Страница:
Раскланявшись с остальными, он повернул на улицу Отвиль, обошел здание театра «Жимназ», вернулся на бульвар и бегом поднялся на пятый этаж к Розанетте.
Супруги Арну простились с дядюшкой Рокком и его дочерью на углу улицы Сен Дени. Они молча продолжали путь, – Арну устал от собственной болтовни, она же чувствовала себя разбитой; она даже опиралась на его плечо. Это был единственный человек, высказывавший в течение этого вечера честные взгляды. Она прониклась снисхождением к нему. Он же слегка сердился на Фредерика:
– Ты видела, какую он состроил мину, когда заговорили о портрете? Я же тебе говорил, что он ее любовник! Ты еще не хотела мне верить.
– Да, да, я ошибалась.
Арну, торжествуя, настаивал:
– Я даже готов биться об заклад, что он бросил нас и сразу побежал к ней! Теперь он у нее, будь уверена! Ночует у нее.
Г-жа Арну оправляла капор, кутала голову.
– Но ты дрожишь!
– Мне холодно, – ответила она.
Луиза, как только отец ее заснул, вошла в комнату Катерины и стала трясти ее за плечи.
– Вставай!.. Скорее, скорее! И раздобудь мне фиакр.
Катерина ответила, что в такое время фиакров уже не бывает.
– Ну, так ты сама меня проводишь?
– Куда еще?
– К Фредерику!
– Нельзя! Зачем это?
Ей надо с ним поговорить. Она не может ждать. Она хочет сейчас же повидать его.
– Да что вы! Как можно среди ночи прийти в чужой дом! Да ведь теперь он спит!
– Я его разбужу!
– Да это неприлично для барышни!
– Я не барышня! Я его жена! Я его люблю!.. Ну, идем! Надевай платок!
Катерина раздумывала, стоя около своей кровати. Она сказала наконец:
– Нет, не пойду!
– Ну и оставайся! А я иду!
Луиза, как змейка, скользнула на лестницу. Катерина бросилась за ней, нагнала ее уже на тротуаре. Увещания оказались тщетны, и она бежала за ней, на ходу застегивая кофту. Дорога показалась ей страшно длинной. Она жаловалась на свои старые ноги:
– Да где мне! Нет во мне того, что вас подгоняет. Эх, уж!..
Потом пошли нежности:
– Бедняжка! Ведь вот никого у тебя нет, только твоя Като…
Временами ею снова овладевали сомнения:
– Ну, и хорошее же будет дело! Вдруг отец проснется… Господи боже! Только бы несчастья не случилось!
У театра «Варьете» их остановил патруль национальной гвардии. Луиза сразу же сказала, что она со служанкой идет на улицу Ремфорда за врачом. Их пропустили.
У площади Мадлены им встретился еще патруль, а когда Луиза дала то же самое объяснение, какой-то гражданин подхватил:
– Не из-за той ли болезни, что длится девять месяцев, кошечка?
– Гужибо! – крикнул капитан. – В строю без шалостей! Сударыня, проходите!
Несмотря на окрик, острословие продолжалось:
– Желаем веселиться!
– Поклонитесь доктору!
– Не напасть бы на волка!
– Любят позубоскалить, – вслух заметила Катерина. – Молодежь!
Наконец они пришли к дому Фредерика. Луиза несколько раз с силой дернула звонок. Дверь приотворилась, и привратник на ее вопрос ответил:
– Нет его!
– Он спит, наверное?
– Говорю вам, нет его! Вот уже три месяца, как он не ночует дома!
И окошечко привратника щелкнуло, как гильотина. Они стояли в подъезде, в темноте. Яростный голос крикнул им:
– Да уходите же!
Дверь снова растворилась; они вышли, Луизе пришлось опуститься на тумбу, и она заплакала, закрыв лицо руками, заплакала безудержно, от всего сердца.
Светало, проезжали повозки.
Катерина повела ее домой, поддерживая, целуя ее, наговорила ей в утешение всякой всячины, почерпнутой из собственного опыта. Не стоит так сокрушаться из-за любимого. Если с этим не вышло, найдется другой!
III
Супруги Арну простились с дядюшкой Рокком и его дочерью на углу улицы Сен Дени. Они молча продолжали путь, – Арну устал от собственной болтовни, она же чувствовала себя разбитой; она даже опиралась на его плечо. Это был единственный человек, высказывавший в течение этого вечера честные взгляды. Она прониклась снисхождением к нему. Он же слегка сердился на Фредерика:
– Ты видела, какую он состроил мину, когда заговорили о портрете? Я же тебе говорил, что он ее любовник! Ты еще не хотела мне верить.
– Да, да, я ошибалась.
Арну, торжествуя, настаивал:
– Я даже готов биться об заклад, что он бросил нас и сразу побежал к ней! Теперь он у нее, будь уверена! Ночует у нее.
Г-жа Арну оправляла капор, кутала голову.
– Но ты дрожишь!
– Мне холодно, – ответила она.
Луиза, как только отец ее заснул, вошла в комнату Катерины и стала трясти ее за плечи.
– Вставай!.. Скорее, скорее! И раздобудь мне фиакр.
Катерина ответила, что в такое время фиакров уже не бывает.
– Ну, так ты сама меня проводишь?
– Куда еще?
– К Фредерику!
– Нельзя! Зачем это?
Ей надо с ним поговорить. Она не может ждать. Она хочет сейчас же повидать его.
– Да что вы! Как можно среди ночи прийти в чужой дом! Да ведь теперь он спит!
– Я его разбужу!
– Да это неприлично для барышни!
– Я не барышня! Я его жена! Я его люблю!.. Ну, идем! Надевай платок!
Катерина раздумывала, стоя около своей кровати. Она сказала наконец:
– Нет, не пойду!
– Ну и оставайся! А я иду!
Луиза, как змейка, скользнула на лестницу. Катерина бросилась за ней, нагнала ее уже на тротуаре. Увещания оказались тщетны, и она бежала за ней, на ходу застегивая кофту. Дорога показалась ей страшно длинной. Она жаловалась на свои старые ноги:
– Да где мне! Нет во мне того, что вас подгоняет. Эх, уж!..
Потом пошли нежности:
– Бедняжка! Ведь вот никого у тебя нет, только твоя Като…
Временами ею снова овладевали сомнения:
– Ну, и хорошее же будет дело! Вдруг отец проснется… Господи боже! Только бы несчастья не случилось!
