться.
– А почему, – спросил г-н Дамбрёз, – вам так хочется в Государственный совет?
И тоном либерала он стал уверять его, что государственная служба ни к чему не ведет, он-то это знает; заниматься делами гораздо лучше. Фредерик возразил, что этому трудно научиться.
– Ах, полноте! Я бы вас быстро со всем ознакомил.
Не хочет ли он привлечь его в свои предприятия?
Молодому человеку, словно при блеске молнии, на миг представилось то огромное богатство, которое к нему придет.
– Вернемтесь в дом, – сказал банкир. – Вы, конечно, останетесь ужинать?
Было три часа, гости разъезжались. Для близких друзей в столовой был накрыт стол.
Г-н Дамбрёз увидел Мартинона и, подойдя к жене, шепотом спросил:
– Это вы пригласили его?
Она сухо ответила:
– Да.
Племянницы не было. Пили очень много, смеялись очень громко, и даже рискованные шутки никого не смущали – ощущалось то облегчение, которое наступает после долгих часов натянутости. Один лишь Мартинон держался серьезно; от шампанского он отказался, считая, что этого требует хороший тон, вообще же был внимателен и крайне вежлив; так как г-н Дамбрёз, у которого была узкая грудь, жаловался на удушье, Мартинон несколько раз справлялся о его самочувствии; потом переводил свои голубоватые глаза на г-жу Дамбрёз.
Она обратилась к Фредерику с вопросом, кто из девиц ему понравился. Он ни одной не заметил и предпочитал вообще женщин лет тридцати.
– Это, пожалуй, неглупо! – ответила она.
Потом, когда гости уже надевали шубы и пальто, г-н Дамбрёз ему сказал:
– Приезжайте ко мне как-нибудь на днях утром, мы потолкуем!
Мартинон, спустившись с лестницы, закурил сигару; теперь профиль его казался столь грузным, что у его спутника вырвалось:
– Ну и голова же у тебя, честное слово!
– А вскружила она не одну! – ответил молодой судейский тоном убежденным и в то же время с раздражением.
Ложась спать, Фредерик подвел итог вечеру. Прежде всего весь его туалет (он несколько раз смотрелся в зеркало), начиная с покроя фрака и кончая бантами на туфлях, был безукоризнен; он разговаривал с лицами значительными, видел вблизи богатых женщин, г-н Дамбрёз прекрасно отнесся к нему, а г-жа Дамбрёз была почти ласкова. Он взвесил каждое ее слово, все ее взгляды, тысячи мелочей, неопределимых и все же таких красноречивых. Было бы здорово иметь такую любовницу! А почему бы и нет в конце концов? Он ничем не хуже других! Может быть, она не так неприступна? Потом ему вспомнился Мартинон, и, засыпая, он улыбался от жалости к этому честному малому.
Он проснулся с мыслью о Капитанше; ведь слова в ее записке «с завтрашнего вечера» означали свидание на сегодня. Он подождал до девяти часов и поспешил к ней.
Кто-то перед ним поднялся по лестнице, закрыл дверь. Он позвонил. Дельфина открыла и стала уверять, что барыни нет дома.
Фредерик настаивал, просил. Ему надо сообщить ей нечто очень важное, всего несколько слов. Наконец удачным доводом оказалась монета в сто су, и служанка оставила его одного в передней.
Показалась Розанетта. Она была в рубашке, с распущенными волосами и, качая головой, издали разводила руками – выразительный жест, означавший, что она не может его принять.
Фредерик медленно спустился по лестнице. Этот каприз превосходил все остальное. Он ничего не понимал.
Возле швейцарской его остановила м-ль Ватназ:
– Она вас не приняла?
– Нет!
– Вас выставили?
– Как вы узнали?
– Это видно! Идемте! Прочь отсюда! Мне дурно!
Ватназ вышла с ним на улицу. Она задыхалась. Он чувствовал, как дрожит ее тощая рука, которой она опиралась на его руку. И вдруг она разразилась:
– Ах, мерзавец!
– Кто?
– Да это же он! Он! Дельмар!
Это открытие оскорбило Фредерика; он опять спросил:
– Вы в этом уверены?
– Да я вам говорю, что я все время шла за ним! – воскликнула Ватназ. – Я видела, как он вошел! Понимаете вы теперь? Впрочем, я должна была этого ожидать; ведь я сама по глупости ввела его к ней. О, если бы вы только знали, боже мой! Я приютила его, кормила, одевала. А все мои хлопоты в газетах! Я любила его, как мать! – Она злобно усмехнулась. – Ах, но этому господину нужны бархатные костюмы! Это ведь лишь сделка для него, не сомневайтесь! А она! Ведь я знала ее еще белошвейкой! Не будь меня, сколько раз она уже барахталась бы в грязи! Но я еще швырну ее в грязь! Да! Да! Пусть подохнет в больнице! И пусть все узнают!
Словно поток нечистот из помойного ушата, она бурно выплеснула перед Фредериком свой гнев, обнажая весь позор соперницы.
