Фолкнер Уильям. Похитители

   – И со всего дерут проценты, – сказал кто-то из толпы, и тут приезжий получил смех бесплатно и сам засмеялся.
   – В данном случае условный вклад означает отсрочку. Не отмену, не аннулирование, а именно отсрочку. Все ставки остаются в силе; никто не выиграл и не проиграл; вы можете увеличить сумму, или поставить сразу на обеих лошадей, или сделать вообще все, что вам заблагорассудится; ставки действительны и на следующий раз, владельцы скакунов добавляют еще по пятьдесят долларов, а победитель в следующем заезде будет признан победителем и в этом. Кто выиграет следующий раз, тот выиграет всё. Как вы смотрите на мое предложение?
   Вот что я, то есть мы, то есть я и Ликург узнали позднее. Но пока что мы ничего не знали, просто ожидали, что Нед или еще кто-нибудь придет или пошлет за нами, Громобой был уже растерт и накрыт попоной, и Ликург все время проминал его, а я сидел, прислонившись к дереву и сняв ездовой носок, чтобы просохла повязка, и мне казалось, это длится часы, вечность, а потом казалось – времени вообще не существует, оно не то куда-то провалилось, не то спрессовалось. Потом появился Нед, он шел очень быстро. Я говорил тебе, как ужасно он выглядел сегодня утром, но в этом отчасти была виновата его одежда. Сейчас он уже был в чистой (приблизительно) рубахе, брюки тоже имели приличный вид. Но на этот раз дело, очевидно, было не в его одежде, даже если бы она все еще была грязной. Дело было в его физиономии. Он выглядел так, как если бы без всякой подготовки оказался лицом к лицу не с каким-то там простеньким, невинным привидением, а с самой Судьбой, но Судьба при этом сказала ему: Успокойся. Ты мне потребуешься только минут через тридцать – сорок. К этому времени будь готов, а пока успокойся и занимайся своими делами. Но мне – нам – Нед времени не дал. Подошел к двуколке, вынул свой черный сюртук и, надевая его, сказал:
   – Устроили условный вклад – они это так называют. Это значит – кто проиграет следующий раз, тот все проиграет. Собери его. – Но Ликург уже успел снять попону, мы управились очень быстро. Потом меня подсадили, Нед стал у головы Громобоя, одной рукой держа повод, другой шаря в кармане сюртука. – На этот раз тебе будет легче. Вчера мы его немного поманили, а сегодня ты здорово его надул. Так что теперь его уже нельзя обманывать. Но это все равно. Обманывать и не придется. Дальше мое дело. А ты знай одно: усиди на нем до финиша. Не упади – других забот у тебя нет. Не давай ему сойти е поля ж не надай. Помни, чему он научил тебя в понедельник. Когда он будет кончать первый круг и прежде, чем начнет прикидывать, где заприметил меня в понедельник, огрей его хлыстом. И пусть себе скачет. О другом коне не думай, далеко ли он или близко и что делает. Занимайся своим – и все. Запомнил?
   – Да, – сказал я.
   – Ладно. И еще одно затверди: когда войдешь в поворот на финишную прямую, тебе надо знать, понимаешь, не думать, а знать, что Громобой видит всю дорожку до самого конца. Когда придешь к финишу, сам все поймешь. А до тех пор не гадай, видит он или нет, не пора ли ему уже увидеть – тебе надо знать, что видит до самого финиша и еще дальше. Ежели тот кань будет впереди тебя, поставь Громобоя ближе к полевой стороне, сделай так, чтобы никто не загораживал ему дорожку до самого финиша и еще дальше. Не бойся, что потеряешь дистанцию: тебе надо одно – так поставить Громобоя, чтобы он видел все, что впереди. – Теперь он вынул руку из сюртука, и опять Громобой присосался к его ладони, и опять до меня донесся слабый тонкий запах, который я впервые учуял в понедельник, на выгоне у дядюшки Паршема, запах, который я, да и любой другой, должен был бы сразу узнать и узнал бы, будь у меня время на узнавание. – Запомнил?