У театра «Варьете» их остановил патруль национальной гвардии. Луиза сразу же сказала, что она со служанкой идет на улицу Ремфорда за врачом. Их пропустили.
У площади Мадлены им встретился еще патруль, а когда Луиза дала то же самое объяснение, какой-то гражданин подхватил:
– Не из-за той ли болезни, что длится девять месяцев, кошечка?
– Гужибо! – крикнул капитан. – В строю без шалостей! Сударыня, проходите!
Несмотря на окрик, острословие продолжалось:
– Желаем веселиться!
– Поклонитесь доктору!
– Не напасть бы на волка!
– Любят позубоскалить, – вслух заметила Катерина. – Молодежь!
Наконец они пришли к дому Фредерика. Луиза несколько раз с силой дернула звонок. Дверь приотворилась, и привратник на ее вопрос ответил:
– Нет его!
– Он спит, наверное?
– Говорю вам, нет его! Вот уже три месяца, как он не ночует дома!
И окошечко привратника щелкнуло, как гильотина. Они стояли в подъезде, в темноте. Яростный голос крикнул им:
– Да уходите же!
Дверь снова растворилась; они вышли, Луизе пришлось опуститься на тумбу, и она заплакала, закрыв лицо руками, заплакала безудержно, от всего сердца.
Светало, проезжали повозки.
Катерина повела ее домой, поддерживая, целуя ее, наговорила ей в утешение всякой всячины, почерпнутой из собственного опыта. Не стоит так сокрушаться из-за любимого. Если с этим не вышло, найдется другой!
III
Когда Розанетта охладела к солдатам подвижной гвардии, она стала еще очаровательнее, чем прежде, и у Фредерика незаметно вошло в привычку все время проводить у нее.
Лучшие часы – это было утро на балконе. Она, в батистовой кофточке и в туфлях на босу ногу, суетилась вокруг него, чистила клетку канареек, меняла воду золотым рыбкам и разрыхляла каминной лопаткой землю в ящике, откуда поднимались настурции, обвивая решетку, укрепленную на стене. Потом, облокотясь на перила балкона, они смотрели на экипажи, на прохожих, грелись на солнце, строили планы, как провести вечер. Отлучался он самое большее часа на два; потом они отправлялись куда-нибудь в театр, брали литерную ложу, и Розанетта, с большим букетом в руках, слушала музыку, а Фредерик, наклонившись к ее уху, нашептывал ей смешные анекдоты или любезности. Иногда они брали коляску, ехали в Булонский лес и катались долго, до поздней ночи. Возвращались через Триумфальные ворота и по большой аллее, вдыхая свежий воздух; над головами их светились звезды, а впереди, уходя в самую глубь перспективы, вытягивались двумя нитями лучистых жемчужин газовые рожки.
Фредерику всегда приходилось ждать ее перед выездом, она долго возилась, завязывая ленты от шляпы; стоя перед зеркальным шкафом, она сама себе улыбалась. Потом, взяв его под руку, она и его заставляла поглядеть в зеркало.
– До чего же мило получается, когда мы стоим так рядом! Ах, душка моя! Я бы тебя так и съела!
Теперь он был ее вещь, ее собственность. И от этого лицо ее все время сияло, а в манерах появилась большая томность; она пополнела, и Фредерик находил в ней какую-то перемену, хотя и не мог бы сказать, в чем она состоит.
Однажды она сообщила ему, как очень важную новость, что почтенный Арну открыл бельевой магазин для бывшей работницы со своей фабрики, что он каждый вечер бывает у нее, «очень много тратит; не далее как на прошлой неделе он даже подарил ей палисандровую мебель».
– Откуда это тебе известно? – спросил Фредерик.
– О, я знаю наверное!
Дельфина по ее приказанию навела справки.
Итак, она любит Арну, если это ее так сильно занимает. Он удовольствовался тем, что ответил ей:
– Тебе-то что?
Розанетта как будто удивилась такому вопросу.
– Но этот мерзавец должен мне! Разве не безобразие, что он содержит какую-то дрянь?
И прибавила с торжествующей ненавистью:
– Впрочем, она здорово надувает его! У нее еще три таких. Тем лучше! И пусть она оберет его до последнего су, я буду очень рада!
Действительно, Арну, с той снисходительностью, которая свойственна старческой любви, позволял бордоске эксплуатировать его.
Фабрика приходила в упадок; дела были в плачевном положении, так что, стараясь выпутаться из него, он сперва намеревался открыть кафешантан, где исполнялись бы только патриотические песни; благодаря субсидии, на которую министр дал бы согласие, это заведение стало бы и очагом пропаганды и источником его благосостояния. После изменения правительственного курса это стало уже невозможно. Теперь он мечтал о большом магазине военных головных уборов. Не было денег, чтобы начать.
Не более счастлив был он и в домашней жизни. Г-жа Арну проявляла к нему меньше снисходительности, порою бывала и несколько сурова. Марта всегда становилась на сторону отца. Это усиливало рознь, и домашняя жизнь стала невыносима. Он часто с самого утра уходил из дому, делал большие прогулки, чтобы рассеяться, потом обедал в кабачке где-нибудь за городом, предаваясь размышлениям.
Долгое отсутствие Фредерика нарушало его привычки. И вот как-то днем он появился, умоляя Фредерика навещать его, как прежде; и тот обещал.
Фредерик не решался вернуться к г-же Арну. Ему казалось, что он изменил ей. Но ведь его поведение было трусостью. Оправдаться было нечем. Нужно было положить конец! И вот однажды вечером он двинулся в путь.
Укрываясь от дождя, он едва только успел свернуть в пассаж Жуффруа, как вдруг к нему подошел толстый человек в фуражке. При свете, падавшем из витрин, Фредерик без труда узнал Компена, оратора, чье предложение вызвало в клубе такой смех. Он опирался на руку некоего субъекта с выпяченной верхней губой, лицом желтым, как апельсин, и бородкой, щеголявшего в красной шапке зуава и глядевшего на своего спутника большими восхищенными глазами.
По-видимому, Компен гордился им, так как сказал:
– Познакомьтесь с этим молодцом! Это мой приятель, сапожник и патриот! Выпьем чего-нибудь?