– Она жила с Жюмийяком, с Флакуром, с молодым Алларом, с Бертино, с Сен-Валери – рябым. Нет, с другим! Все равно, они братья! А когда она оказывалась в трудном положении, я все улаживала. А был ли мне от этого какой-нибудь прок? Она такая скупая! И потом, согласитесь, с моей стороны большая любезность водиться с ней; в конце концов мы с ней не одного круга! Я ведь не девка! Разве я продаюсь? Не говоря о том, что она глупа, как пробка! Слово «категория» она пишет через два «т». Впрочем, они друг друга стоят, хоть он и величает себя артистом и воображает, что он гений! Но, боже мой, будь бы у него соображение, он не совершил бы такой гнусности! Покинуть незаурядную женщину ради какой-то шлюхи! В конце концов мне наплевать. Он становится уродом! Он мне гадок! Если я его встречу, право, я плюну ему в лицо. – Она плюнула. – Да, вот во что я его ставлю теперь! Но Арну каково? Не правда ли, ужасно? Он столько раз прощал ей! Нельзя себе представить, какие он приносил жертвы! Она бы должна целовать ему ноги! Он такой щедрый, такой добрый!
Фредерик с удовольствием слушал, как она честит Дельмара. С Арну он мирился. Вероломство Розанетты казалось ему чем-то противоестественным, несправедливым; возбуждение старой девы передалось и ему, и он даже почувствовал к Арну нечто вроде нежности. И вдруг он очутился у его подъезда: он и не заметил, как м-ль Ватназ привела его в предместье Пуассоньер.
– Вот мы и пришли, – сказала она. – Я зайти к нему не ногу. Но вам-то ничто не мешает?
– А зачем?
– Чтобы все ему рассказать, черт возьми!
Фредерик, словно внезапно очнувшись, понял, на какую низость его толкают.
– Ну что же? – спросила она.
Он поднял глаза к третьему этажу. У г-жи Арну горела лампа. Действительно, ничто не мешало ему подняться.
– Я жду вас здесь. Идите же!
Это приказание вконец расхолодило его, и он сказал:
– Я долго пробуду там наверху. Вам бы лучше вернуться домой. Завтра я зайду к вам.
– Нет! Нет! – ответила Ватназ, топая ногой. – Захватите его! Возьмите его с собой! Пусть он их накроет!
– Но Дельмара там уже не будет!
Она опустила голову.
– Да, пожалуй, верно.
Она молча стояла на мостовой среди мчавшихся экипажей; потом уставилась на него глазами дикой кошки.
– Я могу на вас рассчитывать, правда? Теперь мы сообщники, это свято! Так действуйте. До завтра!
Фредерик, проходя по коридору, услыхал два голоса – они спорили. Голос г-жи Арну говорил:
– Не лги! Да не лги же!
Он вошел. Они замолчали.
Арну расхаживал взад и вперед, а жена его сидела на низеньком стуле у камина, чрезвычайно бледная, с остановившимся взглядом. Фредерик сделал движение в сторону двери. Арну схватил его за руку, довольный, что явилась помощь.
– Я, кажется… – сказал Фредерик.
– Да оставайтесь! – шепнул ему на ухо Арну.
Г-жа Арну сказала:
– Надо быть снисходительным, господин Моро! Такие вещи в семейной жизни иногда случаются.
– То есть их устраивают, – игриво сказал Арну. – И бывают же причуды у женщин! Вот, например, она совсем неплохая женщина. Напротив! И что же, целый час забавляется тем, что докучает мне всякими выдумками.
– Это не выдумки, а правда! – раздраженно ответила г-жа Арну. – Ведь как-никак ты же ее купил.
– Я?
– Да, ты! в персидском магазине!
«Кашемировая шаль!» – подумал Фредерик.
Он чувствовал себя виноватым и был испуган.
Она тут же добавила:
– Это было в прошлом месяце, в субботу, четырнадцатого.
– А! В этот день я как раз был в Крейле! Итак, ты видишь.
– Вовсе нет! Ведь четырнадцатого мы обедали у Бертенов.
– Четырнадцатого?.. – И Арну поднял глаза к потолку, как бы вспоминая число.
– И даже приказчик, который продавал ее, был белокурый!
– Могу я разве помнить приказчика?
– Однако ты продиктовал ему адрес: улица Лаваль, восемнадцать.
– Как ты узнала? – спросил изумленный Арну.
Она пожала плечами.
– О! Все очень просто: я зашла починить мою шаль, и старший приказчик сказал мне, что точно такую же сейчас отправили г-же Арну.
– Так моя ли вина, что на той же улице живет какая-то г-жа Арну?
– Да, но не жена Жака Арну, – ответила она.
Тут он стал путаться в объяснениях, уверяя, что не виноват. Это ошибка, случайность, одна из тех необъяснимых странностей, какие иногда встречаются. Не следует осуждать людей по одному только подозрению, на основании неопределенных улик, и в качестве примера он привел несчастного Лезюрка.[78]
– Словом, я утверждаю, что ты ошибаешься! Хочешь, я поклянусь тебе?
– Не стоит труда!
– Почему?
Она взглянула ему прямо в лицо, ничего не сказав, потом протянула руку, взяла с камина серебряный ларец и подала ему развернутый счет.
Арну покраснел до самых ушей, и его растерянное лицо даже раздулось.
– Ну?
– Так что же, – медленно проговорил он в ответ, – что же это доказывает?
– Вот как! – сказала она с особой интонацией, в которой слышалась и боль и ирония. – Вот как!
Арну держал счет в руках и вертел его, не отрывая от него глаз, как будто в нем он должен был найти решение важного вопроса.