   – Да, – сказал я.
   – Тогда все, – сказал он. – Веди его, Ликург.
   – А ты разве не пойдешь? – спросил я. Ликург потянул за повод; ему пришлось силой отрывать Громобоя от Недовой ладони – кончилось тем, что Нед сунул руку в карман.
   – Все, – сказал Нед. – Ты знаешь, что делать.
   Ликург попробовал увести Громобоя, но тот сопротивлялся, даже сделал попытку дотянуться до Неда, тогда Ликург дернул его.
   – Подхлестни его малость, – сказал мне Ликург. – Пусть вспомнит, что от него теперь требуется.
   Я так и сделал, и мы выехали на дорожку, и вот мы с Маквилли в третий раз на старте припали к нашим занявшим позицию четвероногим экспрессам. Конюх Маквилли наотрез отказался еще и в третий раз лететь вверх тормашками, никто не вызвался добровольцем, даже не отозвался на призыв, так что пришлось двум представителям демократии взять джутовую веревку – такими перевязывают тюки хлопка – и туго натянуть ее поперек дорожки. Этот старт был, кажется, самый удачный. С легкостью проскочив в тот раз сквозь шестидюймовую доску, Ахерон, естественно, держался теперь в шести футах от нее, а Громобой, который чуть ли не утыкался мордой в барьер, стоял смирнее коровы и, думаю, пытался высмотреть Неда в толпе, и тут стартер гаркнул «Пошел!», и веревка очутилась на земле, и в ту же секунду Ахерон и Маквилли промчались мимо нас, и Маквилли крикнул мне, можно сказать, в самое ухо: «Сейчас я тебя проучу, белый парень!» Но не успели они обогнать нас на корпус, как Громобой тоже поддал и опять чуть не касался головой колена Маквилли – мощь, ритм, все качества, только его мозгам по-прежнему было невдомек, что это – скачки. В общем, впервые – во всяком случае впервые с тех пор, как я принял в этом участие, сделался действующим лицом, – все стало похоже на настоящие скачки: две лошади на кругу, словно скрепленные болтами, но крепление немного ослабло, и мы мчимся по противоположной прямой, и наше положение по отношению друг к другу меняется с какой-то дремотной медлительностью – Ахерон вырывается вперед, и начинает казаться, что он вот-вот оторвется от нас, но тут Громобой как будто замечает разрыв и сокращает его. Это и впрямь выглядело как настоящее состязание; я слышал их рев по ту сторону барьера – тех, кто еще не знал Громобоя как следует, не знал, что он просто не желает быть в одиночестве так далеко позади, и вот уже левый поворот и выигрышная прямая первого круга, и даю тебе слово, Громобой уже искал глазами Неда, даю слово, он даже тихонько заржал – заржал, не замедляя галопа: первый раз в жизни я услышал, что конь ржет на скаку, я и не подозревал, что это возможно.
   Я изо всех сил хлестнул его. Он подпрыгнул, сбился с ноги, опять перешел на галоп; мы уже подарили Маквилли два корпуса, и я снова хлестнул его, но второй круг мы все равно начали с разрывом в два корпуса, и я хлестал его до тех пор, пока просвет между ним и Ахероном не вытеснил Неда из его сознания, или того, что Громобой считал своим сознанием, и он опять не поравнялся с коленом Маквилли, покорно, безотказно, и только – этот великолепно оснащенный и организованный организм, чьи мышцы ни разу не получили сигналов от мозга или чей мозг ни разу не получил сигналов с аванпостов наблюдения и опыта, что единственная цель и единственный смысл этого безумного напряжения в том, чтобы прийти к некоему пункту первым. Теперь Маквилли нахлестывал Ахерона, так что у меня надобность в хлысте отпала: он так же не мог оторваться от Громобоя, как и отстать от него, и вот уже левый поворот, и финишная прямая, и я по-прежнему на Громобое, и Громобой по-прежнему на поле, и мне оставалось только выполнить последний пункт инструкции Неда: немного осадить его, дать Маквилли возможность обогнать нас на корпус, чтобы Громобой увидел всю дорожку до самого финиша и дальше. И конечно, Громобой увидел Неда первый. Первое, что почувствовал я, это бросок, рывок, от которого у меня хрустнули позвонки, точно он, Громобой, сбросил с себя невидимые путы или ярмо. Потом увидел Неда и я – ярдах в сорока за финишем маленькую, тщедушную, одинокую фигурку на пустой дорожке, и мы все приближались к Ахерону и Маквилли, который не переставал его нахлестывать, потом на миг мелькнуло перекошенное лицо Маквилли и тоже исчезло, потом мы промчались мимо финишного столба.