Фредерик поблагодарил и отказался, а тот немедленно стал метать громы против предложения Рато[177] – подвоха, придуманного аристократами. Чтобы покончить с этим, следовало вернуться к 93-му году. Затем он осведомился о Режембаре и еще кой о ком, столь же знаменитом, как то: о Маслене, Сансоне, Лекарню, Марешале и некоем Делорье, замешанном в деле о карабинах, которые были перехвачены в Труа.
Для Фредерика все это было ново. Компен больше ничего не знал. Он простился с Фредериком, сказав:
– До скорого свидания, не правда ли? Ведь вы тоже принимаете участие?
– В чем это?
– В телячьей голове!
– Какой телячьей голове?
– Ах, проказник! – ответил Компен, хлопнув его по животу.
И оба террориста удалились в кафе.
Десять минут спустя Фредерик уже не думал о Делорье. Он стоял на тротуаре улицы Паради и смотрел на окна третьего этажа, где за занавесками был виден свет.
Наконец он поднялся по лестнице.
– Дома Арну?
Горничная ответила:
– Нет. Но вы все-таки пожалуйте.
И быстро распахнула одну из дверей:
– Сударыня, это г-н Моро!
Она поднялась, бледнее своего воротничка. Она дрожала.
– Чему я обязана чести… столь неожиданного посещения?
– Ничему! Просто желанию повидать старых друзей!
И, садясь, он спросил:
– Как поживает милейший Арну?
– Прекрасно! Его нет дома.
– А, понимаю! Все те же привычки – вечером надо развлечься!
– Почему бы и нет? После целого дня вычислений надо же дать голове отдых?
Она даже стала хвалить своего мужа как труженика. Эти похвалы раздражали Фредерика. Увидев у нее на коленях кусок черного сукна с синими галунами, он спросил:
– Что это у вас?
– Переделываю кофточку для дочери.
– А кстати, я что-то не замечаю ее, где же она?
– В пансионе, – ответила г-жа Арну.
Слезы появились у нее на глазах; она делала усилия, чтобы не расплакаться, и быстро работала иглой. Он для вида взял номер «Иллюстрации», лежавший на столе около нее.
– Карикатуры Хама[178] очень забавны, правда?
– Да.
И они снова погрузились в молчание.
Вдруг она вздрогнула от порыва ветра.
– Что за погода! – сказал Фредерик.
– Право же, очень любезно с вашей стороны, что вы пришли в такой ужасный дождь!
– О, я на это не смотрю! Я не из тех, кому дождь мешает прийти на свидание!
– На какое свидание? – наивно спросила она.
– Вы не помните?
Она вздрогнула и опустила голову.
Он тихо положил руку на ее плечо.
– Уверяю вас, что вы меня немало заставили страдать!
Она ответила как-то жалобно:
– Но мне было так страшно за ребенка!
Она рассказала ему о болезни маленького Эжена и всех тревогах того дня.
– Благодарю, благодарю вас! Я больше не сомневаюсь! Я люблю вас, как всегда любил!
– Да нет! Это же неправда!
– Почему?
Она холодно посмотрела на него.
– Вы забыли про другую. Про ту, которую вы возите на скачки. Про женщину, чей портрет хранится у вас. Про вашу любовницу!
– Ну что же, это так! – воскликнул Фредерик. – Я ничего не буду отрицать! Я подлец! Выслушайте меня!
Если он жил с Розанеттой, то виной тому отчаяние; это то же, что самоубийство. Впрочем, он причинил ей много огорчения, мстя за свой собственный позор.
– Какая пытка! Поймете ли вы это?
Г-жа Арну обратила к нему свое прекрасное лицо, протянула ему руку, и они закрыли глаза, охваченные опьянением, которое словно убаюкивало их, полное бесконечной нежности. Потом они, сидя лицом к лицу, совсем близко, долго смотрели друг на друга.
– Неужели вы могли поверить, что я вас разлюбил?
Она ответила тихим, ласкающим голосом:
– Нет! Несмотря ни на что, я в глубине души чувствовала, что это невозможно и что когда-нибудь преграда, разделяющая нас, падет!
– И я тоже! И мне так хотелось увидеть вас, что я готов был умереть!
– А ведь однажды, – продолжала она, – я прошла мимо вас в Пале-Рояле.
– Правда?
И он рассказал ей, как был счастлив, встретившись с нею у Дамбрёзов.
– Но как я ненавидел вас в тот вечер, когда мы уходили от них!
– Бедный!
– Мне так грустно живется!
– А мне!.. Если бы одни только печали, тревоги, унижения – все то, что я должна терпеть как мать и как жена, – я бы не жаловалась; ведь мы все умрем. Ужаснее – мое одиночество. Я совсем одна…
– Но ведь я здесь! Здесь!
– Да, да!
Не в силах сдержать нежных рыданий, она встала. Она раскрыла ему объятия, и стоя они прильнули друг к другу, слившись в долгом поцелуе.
Скрипнул паркет. Рядом с ними стояла женщина – Розанетта. Г-жа Арну ее узнала; широко раскрыв глаза, полные изумления и негодования, она разглядывала ее. Наконец Розанетта сказала:
– Я пришла к г-ну Арну по делу.
– Его здесь нет, вы же видите.
– Ах, верно! – ответила Капитанша. – Ваша служанка была права! Прошу прощения!
Она обратилась к Фредерику:
– И ты тут?
Это «ты», сказанное в ее присутствии, заставило г-жу Арну покраснеть, словно пощечина со всего размаха.
– Его здесь нет, повторяю вам!
Капитанша, оглядываясь по сторонам, спокойно спросила:
– Что ж, едем домой? У меня фиакр.
Он притворился, что не слышит.
– Ну идем!
– Ах, да! Удобный случай! Ступайте, ступайте! – сказала г-жа Арну.
Они вышли. Она перегнулась через перила, чтобы посмотреть им вслед, и на них обрушился пронзительный, раздирающий смех. Фредерик втолкнул Розанетту в экипаж, уселся против нее и за всю дорогу не произнес ни слова.
Оскорбление, обесчестившее его, постигло его по собственной вине. Он чувствовал и гнетущий позор унижения и тоску об утраченном блаженстве; когда он уже мог, наконец, овладеть им, оно безвозвратно исчезло, – и причиной была она, эта девка, эта шлюха! Ему хотелось задушить ее, он задыхался. Войдя в квартиру, он швырнул шляпу на стул, сорвал с себя галстук.