– А! Да, да, припоминаю, – сказал он наконец. – Это было поручение. Вам это должно быть известно, Фредерик.
Фредерик молчал.
– Поручение, которое меня просил исполнить… просил… Да, старик Удри.
– А для кого?
– Для его любовницы!
– Для вашей! – воскликнула г-жа Арну, выпрямившись во весь рост.
– Клянусь тебе…
– Перестаньте! Я все знаю!
– А-а! Превосходно! Значит, за мной шпионят!
Она холодно ответила:
– Это, может быть, оскорбляет вас при вашей щепетильности?
– Раз человек выходит из себя, – начал Арну, ища шляпу, – а вразумить его нет возможности…
Потом он глубоко вздохнул:
– Не женитесь, любезный друг мой, нет, уж поверьте мне!
И он поспешил прочь, чувствуя потребность подышать свежим воздухом.
Тут наступило глубокое молчание, и в комнате все как будто застыло. Светлый круг над лампой белел на потолке, а по углам, точно полосы черного флера, ложились тени; слышно было тиканье часов, да в камине потрескивал огонь.
Г-жа Арну снова села в кресло, теперь по другую сторону камина; она кусала губы, ее трясло; она подняла руки, всхлипнула, расплакалась.
Фредерик сел на низенький стул и ласковым голосом, каким разговаривают с больными, сказал:
– Вы не сомневаетесь, что я разделяю…
Она ничего не ответила. Но, продолжая вслух свои размышления, молвила:
– Я же не стесняю его! Ему незачем было лгать.
– Разумеется, – сказал Фредерик. – Наверно, всему виной его привычки, он просто не подумал, и, может быть, в делах более важных…
– Что же, по-вашему, может быть более важного?
– Да ничего!
Фредерик наклонился с покорной улыбкой.
– Арну все же обладает некоторыми достоинствами; он любит своих детей.
– Ах! И делает все, чтобы их разорить!
– Причиной тому его нрав, слишком общительный; ведь в сущности он же добрый малый.
Она воскликнула:
– А что это значит – добрый малый?
Так он защищал его в выражениях самых неопределенных, какие только мог найти, и, хотя и сочувствовал ей, в глубине души радовался, блаженствовал. Из мести или из потребности в любви она устремится к нему. Надежды, непомерно возрастая, укрепляли его любовь.
Еще никогда не казалась она ему столь очаровательной, столь беспредельно прекрасной. Временами грудь ее вздымалась; ее неподвижные расширенные глаза словно были прикованы к видению, возникшему перед ее духовным взором, а губы оставались полуоткрыты, как бы для того, чтобы душа могла покинуть тело. Порою она крепко прижимала к ним носовой платок. Фредерик хотел бы быть этим кусочком батиста, насквозь пропитанным слезами. Он невольно смотрел на постель в глубине алькова, рисуя в своем воображении ее голову, лежащую на подушках, и так отчетливо видел ее, что должен был сдержаться, иначе он бы сжал ее в своих объятиях. Г-жа Арну закрыла глаза, успокоенная, обессиленная. Тогда он подошел к ней ближе и, наклонившись, жадно стал вглядываться в ее лицо. В коридоре раздался звук шагов, это вернулся муж. Они услышали, как он затворил дверь в свою спальню. Фредерик знаком спросил, не должен ли он пойти туда.
Она тоже знаком ответила ему: «да», и этот немой обмен мыслями был словно соглашением, началом любовной связи.
Арну, собираясь ложиться спать, снимал сюртук.
– Ну, как она?
– О! Лучше! – сказал Фредерик. – Это пройдет!
Но Арну был огорчен.
– Вы ее не знаете! Теперь у нее разыгрались нервы!.. Дурак приказчик! Вот что значит быть слишком добрым! Если бы я не дарил Розанетте эту проклятую шаль!
– Не жалейте! Она вам как нельзя более благодарна!
– Вы думаете?
Фредерик в этом не сомневался. Доказательство – то, что она дала отставку старику Удри.
– Ах! Милая крошка!
И в порыве умиления Арну уже хотел бежать к ней.
– Да не стоит! Я только что от нее! Она больна!
– Тем более!
Он быстро опять надел сюртук и взял подсвечник. Фредерик проклинал себя за эту глупость и стал втолковывать Арну, что нынешний вечер он из приличия должен остаться дома с женой. Нельзя ее оставить одну, это было бы очень дурно.
– Говорю вам откровенно; это будет лишь во вред! Дело там совсем не к спеху! Пойдете завтра! Ну, сделайте это для меня.
Арну поставил подсвечник и сказал:
– Вы добрый!
III
Кадриль танцевали немногие, и можно было подумать, что танцоры исполняют скучный долг – так небрежно они скользили в своих бальных туфлях. Фредерик слышал фразы вроде следующих:
– Вы были на последнем благотворительном празднике у Ламберов, мадмуазель?
– Нет, сударь!
– Сейчас будет такая жара!
– Да, можно задохнуться!
– Кто сочинил эту польку?
– Право не знаю, сударыня!
У него за спиной, стоя у окна, три молодящихся старичка шепотом делились непристойными замечаниями; другие разговаривали о железных дорогах, о свободе торговли; какой-то спортсмен рассказывал про случай на охоте; легитимист спорил с орлеанистом.