   – Иди сюда, сынок, – сказал Нед. – На, бери.
   Он – Громобой – остановился как вкопанный, чуть не сбросив меня, повернулся, заняв почти всю дорожку (где-то за нашей спиной был Ахерон и – я очень на это надеялся – тоже пытался остановиться), потом, закусив удила, понесся к Неду и, добежав до него, одновременно остановился и уткнулся ему в ладонь, а я, сидя где-то у него между ушей, хватался за что попало и чем попало, включая порезанную руку.
   – Выиграли! – орал я. – Выиграли! Побили их!
   – Прошло гладко, – сказал Нед. – Молись своим звездам, чтобы и дальше не споткнуться. – Потому что, не забывай, я только что провел и выиграл свои первые скачки. Я хочу сказать – взрослые скачки, на которых были зрители, взрослые зрители, больше зрителей, чем мне когда-нибудь приходилось видеть, и все они присутствовали при моей победе и ставили на меня – ну, не все, так некоторые. И я не успел обратить внимания на лицо Неда, на его голос, на смысл его слов, потому что зрители уже перелезали через барьер и были на дорожке, шли к нам: мелькание, мельтешение пропотевших шляп, рубах без галстуков, лиц с еще разверстыми от недавних воплей ртами. – Теперь посмотри, – сказал Нед, но для меня по-прежнему были только лица, только голоса, похожие на шум моря.
   – Здорово прошел, парнишка! Ну и жокей! – Но мы не останавливались, Нед вел Громобоя, повторяя:
   – Пропустите нас, белые люди, пропустите, белые люди! – пока они не расступились перед нами, а потом хлынули вслед, как волна, и тут мы наконец добрались до места, где нас ждали судьи, и Нед снова сказал: – Теперь посмотри, – и дальше я ничего не помню: только неподвижный конь, и Нед держит его под уздцы, застыв, как в живых картинах, и я гляжу поверх ушей Громобоя на деда, слегка опершегося на палку (ту, с золотым набалдашником), и за его спиной еще двое, которых когда-то, в незапамятные времена, я, кажется, знал.
   – Хозяин, – сказал я.
   – Что у тебя с рукой? – спросил он.
   – Да, сэр, – сказал я. – Хозяин.
   – Ты занят сейчас, – сказал он. – Я тоже. – Очень любезным, очень холодным тоном. Нет, никаким тоном. – Поговорим, когда вернемся домой, – сказал он. И ушел. А те двое оказались Сэмом и Минни, и она смотрела на меня, подняв ко мне спокойное, мрачное, безутешное лицо, и время как будто остановилось, меж тем как Нед дергал меня за ногу.
   – Я дал тебе вчера кисет, где он? – повторял Нед. – Уж не потерял ли ты его?