– Ну и устроила же ты скандал! Нечего сказать!
Она вызывающе встала перед ним.
– Так что же? Что тут плохого?
– Как! Ты шпионишь за мной?
– Моя ли вина? Чего ты ходишь развлекаться к порядочным женщинам?
– Не твое дело! Я не хочу, чтобы ты их оскорбляла.
– Чем же я ее оскорбила?
Он ничего не мог ответить и с еще большей злобой продолжал:
– Но тогда еще, на Марсовом поле…
– Ах, и надоел же ты со своими прежними!
– Мерзавка!
Он занес кулак.
– Не убивай меня! Я беременна!
Фредерик отступил назад.
– Лжешь!
– Да посмотри на меня!
Она взяла подсвечник и поднесла к своему лицу.
– Знаешь, что это такое?
Кожа, как-то странно припухшая, была усеяна желтыми пятнышками. Фредерик не стал отрицать того, что было очевидно. Он растворил окно, прошелся несколько раз, опустился в кресло.
Это событие было бедствием; во-первых, оно отдаляло их разрыв, и затем оно нарушало все его планы. Да и мысль стать отцом представлялась ему нелепой, он не допускал ее. Но почему же? Если бы вместо Капитанши… И он погрузился в такую глубокую задумчивость, что мечты его стали подобны галлюцинациям. Вот здесь, на ковре перед камином, он видел девочку. Она была похожа на г-жу Арну и немного на него самого, брюнетка, но беленькая, черноглазая, с очень длинными бровями, с розовым бантом в кудрявых волосах. О, как бы он ее любил! И ему казалось, что он слышит ее голос: «Папа! Папа!»
Розанетта, уже раздевшаяся, подошла к нему, заметила слезу на его реснице и торжественно поцеловала в лоб. Он встал.
– Ну что же! Пусть малыш живет!
Тут она стала болтать. Разумеется, родится мальчик! Назовут его Фредериком. Пора готовить для него приданое. И, видя, как она счастлива, он почувствовал жалость. Теперь, когда гнев его совершенно улегся, ему захотелось узнать, чем объяснить ее недавнее появление.
Дело в том, что как раз в этот день м-ль Ватназ предъявила давно просроченный вексель, и она поспешила к Арну, чтобы достать денег.
– Я бы дал тебе! – сказал Фредерик.
– Проще было получить от него, что мне принадлежит, и вернуть ей тысячу франков.
– Это хоть все, что ты ей должна?
Она ответила:
– Конечно!
На другой день в десять часов вечера (время, указанное привратником) Фредерик явился к Ватназ.
В передней он натолкнулся на груду мебели. Но слышались музыка и звуки голосов, и он нашел дорогу. Он отворил дверь и очутился на рауте. У рояля, за которым сидела девица в очках, стоял Дельмар, важный, точно жрец, и декламировал гуманное стихотворение о проституции; его замогильный голос переливался под аккомпанемент тяжелых аккордов. Вдоль стены сидели женщины, большей частью в темных платьях, без воротничков и без манжет. Пять-шесть мужчин, всё мыслящие люди, расположились там и сям на стульях. В кресле восседал старик-баснописец – совершенная развалина; и едкий запах двух ламп смешивался с запахом шоколада, которым наполнены были чашки, расставленные на ломберном столе.
М-ль Ватназ, опоясанная восточным шарфом, сидела у камина. По другую сторону сидел, лицом к ней, Дюссардье; он, по-видимому, был несколько смущен своим положением. Вообще в этой артистической среде он чувствовал себя неловко.
Покончила ли Ватназ с Дельмаром? Может быть, и нет. Как бы то ни было, она, очевидно, ревновала честного приказчика, и когда Фредерик попросил ее уделить ему несколько минут внимания, она знаком велела Дюссардье пройти вместе с ними в ее комнату. Получив тысячу франков, она еще потребовала и проценты.
– Не стоит! – сказал Дюссардье.
– Да помолчи ты!
Это малодушие со стороны человека столь мужественного было приятно Фредерику как оправдание его собственной слабости. Он вернулся с оплаченным векселем и никогда уже не заговаривал о выходке Розанетты у г-жи Арну. Но с этих пор он стал замечать все недостатки Капитанши.
У нее был неисправимо дурной вкус, непостижимая леность, невежество дикарки, доходившее до того, что доктора Дэрожи она считала большой знаменитостью и с гордостью принимала у себя вместе с его супругой, ибо это были «женатые люди». Она педантическим тоном учила жизненной мудрости м-ль Ирму, бедное созданьице, обладавшее маленьким голоском и нашедшее себе покровителя в лице «очень приличного» господина, бывшего таможенного чиновника, мастера на фокусы с картами; Розанетта звала его «мой милый пузанчик». Столь же невыносимо было Фредерику слушать, как она повторяет разные нелепые речения вроде: «Держи карман шире!», «С ума сойти!», «Что за штука?» и т. д. А по утрам она упорно сама обметала пыль со своих безделушек, надевал старые белые перчатки. Всего больше возмущало его, как она обращалась со служанкой, жалованье которой выплачивалось с вечными опозданиями и у которой она даже занимала. В дни, когда сводились счеты, они ругались, как уличные торговки, а потом мирились, обнимались. Невесело было оставаться с Розанеттой вдвоем. Он почувствовал облегчение, когда возобновились вечера у г-жи Дамбрёз.
Вот с ней по крайней мере нельзя было соскучиться. Она знала о светских интригах, назначении посланников, о количестве мастериц у портних, а если и попадались в ее речи общие места, то принимали они всегда форму столь условную, что фраза могла показаться или нарочито почтительной, или иронической. Надо было видеть ее в обществе двадцати гостей, в беседе которых она участвовала, никого не оставляя без внимания, вызывая реплики, которых ей хотелось, избегая реплик щекотливых. Вещи самые простые казались в ее устах чем-то вроде признания; малейшая ее улыбка насевала мечты; словом, ее очарование, так же как духи, чудесный аромат которых обычно сопутствовал ей, казалось чем-то сложным и неопределимым. Фредерик в ее присутствии испытывал каждый раз новое удовольствие, как будто делал открытие; а между тем она встречала его всегда с одинаковым спокойствием, подобным зеркальной глади прозрачных вод. Но почему в ее обхождении с племянницей была такая холодность? Порою она даже как-то странно поглядывала на нее.