Переходя от группы к группе, он дошел до комнаты, где играли в карты и где в обществе почтенных людей он увидал Мартинона, «в настоящее время причисленного к столичной прокуратуре».
Его толстое восковое лицо обрамляла, как и подобает, черная бородка, представлявшая собой настоящее чудо, – так приглажен был каждый волосок; а сам он, соблюдая золотую середину между изяществом, которого требовал его возраст, и достоинством, налагаемым его должностью, то упирался большим пальцем подмышку, в подражание щеголям, то закладывал руку за жилет, по примеру доктринеров. Носил он превосходнейшие лакированные ботинки, но виски брил, чтобы иметь лоб как у мыслителя.
Холодно сказав Фредерику несколько слов, он опять повернулся к своим партнерам. Один из них – землевладелец – говорил:
– Это класс людей, мечтающих об общественном перевороте!
– Они требуют организации труда! – подхватил другой. – Можете себе представить?
– Что вы хотите, – возразил третий, – когда мы видим, как рука господина Женуда тянется к «Веку».[77]
– Даже консерваторы именуют себя прогрессивными! Чтобы привести нас к чему? К республике! Как будто она во Франции возможна!
Все объявили, что республика во Франции невозможна.
– Во всяком случае, – весьма громко заметил какой-то господин, – революцией занимаются слишком уж много; о ней пишут уйму всякой всячины, множество книг!..
– Не говоря о том, – сказал Мартинон, – что есть, пожалуй, более серьезные предметы для изучения.
Приверженец министерства придрался к театральным скандалам:
– Вот, например, новая драма «Королева Марго»; право, она переходит все границы! К чему было говорить о Валуа? Все это выставляет королевскую власть в невыгодном свете! Вот и ваша пресса! Что ни говори, сентябрьские законы чересчур мягки! Я желал бы, чтобы военные суды заткнули глотки этим журналистам! За малейшую дерзость – тащить в военный трибунал! И все тут!
– Ах, сударь, осторожнее, осторожнее! – сказал профессор. – Не затрагивайте наших драгоценных завоеваний тысяча восемьсот тридцатого года! Будем уважать наши вольности!
По его мнению, следовало произвести децентрализацию, расселить излишек городского населения по деревням.
– Но они охвачены заразой! – воскликнул католик. – Укрепляйте религию!
Мартинон поспешил вставить:
– Действительно, это узда!
Все зло заключалось в современном стремлении подняться над своим классом, достичь роскоши.
– Однако, – заметил один промышленник, – роскошь благоприятствует торговле. Вот почему я одобряю герцога Немурского, который требует, чтобы на вечера к нему являлись в коротких панталонах.
– А господин Тьер приехал в длинных. Вы слышали его остроту?
– Да, прелестно! Но он становится демагогом, и его речь по вопросу о несовместимости осталась не без влияния на покушение двенадцатого мая.
– Ну! Что вы!
– Вот как!
Пришлось расступиться, чтобы пропустить лакея с подносом, старавшегося пройти в зал к игрокам.
На столах горели свечи под зелеными колпачками, по сукну разбросаны были карты и золотые монеты. Фредерик остановился у одного из столов, проиграл пятнадцать наполеондоров, бывших у него в кармане, сделал пируэт и оказался на пороге будуара, где в это время находилась г-жа Дамбрёз.
Будуар был полон дам, сидевших одна подле другой на мягких табуретах. Их длинные юбки вздувались, напоминая волны, из которых подымался стан, а в вырезе корсажей взгляду открывалась грудь. Почти каждая держала букет фиалок. Матовый тон перчаток оттенял живую белизну рук; с их плеч свешивались бахрома и какие-то травы; и порой трепет проходил у них по телу, и тогда казалось, что платье вот-вот спадет. Но вызывающий вид одежды смягчался благопристойным выражением лица, на некоторых даже было написано почти животное спокойствие, и это сборище полуобнаженных женщин вызывало мысль о гареме; Фредерику пришло на ум сравнение еще более грубое. Действительно, здесь были все виды красоты: англичанки с профилем из кипсека, итальянка с черными глазами, огненными, как Везувий, три сестры в голубом, три нормандки, свежие, как яблони в апреле, высокая рыжеволосая женщина в уборе из аметистов; белые искры бриллиантов, дрожавших на эгретах в волосах, лучистые пятна драгоценных камней на груди и нежный отблеск жемчуга, оттенявшего цвет лица, – все сливалось со сверканием золотых колец, с кружевами, пудрой, перьями, с кораллом губ, с перламутром зубов. Куполообразный потолок придавал будуару вид корзины; и ароматный ветерок пробегал от колыхания вееров.
Фредерик, стоя позади, с моноклем в глазу, находил, что не у всех женщин безукоризненные плечи; он думал о Капитанше, и мысль о ней побеждала все иные вожделения, успокаивала его.
Все же он смотрел на г-жу Дамбрёз и признал ее очаровательной, несмотря на несколько большой рот и слишком широкие ноздри. В ней была грация совсем особенная. Даже локоны и те будто были полны какой-то страстной томности, и казалось, что ее гладкий, как агат, лоб многое таит и выдает властный характер.
Рядом с собой она посадила племянницу мужа, девицу довольно некрасивую. Время от времени она поднималась навстречу новым гостям; женские голоса, становясь все громче, напоминали щебет птиц.