   – Нет, нет, – сказал я, доставая кисет из кармана.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

   – Покажи им, – сказала мисс Реба Минни. Они сидели в нашей, то есть в Буновой, нет, в дедовой машине: Эверби, и мисс Реба, и Минни, и Сэм, и шофер полковника Линскома, отец Маквилли; у полковника Линскома тоже была машина. Они – шофер, Сэм и Минни – съездили в Хардуик за мисс Ребой, Эверби и Бупом и привезли всех в Паршем, откуда мисс Реба, Минни и Сэм должны были уехать поездом в Мемфис. То есть всех, кроме Буна, – он с ними не приехал. Он опять оказался за решеткой – в третий раз; сейчас они остановились у дома полковника Линскома, чтобы рассказать все деду. Рассказывала мисс Реба, сидя в машине, а дед, полковник Линском и я стояли вокруг, потому что мисс Реба не захотела войти в дом; она рассказывала про Буна и Бутча.
   – Ехать с ними в машине до Хардуика тоже было маленькое удовольствие. Но с нами хоть ехал помощник шерифа, уже не говоря о вашем здешнем старикашке-констебле, с виду он не очень-то, но с ним, я вижу, шутки плохи. Спасибо, у них там в Хардуике хватило ума сунуть этих двух в разные камеры. Но вот сунуть кляп в рот новому Корриному дружку они не могли… – Она осеклась, а я не хотел, не хотел смотреть на Эверби: такую большую, чересчур большую для разных мелочей вроде синяка под глазом или разбитой губы, а либо то, либо другое у нее наверняка было, разве что чем-то одним она не удовольствовалась бы, не могла удовольствоваться; она сидела там, потому что куда же ей было деваться, где укрыться, и краска медленно и мучительно заливала ей ту щеку, которую я все-таки видел с того места, где стоял.
   – Прости, детка, это я нечаянно, – сказала мисс Реба. – О чем бишь я?
   – О том, что на этот раз выкинул Бун, – сказал дед.
   – Ах, да, – сказала мисс Реба, – значит, сунули их в камеры по разные стороны коридора, а нас с Корри – ничего не скажу, они обращались с нами очень прилично, как с настоящими леди, – повели к жене тюремщика, там мы и должны были остаться, и вдруг этот, как его, Бутч, подает голос, начинает орать: «Что ж такого, малость крови, и кожи, и пару рубах мы с Красавчиком, конечно, потеряли, но зато доброе дело сделали, этих – вы уж извините, что я по-французски выражаюсь, – сказала мисс Реба, – мемфисских шлюх с улицы увели». Тут Бун сразу начал ломиться в дверь, но ее успели запереть, так что это как будто должно было его немного охладить, знаете, что значит посидеть и поглядеть на запертую дверь. Так, по крайней мере, думали мы. Но когда явился Сэм с выправленными бумагами или чем там еще, кстати, премного вам обязана, – сказала она деду. – Не знаю, сколько вы внесли, но если пришлете мне домой счет, я его оплачу. Бун знает мой адрес и знает меня.
   – Спасибо, – сказал дед. – Если будут издержки, я извещу вас. Но что выкинул Бун? Вы еще не рассказали.
   – Ах, да. Первым они выпустили Как-там-его-звать, и дали маху, потому что они еще ключа из Буновой двери не вынули, а он уже выскочил и прямо на этого…
   – Бутча, – сказал я.
   – Бутча, – повторила мисс Реба. – Сшиб его одним ударом и навалился. Так что Бун на воле не задержался, только и прогулялся по коридору и обратно в камеру, и его опять заперли, благо ключа еще не успели вынуть. Все-таки поневоле восхитишься… – Она вдруг замолчала.
   – Чем? – спросил я.
   – Что ты спросил? – сказала она.
   – Что он такого сделал, что им надо восхищаться? Вы не сказали. Что он сделал?
   – А ты думаешь, пытаться оторвать этому…
   – Бутчу, – сказал я.
   – Бутчу голову, когда тебя еще из тюрьмы не выпустили, ничего не стоит? – сказала мисс Реба.
   – А как он мог поступить иначе? – сказал я.
   – Вот это да! – сказала мисс Реба. – Поехали. А то на поезд опоздаем. Так не забудьте прислать счет, – сказала она деду.
   – Да зайдите вы в дом, – сказал полковник Линском. – Сейчас будет ужин готов. Поедете ночным в двенадцать.