Как только зашла речь о браке, она указала г-ну Дамбрёзу на слабое здоровье «милого ребенка» и сразу же увезла ее на воды в Баларюк. Когда они вернулись, возникли новые препятствия: у молодого человека нет положения в свете; к этой страстной любви нельзя относиться серьезно; и подождать не беда. Мартинон ответил, что подождет. Его поведение было верхом благородства. Он превозносил Фредерика. Мало того: он научил его, как понравиться г-же Дамбрёз, даже намекнул, что знает от племянницы, какие чувства питает к нему тетка.
Что до г-на Дамбрёза, то он был далек от ревности, окружил своего молодого друга вниманием, советовался с ним о разных вещах, заботился о его будущности и даже как-то раз, когда заговорили о дядюшке Рокке, лукаво шепнул ему на ухо:
– Вы поступили правильно.
И Сесиль, мисс Джон, слуги, привратник – все до единого в этом доме относились к Фредерику как нельзя лучше. Он бывал здесь каждый вечер, оставляя Розанетту в одиночестве. Предстоящее материнство настраивало ее на более серьезный, несколько даже грустный лад, как будто ее тревожили какие-то опасения. На все вопросы она отвечала:
– Ты ошибаешься! Я здорова!
Дело в том, что она в свое время подписала еще пять векселей и, не решаясь сказать об этом Фредерику, после того как он уплатил по первому векселю, снова посетила Арну, который в письменной форме обещал ей третью часть своей прибыли от эксплуатации газового освещения в городах Лангедока (чудесное предприятие!), посоветовав ей не пускать в ход этого письма до собрания акционеров; собрание откладывалось с недели на неделю.
Капитанша, однако, нуждалась в деньгах. Она предпочитала умереть, чем попросить у Фредерика. У него она не хотела брать. Это осквернило бы их любовь. Правда, он давал деньги на хозяйство, но карета, которую он нанимал помесячно, и другие траты, неизбежные с тех пор, как он посещал Дамбрёзов, не позволяли ему уделять своей любовнице больше денег. Два-три раза, возвращаясь в необычное время, он как будто видел мужские спины, исчезавшие за дверью; она же часто уходила из дому и не говорила куда. Фредерик не желал углубляться во все это. На днях он должен был принять решение. Он мечтал о другой жизни, более занимательной и более благородной. Этот идеал заставлял его быть снисходительным к дому Дамбрёзов.
Их дом представлял собою интимное отделение улицы Пуатье.[179] Здесь он встречал великого г-на А., прославленного Б., глубокомысленного В., красноречивого Г., колосса Д., старых теноров левого центра, паладинов правого, бургграфов juste milieu,[180] вечных простаков комедий. Его изумила гнусность их речей, их мелочность, злопамятность, бессовестность; все эти люди, подававшие голос за конституцию, изощрялись, чтобы уничтожить ее, и страшно суетились, выпускали манифесты, памфлеты, биографии. Юссонэ написал биографию Фюмишона – настоящий шедевр, Нонанкур занимался пропагандой по деревням, г-н де Гремонвиль обрабатывал духовенство, Мартинон объединял молодых буржуа. Каждый старался по мере сил, даже Сизи. Думая теперь о вещах серьезных, он целыми днями разъезжал в кабриолете по делам их партии.
Г-н Дамбрёз, уподобляясь барометру, неизменно выражал все последние колебания. Нельзя было заговорить о Ламартине, чтобы он не процитировал слова какого-то простолюдина: «Хватит с нас лиры!».[181] Кавеньяк в его глазах был теперь всего лишь предатель. Президент, которым он восхищался три месяца, начинал падать в его мнении (ибо он не обладал «необходимой энергией»); а так как ему всегда нужно было кого-нибудь считать спасителем, то после событий у Консерватории[182] благодарность его направилась на Шангарнье[183] «Слава богу, Шангарнье… Будем надеяться, что Шангарнье… О! Нечего опасаться, пока Шангарнье…»
Лучшие часы – это было утро на балконе. Она, в батистовой кофточке и в туфлях на босу ногу, суетилась вокруг него, чистила клетку канареек, меняла воду золотым рыбкам и разрыхляла каминной лопаткой землю в ящике, откуда поднимались настурции, обвивая решетку, укрепленную на стене. Потом, облокотясь на перила балкона, они смотрели на экипажи, на прохожих, грелись на солнце, строили планы, как провести вечер. Отлучался он самое большее часа на два; потом они отправлялись куда-нибудь в театр, брали литерную ложу, и Розанетта, с большим букетом в руках, слушала музыку, а Фредерик, наклонившись к ее уху, нашептывал ей смешные анекдоты или любезности. Иногда они брали коляску, ехали в Булонский лес и катались долго, до поздней ночи. Возвращались через Триумфальные ворота и по большой аллее, вдыхая свежий воздух; над головами их светились звезды, а впереди, уходя в самую глубь перспективы, вытягивались двумя нитями лучистых жемчужин газовые рожки.
Фредерику всегда приходилось ждать ее перед выездом, она долго возилась, завязывая ленты от шляпы; стоя перед зеркальным шкафом, она сама себе улыбалась. Потом, взяв его под руку, она и его заставляла поглядеть в зеркало.
– До чего же мило получается, когда мы стоим так рядом! Ах, душка моя! Я бы тебя так и съела!
Теперь он был ее вещь, ее собственность. И от этого лицо ее все время сияло, а в манерах появилась большая томность; она пополнела, и Фредерик находил в ней какую-то перемену, хотя и не мог бы сказать, в чем она состоит.
Однажды она сообщила ему, как очень важную новость, что почтенный Арну открыл бельевой магазин для бывшей работницы со своей фабрики, что он каждый вечер бывает у нее, «очень много тратит; не далее как на прошлой неделе он даже подарил ей палисандровую мебель».
– Откуда это тебе известно? – спросил Фредерик.
– О, я знаю наверное!
Дельфина по ее приказанию навела справки.
Итак, она любит Арну, если это ее так сильно занимает. Он удовольствовался тем, что ответил ей:
– Тебе-то что?
Розанетта как будто удивилась такому вопросу.