Речь шла о тунисских посланниках и их костюмах. Одна из дам присутствовала на последнем заседании в Академии; другая заговорила о «Дон Жуане» Мольера, недавно возобновленном во Французском театре. Но г-жа Дамбрёз, глазами указывая на племянницу, поднесла палец к губам, а непроизвольная улыбка опровергла эту строгость.
Вдруг в противоположной двери появился Мартинон. Она встала. Он предложил ей руку. Фредерик, желая посмотреть, как он дальше будет любезничать, прошел мимо карточных столов и присоединился к ним в большой гостиной; г-жа Дамбрёз тотчас же оставила своего кавалера и запросто заговорила с Фредериком.
Ей было понятно то, что он не танцует, не играет в карты.
– В молодости мы часто грустим!
И она окинула взглядом танцующих.
– Впрочем, все это невесело! Некоторым по крайней мере!
И, двигаясь вдоль ряда кресел, она останавливалась то тут, то там, говорила любезности, а старики с лорнетами подходили к ней сказать какой-нибудь комплимент. Некоторым из них она представила Фредерика. Г-н Дамбрёз тихонько тронул его за локоть и повел на террасу.
Он разговаривал с министром. Дело оказалось не так просто. До назначения аудитором в Государственный совет надо подвергнуться экзамену. Фредерик с непостижимой уверенностью в себе ответил, что предмет ему знаком.
Банкир не удивился после всех похвал, расточаемых ему г-ном Рокком.
При этом имени Фредерик живо представил себе маленькую Луизу, свой дом, свою комнату, и ему вспомнились такие же ночи, которые он проводил, стоя у окна и прислушиваясь к грохоту фургонов. Воспоминания о былой тоске вызывали мысль о г-же Арну; и он молчал, продолжая ходить по террасе. Окна выделялись в темноте длинными красными пластинками; шум бала уже затихал; экипажи начинали разъезжаться.
– А почему, – спросил г-н Дамбрёз, – вам так хочется в Государственный совет?
И тоном либерала он стал уверять его, что государственная служба ни к чему не ведет, он-то это знает; заниматься делами гораздо лучше. Фредерик возразил, что этому трудно научиться.
– Ах, полноте! Я бы вас быстро со всем ознакомил.
Не хочет ли он привлечь его в свои предприятия?
Молодому человеку, словно при блеске молнии, на миг представилось то огромное богатство, которое к нему придет.
– Вернемтесь в дом, – сказал банкир. – Вы, конечно, останетесь ужинать?
Было три часа, гости разъезжались. Для близких друзей в столовой был накрыт стол.
Г-н Дамбрёз увидел Мартинона и, подойдя к жене, шепотом спросил:
– Это вы пригласили его?
Она сухо ответила:
– Да.
Племянницы не было. Пили очень много, смеялись очень громко, и даже рискованные шутки никого не смущали – ощущалось то облегчение, которое наступает после долгих часов натянутости. Один лишь Мартинон держался серьезно; от шампанского он отказался, считая, что этого требует хороший тон, вообще же был внимателен и крайне вежлив; так как г-н Дамбрёз, у которого была узкая грудь, жаловался на удушье, Мартинон несколько раз справлялся о его самочувствии; потом переводил свои голубоватые глаза на г-жу Дамбрёз.
Она обратилась к Фредерику с вопросом, кто из девиц ему понравился. Он ни одной не заметил и предпочитал вообще женщин лет тридцати.
– Это, пожалуй, неглупо! – ответила она.
Потом, когда гости уже надевали шубы и пальто, г-н Дамбрёз ему сказал:
– Приезжайте ко мне как-нибудь на днях утром, мы потолкуем!
Мартинон, спустившись с лестницы, закурил сигару; теперь профиль его казался столь грузным, что у его спутника вырвалось:
– Ну и голова же у тебя, честное слово!
– А вскружила она не одну! – ответил молодой судейский тоном убежденным и в то же время с раздражением.
Ложась спать, Фредерик подвел итог вечеру. Прежде всего весь его туалет (он несколько раз смотрелся в зеркало), начиная с покроя фрака и кончая бантами на туфлях, был безукоризнен; он разговаривал с лицами значительными, видел вблизи богатых женщин, г-н Дамбрёз прекрасно отнесся к нему, а г-жа Дамбрёз была почти ласкова. Он взвесил каждое ее слово, все ее взгляды, тысячи мелочей, неопределимых и все же таких красноречивых. Было бы здорово иметь такую любовницу! А почему бы и нет в конце концов? Он ничем не хуже других! Может быть, она не так неприступна? Потом ему вспомнился Мартинон, и, засыпая, он улыбался от жалости к этому честному малому.
Он проснулся с мыслью о Капитанше; ведь слова в ее записке «с завтрашнего вечера» означали свидание на сегодня. Он подождал до девяти часов и поспешил к ней.
Кто-то перед ним поднялся по лестнице, закрыл дверь. Он позвонил. Дельфина открыла и стала уверять, что барыни нет дома.
Фредерик настаивал, просил. Ему надо сообщить ей нечто очень важное, всего несколько слов. Наконец удачным доводом оказалась монета в сто су, и служанка оставила его одного в передней.
Показалась Розанетта. Она была в рубашке, с распущенными волосами и, качая головой, издали разводила руками – выразительный жест, означавший, что она не может его принять.