   – Премного вам обязана, – ответила мисс Реба. – Но сколько бы ни гостила ваша жена в Монтигле, когда-нибудь она воротится, и тогда придется вам держать ответ.
   – Ерунда, – сказал полковник Линском. – Я пока хозяин у себя в доме.
   – Надеюсь, им и останетесь, – сказала мисс Реба. – Ах, да, – обратилась она к Минни. – Покажи им. – Она – Минни – улыбнулась, но не нам, она улыбнулась мне. Это было прекрасно: ровная, прочная, беспорочная, безупречная фарфоровая дуга, в центре которой, сжатый, можно сказать, страстно стиснутый с двух сторон, сиял вновь обретенный золотой зуб, казавшийся больше трех простых белых вместе взятых. Затем она опять сомкнула губы, спокойная, безмятежная, опять неприкосновенная, опять неуязвимая настолько, насколько хрупкая вязь костей и плоти, подвластная любой случайности, может притязать, предъявлять права на Неуязвимость.
   – Вот и все, – сказала мисс Реба. Отец Маквилли завел мотор и сел в машину; она тронулась. Дед и полковник Линском повернулись и пошли к дому, я тоже двинулся за ними, но за спиной у меня прогудел рожок, негромко, всего один раз, и я обернулся. Машина остановилась. Сэм стоял возле нее и махал мне рукой.
   – Иди сюда, – сказал он. – Мисс Реба зовет на минутку. – Он не спускал с меня глаз, пока я подходил, – Почему ни ты, ни Нед не предупредили меня, что лошадь и в самом деле придет первая? – спросил он.
   – Я думал, вы и так знали, – сказал я. – Я думал, мы потому сюда и приехали.
   – Конечно, конечно, – сказал он. – Нед мне говорил. Ты говорил. Все говорили. Но почему никто не заставил меня поверить? Само собой, я не внакладе. Но мне бы хватку мисс Ребы, я бы, может, товарный вагон окупил. Держи, – сказал он. Это была плотная пачка денег, банкнот. – Это Недовы. Передай ему: когда в другой раз откопает лошадь, которая не хочет выигрывать скачки, пусть не тратит время на разъезды, а прямо даст мне телеграмму. Мисс Реба облокотилась на раму, суровая и красивая. Эверби сидела рядом с ней, не шевелясь, но такая большая, что невозможно было не поглядеть на нее. Мисс Реба сказала:
   – Я тоже не думала не гадала, что под конец угожу здесь в тюрьму. Правда, я, наверно, и наоборот не думала – что не угожу. В общем, Сэм и за меня поставил. Я дала пятьдесят за мистера Бинфорда и пять за Минни. Сэм выиграл три к двум. Я, то есть мы хотим пополам с тобой выигрыш поделить. Сейчас-то у меня столько наличных при себе нет, еще эта сегодняшняя поездка свалилась на голову…
   – Мне не надо, – сказал я.
   – Так и знала, что ты это скажешь, – сказала она. – Потому и дала Сэму еще пять, чтобы он и за тебя поставил. Тебе причитается семь с половиной долларов. Держи, – она протянула руку.
   – Мне не надо, – повторил я.
   – Что я вам говорил? – сказал Сэм.
   – Из-за того, что деньги игровые? – спросила она. – Ты и это обещал? – Я не обещал. Быть может, азартные игры пока не приходили маме в голову. Но мне этого никому и обещать не надо было. Только я не знал, как объяснить мисс Ребе, я и сам толком не знал – почему: разве что я это делал не ради денег, деньги были самое маловажное, а просто раз мы в это влезли, я обязан был продолжать, обязан завершить начатое, я и Нед, даже если бы остальные отступились; словно только заставив Громобоя скакать и прискакать первым, могли мы оправдать (не избежать последствий, а только оправдать) себя хотя бы в какой-то мере. Не надеясь придать благовидность началу, то есть тому, что Бун и я умышленно и добровольно начали четыре дня назад в Джефферсоне, но и не увиливая, не уклоняясь, завершить то, что сами затеяли. Но я не знал, как объяснить. Поэтому я сказал:
   – Не обещал. Но мне не надо.