– Но этот мерзавец должен мне! Разве не безобразие, что он содержит какую-то дрянь?
И прибавила с торжествующей ненавистью:
– Впрочем, она здорово надувает его! У нее еще три таких. Тем лучше! И пусть она оберет его до последнего су, я буду очень рада!
Действительно, Арну, с той снисходительностью, которая свойственна старческой любви, позволял бордоске эксплуатировать его.
Фабрика приходила в упадок; дела были в плачевном положении, так что, стараясь выпутаться из него, он сперва намеревался открыть кафешантан, где исполнялись бы только патриотические песни; благодаря субсидии, на которую министр дал бы согласие, это заведение стало бы и очагом пропаганды и источником его благосостояния. После изменения правительственного курса это стало уже невозможно. Теперь он мечтал о большом магазине военных головных уборов. Не было денег, чтобы начать.
Не более счастлив был он и в домашней жизни. Г-жа Арну проявляла к нему меньше снисходительности, порою бывала и несколько сурова. Марта всегда становилась на сторону отца. Это усиливало рознь, и домашняя жизнь стала невыносима. Он часто с самого утра уходил из дому, делал большие прогулки, чтобы рассеяться, потом обедал в кабачке где-нибудь за городом, предаваясь размышлениям.
Долгое отсутствие Фредерика нарушало его привычки. И вот как-то днем он появился, умоляя Фредерика навещать его, как прежде; и тот обещал.
Фредерик не решался вернуться к г-же Арну. Ему казалось, что он изменил ей. Но ведь его поведение было трусостью. Оправдаться было нечем. Нужно было положить конец! И вот однажды вечером он двинулся в путь.
Укрываясь от дождя, он едва только успел свернуть в пассаж Жуффруа, как вдруг к нему подошел толстый человек в фуражке. При свете, падавшем из витрин, Фредерик без труда узнал Компена, оратора, чье предложение вызвало в клубе такой смех. Он опирался на руку некоего субъекта с выпяченной верхней губой, лицом желтым, как апельсин, и бородкой, щеголявшего в красной шапке зуава и глядевшего на своего спутника большими восхищенными глазами.
По-видимому, Компен гордился им, так как сказал:
– Познакомьтесь с этим молодцом! Это мой приятель, сапожник и патриот! Выпьем чего-нибудь?
Фредерик поблагодарил и отказался, а тот немедленно стал метать громы против предложения Рато[177] – подвоха, придуманного аристократами. Чтобы покончить с этим, следовало вернуться к 93-му году. Затем он осведомился о Режембаре и еще кой о ком, столь же знаменитом, как то: о Маслене, Сансоне, Лекарню, Марешале и некоем Делорье, замешанном в деле о карабинах, которые были перехвачены в Труа.
Для Фредерика все это было ново. Компен больше ничего не знал. Он простился с Фредериком, сказав:
– До скорого свидания, не правда ли? Ведь вы тоже принимаете участие?
– В чем это?
– В телячьей голове!
– Какой телячьей голове?
– Ах, проказник! – ответил Компен, хлопнув его по животу.
И оба террориста удалились в кафе.
Десять минут спустя Фредерик уже не думал о Делорье. Он стоял на тротуаре улицы Паради и смотрел на окна третьего этажа, где за занавесками был виден свет.
Наконец он поднялся по лестнице.
– Дома Арну?
Горничная ответила:
– Нет. Но вы все-таки пожалуйте.
И быстро распахнула одну из дверей:
– Сударыня, это г-н Моро!
Она поднялась, бледнее своего воротничка. Она дрожала.
– Чему я обязана чести… столь неожиданного посещения?
– Ничему! Просто желанию повидать старых друзей!
И, садясь, он спросил:
– Как поживает милейший Арну?
– Прекрасно! Его нет дома.
– А, понимаю! Все те же привычки – вечером надо развлечься!
– Почему бы и нет? После целого дня вычислений надо же дать голове отдых?
Она даже стала хвалить своего мужа как труженика. Эти похвалы раздражали Фредерика. Увидев у нее на коленях кусок черного сукна с синими галунами, он спросил:
– Что это у вас?
– Переделываю кофточку для дочери.
– А кстати, я что-то не замечаю ее, где же она?
– В пансионе, – ответила г-жа Арну.
Слезы появились у нее на глазах; она делала усилия, чтобы не расплакаться, и быстро работала иглой. Он для вида взял номер «Иллюстрации», лежавший на столе около нее.
– Карикатуры Хама[178] очень забавны, правда?
– Да.
И они снова погрузились в молчание.
Вдруг она вздрогнула от порыва ветра.
– Что за погода! – сказал Фредерик.
– Право же, очень любезно с вашей стороны, что вы пришли в такой ужасный дождь!
– О, я на это не смотрю! Я не из тех, кому дождь мешает прийти на свидание!
– На какое свидание? – наивно спросила она.
– Вы не помните?
Она вздрогнула и опустила голову.
Он тихо положил руку на ее плечо.
– Уверяю вас, что вы меня немало заставили страдать!
Она ответила как-то жалобно:
– Но мне было так страшно за ребенка!
Она рассказала ему о болезни маленького Эжена и всех тревогах того дня.
– Благодарю, благодарю вас! Я больше не сомневаюсь! Я люблю вас, как всегда любил!
– Да нет! Это же неправда!
– Почему?
Она холодно посмотрела на него.
– Вы забыли про другую. Про ту, которую вы возите на скачки. Про женщину, чей портрет хранится у вас. Про вашу любовницу!
– Ну что же, это так! – воскликнул Фредерик. – Я ничего не буду отрицать! Я подлец! Выслушайте меня!
Если он жил с Розанеттой, то виной тому отчаяние; это то же, что самоубийство. Впрочем, он причинил ей много огорчения, мстя за свой собственный позор.
– Какая пытка! Поймете ли вы это?
Г-жа Арну обратила к нему свое прекрасное лицо, протянула ему руку, и они закрыли глаза, охваченные опьянением, которое словно убаюкивало их, полное бесконечной нежности. Потом они, сидя лицом к лицу, совсем близко, долго смотрели друг на друга.
– Неужели вы могли поверить, что я вас разлюбил?
Она ответила тихим, ласкающим голосом:
– Нет! Несмотря ни на что, я в глубине души чувствовала, что это невозможно и что когда-нибудь преграда, разделяющая нас, падет!