Фредерик медленно спустился по лестнице. Этот каприз превосходил все остальное. Он ничего не понимал.
Возле швейцарской его остановила м-ль Ватназ:
– Она вас не приняла?
– Нет!
– Вас выставили?
– Как вы узнали?
– Это видно! Идемте! Прочь отсюда! Мне дурно!
Ватназ вышла с ним на улицу. Она задыхалась. Он чувствовал, как дрожит ее тощая рука, которой она опиралась на его руку. И вдруг она разразилась:
– Ах, мерзавец!
– Кто?
– Да это же он! Он! Дельмар!
Это открытие оскорбило Фредерика; он опять спросил:
– Вы в этом уверены?
– Да я вам говорю, что я все время шла за ним! – воскликнула Ватназ. – Я видела, как он вошел! Понимаете вы теперь? Впрочем, я должна была этого ожидать; ведь я сама по глупости ввела его к ней. О, если бы вы только знали, боже мой! Я приютила его, кормила, одевала. А все мои хлопоты в газетах! Я любила его, как мать! – Она злобно усмехнулась. – Ах, но этому господину нужны бархатные костюмы! Это ведь лишь сделка для него, не сомневайтесь! А она! Ведь я знала ее еще белошвейкой! Не будь меня, сколько раз она уже барахталась бы в грязи! Но я еще швырну ее в грязь! Да! Да! Пусть подохнет в больнице! И пусть все узнают!
Словно поток нечистот из помойного ушата, она бурно выплеснула перед Фредериком свой гнев, обнажая весь позор соперницы.
– Она жила с Жюмийяком, с Флакуром, с молодым Алларом, с Бертино, с Сен-Валери – рябым. Нет, с другим! Все равно, они братья! А когда она оказывалась в трудном положении, я все улаживала. А был ли мне от этого какой-нибудь прок? Она такая скупая! И потом, согласитесь, с моей стороны большая любезность водиться с ней; в конце концов мы с ней не одного круга! Я ведь не девка! Разве я продаюсь? Не говоря о том, что она глупа, как пробка! Слово «категория» она пишет через два «т». Впрочем, они друг друга стоят, хоть он и величает себя артистом и воображает, что он гений! Но, боже мой, будь бы у него соображение, он не совершил бы такой гнусности! Покинуть незаурядную женщину ради какой-то шлюхи! В конце концов мне наплевать. Он становится уродом! Он мне гадок! Если я его встречу, право, я плюну ему в лицо. – Она плюнула. – Да, вот во что я его ставлю теперь! Но Арну каково? Не правда ли, ужасно? Он столько раз прощал ей! Нельзя себе представить, какие он приносил жертвы! Она бы должна целовать ему ноги! Он такой щедрый, такой добрый!
Фредерик с удовольствием слушал, как она честит Дельмара. С Арну он мирился. Вероломство Розанетты казалось ему чем-то противоестественным, несправедливым; возбуждение старой девы передалось и ему, и он даже почувствовал к Арну нечто вроде нежности. И вдруг он очутился у его подъезда: он и не заметил, как м-ль Ватназ привела его в предместье Пуассоньер.
– Вот мы и пришли, – сказала она. – Я зайти к нему не ногу. Но вам-то ничто не мешает?
– А зачем?
– Чтобы все ему рассказать, черт возьми!
Фредерик, словно внезапно очнувшись, понял, на какую низость его толкают.
– Ну что же? – спросила она.
Он поднял глаза к третьему этажу. У г-жи Арну горела лампа. Действительно, ничто не мешало ему подняться.
– Я жду вас здесь. Идите же!
Это приказание вконец расхолодило его, и он сказал:
– Я долго пробуду там наверху. Вам бы лучше вернуться домой. Завтра я зайду к вам.
– Нет! Нет! – ответила Ватназ, топая ногой. – Захватите его! Возьмите его с собой! Пусть он их накроет!
– Но Дельмара там уже не будет!
Она опустила голову.
– Да, пожалуй, верно.
Она молча стояла на мостовой среди мчавшихся экипажей; потом уставилась на него глазами дикой кошки.
– Я могу на вас рассчитывать, правда? Теперь мы сообщники, это свято! Так действуйте. До завтра!
Фредерик, проходя по коридору, услыхал два голоса – они спорили. Голос г-жи Арну говорил:
– Не лги! Да не лги же!
Он вошел. Они замолчали.
Арну расхаживал взад и вперед, а жена его сидела на низеньком стуле у камина, чрезвычайно бледная, с остановившимся взглядом. Фредерик сделал движение в сторону двери. Арну схватил его за руку, довольный, что явилась помощь.
– Я, кажется… – сказал Фредерик.
– Да оставайтесь! – шепнул ему на ухо Арну.
Г-жа Арну сказала:
– Надо быть снисходительным, господин Моро! Такие вещи в семейной жизни иногда случаются.
– То есть их устраивают, – игриво сказал Арну. – И бывают же причуды у женщин! Вот, например, она совсем неплохая женщина. Напротив! И что же, целый час забавляется тем, что докучает мне всякими выдумками.
– Это не выдумки, а правда! – раздраженно ответила г-жа Арну. – Ведь как-никак ты же ее купил.
– Я?
– Да, ты! в персидском магазине!
«Кашемировая шаль!» – подумал Фредерик.
Он чувствовал себя виноватым и был испуган.