   – Брось ты, – сказал Сэм. – Бери и дай нам уехать. Нам нужно поспеть на поезд. Отдай Неду или тому старикану, который ночью с тобой нянчился. Уж они найдут, куда их пристроить. – Так что я взял деньги, две пачки – толстую и тоненькую. А Эверби так и не шевельнулась ни разу, сидела неподвижно, положив руки на колени, большая, чересчур большая для разных мелочей. – Ну хоть по голове ее погладь, – сказал Сэм. – Нед ведь не учил тебя бить лежачего?
   – Не хочет, – сказала мисс Реба. – Поглядите на него. Эх вы, мужчины. И ведь этому всего одиннадцать. Ну какая, к черту, разница – одним больше, одним меньше? Да она с воскресенья только и доказывала, что покончила с этим. Напилил бы ты в жизни столько бревен, сколько она, какая, к черту, была бы разница – одним бревном больше, одним меньше, если уже и договор расторгнут, п вывеска снята? – Так что я обошел машину и встал с другой стороны. Но она по-прежнему сидела не двигаясь, чересчур большая для разных мелочей, такая большая, что всякие незначительные, пустяковые отметины выглядели на ной так же, как птичий помет на рекламном щите или па турецком барабане; она сидела – и все, чересчур большая, чтобы даже съежиться, пристыженная, потому чю (Нед был прав) губа у нее немного распухла, но главное – под глазом был фонарь; даже обыкновенный синяк на ней не мог казаться обыкновенным, он был больше, заметнее, чем на других людях, резче бросался в глаза.
   – Это ничего, – сказал я.
   – Я думала, так надо, – сказала она. – А другого способа не знала.
   – Видали? – сказала мисс Реба. – До чего просто! Больше и говорить ничего не надо, мы и так тебе поверим. Нет среди вас, мужчин, такого, пусть самого паршивого, самого захудалого, чтобы женщина, в случае он моложе семидесяти, не убедила себя, будто другого способа не было.
   – Вы иначе не могли, – сказал я. – Зато мы вовремя к скачкам получили Громобоя. Теперь это уже неважно. Поезжайте, а то опоздаете на поезд.
   – Золотые слова, – сказала мисс Реба. – А ей еще ужин готовить. Ты ведь не слыхал, это для тебя новость. Она не едет в Мемфис. Она не только от блудного ремесла открестилась, она от самого блуда открестилась, если, конечно, правду говорят, что в таких местах, как Паршем, никакого блуда в помине нет, а есть только натуральные мужские вожделения и потребности. Она устроилась в Паршеме у ихнего констебля, будет стирать, и стряпать, и поднимать с кровати его жену, и укладывать в кровать, и мыть. Tак что она и от того отреклась, чтобы половину заработка и половину себя самой первой попавшейся жестяной бляхе отдавать – теперь, если потребуется, выставит вперед кофейник или грязную сковородку, и дело с концом. Поехали, – сказала она Сэму. – Даже тебе не под силу заставить поезд дожидаться нас.
   Они уехали. Я повернулся и пошел назад, к дому Он был большой, с колоннами, и портиками, и английским парком, и конюшнями (где-то там стоял Громобой), и каретниками, и постройками, где прежде жили рабы – словом, бывшее (и ныне существующее) имение Паршемов, то, что осталось от поместья, от человека, семейства, давшего свое имя городу, местности и даже людям, к примеру, – дядюшке Паршему Худу. Солнце уже скрылось, скоро вслед за ним уйдет и день. И вдруг я впервые осознал, что все кончено, позади – все четыре дня суеты, и возни, и вранья, и уверток, и треволнений; позади все, кроме расплаты. Дед, и полковник Линском, и мистер Вантош уже сидели где-то в доме, пили перед ужином грог; до того, как зазвонит колокольчик к ужину, оставалось, вероятно, не меньше получаса, так что я свернул и прошел розарием к заднему крыльцу. И в самом деле – на ступеньках сидел Нед.