– И я тоже! И мне так хотелось увидеть вас, что я готов был умереть!
– А ведь однажды, – продолжала она, – я прошла мимо вас в Пале-Рояле.
– Правда?
И он рассказал ей, как был счастлив, встретившись с нею у Дамбрёзов.
– Но как я ненавидел вас в тот вечер, когда мы уходили от них!
– Бедный!
– Мне так грустно живется!
– А мне!.. Если бы одни только печали, тревоги, унижения – все то, что я должна терпеть как мать и как жена, – я бы не жаловалась; ведь мы все умрем. Ужаснее – мое одиночество. Я совсем одна…
– Но ведь я здесь! Здесь!
– Да, да!
Не в силах сдержать нежных рыданий, она встала. Она раскрыла ему объятия, и стоя они прильнули друг к другу, слившись в долгом поцелуе.
Скрипнул паркет. Рядом с ними стояла женщина – Розанетта. Г-жа Арну ее узнала; широко раскрыв глаза, полные изумления и негодования, она разглядывала ее. Наконец Розанетта сказала:
– Я пришла к г-ну Арну по делу.
– Его здесь нет, вы же видите.
– Ах, верно! – ответила Капитанша. – Ваша служанка была права! Прошу прощения!
Она обратилась к Фредерику:
– И ты тут?
Это «ты», сказанное в ее присутствии, заставило г-жу Арну покраснеть, словно пощечина со всего размаха.
– Его здесь нет, повторяю вам!
Капитанша, оглядываясь по сторонам, спокойно спросила:
– Что ж, едем домой? У меня фиакр.
Он притворился, что не слышит.
– Ну идем!
– Ах, да! Удобный случай! Ступайте, ступайте! – сказала г-жа Арну.
Они вышли. Она перегнулась через перила, чтобы посмотреть им вслед, и на них обрушился пронзительный, раздирающий смех. Фредерик втолкнул Розанетту в экипаж, уселся против нее и за всю дорогу не произнес ни слова.
Оскорбление, обесчестившее его, постигло его по собственной вине. Он чувствовал и гнетущий позор унижения и тоску об утраченном блаженстве; когда он уже мог, наконец, овладеть им, оно безвозвратно исчезло, – и причиной была она, эта девка, эта шлюха! Ему хотелось задушить ее, он задыхался. Войдя в квартиру, он швырнул шляпу на стул, сорвал с себя галстук.
– Ну и устроила же ты скандал! Нечего сказать!
Она вызывающе встала перед ним.
– Так что же? Что тут плохого?
– Как! Ты шпионишь за мной?
– Моя ли вина? Чего ты ходишь развлекаться к порядочным женщинам?
– Не твое дело! Я не хочу, чтобы ты их оскорбляла.
– Чем же я ее оскорбила?
Он ничего не мог ответить и с еще большей злобой продолжал:
– Но тогда еще, на Марсовом поле…
– Ах, и надоел же ты со своими прежними!
– Мерзавка!
Он занес кулак.
– Не убивай меня! Я беременна!
Фредерик отступил назад.
– Лжешь!
– Да посмотри на меня!
Она взяла подсвечник и поднесла к своему лицу.
– Знаешь, что это такое?
Кожа, как-то странно припухшая, была усеяна желтыми пятнышками. Фредерик не стал отрицать того, что было очевидно. Он растворил окно, прошелся несколько раз, опустился в кресло.
Это событие было бедствием; во-первых, оно отдаляло их разрыв, и затем оно нарушало все его планы. Да и мысль стать отцом представлялась ему нелепой, он не допускал ее. Но почему же? Если бы вместо Капитанши… И он погрузился в такую глубокую задумчивость, что мечты его стали подобны галлюцинациям. Вот здесь, на ковре перед камином, он видел девочку. Она была похожа на г-жу Арну и немного на него самого, брюнетка, но беленькая, черноглазая, с очень длинными бровями, с розовым бантом в кудрявых волосах. О, как бы он ее любил! И ему казалось, что он слышит ее голос: «Папа! Папа!»
Розанетта, уже раздевшаяся, подошла к нему, заметила слезу на его реснице и торжественно поцеловала в лоб. Он встал.
– Ну что же! Пусть малыш живет!
Тут она стала болтать. Разумеется, родится мальчик! Назовут его Фредериком. Пора готовить для него приданое. И, видя, как она счастлива, он почувствовал жалость. Теперь, когда гнев его совершенно улегся, ему захотелось узнать, чем объяснить ее недавнее появление.
Дело в том, что как раз в этот день м-ль Ватназ предъявила давно просроченный вексель, и она поспешила к Арну, чтобы достать денег.
– Я бы дал тебе! – сказал Фредерик.
– Проще было получить от него, что мне принадлежит, и вернуть ей тысячу франков.
– Это хоть все, что ты ей должна?
Она ответила:
– Конечно!
На другой день в десять часов вечера (время, указанное привратником) Фредерик явился к Ватназ.
В передней он натолкнулся на груду мебели. Но слышались музыка и звуки голосов, и он нашел дорогу. Он отворил дверь и очутился на рауте. У рояля, за которым сидела девица в очках, стоял Дельмар, важный, точно жрец, и декламировал гуманное стихотворение о проституции; его замогильный голос переливался под аккомпанемент тяжелых аккордов. Вдоль стены сидели женщины, большей частью в темных платьях, без воротничков и без манжет. Пять-шесть мужчин, всё мыслящие люди, расположились там и сям на стульях. В кресле восседал старик-баснописец – совершенная развалина; и едкий запах двух ламп смешивался с запахом шоколада, которым наполнены были чашки, расставленные на ломберном столе.
М-ль Ватназ, опоясанная восточным шарфом, сидела у камина. По другую сторону сидел, лицом к ней, Дюссардье; он, по-видимому, был несколько смущен своим положением. Вообще в этой артистической среде он чувствовал себя неловко.
Покончила ли Ватназ с Дельмаром? Может быть, и нет. Как бы то ни было, она, очевидно, ревновала честного приказчика, и когда Фредерик попросил ее уделить ему несколько минут внимания, она знаком велела Дюссардье пройти вместе с ними в ее комнату. Получив тысячу франков, она еще потребовала и проценты.
– Не стоит! – сказал Дюссардье.
– Да помолчи ты!