Она тут же добавила:
– Это было в прошлом месяце, в субботу, четырнадцатого.
– А! В этот день я как раз был в Крейле! Итак, ты видишь.
– Вовсе нет! Ведь четырнадцатого мы обедали у Бертенов.
– Четырнадцатого?.. – И Арну поднял глаза к потолку, как бы вспоминая число.
– И даже приказчик, который продавал ее, был белокурый!
– Могу я разве помнить приказчика?
– Однако ты продиктовал ему адрес: улица Лаваль, восемнадцать.
– Как ты узнала? – спросил изумленный Арну.
Она пожала плечами.
– О! Все очень просто: я зашла починить мою шаль, и старший приказчик сказал мне, что точно такую же сейчас отправили г-же Арну.
– Так моя ли вина, что на той же улице живет какая-то г-жа Арну?
– Да, но не жена Жака Арну, – ответила она.
Тут он стал путаться в объяснениях, уверяя, что не виноват. Это ошибка, случайность, одна из тех необъяснимых странностей, какие иногда встречаются. Не следует осуждать людей по одному только подозрению, на основании неопределенных улик, и в качестве примера он привел несчастного Лезюрка.[78]
– Словом, я утверждаю, что ты ошибаешься! Хочешь, я поклянусь тебе?
– Не стоит труда!
– Почему?
Она взглянула ему прямо в лицо, ничего не сказав, потом протянула руку, взяла с камина серебряный ларец и подала ему развернутый счет.
Арну покраснел до самых ушей, и его растерянное лицо даже раздулось.
– Ну?
– Так что же, – медленно проговорил он в ответ, – что же это доказывает?
– Вот как! – сказала она с особой интонацией, в которой слышалась и боль и ирония. – Вот как!
Арну держал счет в руках и вертел его, не отрывая от него глаз, как будто в нем он должен был найти решение важного вопроса.
– А! Да, да, припоминаю, – сказал он наконец. – Это было поручение. Вам это должно быть известно, Фредерик.
Фредерик молчал.
– Поручение, которое меня просил исполнить… просил… Да, старик Удри.
– А для кого?
– Для его любовницы!
– Для вашей! – воскликнула г-жа Арну, выпрямившись во весь рост.
– Клянусь тебе…
– Перестаньте! Я все знаю!
– А-а! Превосходно! Значит, за мной шпионят!
Она холодно ответила:
– Это, может быть, оскорбляет вас при вашей щепетильности?
– Раз человек выходит из себя, – начал Арну, ища шляпу, – а вразумить его нет возможности…
Потом он глубоко вздохнул:
– Не женитесь, любезный друг мой, нет, уж поверьте мне!
И он поспешил прочь, чувствуя потребность подышать свежим воздухом.
Тут наступило глубокое молчание, и в комнате все как будто застыло. Светлый круг над лампой белел на потолке, а по углам, точно полосы черного флера, ложились тени; слышно было тиканье часов, да в камине потрескивал огонь.
Г-жа Арну снова села в кресло, теперь по другую сторону камина; она кусала губы, ее трясло; она подняла руки, всхлипнула, расплакалась.
Фредерик сел на низенький стул и ласковым голосом, каким разговаривают с больными, сказал:
– Вы не сомневаетесь, что я разделяю…
Она ничего не ответила. Но, продолжая вслух свои размышления, молвила:
– Я же не стесняю его! Ему незачем было лгать.
– Разумеется, – сказал Фредерик. – Наверно, всему виной его привычки, он просто не подумал, и, может быть, в делах более важных…
– Что же, по-вашему, может быть более важного?
– Да ничего!
Фредерик наклонился с покорной улыбкой.
– Арну все же обладает некоторыми достоинствами; он любит своих детей.
– Ах! И делает все, чтобы их разорить!
– Причиной тому его нрав, слишком общительный; ведь в сущности он же добрый малый.
Она воскликнула:
– А что это значит – добрый малый?
Так он защищал его в выражениях самых неопределенных, какие только мог найти, и, хотя и сочувствовал ей, в глубине души радовался, блаженствовал. Из мести или из потребности в любви она устремится к нему. Надежды, непомерно возрастая, укрепляли его любовь.
Еще никогда не казалась она ему столь очаровательной, столь беспредельно прекрасной. Временами грудь ее вздымалась; ее неподвижные расширенные глаза словно были прикованы к видению, возникшему перед ее духовным взором, а губы оставались полуоткрыты, как бы для того, чтобы душа могла покинуть тело. Порою она крепко прижимала к ним носовой платок. Фредерик хотел бы быть этим кусочком батиста, насквозь пропитанным слезами. Он невольно смотрел на постель в глубине алькова, рисуя в своем воображении ее голову, лежащую на подушках, и так отчетливо видел ее, что должен был сдержаться, иначе он бы сжал ее в своих объятиях. Г-жа Арну закрыла глаза, успокоенная, обессиленная. Тогда он подошел к ней ближе и, наклонившись, жадно стал вглядываться в ее лицо. В коридоре раздался звук шагов, это вернулся муж. Они услышали, как он затворил дверь в свою спальню. Фредерик знаком спросил, не должен ли он пойти туда.
Она тоже знаком ответила ему: «да», и этот немой обмен мыслями был словно соглашением, началом любовной связи.
Арну, собираясь ложиться спать, снимал сюртук.