   – Держи, – сказал я, протягивая толстую пачку. – Сэм сказал, это твои. – Он ваял пачку. – Пересчитывать разве не будешь? – спросил я.
   – Так он наверняка их пересчитал, – ответил Нед. Я достал из кармана тоненькую пачку. Нед взглянул на нее. – Он тебе и эту дал?
   – Мисс Реба дала. Она за меня поставила.
   – Это игровые деньги, – сказал Нед. – Ты еще мал, игровые деньги не про тебя. А хоть бы и стар был – игровые деньги не про кого, а про тебя и подавно. – И ему я тоже не мог сказать, объяснить. Но тут же понял, что ему, Неду, и объяснять не надо. И в ту же минуту он это доказал. – Мы же не из-за денег это делали, – сказал он.
   – А ты свои тоже отдашь?
   – Нет, – сказал он. – Для меня уже поздно. Но для тебя еще нет. Вот я и хочу дать тебе случай спастись, потому и отбираю случайные деньги.
   – Сэм сказал, я могу отдать свои дядюшке Паршему. Но он, наверное, тоже не возьмет игровые деньги?
   – А ты точно хочешь их отдать?
   – Да, – сказал я.
   – Ладно, – сказал он. Он забрал у меня и тонкую пачку тоже, достал кошелек с защелкой, сунул туда обе пачки; теперь уже почти стемнело, но я наверняка услышал бы здесь колокольчик к ужину.
   – А как ты отобрал у него зуб? – спросил я.
   – Это не я, – ответил он. – Это Ликург. В то самое утро, когда я заезжал за тобой в гостиницу. Дело было нехлопотное. Собаки один раз уже загнали его на дерево, вот Ликург и думал сперва напустить на него собак, загнать опять Свистуна на акацию и держать собак внизу, пока он не завернет зуб в свою шапчонку или во что другое и не сбросит вниз. Но Ликургу засело в голову, что Свистун больно пугливый на лошадей, особенно на Гро-мобоя. Но Громобою было днем бежать, а до этого требовалось отдохнуть, вот Ликург и надумал заменить его мулом. Свистун замахнулся было на него своим дрянным ножиком, но Ликург живо отобрал ножик и теперь только взрослому отдаст. – Нед замолчал. Вид у него все еще был неважный. Ему все еще не удалось поспать. Но, может быть, чувствуешь облегчение, когда наконец уже встретился лицом к лицу с судьбой и та определила, когда начать волноваться.
   – Ну? – спросил я. – И что?
   – Я же сказал тебе. Мул все и сделал.
   – Как? – спросил я.
   – Ликург посадил Свистуна на мула без узды и без седла, и связал ему ноги у мула под брюхом, и сказал, как он надумает завернуть зуб в шапку и бросить, так Ликург мигом мула остановит. Потом, значит, слегка стеганул мула, и этак на половине дистанции Свистун сбросил шапку, но сначала пустую. Так что Ликург шапку ему назад подал и еще раз стеганул мула, только позабыл, что мул-то у него прыгучий – через изгороди прыгает, тот и перемахнул через четыре фута колючей проволоки, Ликург говорит, похоже было, что мул нацелился вместе со Свистуном дунуть до Пассема. Но далеко он не убежал, а завернул и прыг опять обратно на участок, так что когда Свистун другой раз бросил шапку, она была с зубом. Только мог и не бросать – мне от этого проку никакого. Ведь она тоже в Мемфис укатила?
   – Да, – сказал я.
   – Такая и у меня мыслишка была. Она, поди, не хуже моего знает, что Мемфису теперь долго не видать ни меня, ни Буна Хогганбека. А раз Бун опять за решеткой, то не думаю, что и Джефферсон, Миссипи, тоже нас сегодня увидит.