Это малодушие со стороны человека столь мужественного было приятно Фредерику как оправдание его собственной слабости. Он вернулся с оплаченным векселем и никогда уже не заговаривал о выходке Розанетты у г-жи Арну. Но с этих пор он стал замечать все недостатки Капитанши.
У нее был неисправимо дурной вкус, непостижимая леность, невежество дикарки, доходившее до того, что доктора Дэрожи она считала большой знаменитостью и с гордостью принимала у себя вместе с его супругой, ибо это были «женатые люди». Она педантическим тоном учила жизненной мудрости м-ль Ирму, бедное созданьице, обладавшее маленьким голоском и нашедшее себе покровителя в лице «очень приличного» господина, бывшего таможенного чиновника, мастера на фокусы с картами; Розанетта звала его «мой милый пузанчик». Столь же невыносимо было Фредерику слушать, как она повторяет разные нелепые речения вроде: «Держи карман шире!», «С ума сойти!», «Что за штука?» и т. д. А по утрам она упорно сама обметала пыль со своих безделушек, надевал старые белые перчатки. Всего больше возмущало его, как она обращалась со служанкой, жалованье которой выплачивалось с вечными опозданиями и у которой она даже занимала. В дни, когда сводились счеты, они ругались, как уличные торговки, а потом мирились, обнимались. Невесело было оставаться с Розанеттой вдвоем. Он почувствовал облегчение, когда возобновились вечера у г-жи Дамбрёз.
Вот с ней по крайней мере нельзя было соскучиться. Она знала о светских интригах, назначении посланников, о количестве мастериц у портних, а если и попадались в ее речи общие места, то принимали они всегда форму столь условную, что фраза могла показаться или нарочито почтительной, или иронической. Надо было видеть ее в обществе двадцати гостей, в беседе которых она участвовала, никого не оставляя без внимания, вызывая реплики, которых ей хотелось, избегая реплик щекотливых. Вещи самые простые казались в ее устах чем-то вроде признания; малейшая ее улыбка насевала мечты; словом, ее очарование, так же как духи, чудесный аромат которых обычно сопутствовал ей, казалось чем-то сложным и неопределимым. Фредерик в ее присутствии испытывал каждый раз новое удовольствие, как будто делал открытие; а между тем она встречала его всегда с одинаковым спокойствием, подобным зеркальной глади прозрачных вод. Но почему в ее обхождении с племянницей была такая холодность? Порою она даже как-то странно поглядывала на нее.
Как только зашла речь о браке, она указала г-ну Дамбрёзу на слабое здоровье «милого ребенка» и сразу же увезла ее на воды в Баларюк. Когда они вернулись, возникли новые препятствия: у молодого человека нет положения в свете; к этой страстной любви нельзя относиться серьезно; и подождать не беда. Мартинон ответил, что подождет. Его поведение было верхом благородства. Он превозносил Фредерика. Мало того: он научил его, как понравиться г-же Дамбрёз, даже намекнул, что знает от племянницы, какие чувства питает к нему тетка.
Что до г-на Дамбрёза, то он был далек от ревности, окружил своего молодого друга вниманием, советовался с ним о разных вещах, заботился о его будущности и даже как-то раз, когда заговорили о дядюшке Рокке, лукаво шепнул ему на ухо:
– Вы поступили правильно.
И Сесиль, мисс Джон, слуги, привратник – все до единого в этом доме относились к Фредерику как нельзя лучше. Он бывал здесь каждый вечер, оставляя Розанетту в одиночестве. Предстоящее материнство настраивало ее на более серьезный, несколько даже грустный лад, как будто ее тревожили какие-то опасения. На все вопросы она отвечала:
– Ты ошибаешься! Я здорова!
Дело в том, что она в свое время подписала еще пять векселей и, не решаясь сказать об этом Фредерику, после того как он уплатил по первому векселю, снова посетила Арну, который в письменной форме обещал ей третью часть своей прибыли от эксплуатации газового освещения в городах Лангедока (чудесное предприятие!), посоветовав ей не пускать в ход этого письма до собрания акционеров; собрание откладывалось с недели на неделю.
Капитанша, однако, нуждалась в деньгах. Она предпочитала умереть, чем попросить у Фредерика. У него она не хотела брать. Это осквернило бы их любовь. Правда, он давал деньги на хозяйство, но карета, которую он нанимал помесячно, и другие траты, неизбежные с тех пор, как он посещал Дамбрёзов, не позволяли ему уделять своей любовнице больше денег. Два-три раза, возвращаясь в необычное время, он как будто видел мужские спины, исчезавшие за дверью; она же часто уходила из дому и не говорила куда. Фредерик не желал углубляться во все это. На днях он должен был принять решение. Он мечтал о другой жизни, более занимательной и более благородной. Этот идеал заставлял его быть снисходительным к дому Дамбрёзов.
Их дом представлял собою интимное отделение улицы Пуатье.[179] Здесь он встречал великого г-на А., прославленного Б., глубокомысленного В., красноречивого Г., колосса Д., старых теноров левого центра, паладинов правого, бургграфов juste milieu,[180] вечных простаков комедий. Его изумила гнусность их речей, их мелочность, злопамятность, бессовестность; все эти люди, подававшие голос за конституцию, изощрялись, чтобы уничтожить ее, и страшно суетились, выпускали манифесты, памфлеты, биографии. Юссонэ написал биографию Фюмишона – настоящий шедевр, Нонанкур занимался пропагандой по деревням, г-н де Гремонвиль обрабатывал духовенство, Мартинон объединял молодых буржуа. Каждый старался по мере сил, даже Сизи. Думая теперь о вещах серьезных, он целыми днями разъезжал в кабриолете по делам их партии.
Г-н Дамбрёз, уподобляясь барометру, неизменно выражал все последние колебания. Нельзя было заговорить о Ламартине, чтобы он не процитировал слова какого-то простолюдина: «Хватит с нас лиры!».[181] Кавеньяк в его глазах был теперь всего лишь предатель. Президент, которым он восхищался три месяца, начинал падать в его мнении (ибо он не обладал «необходимой энергией»); а так как ему всегда нужно было кого-нибудь считать спасителем, то после событий у Консерватории[182] благодарность его направилась на Шангарнье[183] «Слава богу, Шангарнье… Будем надеяться, что Шангарнье… О! Нечего опасаться, пока Шангарнье…»