– Ну, как она?
– О! Лучше! – сказал Фредерик. – Это пройдет!
Но Арну был огорчен.
– Вы ее не знаете! Теперь у нее разыгрались нервы!.. Дурак приказчик! Вот что значит быть слишком добрым! Если бы я не дарил Розанетте эту проклятую шаль!
– Не жалейте! Она вам как нельзя более благодарна!
– Вы думаете?
Фредерик в этом не сомневался. Доказательство – то, что она дала отставку старику Удри.
– Ах! Милая крошка!
И в порыве умиления Арну уже хотел бежать к ней.
– Да не стоит! Я только что от нее! Она больна!
– Тем более!
Он быстро опять надел сюртук и взял подсвечник. Фредерик проклинал себя за эту глупость и стал втолковывать Арну, что нынешний вечер он из приличия должен остаться дома с женой. Нельзя ее оставить одну, это было бы очень дурно.
– Говорю вам откровенно; это будет лишь во вред! Дело там совсем не к спеху! Пойдете завтра! Ну, сделайте это для меня.
Арну поставил подсвечник и сказал:
– Вы добрый!
III
С той поры для Фредерика началось жалкое существование. Он сделался приживальщиком в этом доме.
Если кто-нибудь бывал нездоров, он три раза в день заходил справляться, он ездил за настройщиком, измышлял тысячи поводов, чтоб услужить, и с довольным видом терпел капризы м-ль Марты и ласки маленького Эжена, который всякий раз гладил его грязными руками по лицу. Он присутствовал на обедах, во время которых муж и жена, сидя друг против друга, не обменивались ни единым словом или Арну отпускал колкие замечания, раздражавшие ее. После обеда Арну возился с мальчиком в спальне, играл с ним в прятки или носил его на спине, становясь на четвереньки, как беарнец. Наконец он уходил, она же тотчас заводила разговор на тему, служившую вечным источником жалоб: Арну.
Не безнравственность мужа приводила ее в негодование. Но, видимо, страдала ее гордость, и г-жа Арну не скрывала отвращения к этому человеку, лишенному чуткости, достоинства, чести…
– Или он сумасшедший! – говорила она.
Фредерик искусно вызывал ее на признание. Вскоре он узнал всю ее жизнь.
Ее родители, мелкие буржуа, жили в Шартре. Однажды Арну, рисуя на берегу реки (в те времена он мнил себя художником), увидел ее, когда она выходила из церкви, и сделал предложение; ввиду его состояния родители, не колеблясь, дали согласие. К тому же он без памяти любил ее. Она прибавила:
– Боже мой, он и теперь еще любит меня – по-своему!
В течение первых месяцев они путешествовали по Италии.
Арну, несмотря на свое восхищение ландшафтами и памятниками искусства, только и делал, что жаловался на вино да устраивал пикники с англичанами, чтобы развлечься. Удачно перепродав несколько картин, он решил заняться торговлей художественными предметами. Потом увлекся производством фаянса. Теперь его соблазняли другие спекуляции, и, делаясь все пошлее и пошлее, он приобретал грубые и разорительные привычки. Она ставила ему в вину не столько его пороки, сколько все его поведение. Никакой перемены нельзя было ждать, и горе ее непоправимо.
Фредерик утверждал, что и его жизнь не удалась.
Если кто-нибудь бывал нездоров, он три раза в день заходил справляться, он ездил за настройщиком, измышлял тысячи поводов, чтоб услужить, и с довольным видом терпел капризы м-ль Марты и ласки маленького Эжена, который всякий раз гладил его грязными руками по лицу. Он присутствовал на обедах, во время которых муж и жена, сидя друг против друга, не обменивались ни единым словом или Арну отпускал колкие замечания, раздражавшие ее. После обеда Арну возился с мальчиком в спальне, играл с ним в прятки или носил его на спине, становясь на четвереньки, как беарнец. Наконец он уходил, она же тотчас заводила разговор на тему, служившую вечным источником жалоб: Арну.
Не безнравственность мужа приводила ее в негодование. Но, видимо, страдала ее гордость, и г-жа Арну не скрывала отвращения к этому человеку, лишенному чуткости, достоинства, чести…
– Или он сумасшедший! – говорила она.
Фредерик искусно вызывал ее на признание. Вскоре он узнал всю ее жизнь.
Ее родители, мелкие буржуа, жили в Шартре. Однажды Арну, рисуя на берегу реки (в те времена он мнил себя художником), увидел ее, когда она выходила из церкви, и сделал предложение; ввиду его состояния родители, не колеблясь, дали согласие. К тому же он без памяти любил ее. Она прибавила:
– Боже мой, он и теперь еще любит меня – по-своему!
В течение первых месяцев они путешествовали по Италии.
Арну, несмотря на свое восхищение ландшафтами и памятниками искусства, только и делал, что жаловался на вино да устраивал пикники с англичанами, чтобы развлечься. Удачно перепродав несколько картин, он решил заняться торговлей художественными предметами. Потом увлекся производством фаянса. Теперь его соблазняли другие спекуляции, и, делаясь все пошлее и пошлее, он приобретал грубые и разорительные привычки. Она ставила ему в вину не столько его пороки, сколько все его поведение. Никакой перемены нельзя было ждать, и горе ее непоправимо.
Фредерик утверждал, что и его жизнь не удалась.